Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

Поступок Софьи Андреевны, однако, не поколебал Льва Николаевича в его намерении не возвращаться домой:

– Не ей топиться, а мне! – сказал он.

Это, конечно, было страшным свидетельством о том, как измучен был старик семейными неурядицами в своем доме.

31 октября Софья Андреевна обратилась ко мне с просьбой – поехать в Телятинки к Черткову и просить его приехать в Ясную Поляну, так как она хочет помириться с ним «перед смертью» и попросить у него прощенья в том, в чем она перед ним виновата. Положение ее – если не физическое, то психическое во всяком случае – казалось действительно тяжелым, и у меня не было никаких оснований отказать ей в исполнении ее просьбы.

И вот снова, как в тот памятный день 12 июля, когда Софья Андреевна через меня просила Черткова о возврате рукописей и о примирении, шел я к Черткову с тайной надеждой, что это примирение, наконец, состоится. И, увы, снова был разочарован в своем ожидании!

Когда Владимир Григорьевич выслушал просьбу Софьи Андреевны, он было в первый момент согласился поехать в Ясную Поляну, но потом раздумал.

– Зачем же я поеду? – сказал он. – Чтобы она унижалась передо мной, просила у меня прощенья?.. Это – ее уловка, чтобы просить меня послать ее телеграмму Льву Николаевичу.

Признаюсь, такой ответ и удивил, и огорчил меня. Только не желая никакого примирения с Софьей Андреевной и глубоко не любя ее, можно было так отвечать. Боязнь, что Софья Андреевна упросит послать какую-нибудь неподходящую телеграмму Льву Николаевичу? О, это повод слабый, чтобы не ехать!.. Можно было примириться и во всем сохранить свою позицию. Почему же я мог отказаться поехать вместе с Софьей Андреевной на розыски Льва Николаевича (она просила меня об этом) и в то же самое время сохранить добрые отношения с ней? Нет, вражда между самыми близкими Льву Николаевичу людьми была, к сожалению, слишком глубока. И когда один сделал, наконец, попытку протянуть другому руку – тот все-таки упирался. Между тем, нельзя сказать, насколько изменилось бы все вокруг Льва Николаевича, насколько ему легче стало бы, если бы примирение между Софьей Андреевной и Владимиром Григорьевичем так или иначе было достигнуто!

По-видимому, чтобы сгладить впечатление от своего отказа приехать, Владимир Григорьевич просил меня передать Софье Андреевне, что он не сердится на нее, настроен к ней доброжелательно и пришлет ей вечером подробное письмо в ответ на ее приглашенье. Все это были слова, не подкрепленные тем единственным шагом, который можно и должно было сделать в этих условиях.

В Ясной Поляне все были удивлены, что я вернулся один. Никто не допускал и мысли, чтобы Чертков мог отказать Софье Андреевне в ее желании увидеться и примириться с ним. Об ответе его и вообще о моем возвращении решили пока совсем не передавать Софье Андреевне, которая с нетерпением ждала Черткова и сильно волновалась.

Среди лиц, собравшихся в эти дни в Ясной Поляне, находился, между прочим, д-р Г М. Беркенгейм, человек, пользовавшийся исключительным уважением Льва Николаевича и всех знавших его. Он вызвался еще раз съездить к В. Г. Черткову и уговорить его приехать. И он действительно отправился в Телятинки, где пробыл довольно долго. Но и его увещания не помогли – Чертков все-таки не приехал.

Он прислал с доктором Беркенгеймом очередную ноту-письмо на имя Софьи Андреевны⁵⁹, в котором, в весьма дипломатических и деликатных выражениях, обосновывал свой отказ немедленно приехать в Ясную Поляну. Письмо прочли Софье Андреевне.

– Сухая мораль! – отозвалась она об этом письме своим словечком – и была права.

Тотчас она написала и велела отослать Черткову свой ответ⁶⁰. Это было уже вечером.

