Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

– Помилуйте, ведь это – вечное! – отвечал Иван Иванович.

В этом ответе раскрывается со всей подлинностью и глубиной отношение старого, верного ученика Толстого к самому учителю.

Зимой и весной 1910 года чертковские Телятинки – усадьба в трех верстах к югу от Ясной Поляны, – можно сказать, пустовали. Кроме рабочих, иногда – меня, попозже – подъехавшего из Новгорода, где он гостил у друга, переписчика Л. Н. Толстого С. М. Белинького, да изредка заглядывавших сюда отдельных «толстовцев», там долго никого больше не было. Но вот по весне подошел странный гость: невысокого роста молодой человек, с светлой, свалявшейся бородкой, с румяными, как яблочки, щеками и с кроткими голубыми глазами. По тому, как он был одет, – в какое-то рваное отребье, – можно было бы заключить, что это нищий, босяк, если бы не приветствие, с которым пришедший ко всем обращался:

– Мир духу твоему!

Иногда добавлялось: «брат», «дорогой брат» или «сестра».

Ну, тут уже ясно было, что перед вами – очередной искатель из «толстовского» мира!

Так оно и было. Странный нищий или бродяга был не кто иной, как знаменитый в «толстовской» среде – знаменитый своей крайней «последовательностью» в качестве «толстовца» – Сергей или, как все его называли – Сережа, Попов.

Это был на самом деле необычайный, своеобразный человек, с необычайной судьбой, о котором мне еще не раз придется упоминать.

Сережа Попов родился в 1887 году в Петербурге, в интеллигентной семье. Будучи гимназистом, заинтересовался Толстым. Толстой подкрепил в Сереже те думы и чувства, которые еще раньше пробудила в нем «Утопия» Томаса Мора. Новыми глазами огляделся Сережа вокруг, гимназия стала чужой и ненужной. «То ли дело жить в труде, в свободе, по-христиански!» – думал Сережа.

Бросив гимназию, он вступил на новый путь, на путь осуществления… «утопии».

Не оставляя без внимания внутренних духовных требований, требований все новых и новых усилий в стремлении к нравственному совершенствованию, Сережа отказался от всех привилегий своего положения, от паспорта, от достатка, от хорошей городской одежды и ушел в народ, в деревню – помогать трудом тем, кто в этом более всего нуждался.

Потом Сережа узнал о существовании «толстовских» земледельческих общин, и его потянуло туда. В течение нескольких лет он исколесил Россию в разных направлениях, навещая друзей и единомышленников по разным губерниям и областям или работая у крестьян. Он предлагал людям свой посильный труд, не беря за него никакого вознаграждения, довольствуясь только пропитанием. Охотно делился с каждым встречавшимся ему человеком также и своими взглядами. Но главное, поучал не словами, а жизнью.

Он постепенно выработал в себе удивительную незлобивость и мягкость. Ко всем относился одинаково кротко и любовно, обращаясь не только к людям, но и к животным, как к братьям. Он не брезговал никакой самой грубой и неприятной работой. И трудился настолько добросовестно, что в первое время от непривычки и от чрезмерного напряжения с ним случались даже обмороки. Потом он вработался во все сельскохозяйственные работы и нес их, как заправский работник.

В личной жизни был крайне воздержан и прост. Одевался во что Бог пошлет и что дадут добрые люди, лишь бы прикрыть тело. «Хорошо, брат, даже мужички не завидуют!» – говорил он о своем отребье. Спал на соломе. Не употреблял в пищу не только мяса или рыбы, но даже молока и яиц, а также меду, – на том основании, что, как ему не раз приходилось наблюдать, все, даже лучшие пчеловоды нередко по неосторожности «давят пчелок». Не употреблял он и обуви из кожи, ходил в лаптях.

Сережа любил и жалел всякое живое созданье. Он, например, отвергал пользование трудом лошадей в хозяйстве, не считаясь с тем, что и человек несет на себе заботы о кормлении и содержании рабочего скота. Если ему случалось самостоятельно засевать хлеб или сажать картошку, то он не запахивал поле лошадью, а сам вскапывал лопатой.

Поработавши в одном месте, Сережа мирно прощался с хозяевами и шел дальше, в другое. Круг общения его с людьми и со всем миром Божьим, таким образом, никогда не замыкался.

