Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

Глава 7
Уход и смерть Л. Н. Толстого

Роковая телеграмма. – Возвращение В. Г. Черткова в Телятинки. – Расхождение его с С. А. Толстой и основная причина этого расхождения. – Толстой и его сочинения – предмет борьбы. – «Они разрывают меня на части». – Как держал себя Толстой в споре между женой и ближайшим другом. – Поведение Черткова и роль Александры Львовны. – Истерическое состояние Софьи Андреевны. – Как простодушный посетитель попал нечаянно в перепалку между Ясной Поляной и Телятинками. – Обморок. – Тайное завещание. – Уход Л. Н. Толстого из Ясной Поляны и покушение Софьи Андреевны на самоубийство. – Отказ Черткова от примирения. – Астапово. – Паломничество на великую могилу.

Никак не ожидал я, приехавши в Ясную Поляну в январе 1910 года, что проживу в ней дольше, чем великий хозяин ее – Лев Николаевич Толстой. Величайшей трагедии суждено было разыграться именно в тот год, когда на мою долю выпало счастье войти в непосредственные и близкие отношения со Львом Николаевичем.

Гроза началась с 22 июня, со дня получения Львом Николаевичем, гостившим у Чертковых в селе Мещерском, под Москвой, тревожной телеграммы от Софьи Андреевны³¹, с требованием или с просьбой немедленно вернуться домой, в Ясную Поляну. Причиной или поводом этой телеграммы, вызывавшей Льва Николаевича под предлогом болезни его жены, было, как говорили в доме Чертковых, обострившееся у Софьи Андреевны чувство ревности к В. Г. Черткову, поставившему себя, по ее мнению, в положение исключительно близкого к Толстому «единственного» друга. Внезапное обострение чувства ревности, как выяснилось после, вызвано было обидой, что Чертков, приглашая Льва Николаевича в Мещерское, не пригласил одновременно и Софью Андреевну, а если и пригласил, то в недостаточно любезной и категорической форме: именно, не предложил ей отдельной комнаты.

Я был тогда со Львом Николаевичем в Мещерском и помню, какое тяжелое впечатление произвела телеграмма Софьи Андреевны в доме. Говорю, собственно, о впечатлении, произведенном на Чертковых. Тяжелая, грузная фигура Владимира Григорьевича в смятении металась по дому. Толстой сохранял видимое спокойствие. У меня в дневнике записано 22 июня: «Настроение в доме подавленное. Лев Николаевич переносит испытание с кротостью».

Решено было вернуться домой. Лев Николаевич упаковался и вместе с Александрой Львовной, Душаном Петровичем Маковицким и мною немедленно выехал в Ясную Поляну, где и нашел свою жену в очень раздраженном, нервном состоянии.

На беду, через четыре дня вернулся в соседние Телятинки и сам Чертков. Министр внутренних дел Столыпин, – может быть, смущенный тем, что старик Толстой вынуждается к поездкам к своему другу то в Крекшино (в 1909 г.), то в Мещерское, – разрешил Черткову снова вернуться в Тульскую губернию, официально – на время пребывания в Телятинках матери Владимира Григорьевича, аристократической Елизаветы Ивановны Чертковой. Этот неожиданный приезд Черткова, можно сказать, совершенно обескуражил Софью Андреевну. Она давно уже с возрастающим опасением смотрела на все увеличивающуюся близость между Львом Николаевичем и Чертковым. Если бы основанием этой близости с обеих сторон были только единомыслие и идеальные стремления – распространение истин новой, толстовской религии, служение народу и т. д., то Софья Андреевна, несомненно, осталась бы равнодушна к этой дружбе и, может быть, даже приветствовала бы ее, хотя бы из-за знатного происхождения Черткова, всегда ей импонировавшего. Ведь была же она равнодушна к глубокой и нежной дружбе Льва Николаевича с покойным писателем и критиком Николаем Николаевичем Страховым или с другими старшими последователями ее мужа – Павлом Ивановичем Бирюковым и Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым. Но в том-то и дело, что со стороны Черткова к дружбе с Толстым примешивалось, действительно, еще кое-что, примешивались известные практические и притом эгоистические, с точки зрения Софьи Андреевны, соображения: это, во-первых, собирание рукописей Толстого, претензия – основать именно у себя (в Англии), а не в семье писателя или в каком-нибудь музее, хранилище этих рукописей; во-вторых, стремление распоряжаться печатанием вновь выходящих сочинений Толстого и, наконец, в-третьих, не выражавшееся до поры до времени открыто, но впоследствии раскрывшееся до конца стремление лишить жену Толстого, «враждебно» относившуюся к нему, и его сыновей, совершенно «чуждых ему по духу» и мечтавших только о личном обогащении, права распоряжаться его писаниями после его смерти. Естественно, что кто-то должен был стать на их место в качестве наследника Толстого и «хозяина» его литературного наследства, – кто же? – для Владимира Григорьевича не составляло затруднений ответить на этот вопрос.