Характерно, конечно, и то, что еще днем Софьей Андреевной составлена была следующая телеграмма на имя Льва Николаевича:

«Причастилась. Примирилась с Чертковым. Слабею. Прости и прощай».

Хотя Софья Андреевна и подтвердила свое желание позвать назавтра священника, но все-таки послать такую телеграмму Льву Николаевичу было уже нельзя, так как примирение с Чертковым не состоялось.

На другой день в Телятинках стало известно, что Лев Николаевич простудился по дороге, заболел и слег на станции Астапово Рязано-Уральской железной дороги, где начальник станции, милейший латыш И. И. Озолин предоставил в его распоряжение свою собственную квартиру. Еще через день о месте пребывания Льва Николаевича узнали от одного журналиста и Толстые. Софья Андреевна с сыновьями и дочерью Татьяной заказали экстренный поезд и тотчас выехали в Астапово. Чертков с неразлучным Сергеенко отправился туда еще раньше.

Перед отъездом Владимир Григорьевич просил меня о дружеском одолжении: остаться с его больной женой, взволнованной и потрясенной всем происшедшим, в Телятинках и помочь ей, чем могу, в случае необходимости. Таким образом, я оказался снова прикованным к месту своего жительства, между тем как я знал, что в Астапове собрались многие друзья и близкие Льва Николаевича, и у меня было сильное желание поехать туда и еще раз, хоть мельком, увидеть дорогого учителя.

Неожиданно 7 ноября представился к этому благоприятный случай: надо было отвезти больному несколько теплых и других необходимых вещей. Анна Константиновна решила, что отвезти их должен я. Поездку назначили на вечер. Я был счастлив, что скоро увижу Льва Николаевича.

Около 11 часов утра я сидел в кабинете у Анны Константиновны и что-то читал ей вслух. Открывается дверь, и входит Дима Чертков. Он быстро направляется к матери, протягивая к ней руки.

– Мамочка… милая, – говорит он плачущим голосом, видимо, не находя слов. – Ну, что же делать!.. Видно, так надо!.. Это со всеми будет. Мамочка!..

Я слушаю и ничего не понимаю.

В это время Анна Константиновна подымается со своего кресла, пристально всматривается в лицо Димы, слабо вскрикивает и падает, как мертвая, на руки сына. Лицо ее бело как бумага. Глаза закрыты. Она лишилась чувств.

Я выбежал в коридор – позвать кого-нибудь на помощь… и только тут понял:

Толстой – умер!

Белое снежное поле. Широкое, спокойное. Серое небо. Полное безлюдье. Тишина.

Я один ухожу по тропинке все дальше и дальше.

Рука нащупывает в кармане какую-то бумажку. Вынимаю. Это – полученная с некоторым запозданием телеграмма о поручении в Ясную, касающемся больного Льва Николаевича. Зачем это? Теперь уже ничего не нужно. Я комкаю бумагу и бросаю ее в сторону, на снег.

Толстой умер. Но отчего же в сердце подымается такое спокойное, тихое, торжественное и радостное чувство все растущей и укрепляющейся связи с Толстым? Отчего нет этого щемящего душу и повергающего в уныние чувства невозвратимой утраты? Отчего, вместо горя и отчаяния, этот ясный и мощный голос сознания, говорящий, что не нужно горевать и что не в чем отчаиваться? Откуда этот свет – там, где, казалось бы, должен был воцариться сплошной мрак?

Или Толстой не умирал?

Конечно, нет! Исчезла только форма, только шелуха, – и личность, связывающая сознание. Великий дух освободился и продолжал жить. Он не может умереть. Он – во мне, в тебе, он – во всем. Он – все. И я – в Нем. И для него нет смерти.

Исчез телесный Лев Николаевич, – тем крепче, животворнее и непосредственнее моя внутренняя связь с ним – духовным.

Возвращаюсь домой и в первой же комнате сталкиваюсь с Сережей Булыгиным, приехавшим из Хатунки и только что узнавшим о кончине Льва Николаевича.

