Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

Одно только разве: в письме В. Г. Черткова в газеты осторожненько так, но недвусмысленно, было дано понять, что де «сам Л. Н. Толстой лишен, к сожалению, возможности оказывать гостеприимство тем, кто к нему обращается». Косвенно российская публика информировалась таким образом о тирании семьи в отношении великого человека. О, Владимир Григорьевич любил такого рода дипломатические выпады!..

Не буду опережать событий и рассказывать, как «работал» Чертков в общественных учреждениях и организациях, связанных с именем Л. Н. Толстого и возникших после смерти великого писателя в Москве – в Толстовском музее, в Обществе истинной свободы в память Л. Н. Толстого, в Кооперативном товариществе по изучению и распространению творений Толстого и пр. Скажу коротко, что демократических, основанных на равноправии методов работы он абсолютно не признавал, всякое возражение против своих мнений считал чуть ли не оскорблением, волновался, бушевал, протестовал и, в конце концов, в любом общественном деле являлся ничем иным, как живым, выразительным и настойчивым воплощением принципа антиобщественности. Именно так, а не просто – тяжелым, несговорчивым партнером. Никто из стариков-«толстовцев» не походил на него в этом отношении.

При всем этом В. Г. Чертков, в смысле подлинных трудовых достижений, был крайне непродуктивен и неработоспособен. Если ему и удавалось что-нибудь, то по большей части – лишь чужими руками, руками своих секретарей и помощников, иногда «известных» (Страхов, Гусев), иногда безыменных: так развивалась его обширная корреспонденция, так составлялся «Свод мыслей Л. Н. Толстого», так создавалась замечательная коллекция художественных фотографий Толстого, на 95 % снятых и изготовленных отнюдь не Владимиром Григорьевичем, а состоявшим у него на жалованьи, но зато отрекшимся от имени и от авторского права англичанином-фотографом Томасом Тапселем, и т. д. Грузный, сонный, мешковатый, Чертков по-обломовски полдня проводил в постели: «Владимир Григорьевич занят неотложным делом и просит его не беспокоить» – вывешивалась на дверях его комнаты надпись – и все уже знали, что «батя» (домашнее имя Черткова) спит. Чертков оживлялся и проявлял усиленную, раздраженную и недобрую, – не скажу даже деятельность, а суету – только тогда, когда надо было провести какую-нибудь очередную интригу против Софьи Андреевны, составить «заговор», написать «ноту» и т. д. Недаром эта суета его и принесла столь обильные и горькие плоды. Чертков с верой, убеждением и тактом вел в начале 20-х годов нынешнего столетия дело Объединенного совета религиозных общин и групп, но и тут настоящим работником был не он, а ряд его заместителей и помощников: Шохор-Троцкий, Дубенской, Ольга Дашкевич, Клавдия Платонова и др. Я не видел его работы в качестве главного редактора Полного (Юбилейного) собрания сочинений Л. Н. Толстого, – однако то обстоятельство, что ни к одному сочинению Льва Николаевича, художественному или философскому, ни к одному письму лично им не составлен комментарий, говорит о том, что и здесь соблюдался тот же принцип работы: руками помощников.

Читатель не поверит и не обязан верить мне, хоть это и истинная правда, если я скажу, что, уже написавши все это о Черткове, я неожиданно натолкнулся в материалах о Толстом на следующую, в свое время не замеченную и не оцененную мною общую характеристику Черткова, как деятеля, данную ему никем иным, как самим Л. Н. Толстым, – данную в виде дружеского попрека или увещания в те годы, когда Лев Николаевич был сильнее, держался с Чертковым независимее и говорил с ним смелее, чем в конце своей жизни.

Вот что писал 16 октября 1898 года своему другу Толстой:

«Мне кажется, что вы всегда набираете слишком много, не по силам, дела, и оно не двигается от этого. Вы от этого, от преувеличенной аккуратности, копотливы, медлительны, потом на все смотрите свысока, grand-seigneur’ски[58]58
  Как большой барин (фр.).