Очень часто по дороге Сережу останавливали какие-нибудь деревенские или уездные власти и требовали предъявить паспорт. Паспорта не оказывалось. Тогда его спрашивали, кто он такой, из какой губернии.

– Я – сын Божий, по телесной оболочке – Сергей Попов, – отвечал обыкновенно Сережа. – Все люди – братья. Весь мир – дом Божий, вся земля – Божья, а губернии – это самообман, мираж…

Но власти настаивали на ответе о звании, происхождении и т. д. Сережа отвечал то же самое. Его ругали, били – ничего не помогало. Тогда кроткого упрямца хватали и сажали под арест в какой-нибудь клоповник на месяц, на два, а иногда и больше, пока стороною собирали о нем необходимые справки. В конце концов его обыкновенно выпускали, причем за время более короткого знакомства с ним отношение к нему его гонителей совсем менялось: вместо ожесточения они начинали испытывать к «брату Сергею» почти любовь.

– На тебе, Сережа, двугривенный, пригодится в дороге! – бывало, обращался к Сереже, выпуская его из плена, какой-нибудь сердобольный исправник или пристав, может быть, недавно угощавший «бродягу» тумаками.

– Благодарю, брат! Я уже обедал сегодня, брат! – отвечал Сережа своему недавнему притеснителю и, кротко отклонив дар (он старался не иметь денег), отправлялся дальше…

Так протекала его подвижническая жизнь.

Придя в Телятинки, Сережа Попов заявил, что останется тут на лето. Попросил показать ему участок земли, где бы он мог посадить картошку и поставить себе шалаш. Это было, с разрешения В. Г. Черткова, с которым управляющий хутором списался, сделано.

Сережа приступил к труду. Помню, как ранней, холодной весной, одетый в короткую рваную куртку, босой, с засученными до колен штанами, он занимался тем, что, в течение долгих дней, с усилием возил на себе по замерзшим кочкам обширной усадьбы передок от старой телеги с укрепленной на нем кадушкой, наполненной распускающими зловоние и плескающимися нечистотами из отхожего места: он удобрял ими свой огород. Страшно было глядеть, как он изнурялся. Что-то противуестественное в нем было.

Потом Сережа сидел на пороге своего шалаша и вел душеспасительные беседы с посещавшими его «толстовцами» и просто любопытными. Около него вертелся, помахивая хвостом, общий наш любимец – большой, белый с черными пятнами пес Соловей. Сережа всегда делился с ним последним.

– Валя! – говаривал мне, бывало, милый и остроумный мальчик Лева Сергеенко (будущий Русланов), гостивший у Чертковых. – Посмотри, Сережа Попов называет тебя «братом», но он и Соловья называет «братом». Значит, выходит, что ты – брат Соловья!

И мальчик весело смеялся, не подозревая, во-первых, того, что построенный им силлогизм – совершенно правилен, а во-вторых и главное, того, что и внутренняя правда, вложенная в этот силлогизм, несомненна и неопровержима.

Сережа несколько раз посетил Льва Николаевича в Ясной Поляне, а со мной постоянно и с большой нежностью в голосе посылал Льву Николаевичу «привет и любовь». Лев Николаевич совершенно по-братски относился к Сереже, в разговорах с близкими удивлялся его трудовой и последовательной жизни, но однажды, покачав головой, выразил все же сомнение, нет ли в действиях Сережи влияния заботы о славе людской. Думаю, однако, что в данном случае сомнение Льва Николаевича, – высказанное им, правда, с большой осторожностью, больше – как выражение удивления перед подвигом жизни Сережи, – едва ли имело основание. Я потом знал Сережу Попова много лет и могу засвидетельствовать, что это был человек кристальной чистоты и самых высоких устремлений.

Еще дальше, в 12 верстах от Телятинок, в деревне Хатунке Крапивенского уезда проживал с семьей один из старших друзей Л. Н. Толстого, мелкопоместный дворянин Михаил Васильевич Булыгин. Это был родной племянник бывшего министра внутренних дел А. Г Булыгина, с именем которого связан проект о законосовещательной Государственной думе. М. В. Булыгин воспитывался в Пажеском корпусе, недолго служил офицером и затем состоял студентом московской Петровско-Разумовской (ныне Тимирязевской) земледельческой академии, которой, однако, не кончил. Увлекшись мировоззрением Толстого, Булыгин решил заняться земледелием, с каковой целью приобрел в Хатунке небольшое имение с маленьким старым, полуразвалившимся, грибообразным, заросшим мхом помещичьим домиком, где и поселился.