Взгляд прекрасных глаз моего друга серьезен, важен и глубок, но не грустен. Напротив, свет окрыленной духовно, воспарившей внутренней жизни горит в этих глазах.

И не нужно много слов, чтобы убедиться, что Сережа испытывает те же чувства и настроения, что и я, под влиянием телесной кончины учителя.

На другой день, еще до рассвета, «утру глубоку»⁶¹, с братьями из Телятинок, Ясенок, Хатунки и других окрестных мест тихо, группами, отправлялись мы на станцию Засека, куда, как выяснилось, должно было прибыть тело Льва Николаевича.

Долго ожидали, с массой народа, понаехавшего из Тулы, из Москвы, из окрестных местечек и деревень. Тогда впервые увидал я, между прочим, бывшего священника Григория Петрова, талантливого и популярного писателя, журналиста и общественного деятеля. Его лицо выделялось среди сотен: важное глубокой внутренней важностью, небритое, немного обрюзгшее, изборожденное морщинами, с мешками под глазами, на редкость интеллигентное, умное и характерное – под нарядной и дорогой меховой шапкой. Не зная, кто это, можно было заранее поручиться, что перед вами – человек значительный.

Лев Львович Толстой приехал из Парижа как раз к похоронам, встревоженный газетными известиями об уходе и о болезни отца. С ним мы потом и шли по кочковатой, замерзшей земле за гробом Льва Николаевича.

Гроб несли со станции в Ясную Поляну крестьяне. Они же несли на двух шестах большой холстяной стяг, сохраняющийся ныне в яснополянском музее, с надписью: «Лев Николаевич, память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны». Толпа, – в большинстве, впрочем, рассеявшаяся по полям по обе стороны от дороги, – пела «вечную память».

Съехалось тысячи две-три народу. И приехало бы еще больше, если бы власти сознательно не задержали в Москве двух или трех поездов, переполненных пассажирами, особенно представителями студенчества, направлявшимися в Ясную Поляну. Кадетский лидер П. Н. Милюков с делегацией членов Государственной думы, как и поэт Валерий Брюсов, не попав на первый поезд, прикатили из Москвы на автомобилях. Среди задержанных в Москве студентов находился и мой брат Вена. Как передавала мне потом мать, гостившая тогда у Вены, он горько плакал, огорченный, что ему не удалось попасть в Ясную Поляну и взглянуть на лицо Льва Николаевича хоть в гробу…

Гроб поместили сначала в комнате для гостей, бывшем кабинете Толстого, в первом этаже дома. В нее можно было входить из передней и выходить через открытую дверь на маленькое каменное крыльцо – террасу, обращенное к парку. Таким образом и направили через комнату поток всех желающих проститься с телом. Тысячи длинной, не останавливающейся цепью прошли мимо гроба Толстого. Но сначала с телом Льва Николаевича простились семья, близкие. Лев Николаевич лежал в гробу маленький, похудевший, в черной блузе, со скрещенными на груди пожелтевшими и закостеневшими руками. Лицо было важно и прекрасно, как всегда. В последний раз взглянул я на это дорогое лицо, поцеловал холодную, желтую руку…

Вот и холмик, выбранный самим Львом Николаевичем в качестве места последнего упокоения. Тут в детстве он и любимый брат его Николенька искали таинственную «зеленую палочку», на которой было написано, как люди должны жить, чтобы быть счастливыми. Гроб опускают в могилу. Софья Андреевна, в простой черной зимней шапочке, повязанной теплым платком, в скромной, обиходной шубке с широким дымчато-серым беличьим воротником, поддерживаемая с двух сторон под руки, склоняется над могилой, ловя взглядом исчезающий под насыпаемой на него землей массивный, желтый дубовый гроб. Лицо ее опухло от слез. Она, кажется, мало сознает, что делается вокруг нее… Черткова, как и его жены, на похоронах не было. Зачем провожать «тело»? Ведь это – не Лев Николаевич, это – только мертвое, бездыханное тело. Такова сухая и трезвая, последовательно «толстовская», неоспоримо логическая точка зрения Черткова, опираясь на которую он и в будущем никогда (за исключением одного-единственного случая), не посетит могилу Толстого. Софья Андреевна будет посещать ее почти ежедневно. Абстрактное и – человечное, рассудок и – непосредственное, живое чувство.