[Закрыть] и от этого не видите многого, и кроме того, уже по физиологическим причинам, изменчивы в настроении, то горячечно деятельны, то апатичны. По этому всему думаю, что вы, вследствие хороших ваших свойств, очень драгоценный сотрудник, но один – деятель непрактичный. Вследствие этого я и хотел бы знать, что и как делается, и участвовать в решениях»⁶⁴.

Вопрос шел все о тех же издательских делах. Самоволие Черткова, соединенное с непрактичностью, вывело Толстого из себя. Запомним особо упоминание о «физиологических причинах» непостоянства чертковского характера: мы к этому вернемся. Так или иначе, читатель не может не видеть, как легко укладывается с опозданием открытая мною толстовская характеристика Черткова во все то, что говорится о нем в моих записках.

Чертков, избалованный вниманием и дружбой Льва Николаевича, чувствовал себя и выступал всегда как бы антрепренером или хозяином Толстого. Не признавая никакой «конкуренции» со стороны других, близких Льву Николаевичу лично последователей, он вечно вступал в конфликты и тяжелые пререкания с ними: то из-за разницы отношения к Софье Андреевне и к делу тайного завещания Толстого, то из-за разногласий в издательских, административных вопросах, то по другим поводам. Если перебирать на память все более или менее известные фамилии «толстовцев», – такие, как, например, Бирюков, Маковицкий, Страхов, Горбунов-Посадов, Трегубов, Гусев, Николаев, Булыгин, Буланже, Наживин, Н. Н. Гесын, Дунаев, Зонов, Фельтен, старик Сергеенко, писатель Н. С. Лесков, во вторую половину своей жизни приблизившийся к Толстому по взглядам[59]59
  А. К. Чертковой, пытавшейся примирить писателя с мужем, Лесков писал: «Можно повелевать своему разуму и даже сердцу, но повелевать своей памяти – невозможно!» (см. Лесков Н. С. Избранные сочинения. М.: Огиз, 1946. Очерк «Жизнь Николая Лескова» А. Н. Лескова. С. XXХ1) (примеч. В. Ф. Булгакова).


[Закрыть], из иностранцев – Шкарван, Моод, Кенворти, из детей Льва Николаевича – Татьяна, Мария и Александра, то – со всеми Чертков ссорился, со всеми на более или менее продолжительные сроки «расходился». Все они вели себя не так и делали не то, как и что ему казалось нужным. Не подчинялись. В этом и была вся их вина.

Чертков ссорился даже… со старушкой М. А. Шмидт!.. Ссорился (horribile dictu!)[60]60
  Страшно сказать (лат.).


[Закрыть] с Сережей Поповым – и здорово ссорился, так что и Сережу сумел разволновать и, пожалуй, даже разозлить! Правда, последняя ссора была своеобразна, и в ней я становлюсь скорее на сторону Черткова, а не на сторону Сережи. Именно, Сережа желал работать голым на огороде Черткова, а последний ему этого не позволил.

– Брат Владимир, – жаловался мне на Черткова Сережа довольно-таки раздраженным или, точнее, как бы уязвленным тоном, – брат Владимир говорит, что те деревенские девушки, которые работают на огороде, не готовы еще к тому, чтобы смотреть, как на брата, на голого мужчину, – но ведь я в этом не виноват! Если не готовы, так должны готовиться и работать над собой!..

Пусть эта реплика Сережи послужит в глазах читателей в пользу и в защиту В. Г. Черткова. Ему, конечно, приходилось иногда сталкиваться с самыми странными и причудливыми проявлениями мысли и практики жизни искателей-«толстовцев» и других сектантов. С ними, конечно, можно было и самообладание потерять.

И все же: ссор было слишком много. И не с такими, как Сережа, а с людьми почтенными (по возрасту), корректными и выдержанными. Одно время я шутил, что, собственно, вся история «толстовства» – это история ссор Черткова с разными «толстовцами».

Любопытно, что об этой слабости В. Г. Черткова – строптивости – знал и Толстой.