Таким образом, в июне 1910 года подымался, собственно, вопрос о том, кому, после смерти великого писателя, будут принадлежать права литературной собственности на его сочинения. Что собака была зарыта именно тут, свидетельствует то обстоятельство, что подозрения и ревность С. А. Толстой начались отнюдь не в 1910 году, а гораздо раньше.

Вспомним, как было дело.

В 1892 году Л. Н. Толстой отказался от права собственности на все свои сочинения, написанные с 1881 года, то есть со времени пережитого им духовного переворота. Это были, конечно, в первую очередь сочинения религиозно-философского и публицистического содержания, но не только они, потому что художественное творчество Толстого продолжалось, и в период старости он создал не только роман «Воскресение», но и большое количество повестей, рассказов и пьес. Великодушным и мудрым решением автора – освободить свою мысль от возможной эксплуатации ее богатой семьей и издателями и сделать ее всем доступной и свободной – должны были бы, казалось, быть довольны в первую голову все «толстовцы». Большинство их и было довольно. При отсутствии авторского права и авторского гонорара, «Посредник» мог издавать брошюры Толстого по цене в 1–2 копейки и даже меньше (были брошюры по % копейки). Если бы В. Г. Чертков был обыкновенным, непритязательным и бескорыстным «толстовцем», то и он удовлетворился бы таким порядком и только радовался бы, что великий учитель пошел на столь широкий и великодушный жест. Но… Чертков тоже был издатель. И свою близость ко Льву Николаевичу он использовал для того, чтобы получить от него право распоряжаться первым напечатанием всех новых, выходящих из-под его пера творений. Не ради себя, не для наживы, избави Бог! Нет, он печатал эти творения сразу на нескольких языках и в нескольких изданиях, а, значит, содействовал более широкому их распространению. Но, разумеется, определенный порядок должен был соблюдаться: определял иностранного издателя или орган печати он сам, он же назначал и день одновременного опубликования. Если то или иное издательство или журнал, газета платили ему при этом какой-то гонорар (на этот счет составлялись договоры), то ведь и этот гонорар шел опять-таки на расширение его издательского дела, а так как во всех своих изданиях он пропагандировал Толстого, то значит, и деньги служили той же хорошей цели. Одним словом, практический Чертков решил кое в чем исправить необычный и внушенный чистейшим идеализмом шаг непрактичного Толстого. Тем самым он поставил себя в исключительное положение не только друга, но и уполномоченного Толстого, положение, в каком не стоял никто другой из друзей Толстого, и вынужден был вечно следить за тем, что нового создавал Толстой и как поскорее можно было получить от него это новое, чтобы никакой другой издатель, никто из друзей Толстого и ни его жена не могли перехватить этого нового и самостоятельно, без Черткова, его напечатать. Таким образом, возникши сначала «из ничего», развилась и мало-помалу стала постоянным явлением около Толстого борьба его близких – в частности, жены и ближайшего друга – из-за его рукописей.

