Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

Глава 6
Знакомство с Леонидом Андреевым и В. Г. Короленко

«Он меня пугает, а мне не страшно». – Л. Андреев в Ясной Поляне. – Что больше всего любил Л. Андреев у Л. Андреева. – Предвидение значения кинематографа в будущем. – Отказ от самолюбия перед лицом гения. – Приезд В. Г. Короленко. – «Бытовое явление». – Короленко как бытовой рассказчик. – Литературный разговор. – Проводы Владимира Галактионовича.

Очень дорого мне было познакомиться в доме Л. Н. Толстого с посетившими его в 1910 году писателями Леонидом Андреевым и Владимиром Галактионовичем Короленко.

Когда сопоставляют имена Л. Андреева и Л. Толстого, то прежде всего вспоминают обычно об отзыве Толстого о его младшем собрате в литературе: «Он меня пугает, а мне не страшно». Что и говорить, отзыв – на редкость меткий и интересный. Но думаю, что он все же не убивает Л. Андреева до конца. Л. Андреев, как никак, остается одним из самых талантливых и оригинальных русских писателей двух первых десятилетий XX столетия. Своей эпохе он много дал, недаром и пользовался исключительным успехом. Самое любопытное то, что и сам Л. Н. Толстой едва ли кого из новых писателей читал столь прилежно, а главное, внимательно, как Л. Андреева. Сочинения Л. Андреева в яснополянской библиотеке испещрены, как я сам в этом имел возможность убедиться, множеством собственноручных отметок Льва Николаевича. «Большие темы» Л. Андреева – судьба человека, революция, смерть, Бог и чудо – невольно привлекали Толстого, как они привлекали каждого пытливого человека. Исполнение Льва Николаевича не удовлетворяло, но… не трудно понять, какую мерку прилагал к Андрееву Л. Толстой, чрезвычайно строго расценивавший и Шекспира, и Достоевского, и Горького. Многие рассказы Л. Андреева, как, например, «Жили-были», «Валя» и другие, во всяком случае, нравились Толстому.

Что касается моего – не «суда», а скромного читательского впечатления и мнения, то я считаю полет ума и воображения в некоторых произведениях Л. Андреева достойным гения. Не могу я присоединиться также к тем, кому стиль и манера письма Л. Андреева кажутся какими-то недовершенными, непроработанными и чуть ли не неряшливыми. Мне они представляются достаточно выразительными, изящными и точными. Из отдельных произведений Л. Андреева мне лично непосредственно и больше всего нравятся «Жизнь человека» (если только я не подкуплен здесь чудесной постановкой этой пьесы в Художественном театре) и «Иуда Искариот». Между прочим, в яснополянской библиотеке Л. Н. Толстого мне посчастливилось однажды найти длинное и неопубликованное письмо Л. Андреева ко Л. Толстому, в котором Л. Андреев объясняет мотивы, побудившие его посвятить Льву Николаевичу свою повесть об ужасах войны «Красный смех». Письмо это, кажется, и до сих пор остается неопубликованным.

Л. Андреев давно уже собирался к Л. Н. Толстому, которого он никогда до тех пор лично не видал, но все что-нибудь препятствовало этому свиданию. Однажды, отказываясь от уже сговоренного визита в Ясную Поляну, Л. Андреев писал В. Г. Черткову: «Не готов я еще к свиданию со Львом Николаевичем!..»

Около 2 часов дня 21 апреля 1910 года спускался я зачем-то вниз по лестнице яснополянского дома. Навстречу подымается Ольга Константиновна Толстая и сообщает:

– Андреев приехал.

– Какой? Леонид, писатель?

– Да.

Я поспешил вниз, ко входной двери. Андреев только что слез с извозчичьей пролетки. Красивое смуглое лицо, немного беспокойное, белая шляпа, модная черная накидка, – вот что мне бросилось в глаза. Кажется, Лев Николаевич уже был там, не помню хорошо. Произошла какая-то маленькая суматоха, и, когда я осмотрелся, то увидел уже, как Лев Николаевич знакомил со всеми гостя:

– Это моя жена, это мой сын, это Чертков-сын.