7 декабря 1888 года Лев Николаевич пишет в своем дневнике:

«Все не уживаются люди: Джунковский с Хилковым, Чертков с Озмидовым и Залюбовским, Спенглеры муж с женой, Марья Александровна (Шмидт. – В. Б.) с Чертковым, Новоселов с Первовым». На шесть ссор – три при участии Черткова! «Люди, – добавляет Толстой, – считающие себя столь лучшими других (из которых первый я), оказываются, когда дело доходит до поверки, до экзамена, ни на волос не лучше…»

Если не было серьезных поводов для расхождения, то Чертков выдумывал несерьезные. С гостившим у него философом и единомышленником Толстого Ф. А. Страховым он несколько дней не разговаривал из-за различного толкования. понятия о Боге.

С Н. Н. Гусевым, вернувшимся после смерти Л. Н. Толстого из ссылки и поселившимся в доме Чертковых в Телятинках, Владимир Григорьевич поссорился из-за того, что Гусев осмеливался в глаза Черткову утверждать, что он, Гусев, любит его, Черткова, хотя бы сам он, Чертков, и не любил его, Гусева. Между тем, Чертков, тоже в глаза Гусеву, заявлял, что он, Чертков, не любит его, Гусева, а следовательно, и он, Гусев, никак не может любить его, Черткова, а если говорит, что любит, то просто лжет. «Рязанский цеховой» (как в одной из своих книжек рекомендует себя Н. Н. Гусев) упорно стоял на своем: люблю да и только!.. Можешь, дескать, меня ненавидеть, а я все-таки тебя люблю! Вот тебе!..

Черткова эта стойкость прямо доводила до белого каления. Он по ночам приходил в комнату Гусева, усаживался к нему на край постели и принимался все с новым и новым азартом, сердясь и крича, убеждать бывшего секретаря Льва Николаевича в правоте своей точки зрения, – в том, что он, Гусев, не может любить его, Черткова, если… и т. д.

Я помещался тогда в комнате за перегородкой, и мне мешали спать эти долгие, возбужденные ночные споры двух «толстовцев» на тему о «любви».

Помню, на меня в один прекрасный вечер Владимир Григорьевич рассердился за то, что я не захотел спеть что-либо по его просьбе (просто не в настроении был). Так надобно было видеть гнев «хозяина»! Он из себя выходил, рвал и метал, что капризу его не подчинились. Не только высказал свою обиду, но осыпал меня оскорбительнейшими выражениями. Не спал ночь, бегал по дому, не находил себе места. Наутро пришел извиниться, но. заметив, как он выразился, что меня, кажется, «не очень тронуло» его извинение, снова рассердился и снова наговорил мне разных оскорбительных вещей. Потом еще раз приходил извиняться. И все это только из-за того, что человек не хотел или не мог петь. Прямо как помещик какой-то!..

Властолюбие и деспотизм находили у Черткова опору в его идейной узости и догматизме. Он был малообразован, мало читал. Толстого он изучил глубоко, и Толстой один заполнил все его существо. Иногда он пытался вступать со Львом Николаевичем в идейный спор, в котором всегда бывал побежден, но, по существу, он слепо шел за Толстым, кроме и выше которого ничего представить себе не мог. Всепоглощающей любовью к Толстому я не буду упрекать Черткова, – напротив, это – его положительная сторона, его великий актив. Но нежелание ничего видеть иначе, как глазами Толстого, – с этим я уже не могу поздравить ни Черткова, ни кого бы то ни было другого. Духовную свободу мы должны сохранять за собой на все времена и во всех условиях. И за нашими вождями мы должны идти с открытыми, а не зажмуренными глазами и не с заткнутыми ватой ушами.