И ведь это тянулось уже давно. Подготовляя в 1945–1946 годах вместе с чехом Иосифом Ротнаглем, бывшим старостой «большой» Праги и родственником д-ра Д. П. Маковицкого, чешскую книгу, посвященную памяти последнего, я наткнулся на письмо Душана, написанное в 1901 году к его другу, чешскому писателю и общественному деятелю Карелу Калалу. Отправляясь из Англии, где он гостил у Чертковых, в Россию, Маковицкий пишет Калалу (перевожу со словацкого):

«Моя задача: побудить Льва Николаевича, чтобы он велел изготовить копии всего написанного им за последние два года и послал их Черткову (это должно быть проведено без ведома жены Толстого, которая ревнует к чертковцам, что у них есть копии), а одного богатого московского купца надо уговорить, чтобы он помог материально изданиям Черткова, чтобы они не пресеклись. Миссия важная, только бы удалась»³².

Даже «святого доктора», с его голубиной простотой и чистотой, удалось Черткову запречь в оглобли его расчетов! И когда – в 1901 году! И как характерно это: тайно получить копии, привлечь купца, «чтобы не пресеклись» собственные издания Черткова, вроде журнала «Свободное слово» и «Листков «Свободного слова», не дававших дохода!.. Очень характерна и эта подмена понятия «толстовцев» новым: «чертковцев». Действительно, существовала такая, не очень симпатичная, группа в истории «толстовства».

Таким образом, практический расчет в действиях Черткова был. И этот расчет сталкивал его не только с женой Толстого, бывшей при жизни Льва Николаевича главной и, в сущности, единственной русской его издательницей, но и с целым рядом других, особенно иностранных его издателей. Последние, как Кенворти, переводчик и биограф Толстого Эйльмер Моод, были обычно такими же, как Чертков, идейными людьми и искренно стремились содействовать распространению взглядов Толстого, но беда, если им удавалось, путем переписки со Львом Николаевичем или хотя бы с которой-нибудь из его дочерей-секретарш, получить ту или иную работу, тот или иной отрывок для опубликования раньше Черткова: тот обрушивался тогда всей тяжестью своего характера на них и на… Толстого! Грозные письма летели из Англии в Ясную Поляну, и великому Толстому приходилось всячески выкручиваться и оправдываться перед требовательным другом.

Конфликтов на этой почве было очень много. Одного из своих «конкурентов», именно английского единомышленника Л. Н. Толстого Джона Кенворти, почтенного и культурного человека, публициста, автора книги «Анатомия нищеты», В. Г. Чертков не постеснялся даже опорочить лично перед Львом Николаевичем. Он написал Толстому, что Кенворти нельзя принимать всерьез, потому то это – душевно ненормальный и, следовательно, не ответственный за свои действия человек, так что лучше от него держаться подальше. Между тем, Кенворти собрался в гости ко Льву Николаевичу, посетил его (в конце 1895 г.) в Москве и произвел на него самое благоприятное впечатление. Лев Николаевич не преминул сообщить об этом Черткову³³, тут же выразивши удивление по поводу необоснованного причисления Кенворти, со стороны Черткова, к разряду сумасшедших.

Серьезные недоразумения на почве издательских интересов происходили у В. Г. Черткова также с Эйльмером Моодом.