Поздоровался и я с Леонидом Николаевичем, причем заметил, что руки его, державшие шляпу, немного дрожали.

Все прошли на террасу. От завтрака Л. Андреев отказался. Приказано было подать ему чай.

Начался пустяшный разговор. Андреев рассказывал, откуда он приехал, куда едет. Ехал он, оказывается, с юга домой, в Финляндию, где у него дача. Рассказывал о Максиме Горьком, которого он видел на Капри:

– Он страшно любит Россию и ему хочется вернуться в нее, но он притворяется, что ему все равно!

Говорил о своих занятиях живописью, цветной фотографией. Софья Андреевна рассказывала ему о своих работах: мемуарах, издании сочинений Толстого. Андреев был очень робок, мягок. Со Львом Николаевичем и Софьей Андреевной во всем соглашался. Через некоторое время Лев Николаевич предложил гостю пройтись с ним. Тот поспешно собрался, отказавшись и от поданного чая.

Прогулка Льва Николаевича с Андреевым оказалась не особенно удачной: их захватил в поле сильный дождь и даже град, хотя утро было прекрасное и перед этим все стояли солнечные дни. Я шутил, что Л. Андреев, такой пессимист, теперь уверует в фатум: как он приехал, так и погода испортилась, и его с Толстым вымочило до нитки.

…Вечером Л. Андреев сидел с дамами в зале. (Лев Николаевич работал у себя.) На нем был чудесный свитер цвета «крем», очень шедший к его смуглому лицу с черными, как смоль, кудрями, и к его плотной фигуре, что он, видимо, великолепно сознавал.

– Это можно здесь? Я дома всегда так хожу, – с невинным видом говорил он.

Софья Андреевна угостила редкого гостя чтением неизданного рассказа Льва Николаевича «После бала» (именно тогда познакомился я впервые с этим замечательным рассказом), и Л. Андреев был в восторге.

Заговорили о его собственных произведениях. Ему самому из них нравятся больше «Елеазар», «Жизнь человека», начинает нравиться «Иуда Искариот». Меня поразило упоминание автором двух любимых моих вещей. По поводу рассказов «Бездна», «В тумане» Леонид Николаевич заявил, что «таких» он больше и не пишет. Благонравное заявление это звучало особенно пикантно ввиду того, что обращено оно было к графине Софье Андреевне, в свое время печатно разнесшей Л. Андреева за «Бездну»²⁶.

Рассказывал далее Леонид Николаевич, как в начале своей писательской деятельности он «изучал стили» разных писателей – Чехова, Гаршина, Толстого, разбирая их сочинения синтаксически и стараясь подделываться «под Чехова», «под Гаршина», «под Толстого». Ему это удавалось со всеми, кроме Толстого.

– Сначала шло, – говорил он, – а потом вдруг что-то такое случалось, захватывало, и нельзя было ничего понять, отчего это!

Вошел Лев Николаевич. Он предложил Леониду Андрееву писать для дешевых копеечных изданий «Посредника». Но Андреев заявил, что, к сожалению, не может этого, так как он «сделал, как Чехов»: запродал какой-то фирме раз навсегда не только то, что написал, но и то, что он когда-нибудь в будущем напишет.

За чаем он рассказал Льву Николаевичу о писателе Корнее Чуковском, поднявшем вопрос о специальной драматической литературе для кинематографа. Сам Андреев этим вопросом очень увлечен. Лев Николаевич слушал сначала довольно скептически, но потом, видимо, мало-помалу заинтересовался.

– Непременно буду писать для кинематографа! – заявил он в конце беседы.

Как известно, специально для кинематографа Л. Н. Толстой ничего не написал, но все же понял доводы Л. Андреева в пользу нового, тогда еще находившегося в зачаточном состоянии рода искусства.

Когда вечером Лев Николаевич зашел ко мне, как обычно, просмотреть отправляемую корреспонденцию, я спросил, какое впечатление произвел на него Л. Андреев.

– Хорошее впечатление. Умный, у него такие добрые чувства, деликатный человек. Но я чувствую, что я должен сказать ему прямо всю правду: что много пишет!..