Иногда, отвечая на любопытные вопросы гостей-«толстовцев», Михаил Васильевич принимался рассказывать о том, как он, будучи пажем, на придворных балах носил шлейф одной великой княгини, щеголял в белых лосинах и шитом золотом мундирчике, или же, перелистывая альбом с фотографиями своих товарищей по Пажескому корпусу, одетых как раз в такие же лосины и в парадные мундиры с широкими поперечными, золотой гладью шитыми полосами через всю грудь, называл фамилии и давал характеристики этих юных отпрысков русских аристократических родов. Это было любопытно как раз по контрасту с той обстановкой, в которой старый «паж» находился теперь…

Толстым М. В. Булыгин заинтересовался и был привлечен как разоблачителем, во-первых, государственного и, во-вторых, церковного лицемерия. Бывало, долго он ораторствовал на эти темы за обедом или за чаем в убогих своих «хоромах», увлекаясь, жестикулируя и пересыпая свою речь громкими – то негодующими, то ироническими – восклицаниями. «Табашная держава», – называл бывший паж русское царство, пользуясь выражением одного оригинала-сектанта²⁴. Выговор у него при этом был настоящий «дворянский», барский, с выразительными голосовыми модуляциями и с растяжением гласных. И в наружности одетого в скромную серую поддевку Михаила Васильевича сказывалось его аристократическое происхождение: он обладал среднего роста сухой, крепкой и в то же время изящной фигурой, сухим красивым лицом, черной, с проседью, шевелюрой и живыми, черными, искрящимися умом и добротой глазами. Не ниже стоял и его внутренний облик, весь – воплощенное благородство, честность и правдивость.

В Ясной Поляне, куда Булыгин частенько наведывался, его принимали дружески, как единомышленника, Лев Николаевич, и любезно, как помещика – дворянина и «бывшего пажа», Софья Андреевна. Михаил Васильевич, впрочем, был настолько милым, воспитанным, доброжелательным, умственно живым и интересным человеком, что его, конечно, дружески и любезно приняли бы и во всяком другом кругу, как в самом аристократическом, так равно и в самом демократическом. Да оно так и бывало постоянно, по связи М. В. Булыгина с разными слоями общества. Кстати, он занимался добровольной юридической помощью крестьянам и потому часто посещал Тулу, где выступал защитником в суде и обивал пороги разных канцелярий.

Хозяйство Михаил Васильевич вел не только личными силами, но и с помощью нескольких рабочих, так что полного отречения от своего прошлого и стопроцентного осуществления «толстовского» идеала личного труда мы у него не видим. Зато старших сыновей своих Сережу и Ваню (в 1910 году одному из них было приблизительно 20 с половиной, другому 19 лет) он воспитал, как настоящих людей труда. Хозяйские сыновья участвовали во всех работах по имению и, в сущности, по своему положению почти во всем равнялись обыкновенным рабочим. Старший из сыновей, Сергей, личность сама по себе в высокой степени примечательная, даже и питался не за отцовским столом, а в «людской», с рабочими и кухаркой. Отца огорчало это отъединение сына, и он часто говаривал, что не из классовых предрассудков обедает отдельно от рабочих, а только для того, чтобы иметь возможность побыть за обедом в более интимном, родственном и дружеском, кругу. Но, что и говорить, готовили для «людской» иначе, чем для хозяина!

Другой сын, кроткий, мягкий и тихий голубоглазый блондин Ваня (он был лицом в мать), точно желая до известной степени смягчить излишнюю принципиальную строгость старшего брата, обедал с отцом. Вполне при отце оставались и двое младших сыновей, тогда еще совсем не определившихся.

Михаил Васильевич был вдовец. Супруга его скончалась за два или за три года до того, как я с Булыгиным познакомился. Она вполне сочувствовала взглядам мужа и, между прочим, зная заранее, что оба старшие ее сына, достигши призывного возраста, наверное, откажутся, в согласии со своими убеждениями, от военной службы, написала и посвятила им большое, трогательное и проникнутое искренним чувством стихотворение «Голос матери». В стихотворении этом она выражала и всю свою глубокую материнскую боль за те страдания, которые после отказа придется перенести ее сыновьям, и полное понимание их поступка и сочувствие ему. Стихотворение это часто читалось вслух в доме Булыгиных и неизменно трогало снова и снова как хозяев, так и гостей.