Но что Кенворти и Моод! Даже если Лев Николаевич давал что-нибудь новое И. И. Горбунову-Посадову для «Посредника», то Чертков обижался и, что называется, «вламывался в амбицию». В 1909 году Чертков предоставил издателю И. Д. Сытину, которого он считал своим другом, право на первое издание книжек «На каждый день», хотя желанием Льва Николаевича было, чтобы «На каждый день» печаталось у И. И. Горбунова-Посадова в «Посреднике». Сытин затянул издание книжек, очень дорогих автору. Толстой волновался, грозился отобрать рукопись у Сытина, жаловался мне на Черткова, а Черткову на Сытина («Пожалуйста, пристыдите его!» – писал он Черткову)³⁴, но из этого все-таки ничего не вышло: книжки «На каждый день» появлялись по-прежнему с большим опозданием, их с успехом перешибала выпускавшаяся Сытиным «Военная энциклопедия». Толстой оскорблялся, а Горбунов-Посадов молча страдал и за него, и за свое дело. Чертков остался верен «моему другу» Сытину. Из 12 книжек «На каждый день», так и не законченных печатанием, до смерти автора вышло, с нарушением порядка месяцев, только шесть, чего, конечно, не было бы, если бы издание передано было идейному человеку Горбунову-Посадову, а не издателю-предпринимателю Сытину. Но… между автором и издателем стал Чертков. Уважения к праву Льва Николаевича как автора распоряжаться своими произведениями у Черткова было столько же, сколько у Софьи Андреевны, которая тоже всегда волновалась и выходила из себя, если Толстой осмеливался, в кои-то веки, передать какому-нибудь журналу право первого опубликования того или иного из новых своих произведений: все должно было печататься только в выпускаемых ею, одно за другим, собраниях сочинений Толстого.

Толстой, любя Черткова, готов был на многое в его поведении смотреть сквозь пальцы и старался все объяснять в пользу своего друга, но все же иногда прорывался и он. В 1897 году Софья Андреевна, Чертков и редактор «Вопросов философии и психологии» Н. Я. Грот – все согласно обрушились на Толстого, требуя первенства в опубликовании его исследования «Что такое искусство?» и упрекая за послабления в пользу конкурентов. Лев Николаевич отвечал Черткову:

«Сейчас получил ваше сердитое письмо, милый друг Владимир Григорьевич. Я совершенно понимаю вас, но жалею, что вы не имеете доверия ко мне, что я сделаю все так, чтобы было как можно выгоднее для вашего – нашего дела… Удивительней всего, что здесь на меня сердятся за то, что я непременным условием печатания в России ставил то, чтобы в Англии вышло прежде (Грот из себя выходит за это и писал неприятности), а вы на меня сердитесь за то, что здесь печатается, как вам кажется, в ущерб вашему изданию. Как много легче поступать как все, не стараясь поступать лучше! Пока я печатал за деньги, печатание всякого сочинения была радость; с тех пор же, как я перестал брать деньги, печатание всякого сочинения есть род страдания. Я так и жду: и от семьи, и от друзей, и от всяких издателей» (13 декабря 1897 г.)³⁵.

Чертков устыдился, просил прощенья, но. через полтора года, в 1899 году, заставил Толстого подписать документ, предоставлявший ему исключительное право на распоряжение всеми литературно-издательскими делами писателя за границей³⁶.

Только в 1961 году было опубликовано в первой книге 69 тома «Литературного наследства» письмо Л. Н. Толстого к В. Г. Черткову от 13 мая 1904 года в ответ на вопросы и предложения Черткова относительно прав на сочинения Толстого после его смерти. Письмо хранилось до этого в тайне у сына Владимира Григорьевича с надписью его рукой: «Секретно» и не было напечатано вместе с остальными письмами Льва Николаевича к Черткову, составившими 85–89 тома Полного собрания сочинений Толстого.

«Не скрою от вас, любезный друг В. Г, – пишет Толстой, – что ваше письмо с Бриггсом (англичанином. – …) было мне неприятно. Ох, эти практические дела! Неприятно мне не то, что дело идет о моей смерти, о ничтожных моих бумагах, которым приписывается ложная важность, а неприятно то, что тут есть какое-то обязательство, насилие, недоверие, недоброта к людям. И мне, я не знаю как, чувствуется втягивание меня в неприязненность, в делание чего-то, что может вызвать зло.