На другой день утром Лев Николаевич еще раз гулял в парке наедине с Л. Андреевым. О чем они говорили, неизвестно. Возможно, что Лев Николаевич и сказал молодому собрату по перу свою «правду», разумеется, найдя для этого надлежащую форму.

Я пожалел, что, по причине раннего отъезда Леонида Николаевича, в 10 часов утра, Софья Андреевна, встающая поздно, не успеет его снять со Львом Николаевичем, как она вчера намеревалась. Но у Андреева оказался в багаже заряженный фотографический аппарат. Тогда я сам сообщил Льву Николаевичу о желании гостя сняться с ним и, когда Лев Николаевич согласился на это, снял их вместе. Я долго потом был убежден, что я что-нибудь сделал не так и фотография моя не удалась, потому что нигде в журналах и газетах она не появлялась. Не появилась даже при воспоминаниях Л. Андреева о Толстом, опубликованных им после смерти Льва Николаевича в иллюстрированном журнале «Солнце России». И только в 1925 году я увидал эту фотографию у вдовы Л. Н. Андреева Анны Ильиничны, с которой познакомился в дачном местечке Вшеноры под Прагой, в Чехословакии. Оказывается, из скромности или из опасения обвинений в нескромности Л. Н. Андреев ни за что не хотел опубликовать фотографию, изображающую его вместе с Л. Н. Толстым.

Мне остается только рассказать, как уезжал Л. Андреев из Ясной Поляны. Лев Николаевич уже сидел, занимаясь, в своем кабинете. Леониду Николаевичу захотелось проститься с ним, и мы вместе отправились с террасы наверх, в кабинет. В маленькой гостиной, откуда ведет дверь в кабинет, Леонид Николаевич приостановился, а я постучал ко Льву Николаевичу.

– А! – услыхал я его голос. – Это, верно, Леонид Николаевич уезжает?

И тотчас послышались его шаги. Дверь открылась. Фигура Льва Николаевича, с лицом, озаренным приветливой улыбкой, выросла на пороге. Леонид Андреев робко приблизился и стал благодарить за любезный прием. Лев Николаевич просил его приезжать еще.

– Будем ближе! – произнес он и затем добавил, – позвольте вас поцеловать!

И сам первый потянулся к гостю.

Остановившись в гостиной, я был невольным свидетелем этой сцены. Вынужден подчеркнуть это, потому что нашлись люди, которые потом… отрицали, что Лев Николаевич поцеловал Л. Андреева, и сумели воспоминание, которое было для Л. Андреева, может быть, самым трогательным во всей его жизни, отравить ядом насмешки и сомнения.

Невозможно описать, как взволновал Л. Н. Андреева поцелуй Толстого:

– Скажите… скажите Льву Николаевичу, – прерывающимся голосом говорил он, когда мы вместе спускались по лестнице, оборачивая ко мне взволнованное лицо и едва глядя на ступеньки, – скажите, что я. был счастлив, что он. такой добрый!..

Сел в пролетку, захватил небольшой чемодан и фотографический аппарат и, провожаемый напутствиями части обитателей дома, уехал.

Трогательны были эти робость, сдержанность, благоговейное внимание Леонида Андреева в общении с Л. Н. Толстым. Я уже наслышан был о нем, как о человеке гордом и самолюбивом, и ничего-то, ничего от этих гордости и самолюбия не осталось в Ясной Поляне. И это в моих глазах, говорит больше всего за Леонида Андреева, за высоту и благородство его духа. Он знал, с кем говорил, и держался по отношению ко Льву Николаевичу подлинно как сын к отцу. И вот это-то и есть лучшее доказательство того, что они были одного духа.

Совсем другой – спокойный, ясный, открытый, любезный – был Владимир Галактионович Короленко в Ясной Поляне. Такой же – спокойный, ясный, открытый и любезный – был он, наверное, и у себя дома, в Полтаве, и в редакции «Русского богатства» в Петербурге.

Короленко явился не внезапно, как Л. Андреев, а прислал о своем приезде телеграмму: «Был бы счастлив побывать, прошу сообщить, не обеспокою ли Льва Николаевича». Софья Андреевна ответила: «Все будут рады вас видеть, приезжайте».