Похороны, разумеется, были гражданские: без духовенства. Случай был особенный: тут и покойник не желал, чтобы его отпевали и хоронили по-церковному, и само духовенство получило приказ от начальства – от Синода и от епархиального архиерея – не отпевать еретика. И хорошо, что не отпевали. По крайней мере, без ненужной фальши и без ненужных церемоний, искреннее, проще и человечнее все обошлось. Сила чувства – и в оценке потери, которую ничем нельзя было вознаградить, и в сознании неувядаемой, нетленной духовной мощи и красоты, завещанной людям Львом Толстым в его мысли, в его творениях, – была настолько велика и глубока, что никакие обряды, ничто показное и театральное уже не в состоянии было что-либо прибавить или убавить в этом чувстве.

Заранее решено было, что речей на могиле не будет: иначе слишком многие пожелали бы высказаться! И речей не было, за одним исключением: какой-то скромный старик с благородным профилем – нос с горбинкой, выдающийся подбородок, зачесанные назад волосы, длинные усы, порыжелое пальто – тип отставного военного, – прислонившись затылком к одному из деревьев, окружавших свежевырытую могилу, вдруг во всеобщей тишине произнес несколько слов – о Великом Льве, ушедшем в другую жизнь и все же – духом своим – остающемся с нами. Должно быть, это перелилось через край. Можно было опасаться, что пример окажется заразительным и что вдруг прорвется и польется поток речей. Но нет, этого не случилось. Стояли, как и до выступления старика, в молчании. Или пели «вечную память». При пении опускались на колени. Когда это произошло впервые, оказалось, что в толпе было много жандармов в длинных серых шинелях: те остались стоять.

– Полиция, на колени! – закричали со всех сторон.

И полиция опустилась на колени. Так что только конные полицейские, некоторое число которых, вразброс, окружало место похорон, возвышались неподвижными какими-то монументами над толпой.

Там и тут плакали. За два шага от меня стояли Татьяна Львовна и ее муж старик М. С. Сухотин, – последний – с совершенно залитым слезами лицом и старческой, сладкой и блаженной, улыбкой на бескровных губах.

А надо всем постиралось серое осеннее небо. Лес кругом и вся природа тоже молчали – задумчиво, загадочно, равнодушно, но не мешая грусти людей.

Но сердце не молчало, и если бы мысли и слова могли иногда, как это утверждают некоторые, передаваться незримым путем и восприниматься какой-то природной антенной, то, может быть, кто-нибудь из провожавших великого писателя услыхал бы:

«Смотрите, братья и сестры, не уподобиться бы нам тем, обращаясь к которым Христос сказал: «Горе вам, книжники, фарисеи и лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников, и говорите: если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков, таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков; дополняйте же меру отцов ваших» (Мф 23, 29–32). Смысл этих слов ясен. Истинность их не поколебалась и доныне. Смысл тот, что при жизни праведников и пророков наших, при жизни выдающихся людей мы все преследуем, травим, закидываем их грязью, вгоняем их в гроб, а после того, уже мертвым, воскуриваем им фимиам! Вот – общая вина наша перед праведниками и пророками нашими. И напрасно мы силимся свалить ее на отцов наших. Не другие, а мы виноваты. И если виноваты не по отношению к тем, которые уже умерли, то по отношению к тем, которые еще живут. Не было ли этой вины и в отношении нашем ко Льву Николаевичу?! Тяжелый вопрос. Пусть каждый в своей душе ответит на него. И если мы точно виноваты перед Львом Николаевичем, то есть только один путь для искупления нашей вины. Путь этот в том, чтобы исполнять его заветы. Лев Николаевич жив, если мы станем исполнять его заветы; он умер, если мы уже забыли эти заветы. Завет же его один: братья, любите друг друга!