Я написал свои ответы на ваши вопросы и посылаю. Но если вы напишете мне, что вы их разорвали, сожгли, то мне будет очень приятно. Одно, что в вашем обращении ко мне не было неприятно, это ваше желание (!) иметь от меня непосредственное обращение к вам с просьбою после смерти рассмотреть, разобрать мои бумаги и распорядиться ими. Это я сейчас и сделаю»³⁷.

В неприятных для Толстого вопросах (их было пять), напечатанных вместе с ответами Льва Николаевича отдельно от письма Толстого в 88 томе Полного собрания сочинений, В. Г. Чертков как бы напрашивается на роль единоличного распорядителя литературного наследия писателя. И тем не менее Толстой ответил на вопросы так мудро и сдержанно, что ответы его, которые и были по существу первым вариантом завещания, никак не могли удовлетворить Черткова.

Стоит привести хотя бы один из вопросов Черткова вместе с ответом Льва Николаевича на этот вопрос, чтобы понять, что в 1904 году Чертков был еще далеко от своей вожделенной цели – стать единственным распорядителем писаний Толстого после его смерти.

: «Кому вы желаете, чтобы было предоставлено окончательное решение тех вопросов, связанных с редакцией и изданием ваших посмертных писаний, по которым почему-либо не окажется возможным полное единогласие?»

Тут, очевидно, автору вопроса, считавшему себя ближайшим лицом к великому писателю, представлялся возможным только один ответ: «В. Г. Черткову».

Однако Толстой ответил: «Думаю, что моя жена и В. Г. Чертков, которым я поручал разобрать оставшиеся после меня бумаги, придут к соглашению, что оставить, что выбросить, что издавать и как»³⁸.

Приблизительно то же самое, в несколько измененной редакции, Лев Николаевич повторил и в другом письме, приложенном к вопросам. (К этому второму, формальному по тону письму и относилась его фраза в первом, до сих пор остававшемся в тайне письме: «Это я сейчас и сделаю».)

Жена – сонаследница! – То, чего боялся Чертков больше всего. Выходило, что ему предстояла еще большая работа: устранить начисто из завещательных распоряжений Толстого имя его жены. Этой работе и посвящены были дальнейшие шесть лет, до 22 июня 1910 года (даты окончательного завещания Толстого).

30 июля, за три месяца и одну неделю до смерти, Л. Н. Толстой вносит в «Дневник для одного себя» простые и ясные слова, которых ни Н. Н. Гусеву, ни другим пристрастным в пользу Черткова исследователям не удастся выжечь и каленым железом: «Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела, и противна мне». И что же?! Оказывается, еще в 1906 году Толстой заявил то же самое и почти в тех же словах и притом – в лицо своему другу (в письме): «Мне чувствуется втягивание меня в неприязненность, в делание чего-то, что может вызвать зло».

Характерно также: Толстой замечает в письме 1906 года, что ему будто бы не неприятно, что «дело идет о его смерти», то есть что ведутся разговоры и планы о том, кто сменит его на посту хозяина всех его бумаг. Будь Владимир Григорьевич хоть немного более чутким и, если можно так выразиться, «незаинтересованным» лично человеком, он и в этой фразе Толстого почувствовал бы деликатный намек на неловкость постоянно подымать вопрос о том, как он, Чертков, будет распоряжаться делами писателя после его смерти. Но кажется, что для соображения о причиняемой Льву Николаевичу неприятности ближайший друг его, увлеченный блестящими издательскими перспективами, был глух и нем. Чертков был непреложно убежден, что он переживет Толстого, и снова и снова смело говорил с ним о том, как он будет распоряжаться его писаниями после его смерти.

Недоразумения продолжались. В 1909 году Толстой опять писал Черткову: «Получил, милый друг, ваше разочаровавшее меня во всех отношениях письмо… Разочаровало и даже неприятно было о моих писаньях до от какого-то года. Провались все эти писанья к дьяволу, только бы не вызывали они недобрых чувств» (23 июня 1909 г.)³⁹. Вот – подлинный голос Толстого, которого никогда нельзя смешивать с голосом Черткова!