Как ни симпатичен был старик Булыгин, многочисленных гостей и в особенности «толстовцев» привлекали в дом не столько он сам, сколько именно его сыновья и, в частности, самый старший из них, 20-летний Сережа.

Сережу Булыгина я в молодости считал гениальным человеком. Меня поражали его глубокий ум, знание жизни и людей, тонкое понимание искусства и особенно способность к отвлеченному мышлению. Самые сложные и тонкие метафизические и нравственные проблемы легко укладывались в его голове, служа ему исходными точками для самостоятельной работы мысли. Сережа не воспринимал рабски ни одной точки зрения, в его уме все подвергалось независимой переработке. В свои неполные 21 год Сережа умственно прочно стоял на ногах. Он отваживался полемизировать с самим Л. Н. Толстым – по вопросу о понятии Бога, например (Сережа верил в живого, личного Бога), – и Лев Николаевич принимал этот спор и вел его с Сережей, как равный с равным. В общем, взгляды С. Булыгина были, конечно, очень близки ко взглядам Л. Н. Толстого.

Всякая беседа с С. Булыгиным имела особую привлекательность для стремившейся к нему молодежи, потому что с серьезностью и содержательностью ее связывалось также личное обаяние юного философа. Наружностью Сережа был красавец в полном смысле: средний рост, сухое и сильное сложение, черные, цвета воронова крыла, кудрявые волосы на голове, немного смуглое, румяное лицо правильных, благородных очертаний и прекрасные, большие, выразительные, блестящие черные глаза – таковы были главные его черты. Удивительные внутренние мягкость, благородство и серьезность юноши придавали его лицу редко-приятное, привлекательное выражение. Милая улыбка то и дело появлялась на его губах… Добавьте к этому: грубые, мозолистые рабочие руки, мягкий, приятный голос, простую русскую рубашку, грубые штаны и лапти на ногах, или даже совсем босые, запыленные ноги, а также некоторую сутуловатость и свойственную земледельцу медлительность и размеренность всех движений – и образ Сережи Булыгина будет перед вами.

– Сколько есть людей, рассуждающих о Боге, о необходимости единения с Богом и жизни в Боге! Но обычно рассуждения эти и остаются только рассуждениями. А когда видишь Сережу Булыгина, то тотчас убеждаешься, что этот человек действительно живет в Боге!..

Это – отзыв музыканта, Толи Александрова, о Сереже после первой с ним встречи.

А вот какое впечатление производила красота Сережи на представителя «света»:

– Такого бы в гвардию!

Это – пожелание мужа Татьяны Львовны, М. С. Сухотина. Человеку умному, но при этом и консервативному, камергеру и предводителю дворянства, милейшему Михаилу Сергеевичу представлялось, видно, что высшего применения, чем служба в гвардии, для красивых молодых людей и быть не может!.. Тем более должно было ему казаться нелепым, когда красивые молодые люди, как Сережа, жили в деревне, небрежно и даже бедно одевались, пахали, косили, помогали мужикам то как техники, то как ветеринары (Сережа знаком был с обеими этими специальностями), рассуждали о Боге, встречались с другими такими же молодыми людьми обоих полов и – «больше ничего не делали»! Сам Сережа, однако, держался на этот счет другого мнения.

Знакомство с Сережей Булыгиным и, главное, живой пример его жизни больше всего содействовали моему внутреннему проникновению духовными идеалами и волей к посильному осуществлению их в практической жизни. Сереже, между прочим, обязан я был также своим знакомством с мыслями Эпиктета, которыми он сам в ту пору особенно увлекался, и эти классически ясные, светлые и возвышенные мысли, обогащая ум, самым благотворным образом влияли и на мою внутреннюю жизнь.