На этом пути, на пути любви, мы победим и смерть, по слову ученика Христова Иоанна: «Мы перешли от смерти в жизнь, если мы любим брата своего».

Лев Толстой подлинно жил в дни, непосредственно следовавшие за похоронами, в любви любящих его. Всколыхнулась, без преувеличения можно сказать, вся страна. Уход и смерть Толстого заслонили все остальные события и интересы. Только теперь можно было воочию увидеть, что значит Лев Толстой для России. Все решительно газеты, большие и малые, были полны только Толстым, Толстым и Толстым. Подвиг жизни Льва Николаевича, подвиг страдальца, вопреки своей воле остававшегося в барской Ясной Поляне, подвиг ухода из дому, эта неисчерпаемая духовная мощь 82-летнего старца, искавшего каких-то новых, лучших форм жизни, – все это поразило воображение всех и каждого. В минуту простили Толстому все его резкости, все временные расхождения с народом, все своеволие, всю смелость и угловатость самобытности – и оплакивали гордость нации, отца, учителя, художника, пророка и праведника.

Даже царю Николаю хитрый Столыпин подсунул для подписи резолюцию, в которой выражалась скорбь по поводу кончины писателя, отобразившего в своих творениях славную эпоху русской истории. «Да будет ему Господь Бог милостивым судьей», – кончалась царская резолюция. Царю, или тем, кто стоял за ним, не хотелось в эти минуты оказаться разъединенными с народом, отброшенными вдруг, как жалкий, ненужный, блудливый котенок, куда-то в сторону, в самый темный и неуютный угол истории. Прав был тоже неглупый старик Суворин, редактор-издатель «Нового времени», когда, еще за несколько лет до того, записывал в своем дневнике, что в России – два царя, Николай II и Лев Толстой, и что еще неизвестно, кто из них посильнее и повлиятельнее. Что сила Николая должна была 7 ноября 1910 года склониться перед силой Льва Толстого, было ясно для каждого.

Началось и затянулось на год и больше, точнее – тянется до сих пор, неперестающее паломничество на могилу Л. Н. Толстого. Все те, кого в ноябре 1910 года правительство задержало в переполненных поездах в Москве, Петербурге, Киеве, Казани, Харькове и других городах и кому оно помешало участвовать в похоронах Льва Толстого, все-таки посетили место последнего упокоения великого писателя. Десятки студенческих делегаций, с сотнями участвовавших в них студентов, не переводились в Ясной Поляне и в Телятинках, куда они тоже заезжали, услыхав о том, что там живут единомышленники и друзья Толстого. В Ясной Поляне приезжие преклоняли колена перед могилой Толстого и осматривали его дом, в Телятинках слушали рассказы В. Г. Черткова и других обитателей дома о Льве Николаевиче. Принимали эти толпы народа в большом двухсветном зале огромного, неуклюжего, серого деревянного дома Чертковых, подстилая им солому для сиденья, так как ни стульев, ни скамей не хватало. Не раз выступал и я перед студенческой молодежью, освещая перед ней взгляды Толстого. И, кажется, никогда потом не имел я столь внимательных и благодарных слушателей.

Не только лично близкие люди, но вся Россия не забудет никогда о днях скорби и духовного торжества, связанных с неожиданным уходом из дома, болезнью, кончиной и похоронами Л. Н. Толстого.

Глава 8
Чертков

Происхождение и личность В. Г. Черткова. – Если бы Чертков был генерал-губернатором… – Тяжелая рука Владимира Григорьевича. – Антиобщественность его приемов в общественной работе. – Нетрудоспособность. – Большие и малые споры с «толстовцами». – «Камень», на котором «созиждется церковь». – Зачем читать кого-либо после Толстого? – Недостаток сердца. – Слепая ненависть к С. А. Толстой. – Чертковские клевреты. – Надпись М. Горького на книге А. Гольденвейзера. – За что Л. Н. Толстой любил Черткова? – Влиял ли Чертков на Толстого? – Д-р А. Шкарван о болезни друга Толстого. – «Между маньяком и истеричкой». – Виноват ли был сам Лев Николаевич в том, что случилось?