Может быть, говоря о Черткове, уместно поставить здесь вопрос, который часто задают даже люди, совершенно далекие от Ясной Поляны и только понаслышке знающие о борьбе между другом и женою Толстого, именно вопрос о том, за что Толстой любил Черткова? Ответ на этот вопрос не труден: это была любовь учителя к старому, преданному ученику. У Льва Николаевича давно сложился взгляд, что Чертков посвятил ему всю свою жизнь, разделяет его взгляды, тратит свои силы и средства на издание и распространение в России и за границей его философских и публицистических произведений, всегда охотно берется за оказание ему той или иной личной услуги. Все, чем может он, Толстой, отплатить Черткову за его преданность, за его услуги, – хотя бы это было так раздражающее Софью Андреевну разрешение фотографу Черткова англичанину мистеру Тапселю снимать Льва Николаевича несчетное количество раз, – все это ничтожно по сравнению с любовью и преданностью Черткова. По присущей ему исключительной скромности, Лев Николаевич, конечно, не клал на чашку весов того огромного положительного влияния, которое оказывали его ум и личность на мировоззрение и нравственный мир Черткова, не задумывался над вопросом о том, что, собственно, он, Толстой, и сделал Черткова – Чертковым.

Любовь и преданность Черткова выкупали в глазах Толстого и все его личные недостатки, на которые нередко указывали льву Николаевичу его близкие и которые, конечно, он и сам видел.

Личность В. Г. Черткова очень сложна. Ей посвящен мною особый очерк. Сейчас я могу только в коротких словах коснуться характеристики Владимира Григорьевича.

По отношению к С. А. Толстой у В. Г. Черткова постепенно развилось чувство полного охлаждения и последовательной, фанатической, хотя и прикрываемой внешней вежливостью в английском стиле, враждебности. Но обмануть такую, тоже неподатливую, активную и далеко неглупую, а женским своим умом и даже очень умную женщину, как Софья Андреевна, было, конечно, трудно, и она за элегантно склоненным станом и вкрадчивым «Как ваше здоровье?» – отлично чувствовала подлинное отношение Черткова к себе. Дружбы, а тем более искренней дружбы между этими двумя людьми, – между матерью, защищающей свое гнездо, и претенциозным другом великого человека, – быть не могло и не было, что окончательно и проявилось в 1910 году.

«Толстовцы» не принимают марксистского тезиса о том, что бытие определяет сознание. Именно они, как последовательные идеалисты, больше всего настаивают на том, что сознание определяет бытие. А между тем в основе семейной драмы и драмы дружбы Л. Толстого несомненно лежали причины внешнего, материального характера, и те попытки объяснения двойной Толстовской драмы, которые не принимают этого во внимание, не могут пролить на нее настоящего света, не могут сказать нам о ней всю горькую правду. Можно, конечно, говорить о «дурном характере» Софьи Андреевны, о ее несочувствии взглядам своего мужа, о «деспотическом» характере Черткова и т. д., и все это будет близко к правде, но никогда не будет полной правдой. Спор имущественный, спор о «правах» на духовную продукцию Толстого был корнем драмы.

– В жар бросило… не могу дышать! – промолвила Софья Андреевна, узнав от меня 27 июня о возвращении Черткова в Телятинки, и покинула комнату.

– Видите, как это ее взволновало, – заметил Лев Николаевич, обращаясь к пианисту А. Б. Гольденвейзеру, игравшему с ним в шахматы.

Еще бы! «Враг» угрожал непосредственной «осадой» Ясной Поляне и всему, что в ней было для Софьи Андреевны дорогого как в духовном, так и в чисто материальном отношении.

С этого дня, с этого момента потянулись для Л. Н. Толстого четыре месяца неперестающей пытки, забурлили вокруг него страсти, открытое соперничество, взаимные злоба и оклеветывание борющихся людей и партий.