Чертков всегда – сознательно или бессознательно, все равно – стремился играть роль «первого ученика», непререкаемого авторитета в истолковании Толстого и не только руководителя, но как бы распорядителя всей общественной и культурной работы вокруг Толстого. Он в полном смысле являлся хранителем «толстовской» догмы, хотя на словах чаще, чем кто-нибудь, кокетничал довольно обычными среди «толстовцев» заявлениями о том, что он вовсе не «толстовец», что и говорить о «каком-то толстовстве» смешно, потому что никакого «толстовства» не существует и т. д. На самом же деле именно Чертков не терпел в своих друзьях ни малейшего отклонения от правоверных «толстовских» воззрений, да еще в том исключительно узком толковании, какое свойственно было ему самому. О, конечно, уж этот ученик должен был до конца остаться «верным» учению, в смысле полного застоя, неподвижности в однажды выработанном и усвоенном миросозерцания! Это именно тот «камень», на котором только и может созидаться церковь, в смысле человеческого соединения узкого, кружкового, ограниченного.

Долой всякое движение, всякую независимую, свободную, слишком смело интерпретирующую «толстовские» истины мысль в «церкви»! Никакого внимания, никакого снисхождения к «чужим», «не нашим», вне «церкви» стоящим! Потуги «интеллигенции» (презрительное слово в доме Чертковых) нащупать какие-то другие, свои пути улучшения общей жизни, помимо тех путей, которые открыл Толстой – как они смешны, никчемны и жалки, эти потуги! Философья, наука, литература… что может быть интересного, нужного в этих областях после Толстого? «Толстой, как губка, впитал в себя всю предшествующую мудрость человеческую и дает ее нам в переработанном, чистом виде, – так зачем же читать и изучать других мыслителей, кроме Толстого?!» – это подлинные слова В. Г. Черткова, которые мне приходилось не раз от него слышать. И он действительно ничего не читал, был последователен. (Только в глубокой старости его неожиданно захватила метафизика Фихте-старшего).

Я никак не назвал бы Черткова грубо неумным, le sot[61]61
  дураком (фр.).


[Закрыть], как, по словам С. А Толстой, называли его в свое время многие даже в том светском кругу, в котором он прежде вращался. Нет, он был умен. Это, может быть, был самый умный из «толстовцев», способный – на почве интеллектуального сотрудничества – подойти ближе всего к гениальному Толстому. Однако как раз в отличие от самого Толстого, с его поистине «всеобъемлющей душой», Чертков обладал умом холодным, рассудочным, узким и, к тому же, на холостом ходу, ибо – не соединенным с сердцем. И если прав Вовенарг в своем знаменитом изречении, что великие мысли исходят из сердца, то у Черткова не могло быть великих мыслей. Его ум был умом дипломата, а не мыслителя. Отсюда – любовь к тщательно разработанным, холодно самоуверенным письмам-нотам, и – ничтожная литературная продукция.

Недостаток сердца Владимир Григорьевич, по-видимому, временами и сам сознавал в себе. Однажды, в откровенную минуту, он высказал мне признание, – что «не понимает любви к врагам». Не то что не имеет (кто ее имеет?!), а не понимает этой предписываемой христианством, а следовательно, и «толстовством» добродетели. О том, что ему не дается любовь к людям вообще, Чертков пишет в одном письме к Толстому. (Опубликован ответ Льва Николаевича на это письмо.)

Неспособность к любви связывалась у Черткова и с неспособностью к самоотречению и самоограничению. В спорах он шел до конца, систематически и фанатически отстаивая свою точку зрения. Это-то, главным образом, и делало его неприемлемым в любом обществе и в любом начинании.

В мировоззрении Толстого Черткова более интересовали вопросы метафизики и психологии (Бог – сознание – «я»), чем вопросы живой нравственности. Он и сам кое-что писал по вопросам метафизики, хотя опубликовать ничего не сумел или не успел. Прочитав в 1910 году при мне одну статью Черткова о сознании и о Боге, Лев Николаевич отозвался о ней в своем дневнике как о неясной: «боюсь, что слишком ум за разум»⁶⁵, – выразился он.

Чертков как будто что-то искал в духовной области – и не находил…

Все люди разделены были у В. Г. Черткова на врагов и друзей. К друзьям он относился с наивным, слепым доверием, иногда даже чрезмерным, – впрочем, при непременном условии слепого, полного подчинения его влиянию и его планам с их стороны. Врагов последовательно ненавидел и либо прерывал с ними всякое общение, либо систематически с ними боролся. И на первом месте среди «врагов» стояла С. А. Толстая, человек, своей неоспоримой и, так сказать, законной и само собой подразумевающейся близостью ко Льву Толстому наиболее для Черткова и для его стремления держать все, касающееся Толстого, в своих руках, нежелательный и опасный.