В яснополянской драме все ясно и все ясны, за исключением одного момента и одного лица: лицо это – Чертков, а момент – взаимоотношения его со Львом Николаевичем. На этом лице и на этом моменте я и позволю себе несколько задержаться, тем более что с личностью В. Г. Черткова и с пребыванием в его доме, не столько при жизни, сколько после смерти Л. Н. Толстого, связан для меня и ряд собственных, чреватых последствиями переживаний и впечатлений.

Словом, в незаурядной и сложной личности В. Г. Черткова соседствовали, как это иногда бывает, самые противоположные элементы.

«Я мало понимал этого человека и с удивлением смотрел на него; – говорит о Черткове проф. В. Лазурский, автор известных воспоминаний о Л. Н. Толстом, – то мне припоминалось, что такие глаза бывают на иконах святых, то мне казалось, что в Черткове есть что-то болезненное и ограниченное». Это – замечание в высшей степени проницательное. О привязанности Черткова к Толстому я уже говорил, как равно намекал и на известную узость его горизонта. Упоминание о «чем-то болезненном» в облике Черткова тоже нам пригодится, но только я вернусь к нему потом. В основном же мы, кажется, вправе утверждать, что Чертков был действительно глубокой, ищущей и благородной личностью, но только ложное воспитание и неблагоприятная наследственность нанесли ей большой и непоправимый ущерб, как скрытая червоточина – здоровому и красивому с виду яблоку.

Происхождение Черткова – самое аристократическое. И отец, и мать его принадлежали к высшей, придворной аристократии. Отец – генерал-адъютант, мать – фрейлина, любимица вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Будущий «толстовец» танцует – офицером-конногвардейцем, – на «малых», то есть закрытых для «не своих», балах в Аничковом дворце, отличается и на военном параде («разводе») и привлекает к себе личное внимание царя Александра II, участвует в интимной пирушке вместе с посетившим Петербург английским наследником, будущим королем Эдуардом VII. В Воронежской губернии у его родителей – необозримые поместья, в Петербурге – барский особняк. Le beau Dima[56]56
  Прекрасный Дима (фр.).


[Закрыть] известен в свете своей красотой и успехами. С точки зрения буржуазной, он родился в счастливой рубашке. У него все есть, – все, чего его душа пожелает, – и даже гораздо, гораздо больше. Разгул, а, может быть, и разврат были и считались в то время непременной принадлежностью офицерской жизни. Отец юного конногвардейца советовался с обер-полицмейстером относительно того, какие пути для «нежных связей» можно рекомендовать сыну.

Молодой человек, несомненно, стоял выше той затхлой, хотя и блестящей с виду, среды и обстановки, которая его окружала. В «Страничке из воспоминаний», лучшем из очень немногих своих писаний, опубликованном как раз незадолго до смерти Л. Н. Толстого в «Вестнике Европы»⁶², Чертков рассказал о потрясающем случае, связанном с дежурством его, как корнета гвардии и однодневного начальника, в военном госпитале. Там нарочно томили жарой и духотой запертого в одной из камер политического заключенного. Чертков совершенно случайно натолкнулся на это явление и тотчас его опротестовал и, если так можно выразиться, выправил. Зато и пришлось ему иметь весьма неприятное объяснение с командиром конной гвардии бароном Фредериксом, будущим графом и министром двора. И не будь он сыном «почтенного Григория Ивановича», дело окончилось бы для него очень скверно: сам того не зная, он вмешательством своим в судьбу случайного «пациента» военного госпиталя затронул очень чувствительную струнку тогдашнего политического режима, связанную даже с некоей, открытой только бюрократическим верхам, тайной. Но он был смел и благороден – чистыми, молодыми смелостью и благородством, благодаря чему чья-то жизнь была, быть может, спасена. Обыкновенный аристократический оболтус и маменькин сынок никогда бы на подобный поступок не отважился и не испытал бы при этом никаких угрызений совести. В душе молодого Черткова совесть была жива.