Телеграмма пришла 4 августа, а 5 августа Короленко приехал. Так как в телеграмме не был указан поезд, то Владимиру Галактионовичу пришлось прийти пешком со станции Козлова Засека, где лошадей никогда не бывало. Я первым встретил Владимира Галактионовича и провел его в зал. Сейчас же пришла туда и Софья Андреевна, извещенная о приезде гостя.

В. Г. Короленко в 1910 году был уже почтенным старичком. Коренастый, невысокого роста. Благообразное, спокойное лицо, с окладистой бородой и добрыми глазами. Движения неторопливы, мягки, определенны. Чисто и просто одет в темную пиджачную пару.

Лев Николаевич, отдыхавший после верховой прогулки, вышел к обеду.

– Я приготовил фразу, что вы напрасно не известили нас о времени приезда, – говорил он, здороваясь с гостем, – напрасно истратили три рубля на ямщика. Знаю, знаю! А вы пешком со станции пришли.

Действительно, Льву Николаевичу уже рассказал кто-то, что Короленко пришел пешком с Козловки, вместо того чтобы сойти с поезда в Щекине, где есть извозчики.

– Счастлив видеть вас здоровым, Лев Николаевич, – говорил Короленко, сияя улыбкой и пожимая Льву Николаевичу руку.

Как и можно было ожидать, Лев Николаевич сразу заговорил о статье Короленко о смертных казнях. Статья эта – «Бытовое явление (Заметки публициста о смертной казни)» – была напечатана в двух книжках «Русского богатства» за 1910 год и произвела на Льва Николаевича исключительно сильное впечатление. Он плакал, читая ее, и написал автору о своих впечатлениях²⁷. Письмо его было опубликовано и содействовало популярности статьи, напечатанной потом отдельной книжкой. Нет сомнения, что и решение В. Г. Короленко навестить Толстого стояло в связи с горячим откликом Льва Николаевича на его действительно замечательную статью. Как только Лев Николаевич при встрече с Короленко упомянул о «Бытовом явлении», Владимир Галактионович тотчас заявил, что именно благодаря письму Льва Николаевича о статье она получила огромное общественное значение. Толстой, со своей стороны, ответил, что если это случилось, то в силу достоинств самой статьи. Разумеется, правы были оба. Оба сделали большое дело: Короленко – написавши, а Толстой – горячо порекомендовав прекрасную статью русскому общественному мнению. Хорошо работали старики! Молоды были до конца и до конца не покидали своих постов служения народу.

Так или иначе, объединение на почве взаимного протеста против смертных казней, обратившихся в ту эпоху в «бытовое явление» в России, создало прямой повод и великолепную почву для дружественной встречи обоих писателей.

Сели обедать. Лев Николаевич, как всегда, направо, Короленко – налево от хозяйки дома. Тут обнаружилось, во время разговора, что Короленко глуховат. После он объяснил, что недавно был болен и ему заложило уши от хинина.

Заговорили о декадентстве в литературе и в живописи, и тут Короленко, этот стопроцентный реалист в искусстве, удивил всех терпимостью и доброжелательностью по отношению к представителям «нового» искусства. Он хочет найти более глубокую причину его зарождения, чем простое манерничанье или оригинальничанье. Рассказывал о знакомом художнике, намеренно в живописи употреблявшем «синьку», то есть скрывавшем определенные контуры и тона картины под темными пятнами, – нарочно, как он говорил, чтобы не показывать богачам, которые покупают его картины, натуру красивой.

– Н-не знаю! – нерешительно восклицает Толстой. – Восхищаюсь вами, вашей осторожностью, с которой вы относитесь к декадентству, – восхищаюсь, но сам не имею ее. Искусство всегда служило богатым классам. Возможно, что начинается новое искусство, без подлаживания господам, но пока ничего не выходит…

Затронули вопрос о столыпинской реформе переселения крестьян на хутора. Лев Николаевич был крайним противником этой реформы и не мог говорить о ней равнодушно. Разрушение общины и стремление создать в деревне класс мелких собственников на землю всегда чрезвычайно волновало его и вызывало горячие слова протеста. Возможно, что он надеялся найти в Короленко единомышленника, то есть противника реформы, но как будто ошибся. Короленко на подробные разговоры о «законе 9 ноября» не пошел и высказывался как-то очень осторожно. Льву Николаевичу пришлось ограничиться лишь повторением своего основного убеждения в том, что земля не может быть предметом частной собственности.