– Иван Иванович Горбунов пишет мне, – говорил В. Г. Чертков со скучающей миной у себя в Телятинках в 1910 году, – что надо перестать бороться с Софьей Андреевной и что эта борьба опасна для Льва Николаевича. Но никакой «борьбы» нет! Мы только защищаем Льва Николаевича от этой корыстной и злой женщины, его жены!..

Только так мог Чертков смотреть на дело. Чтобы понять, что и иная «защита» («Пустынник и медведь»)⁶⁶ обращается в нападение и в тиранию, на это его не хватало. Плоды этой нравственной слепоты мы видели.

Софья Андреевна была для Черткова не человек. Это было отвлеченное понятие, собрание всех пороков и недостатков. Свойственное и самому Л. Н. Толстому, и многим его единомышленникам отрицательное, критическое отношение к женщине тоже сыграло здесь значительную роль. Чертков, так сказать, в принципе считал Софью Андреевну «погибшим существом». Ни возможности исправления, ни возможности возрождения для нее, а следовательно, и возможности благотворного воздействия на нее он не признавал. Когда он, христианин-дипломат, заверял жену своего знаменитого друга в своих «дружеских чувствах», он, вероятно, сам понимал, что говорит неправду. Не могло быть мира между Чертковым и Софьей Андреевной, и не она, а именно он хотел владеть Толстым безраздельно. Будь Чертков на самом деле, не рассудком, а именно чувством, хоть немного христианин, «толстовец», то есть умей он отступать и уступать во имя мира и согласия, умей отказываться хоть от части «своего», прильнувшего к сердцу, то, конечно, и в 1910 году он легко нашел бы пути к восстановлению атмосферы мира и согласия вокруг великого старца – друга и учителя, столь беспредельно его облагодетельствовавшего, даже предпочел бы скрыться, уехать на время, освободить подмостки, на которых разыгрывался последний акт жизни Толстого, дать старухе Софье Андреевне возможность успокоиться, прийти в себя, вернуть утраченное равновесие, – но – разве можно было ожидать этого от такого неуступчивого, упрямого и эгоцентрического человека, каким был В. Г. Чертков?!

14 июня 1910 года Лев Николаевич писал своей жене:

«…Как я смолоду любил тебя, так я, не переставая, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю тебя. За то же, что ты не пошла за мной в моем исключительном духовном движении, я не могу упрекать тебя и не упрекаю, потому что духовная жизнь каждого человека есть тайна этого человека с Богом, и требовать от него другим людям ничего нельзя. И если я требовал от тебя, то я ошибался и виноват в этом»⁶⁷.

Вы слышите этот глубокий голос? И не звучит ли он в унисон с голосом вашего сердца, готового тут же, без обиняков и колебаний, засвидетельствовать, что Лев Толстой проявлял подлинную человечность по отношению к подруге своей жизни, даже и при наличии глубокого внутреннего расхождения с ней. Но разве можно было чего-либо подобного ожидать от В. Г. Черткова, вместе со своими клевретами беспощадно преследовавшего Софью Андреевну именно за то, что она, обыкновенный человек, пожилая женщина, мать и представительница своего сословия, не пошла за мужем в его «исключительном духовном движении»?!

Между тем, вовсе не надо было быть Толстым, чтобы понять, что и Софья Андреевна, какая бы она ни была, вправе рассчитывать на внимательное, человечное и снисходительное отношение к себе. На это указывала однажды Черткову – так же, впрочем, бесплодно, как и сам Лев Николаевич – старшая дочь Льва Николаевича и Софьи Андреевны – Татьяна Львовна. Вот что она писала ближайшему другу отца 25 августа того же, рокового 1910 года:

«…Когда Софья Андреевна узнала о том, что вы остаетесь в Телятинках, она вся побледнела и сказала: «Ну, это мой смертный приговор!» А потом весь день она была страшно возбуждена, говорила всякие безумные вещи, писала Столыпину и всякому, кто соглашался слушать это письмо, читала его[62]62
  Письмо это не было отослано (примеч. В. Ф. Булгакова).