Чертков всегда уверял, что отрицательное отношение к военному делу, как к делу противухристианскому, зародилось в его душе самостоятельно. Узнав случайно, что писатель Толстой обуреваем аналогичными настроениями, он отправился в 1883 году ко Льву Николаевичу в Москву, посетил его в хамовническом доме и быстро с ним сошелся и подружился. Был он человек большой самобытности, большого самолюбия и упрямого характера, ни перед кем не склонялся и ни под чьим другим влиянием не надламывался, а вот тут пришлось ему и склониться, и надломиться. Толстой заполонил его внутренне. Продолжая самостоятельно мыслить и чувствовать, он тем не менее всецело подчинился влиянию Льва Николаевича в вещах духовных: Толстой-то оказался все-таки посильнее его. Но впоследствии, с годами, стало складываться и другое явление, а именно: обратное влияние укреплявшегося внутренне и все более и более входившего в свою роль «первого друга» Черткова на стареющего Толстого, но только – в вещах практических.

В. Г. Чертков – и это надо сказать сразу и прямо – был натурой властной и деспотичной. Вот где кровь-то сказалась! Стань он тем, чем были его дед и отец, люди военные, придворные, богатейшие помещики, он бы так же полновластно командовал подчиненными – своей челядью, солдатами, офицерами, мужиками, управляющими имений, деспотически наказывая их за провинности или за ослушание.

Вопрос идет именно о «властолюбии», а не о «тщеславии» у Черткова, – ведь эти понятия далеко не совпадают. Черткову как раз вовсе не свойственно, или мало свойственно, было пошлое тщеславие. В его душе тщеславие – «любовь к любви людей» – тонуло во властолюбии – любви главенствовать над людьми и управлять ими. И это хуже и опаснее, чем если бы было наоборот, потому что тщеславный человек, оглядываясь на чужое мнение, все же сдерживается в проявлении своих дурных свойств, а просто властолюбивый человек не считается обычно ни с чем и прямо идет к своей цели.

Лев Николаевич, желая защитить своего друга от упреков в непоследовательности, указывал обычно, что надо судить Черткова не по тому, каким хотят его видеть, а по тому, каким бы он, наверное, был, если бы он не сделался тем, что он есть.

– Если бы Чертков не сделался тем, что он есть, – говаривал Толстой, – так он был бы теперь каким-нибудь генерал-губернатором, вешал бы людей!..[57]57
  Далее зачеркнуто. «Да, осмелюсь я прибавить к словам Льва Николаевича: «толстовство», на самом деле, спасло Черткова, потому что если бы он был генерал-губернатором, то он действительно вешал бы людей. И вешал бы с полным сознанием справедливости и благотворности этой меры».


[Закрыть]

К счастью, сблизившись со Львом Николаевичем, Чертков навсегда ушел от генерал-губернаторства. Но прежние замашки, но пороки воспитания, но характер во многом остались, – и мы узрели в его лице своего рода «генерал-губернатора от толстовства»!..

Конечно, в «толстовстве» труднее было развернуться; однако же, не невозможно. И тяжелая рука Черткова действительно чувствовалась всюду, где только он ни объявлялся, и в любом деле, в котором он участвовал: в доме ли Толстого, в издательстве ли «Посредник», в редактировании ли того или другого журнала, в организации ли архива толстовских рукописей за границей, в отношении ли к возникшему в Москве Толстовскому музею, в выполнении ли совместно с Александрой Львовной Толстой завещательных распоряжений Льва Николаевича и т. д. Деспотизм, узкая принципиальность и неуживчивость Черткова при этом обычно разлагали то дело, за которое он брался. Ум его был сухой и отвлеченный, сердце – слепо. Владимир Григорьевич мало знаком был с реальной жизнью и общественными навыками, не понимал людей, не понимал и не принимал во внимание конкретной обстановки, в которой то или другое дело развивалось, почему всякое общественное предприятие, за единичными исключениями, обычно хирело и увядало, как только он к нему прикасался.