Иногда я мысленно сравнивал между собой двух наших «праведников»: Сережу Попова и Сережу Булыгина. В их судьбе и личностях было, конечно, много общего: оба принадлежали к привилегированному классу, оба вышли из него и взялись за тяжелый, простой труд, оба воодушевлены были истиннохристианским идеалом, познанным через Толстого, оба отличались исключительной высотой и чистотой душевного строя. И, однако же, оба вовсе не были на одно лицо. Разница между ними, как это мне представилось тогда же, состояла в том, что один, Сережа Булыгин, живя самоотверженной жизнью, исполнял требования своей души, а другой, Сережа Попов – требования своей веры. Булыгин, казалось, должен был вести упорную, скрытую борьбу с собой, с низшей стороной своего «я», чтобы достигнуть тех духовных результатов, каких он достигал, – Попову его высокий полет достался как будто без всяких особенных усилий с его стороны, не то от свойств его природы, не то от рассудка, но – как бы механическим образом.

Сереже Булыгину свойственно было заинтересоваться или увлечься, хотя бы на время, чем-нибудь лежащим вне чисто-духовной, религиозной и моральной сферы (например, музыкой, техникой или просто красотой осеннего пейзажа), – Сережа Попов мог говорить своим ровным, тихим голосом только о душе и о Боге.

В движениях и поступках Сережи Булыгина было больше разнообразия, – движения и поступки Сережи Попова были вполне однообразны.

Сережа Булыгин мог ошибиться, согрешить, – Сережа Попов – нет.

Сережа Булыгин стремился к самоотречению и ушел очень далеко по этому пути, – Сережа Попов, казалось, достиг полного самоотречения, и ему уже некуда было больше стремиться.

Около Сережи Булыгина все дышало прекрасной, светлой, чистой жизнью, – около Сережи Попова все напоминало о том, как суетна и тщетна всякая жизнь и как хорошо быть каждую минуту готовым к покорной, безболезненной смерти.

Высота Сережи Булыгина была человеческая, святость Сережи Попова – не от мира сего.

Первого из них все решительно горячо любили и стремились, тянулись к нему, – второго – почитали, удивлялись ему, интересовались разными забавными случаями из его столкновений с урядниками, приставами, исправниками и вообще «власть имущими», но в то же время как-то невольно чуждались и сторонились его, как бы не допуская и не представляя себе возможности интимного общения с ним.

Оба шли к одной и той же цели, в одном и том же направлении, говорили одним и тем же языком, пользовались одними и теми же средствами, а между тем пути их не сливались, но следовали только рядом, параллельно. Такова сила индивидуальности.

Из булыгинской Хатунки не раз приходилось мне паломничать, одному или в компании друзей и единомышленников, например, с теми же Булыгиными, – еще дальше, верст за двадцать, по направлению к селу Русанову, на один уединенный хуторок, заброшенный среди полей и лесов. Хуторок этот принадлежал милой семье Буткевичей, состоявшей из отца – Анатолия Степановича, жены – Елизаветы Филипповны и двух сыновей: старшего – Вениамина, лет 23, и младшего – Рафаила, лет 17–18 от роду. Был еще третий брат – мальчик Лева. Супруги Буткевичи принадлежали к первым по времени последователям яснополянского искателя правды. Дети разделяли взгляды родителей.

Есть такая, старая и малоизвестная, групповая фотография 1880-х годов, изображающая Л. Н. Толстого с первыми по времени его единомышленниками. Толстой, сравнительно еще не старый, и все его ученики, одетые в крестьянские рубахи и обутые в лапти, сидят полукругом в поле, на травке, – это было время, когда и Лев Николаевич, и последователи его увлекались «опрощением», возможно большим приближением к простому народу – и в одежде, и в образе жизни. Тут сняты: христообразный Хохлов, с небольшой светлой бородкой и грустным взором, довольно красивые и мужественно-энергичные братья Алехины, один из которых сделался впоследствии курским городским головой, и другие, всего семь-восемь человек. Вот, направо от Льва Николаевича, сидит, скрестив ноги, мужчина лет 30, с окладистой черной бородой и в очках, – спокойное, кроткое лицо: это и есть А. С. Буткевич. А рядом с ним – молодая, недурная собой, круглолицая женщина с кудрявой головкой: это – жена Анатолия Степановича, Елизавета Филипповна. И сидят все, начиная с их учителя, такие серьезные, важные, в полном сознании важности и ответственности избранного ими пути. Исключительно ценная, своеобразная и приятная фотография!..