После обеда Лев Николаевич, как всегда, занимался некоторое время в своем кабинете, а Короленко беседовал с Софьей Андреевной. Вечером все сошлись за чаем, и тут Владимир Галактионович развернулся, проявив и свою словоохотливость, и прекрасное мастерство бытового рассказчика. Материал для рассказов в изобилии давали ему воспоминания его богатой событиями жизни. Куда только ни забрасывала его судьба! То он в ссылке в Пермской губернии, то «послан дальше» – в Якутскую область, то он в Америке, на выставке в Чикаго, где слушает лекцию Генри Джорджа о «едином налоге», то в Лондоне, то, с тросточкой в руках, пешком, с одним «товарищем» (Короленко – видимо, по привычке старого революционера – все говорил: «с товарищем, мои товарищи») он бродит по России, по самым глухим ее уголкам, монастырям, среди сектантов и т. д. Попал даже туда, куда из русской интеллигенции, наверное, уж никто не стремился, – на открытие мощей преподобного Серафима Саровского²⁸.

– Так как ехал царь, – рассказывал он, – то со всех деревень набрали мужиков-охранников и расставили по всей дороге. Мы шли вдвоем с товарищем. Подходим к нескольким таким охранникам. Поздоровались. – «Что вы здесь делаете?» – спрашиваем. – «Караулим царя». – «Да что же его караулить?» – «Его извести хотят». – «Кто же?» – «Да скорей вот такие же, как вы, картузники!» А я заметил, что на одном из мужиков тоже был картуз и с козырьком, разорванным пополам. Я ему и говорю: «Да ведь на тебе тоже картуз, да у меня еще с одним козырьком, а у тебя ведь с двумя!» Так шуткой все кончилось, стали смеяться… Какое же у них представление о том, кто хочет извести царя? По их мнению, по России ходят студенты с иконой и все добиваются, чтобы царь приложился к иконе. Раз он было чуть не приложился и уж перекрестился, да батюшка Иван Кронштадтский говорит: «Стой! Солдат, пали в икону!» Солдат взял ружье, хотел палить, вдруг из-за иконы выскочил татарин. Я говорю мужикам: что вы, какой татарин? Но они объясняют, что татарин с двумя ножами, в той и другой руке; его студенты посадили в икону: как царь стал бы прикладываться, он бы его так с обеих сторон ножами и убил бы. Я тогда и говорю своему товарищу, – добавил Короленко, – о каких мы говорим конституциях, о каких реформах, когда в народе такая темнота?..

– Совершенно верно, – вставил свое слово присутствовавший сын Льва Николаевича Лев Львович и добавил что-то о невежественности народа и о недоступности для его сознания всякого просвещения, которого ему и не нужно.

– Я с вами не согласен, – степенно возразил Короленко. – Я тогда привел своему товарищу одно сравнение и позволю себе и здесь его привести. Когда идет маленький дождик, и вы под ним, то это – ничего, но если вы станете под водосточную трубу, вас всего обольет. Так и здесь: ведь собрался в одно место со всех концов самый суеверный люд… Ведь все эти места – это сброд всякого, самого нелепого суеверия!..

– Совершенно верно! – веско присоединился к этому заключению и Толстой-отец.

И много еще рассказывал Владимир Галактионович: о паломничестве народном к «невидимому граду» Китежу в Нижегородской губернии²⁹, о выступлении своем в качестве защитника на процессе вотяков, обвинявшихся в принесении богам человеческих жертв³⁰, и т. д. Лев Николаевич, хоть и говорил потом, что «устал», что Короленко его «заговорил», но слушал, видимо, все-таки с интересом и с удовольствием. Во всяком случае, был в высшей степени любезен по отношению к гостю. Замечательно при этом, что Короленко в Ясной сумел удержаться на своей позиции литератора. Остался вполне самим собой, и даже только самим собой. Обнаружил в этом отношении какую-то неподвижность. Обыкновенно Толстой вовлекал всех в сферу своих интересов – религиозных по преимуществу; между тем, Короленко, кроме того, что сосредоточил общее внимание на своих бытовых рассказах и вообще разных «случаях» из своей жизни, еще и ухитрился вызвать Льва Николаевича на чисто литературный разговор, что редко кому бы то ни было удавалось.