В эти роковые четыре месяца, от 27 июня до 28 октября 1910 года, все, что окружало Л. Н. Толстого, разделилось на две партии. К одной принадлежали Софья Андреевна и четверо ее сыновей (за исключением стоявшего вне борьбы Сергея Львовича), а также отчасти, но именно лишь отчасти, Татьяна Львовна. К другой – В. Г. Чертков, Александра Львовна (с детства не любившая свою мать), жена Черткова Анна Константиновна, сестра ее Ольга Константиновна Толстая, секретарь и наперсник Черткова А. П. Сергеенко, постоянный посетитель Ясной Поляны и сосед-дачник пианист А. Б. Гольденвейзер с женой, а также скромная поджигательница вражды и передатчица всех сплетен о Софье Андреевне, подруга Александры Львовны переписчица Варвара Михайловна Феокритова. Вторая партия была многочисленнее и, пожалуй, сильнее.

Обе поименованные партии взаимно травили одна другую, не давая себе при этом, что называется, «ни отдыху, ни сроку».

В центре стоял 82-летний Лев Толстой. Он, бедный, один не хотел борьбы, один призывал всех к миру и согласию, заверяя и ту, и другую сторону в своей любви и преданности, а между тем на нем-то упорная и упрямая борьба и отзывалась всего жесточе, и это понятно, потому что он сам был предметом раздора. Люди пылали взаимной ненавистью, подставляли ножку друг другу – как это ни странно на первый взгляд – из-за него. Ведь оспаривались: любовь Толстого, внимание и уважение Толстого, близость к Толстому и… наконец… творения Толстого – черновые его произведений, оригиналы его неизданных дневников, – это – громко, а втайне – издательское право на сочинения Толстого вообще. «Они разрывают меня на части», – записал Лев Николаевич 24 сентября 1910 года в своем особо тайном, интимном дневничке, получив от Черткова письмо «с упреками и обличениями». И это была правда. «Иногда думается: уйти от всех»⁴⁰, – добавлял Толстой, сам указывая, таким образом, раз навсегда, на один из основных мотивов своего позднейшего «ухода» из дому.

О каком же, однако, «издательском праве» для Черткова может идти речь, – скажете вы, – когда Лев Николаевич все-таки был принципиальным противником предоставления кому бы то ни было права собственности на свои произведения? Верно. Но если Софья Андреевна боролась как раз за устранение, низвержение толстовского принципа отказа от литературной собственности, то В. Г. Чертков, с своей стороны, стремился только. к праву распоряжения изданием сочинений Л. Н. Толстого, отлично, по-видимому, понимая, что иногда это скромное право может стоить и «права собственности».

Со спора о дневниках началось. По старому неписаному договору с В. Г. Чертковым, дневники Л. Н. Толстого, начиная с 1900 года, хранились у него. В первых числах июля 1910 года Софья Андреевна заявила по этому поводу претензию своему мужу: дневники должны храниться не у постороннего человека, а у нее, или, во всяком случае, в яснополянском доме. Толстой мучается нерешительностью: взять дневники у Черткова, человека, который «посвятил ему свою жизнь», значило бы – кровно обидеть его; не брать – значило бы выставить себя риску все учащающихся и все обостряющихся семейных сцен и объяснений, могущих, при легкой возбудимости Софьи Андреевны, принять опасный для нее, а значит, и для него, характер. Воздух накален. Чертков перестал даже ездить в Ясную Поляну.

12 июля Софья Андреевна получила приглашение от матери В. Г. Черткова, «пашковки»-евангелистки Елизаветы Ивановны, навестить ее и вместе послушать приехавшего из Петербурга знаменитого баптистского проповедника Фетлера. Так как Елизавета Ивановна занимала в телятинском доме Чертковых отдельные «апартаменты» с отдельным входом, то можно было отправиться к ней без большого риска встретиться у нее с ее сыном. Да и неудобно было не поехать: приглашала придворная дама, рожденная графиня Чернышева-Кругликова. И Софья Андреевна поехала.