[Закрыть]. На другой день она была спокойнее и сказала мне, что она уже дошла до того, что понимает, что ее отношение к вам – сумасшествие. Вчера она всю ночь проплакала и промолилась.

Я вам писала, что я думаю, что у нее нет никаких материальных планов. Я продолжаю так думать, но я хочу вам выяснить, как я это понимаю. Мне кажется, что так как многие духовные стороны жизни ей чужды, – она и не понимает блага иначе, как в материальном благосостоянии. При поднимающемся в ней раздражении, она сейчас же начинает обвинять всех в том, что ее хотят лишить каких-то материальных преимуществ, и она за них борется»⁶⁸.

Вот где скрещиваются точки зрения Льва Николаевича и Софьи Андреевны, вот где выражен истинный гуманизм, которого так не хватало прямолинейному и ограниченному в своей прямолинейности, а потому и жестокому Черткову!

И в другой раз писала Т. Л. Сухотина-Толстая из своих Кочетов, где тогда гостили ее родители, А. Б. Гольденвейзеру:

«…Вы правы в том, что нам надо за него (за Льва Николаевича. – В. Б.) заступаться, хотя забота об его имени мне, по правде сказать, довольно чужда. Ему же – я это вижу все время – легче всего покориться, жалеть ее, считать ее невменяемой и поэтому уступать. Когда он это делает, он спокоен и радостен, а как только мы убеждаем его бороться, не уступать, – ему делается тяжело. И теперь я стараюсь еще усиленнее делать то, что делала с самого начала: ему ничего не говорить, кроме утешений, надежд на какое-нибудь лучшее в будущем, а ей открыто, резко, без всяких прикрас говорить свое мнение. Я это сделала сегодня, и это подействовало: сказала ей, что устроить ему тяжелую, унизительную для него жизнь в Ясной и туда его тащить – чудовищно, и что, разумеется, ему везде будет лучше, чем там. Она смутилась и сказала: «Так что же делать?» На это было легко ответить, и она промолчала».

Как это хорошо и как это, при всей готовности не скрывать от себя недостатков и ошибочного пути Софьи Андреевны, не по-чертковски! Что за умница была Татьяна Львовна! Я всегда думал и теперь продолжаю думать, что живи старшая дочь Льва Николаевича и Софьи Андреевны, – именно она, а не ограниченная и страстная Александра Львовна, – постоянно со своими родителями в Ясной Поляне, – до тяжелого надрыва и семейной драмы, закончившейся смертью Толстого, наверное, не дошло бы.

Лев Николаевич пытался защитить свою жену от своих «доброжелателей», нападавших якобы во имя его интересов на несчастную, хоть и отчаянно сопротивлявшуюся женщину, но только, по мягкости своего характера и из боязни раздражить главного доброжелателя – Черткова, делал это не всегда в достаточно энергичной форме.

И однако. когда осенью 1910 года Толстой, находясь в гостях у Татьяны Львовны в Кочетах, получил письмо от А. Б. Гольденвейзера с очередными обвинениями по адресу Софьи Андреевны, почерпнутыми из бабьего (в полном смысле!) дневника В. М. Феокритовой, и с надлежащими «советами», то он ответил ему (21 сентября):

«Напрасно вы думаете, милый Александр Борисович, что ваше сообщение было мне неприятно. Как ни тяжело знать все это и знать, что столько чужих людей знают про это, знать это мне полезно. Хотя в том, что пишет В. М. и что вы думаете об этом, есть большое преувеличение в дурную сторону, недопущение и болезненного состояния, и перемешанности добрых чувств с нехорошими» (курсив мой. – В. Б.).