Когда я узнал А. С. Буткевича, борода его, разумеется, уже поседела, но общее выражение кроткого лица и очки были те же. Жена же его изменилась еще меньше: на несколько отяжелевшем круглом личике появились там и сям морщинки, но очертания и выражение этого личика, как и темные, вовсе не поседевшие кудряшки на голове, остались прежние.

Наружность Анатолия Степановича вполне соответствовала его внутреннему духовному складу. Это был кроткий, спокойный, достойный, нетребовательный характер. Ум, довольствующийся вполне тем узким кругом деятельности, в какой поставила его судьба. Оттолкнувшись раз от берега, чтобы пуститься в плавание по указанному Л. Толстым руслу, жизненная ладья Анатолия Степановича плыла уже затем гладко и беспрепятственно, без особых толчков и волнений. Это было именно речное, а уже никак не морское плавание…

Принцип личного труда последовательно осуществлялся. Пчеловодство включено было неписанным кодексом «толстовства» в перечень нравственно допустимых и морально приемлемых занятий. На хуторе, конечно, приходилось исполнять и другие сельскохозяйственные работы.

В качестве человека образованного и интеллигентного Анатолий Степанович изучил свое ремесло – пчеловодство – и теоретически, и практически до такой степени, что стал учителем в этой области: его популярный учебник по пчеловодству, изданный «Посредником», являлся едва ли не лучшим в России. Хвалебные отзывы, дальнейшие запросы, просьбы о советах, выражения благодарности со стороны пчеловодов неслись на хутор у Русанова со всех концов страны. Буткевич, кроме того, состоял младшим специалистом по пчеловодству при Министерстве земледелия. Жизнь его, таким образом, нашла свою цель. Он жил в глуши, но как пчеловод общался со всей Россией.

Елизавета Филипповна (кажется, еврейка по происхождению) была верной помощницей своего мужа. Когда-то искренно увлеченная взглядами Л. Н. Толстого, она вполне одобряла жизненную дорогу, избранную Анатолием Степановичем, энергично вела домашнее хозяйство, воспитывала детей и безропотно сносила почти монастырски-последовательное и суровое уединение на затерявшемся среди русских просторов и удаленном от больших поселений хуторе. Конечно, и у нее был свой скрытый жизненный стимул, подобно тому, как для ее мужа таким стимулом являлась пчела, – и это было не что иное, как страстная любовь к детям, а особенно к младшему из них – Рафаилу.

По сравнению со старшим своим братом Вениамином, незамысловатой натурой простака-добряка и весельчака, Рафаил был настоящим духовным аристократом, аристократом по природе: юношей чуткой, нежной, на все откликающейся души, глубокого ищущего ума и идеальных, благородных стремлений. Христианство в «толстовском» разрезе» украсило и восполнило этот необычайный характер еще и мечтой о борьбе за права людей, за лучшее будущее, мечтой о плодоносном страдании и самоотвержении. Рафе предстоял в будущем отказ от военной службы, и мать трепетала за него. Она была убеждена, что хрупкая натура юноши не выдержит тяжести того возмездия, которое наложит на его плечи за непослушание и неподчинение государство. Рафа тоже готовился внутренне к предстоящему шагу. У него была не совсем здоровая грудь, и это нездоровье, пугавшее его мать, как нездоровье, в то же время было ее единственной надеждой на освобождение ее обожаемого птенца от привлечения к суровому долгу воина. Перед Рафой же стояла в те годы одна проблема: заявить ли, при призыве, о своем отказе прежде или после медицинского освидетельствования? Религиозный долг говорил: прежде. Чувство любви и сострадания к матери: после, – лишь в том случае, если освобождения по болезни не последует. Только так стоял для него вопрос. Мать это знала – и заранее волновалась и мучилась за сына, не решаясь в то же время прямо ничего требовать от мальчика, веру и пламень души которого уважала и чтила…

Такова-то была атмосфера русановского хутора, где нас, гостей-«толстовцев», принимали с распростертыми объятиями, закармливали до отвала чудным сотовым медом и не знали, как лучше посадить, уложить и угостить. Жизнь на хуторе была однообразна, и обитатели его ценили возможность встретиться и побеседовать с близкими по духу людьми. Рафа любил музыку и заставлял меня петь, как в Крекшине у Чертковых: Глинку, Чайковского, Рахманинова – без аккомпанемента. Замечу, что весь обиход жизни у Буткевичей был, пожалуй, еще скромнее и суровее (и это, конечно, по принципиальным соображениям!), чем у Булыгиных в Хатунке. Помню, например, что для умывания употреблялось серое, вонючее мыло низшего сорта, которым пользуются только прачки для стирки белья.