Я как раз собирался в Телятинки, и Софья Андреевна любезно пригласила подвезти меня, на что я с удовольствием согласился.

В коляске, на рысаках, мы поехали. Софья Андреевна – в изящном черном шелковом туалете с вышивкой гладью на груди и с кружевами, ради великосветской Елизаветы Ивановны. Поехали не прямо, не самым коротким путем, а в объезд, по «большаку», чтобы миновать дряхлый, полуразвалившийся мостишко через ручей Кочак.

И вот Софья Андреевна всю дорогу плакала, была жалка до чрезвычайности и умоляла меня передать Владимиру Григорьевичу, чтобы он возвратил ей рукописи дневников Льва Николаевича.

– Пусть их все перепишут, скопируют, – говорила она, – а мне отдадут только подлинные рукописи Льва Николаевича!.. Ведь прежние его дневники хранятся у меня… Скажите Черткову, что если он отдаст мне дневники, я успокоюсь… Я верну тогда ему мое расположение, он будет по-прежнему бывать у нас, и мы вместе будем работать для Льва Николаевича и служить ему. Вы скажете ему это? Ради Бога, скажите!..

Софья Андреевна, вся в слезах, дрожащая, умоляюще глядела на меня: слезы и волнение ее были самые непритворные.

Она почему-то не верила, что я передам ее слова Черткову, и умоляла меня об этом снова и снова.

Я не мог равнодушно смотреть на эту плачущую, несчастную женщину. Тех нескольких десятков минут, которые я провел с ней в экипаже, я никогда не забуду.

Признаюсь, меня самого охватило волнение, и мне так захотелось, чтобы какою угодно ценою – ценою ли передачи рукописей Софье Андреевне или еще каким-нибудь способом – был возвращен мир в Ясную Поляну – мир, столь нужный для всех и особенно для Льва Николаевича. В этом настроении я отправился к В. Г. Черткову, когда мы приехали в Телятинки.

Дело Софьи Андреевны было простое: она хотела получить, собственно, только автографы дневников, так как разрешала Черткову скопировать беспрепятственно весь их текст, и естественно, что Чертков, человек благородный, пошел ей навстречу.

«Дорогая Софья Андреевна, – писал он в письме, которое посылал жене Толстого через меня, – В. Ф. Б-в передал мне о вашем желании получить для хранения в вашем яснополянском доме или в Русском Историческом музее в Москве, где храните вы другие материалы, рукописи дневников Льва Николаевича за время с 1900 года. Вы любезно обещаете при этом разрешить мне (разрешение Льва Николаевича, видимо, само собой подразумевается) скопировать их текст для моих занятий Толстым и для исследований работы его мысли. Вы знаете, что в дневники свои Лев Николаевич заносил всегда не только внешние события своей жизни, но и ее внутренний ход, иначе говоря – почти все, приходившие ему в голову мысли по вопросам религиозным, социальным, политическим и т. д. Все это не может меня не интересовать самым живым образом, и если я буду иметь в своем распоряжении точный текст дневников, то это – все, что мне нужно и что более чем удовлетворяет, – восхищает меня. Что же касается подлинника, автографа, почерка Льва Николаевича, то таким вещам я, в качестве его ученика, значения не придаю, собиранием автографов не занимаюсь, да, кстати, имею и без того уже достаточно автографов Толстого (письма его ко мне), так что я с полной готовностью возвращу вам, согласно вашему желанию, рукописи всех дневников. Я буду возвращать вам тетрадь за тетрадью, по мере того, как переписка их у меня в доме будет заканчиваться. Надеюсь, что ко дню рождения нашего дорогого и любимого Льва Николаевича, то есть к 28 августа, вы будете иметь все.