Опять – человечность. Но это «чужих людей», конечно, не могло остаться непонятным для Александра Борисовича. В. М. Феокритова сама еще в 1910 году обратила мое внимание на смысл этой нотации, только-только в обязательно деликатной форме преподанной московскому пианисту.

Впрочем… кто желает познакомиться со всеми доводами, говорящими против Софьи Андреевны, пусть прочтет книгу А. Б. Гольденвейзера «Вблизи Толстого», т. 2⁶⁹. Именно там все эти доводы в интерпретации Черткова, А. Сергеенко и самого Гольденвейзера изложены. Если книга эта убедит читателя, то мне остается только сложить оружие. Но может статься, что она пробудит в нем и другое отношение к себе, близкое к тому, которое пробудила она в А М. Горьком, читавшем эту книгу за границей и собственноручно сделавшем на ней надпись:

«Никогда не читал более подлой книги. Максим Горький». (Такого-то числа, месяца и года.)

Надпись эту, сделанную характерным, четким горьковским почерком, я видел в 1925 или 1926 году своими глазами в Праге у владельца читанной М. Горьким книги – ленинградского публициста и критика Д. А. Лутохина, бывшего деятеля «Дома литераторов», вернувшегося вскоре в Советский Союз. Относясь с искренним почтением к А. Б. Гольденвейзеру как к талантливому пианисту, многократно радовавшему Л. Н. Толстого своей прекрасной игрой, я, к сожалению, расхожусь с ним в своей оценке яснополянских событий 1910 года и не могу счесть правильной его собственную тактику в то роковое для Толстого время.

«Но как мог, – спрашивают обыкновенно, – такой человек, как Толстой, любить такого человека, как Чертков? Как мог гениальный человек не понять, не раскусить Черткова? А ведь говорят, что Чертков еще и влиял на Толстого, – правда ли это?»

Что Л. Н. Толстой любил Черткова, это правда. Любил, конечно, с давних пор, с той первой встречи в начале 1880-х годов в хамовническом доме, когда красивый, элегантный, знатный молодой барин из Петербурга исповедался ему в своем отрицательном отношении к войне и военной службе, как установлениям нечеловечным и антихристианским. Толстой был рад, счастлив, воодушевлен, что нашел единомышленника, и притом из своей среды, из той почти неприступной высокому идеализму, закоренелой аристократической и богатой среды, силу упорства и противоречия которой он изведал отчасти уже и тогда на своем опыте. Чертков не мог не стать ему сразу дорогим и близким.

Чертков, с своей стороны, не мог не оценить счастья, ниспосланного ему судьбой: счастья общения со знаменитым писателем, пророком-реформатором, глубоким, революционным духом и обаятельным, чуткой и нежной души человеком. Да, он полюбил Льва Николаевича и любил его, чем дальше, тем больше, – любил, бесспорно, самой глубокой глубиной души. Живой дух Толстого был ему нужен, он поднимал, окрылял его, будил и спасал от той спячки духовной, опасности быть охваченным которой, и притом в самой вульгарной и грубой форме, до вечной физической сонливости включительно, он всегда подвергался.

Любовь всегда дает и понимание того, кого любишь. И Чертков, действительно, понимал Толстого, понимал его духовные прозрения и находки, понимал его внутренние борения, колебания, сомнения и умел в нужный момент обратиться к своему маститому другу с умным, ободряющим словом. Об этом мы знаем от самого Льва Николаевича. Словом, где-то, в каких-то точках душевного соприкосновения бывший конногвардеец, действительно, стоял рядом со Львом Николаевичем, как равноправный друг. И лишь ослепленный борьбой и ненавистью к Софье Андреевне в 1910 году, он изменил в этом отношении себе и ему.