Юный Рафаил немного подражал Сереже Булыгину – в том, что касалось излишне-подчеркнутого аскетизма и опрощения. Например, летом старался ходить во всякую погоду босиком. Иной раз хлещет дождь, всюду – грязь, под вечер – холодище, а Рафа – разут, ноги его грязны и окоченели, весь он дрожит в легкой рубашке, даже губы и нос замерзли, но – что делать? – таковы были требования хорошего «толстовского» тона! Зато глаза Рафы сияют: поднялся до высоты подвига любимого им друга – аскета Сережи!.. Я, с своей стороны, старался иногда повлиять на юношу в смысле большей умеренности и осторожности. Мать заметила, оценила это – и с тех пор старалась поддерживать Рафу в его привязанности ко мне. Непобедимого ни в каких диспутах и, следовательно, неотразимого в его влиянии на молодежь Сережу Булыгина она сильно побаивалась: «пойдет за ним Рафа и, пожалуй, погибнет!..»

Так жили Буткевичи.

Никогда не забыть мне длинных прогулок, вернее – своеобразных паломничеств, совершавшихся из Ясной Поляны или из Телятинок в Хатунку к Булыгиным или в Русаново к Буткевичам; встреч в попутных деревнях с крестьянами, к которым я, как «не работающий», подходил с затаенным стыдом за свое привилегированное положение и с робким почтением, иногда нарочно прося у баб «напиться», чтобы получить при этом возможность хоть одним глазком заглянуть внутрь избы и сравнить условия жизни российских тружеников земли с сибирскими; не забыть ночлегов у Булыгиных – на крыше навеса под открытым небом, на сеновале или на полу в маленьком деревянном флигельке, носившем название Нового дома и всегда наполненном странствующими «толстовцами»; светлого взора выразительных черных глаз Сережи Булыгина; увлекательных и задорных разглагольствований его отца о «табашной державе»; не забыть чудной Засеки – бескрайных пространств казенных лесов, протянувшихся чуть ли не через всю среднюю полосу России и как раз захватывавших собой описываемые мною места; уютных чаепитий с обязательной медовой коврижкой домашнего приготовления и свежими сотами в лесном домике у заброшенных в самую глушь Крапивенского уезда радушных хозяев – пчеловодов Буткевичей; не забыть широких полей, душистых огородов с огненными подсолнечниками и розовыми мальвами, звездных ночей, шелеста дерев в саду, веселой или унылой песни, доносящейся из деревни; не забыть первых, столь радостных опытов земельной работы на сенокосе, в огороде или по уборке хлеба в скромных угодьях Булыгиных, Буткевичей или Чертковых, и вообще веселого и радостного быта «толстовской» молодежи, вперемежку с самым глубоким и плодотворным общением и долгими, душевными беседами о «самом важном» – о духовной жизни, об искании правды, о служении народу, о самосовершенствовании!..

Какое, в самом деле, это было чудное, светлое время! И понятно: большинство из нас, молодежи, во всей силе переживало тогда состояние, о котором говорится в буддийском изречении: «Славнее господства над землей, прекраснее восхождения до небес, величественнее владычества над мирами – святая радость первых ступеней освобождения»²⁵.

Тогда ничто еще не останавливало нас на той дороге, на которую мы вступили. Не было никаких серьезных препятствий для беспрерывного продвижения вперед. Сила духа, казалось, должна была все одолеть. Ничего нет невозможного в жизни! – это был первый, счастливый и крутой подъем на крыльях духа – туда, вверх, в беспредельную высоту, где человеку, уже изведавшему тяжесть подчинения закону необходимости, так сладко почувствовать себя освободившимся из рамок этого закона и всею грудью, свободно и глубоко вздохнуть – в абсолютной чистоте разреженного горного воздуха!

Увы, этот полет не может продолжаться бесконечно, и следующие «ступени освобождения» оказываются уже гораздо более трудными и ответственными.