Разговор литературный возник в конце всех разговоров и уже поздно, перед тем, как разойтись.

– Один молодой критик говорит, – начал Короленко, – что у Гоголя, Достоевского есть типы, а у вас будто бы нет типов. Я с этим, конечно, не согласен, во-первых, потому, что и типы есть, но кое-что есть в этом и правды. Я думаю, что у Гоголя характеры взяты в статическом состоянии, так, как они уже развились, вполне определившиеся. Как какой-нибудь Петух, который, как налился, точно дыня на огороде в постоянную погоду, так он и есть!.. А у вас – характеры развиваются на протяжении романа. У вас – динамика. Как Пьер Безухов, Левин: они еще не определились, они развиваются, определяются. И в этом-то, по-моему, и состоит величайшая трудность художника.

– Может быть, – сказал Лев Николаевич. – Но только главное – то, что художник не рассуждает, а непосредственным чувством угадывает типы. В жизни какое разнообразие характеров! Сколько существует различных перемещений и сочетаний характерных черт! И вот некоторые из этих сочетаний – типические. К ним подходят все остальные. Вот когда я буду большой и сделаюсь писателем, я напишу о типе… Мне хочется написать тип… Но… я уж, как этот мой старичок говорил, «откупался».

Тут Лев Николаевич вспомнил о двух старичках, из которых один разделся и звал другого в воду, а тот ему с берега отвечал: «Да нет, куда мне, я уж откупался!..»

– Знаете, Лев Николаевич, – с какой-то особой мягкостью и душевностью в голосе возразил В. Г. Короленко, – есть легенда о Христе. Будто бы он вместе с апостолами пришел к мужику ночевать. А у того у избы крыша была дырявая, и Христа с апостолами промочило. Христос ему и говорит: «Что же ты крыши не покроешь?» А мужик отвечает: «Зачем я ее буду крыть, когда я знаю, что я в четверг помру?» И вот говорят, с тех пор Христос сделал так, чтобы люди не знали дня своей смерти. Так и вы, Лев Николаевич. Что загадывать? Живут же люди до ста двадцати лет. Так вот, может, вы и напишете этот свой тип.

Очень мило это было сказано! Думаю, что у всех присутствующих, как и у меня, после этих слов, обращенных к 80-летнему старцу, тепло стало на сердце. Лев Николаевич снова отговорился в том духе, что, дескать, «откупался», а между тем по отъезде Короленко взялся за работу над своей повестью «Нет в мире виноватых»[42]42
  Первый вариант начала этой повести написан был еще в 1909 году, второй – в августе-сентябре 1910 года (примеч. В. Ф. Булгакова).


[Закрыть].

Короленко уезжал на следующий день в три часа дня. Надо было доставить его к поезду в Тулу, то есть за 15 верст. Лев Николаевич решил проводить гостя до полпути. По его плану, я верхом и с его лошадкой Делиром в поводу отправился на тульскую дорогу вперед. Он же сам выехал с Короленко попозже в пролетке, запряженной парой рысаков. Потом они догнали меня. Обернувшись, я увидал в подъезжающей пролетке сидящих рядом двух стариков с белыми бородами, и первое время не мог разобрать, где Толстой, где Короленко. Вид этих двух старцев, носителей славнейшего и славного имен в русской литературе, однако, живо тронул меня. Жаль, что не видал их вместе, вот так сидящих скромненько в пролетке, художник и что не мог даже фотограф увековечить их на своем снимке.

Когда пролетка поравнялась со мной и остановилась, Лев Николаевич вышел из нее, попрощался в последний раз с В. Г. Короленко, я тоже раскланялся с гостем, – и экипаж покатил в Тулу, увозя почтенного писателя, а мы со Львом Николаевичем верхами вернулись домой.

О чем Толстой разговаривал с Короленко в экипаже, осталось неизвестным.