Тяжелую руку Черткова знали все близкие и, несмотря на то что он обладал большим именем и средствами, смотрели на его интерес к какому-нибудь вопросу и на желание сотрудничества, как на роковое и чреватое всевозможными осложнениями испытание. «Посредник», основанный Толстым и Чертковым, остался жив и счастливо развился только потому, что Чертков, решив, что не следует издавать подцензурных книг, а может быть, просто прискучив коллективным редакторством (вместе с Бирюковым и Горбуновым-Посадовым), вышел из него – дело подхватили П. И. Бирюков и И. И. Горбунов-Посадов, люди простые, милые, человечные, бескорыстно и самоотверженно преданные идее народного издательства, и оно не погибло.

В дело помощи преследуемым духоборцам и переселения их в Америку В. Г. Чертков тоже внес много излишней суеты, бюрократизма и самоуправства. Сидя в Англии и решив теоретически, что духоборцев надо переселять из Закавказья в край, лежащий приблизительно на одинаковой географической широте, он по карте выбрал… остров Кипр и, хотя знающие люди указывали ему, что Кипр не подходит для русских крестьян-хлеборобов ни по климату, ни по почве, ни по другим условиям, упрямо настаивал на своем. На Кипр и начали переселять. Больше 1000 духоборцев перевезено было в 1898 г. на каменистый, жаркий остров Средиземного моря, откуда через полгода пришлось их снова везти в Канаду. Напрасно мытарились люди, напрасно потеряны были время и деньги.

Когда А. Л. Толстая, выполняя устное завещательное распоряжение Льва Николаевича, делила приобретенную ею у своих же матери и братьев землю между крестьянами, Чертков вдруг стал настаивать на том, чтобы земля досталась не только яснополянским крестьянам, но и крестьянам соседних деревень. «Однако каких же именно? Какие деревни выделить и каким дать, а каким не давать?» – спрашивали его. «Это очень просто, – отвечал новый реформатор: надо взять циркуль и провести на карте вокруг Ясной Поляны окружность; всем деревням, которые окажутся внутри этой окружности, и дать землю…» Ни количество населения этих деревень, ни занятия жителей, ни степень их благосостояния, ни характер почвы или растительности того или иного участка не интересовали Черткова. Он решал вопрос «принципиально», теоретически, головным путем. Гораздо более практичной А. Л. Толстой пришлось много помучиться, чтобы уговорить Черткова отказаться от его плана.

В 1910 году, еще при жизни Л. Н. Толстого, Чертков выступил однажды в качестве автора еще одного головного плана, – именно: плана постройки в деревне Ясной Поляне гостиницы для посетителей Толстого и других странников⁶³. Добившись каким-то образом согласия Льва Николаевича не протестовать против этого плана, Чертков опубликовал в ряде столичных газет «письмо в редакцию» с объявлением о денежном сборе на постройку гостиницы, якобы проектирующейся «друзьями Л. Н. Толстого». (Ему казалось, несомненно, что если под проектом подписывается он, то под ним не могут не подписаться и «друзья Л. Н. Толстого» вообще.) Совершенно неизвестно, много ли пожертвований поступило в распоряжение В. Г. Черткова и куда они девались, но только из проекта его, разумеется и к счастью, ничего не вышло, и никакой «гостиницы» – на манер монастырской гостиницы при обители преподобного Льва – в Ясной Поляне при жизни Л. Н. Толстого построено не было. Можно себе представить, какой наплыв туристов, любопытных, искателей приключений, странников, безработных, босяков и прохожих последовал бы в Ясную Поляну, если бы чертковский проект был осуществлен! И как это неделикатно показалось бы многим – со стороны Льва Николаевича – как бы заказывать к себе в деревню всякий праздношатающийся люд! Ведь серьезные и ищущие люди и без гостиницы находили путь к Толстому.