В течение долгого периода, с 1883 по 1910 год, В. Г. Чертков действительно жил и работал во имя Толстого, под флагом «толстовства». Много ли, мало ли он сделал – другой вопрос. Но сам Толстой не ценить его усилий во всяком случае не мог. С особым рвением отдавались Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков руководству первыми шагами народного издательства «Посредник», как об этом свидетельствует опубликованная их переписка. Дело увлекало, зажигало обоих. Оба были полны верой в его великое значение. Чертков с благоговением прислушивался ко всем указаниям учителя и принимал их к исполнению. Такие моменты, периоды в жизни не забываются. Отсюда, как я уже и говорил, родилась нравственно обязательная, святая, благодарная любовь Л. Н. Толстого к одному из первых его учеников. В совершенном согласии с своим исключительно благородным и деликатным характером, Лев Николаевич подчас даже переоценивал и преувеличивал те услуги, которые оказал ему лично и его делу Чертков. И уж, во всяком случае, ему и в голову не приходило, что и Чертков тоже «чем-то» (!) ему обязан. А Чертков, с своей стороны, как-то более склонен был с спокойной важностью и самоудовлетворением принимать постоянные выражения трогательной признательности со стороны Толстого, чем отплачивать ему, с своей стороны, такого же рода выражениями, – за тот «пустяк» хотя бы, что только Толстой сделал его, Черткова… Чертковым. Так и пошло: Лев Николаевич все благодарит и благодарит, а Чертков принимает его благодарности как должное. В этом отношении натура его была, конечно, склеена немного из другого теста, чем натура Толстого.

Не поручусь, что отношение Льва Николаевича, в конце концов, не избаловало и не испортило Черткова. По крайне мере, впоследствии и, в частности, в 1910 году, у него появился такой тон, что он уже как бы требовал от Толстого признания своих заслуг перед ним и свято верил в свое особое, исключительное и исключительно-привилегированное положение около Толстого. Это было уже нехорошо. Отсюда зародилось и это несчастное стремление заслонить собою в глазах Льва Николаевича не только других его друзей, но и детей, даже столь близких, как Александра и Татьяна Львовны, а наконец, и самое жену, 48-летнюю подругу жизни великого человека. Дальше – больше: Черткову захотелось уже управлять и самым Толстым.

Влиял ли Чертков на Толстого? Если не влиял, то пытался влиять, во всяком случае, а кое-что Толстой и делал так, как тот желал, кое в чем уступал, но основное ядро своего сознания сохранил нетронутым и неповрежденным никем. Как было здесь упомянуто, более внешним, а не внутренним, порядком своей жизни жертвовал Лев Николаевич «дружескому влиянию». Так, ряд важных уступок Черткову он сделал в деле завещания, не отказываясь от основной своей тенденции: сделать свои сочинения бесплатными и доступными для народа и безвозмездно передать принадлежавшую ему ранее землю крестьянам.

Чертков, апостол Петр «толстовской церкви», позволял себе упрекать Л. Н. Толстого в непоследовательности. Это был один из способов добиться от Толстого чего-нибудь в желательном ему, Черткову, смысле. Иногда результаты такого влияния были определенно отрицательные. Мало того, Лев Николаевич как бы сам сожалел, что поддавался такому влиянию – и все-таки поддавался.

Так, в четвертом томе «Биографии Л. Н. Толстого» П. И. Бирюкова находим упоминание об обличительном письме Черткова к Л. Н. Толстому (1901) по поводу того, что последний дал склонить себя своим литературным друзьям на издание журнала, в котором бы он был главным сотрудником и редактором. Чертков «дружески» обличал Льва Николаевича в непоследовательности: ведь журнал-то был бы подцензурный!

И вот что отвечал великий писатель своему другу:

«Давно получил ваше длинное письмо с обличением в попытке подцензурного издания. Я так люблю обличения себя, что, читая ваше письмо, совершенно соглашался с ним и чувствовал свою неправоту и не только не испытывал неприятного чувства, но, напротив, любовь и благодарность к вам. Потом, обдумывая, менее соглашался с вами: очень меня подкупало то, что это побуждало бы меня писать художественные вещи, которые я без этого не буду писать, и то, что огромный материал эпического характера вещей, получаемый мной, собранный в букет, мог бы быть полезным людям. Но я все-таки рад, что не удалось, тем более что я как будто кончился, особенно для художественных вещей, и что наверное было бы много неприятного и, как вы пишете, невольно втянулись бы участвующие в нехорошие компромиссы»⁷⁰.