Текст книги "Земля"

Глава 23

Всему на дикой земле Ййра подходит своё время, свой черёд.

Сегодня орк выволок на веранду около сотни жестяных банок из хламовника, мастерил из них добавочные «брякалки». И как-то так вышло, что к этому занятию присоседились все теперешние жильцы станции. Савря дырявит донышки крепким когтем, ей ни к чему и пробойное шило. Людята продевают и подвязывают обрезки шнура, и работа идёт весело, приятно и посмотреть. Бугайчик и тот увлёкся, хотя и хмурится иногда, поджимает плечи, как будто не пойми с чего стыдно ему делается вот так сидеть и с жестянками возиться.

– И куда их, в таком количестве… – ворчит Кнабер. Да только в голосе-то у него интереса куда больше, чем ворчания.

– Найду куда, – отвечает Ййр. – Годных мест полно. Может, на дубу старикана Ю развешу. Если с осени никто его дом не займёт… пока всё пустует.

Новые брякалки готовы. Не только воду таскать веселей бывает артелью. Вот и денёк ясный поворачивает к вечеру, не велит солнцу жечь жаром тонкую человечью кожу, а море небось успело погреться.

Не успевает Ййр спросить – Ришка сама подаёт голос:

– А давайте к морю?

Как не улыбнуться одной мысли на двоих.

– И то засиделись, сходим, попляшем.

* * *

Сэм берёт с собой драгоценный фотоаппарат, отлаженный под незлое солнце. Вряд ли будет правдой сказать, что маленькая страфиль хорошеет с каждым днём на станции, однако новенькие пёрышки на крыле и хвосте уже хорошо заметны – дымчато-серые, со стальным проблеском – и силуэт делается менее нелепым. И опаловый отсвет в остром и любопытном взгляде при ясном дневном освещении уже хорошо различим.

Благодаря кратковременной, но бурной популярности среди страфильей холостёжи Сэм может рассчитывать на изрядное количество удачных кадров с уже взрослыми страфилями с их завораживающей, пугающей хищной красотой; дряхлый старик с дуба на плёнке наверняка вышел удивительно фактурным; пучеглазый птенец-младенец вряд ли вызовет у зрителя что-нибудь кроме насмешливого отвращения, но и это большая удача, для наиболее полной картины. А если бы только передать вот эту дикую смесь неуклюжего детства и уже проглядывающей опасной стати, дикарских повадок и домашней обыкновенности! Про себя Сэм даже заранее гордится, что догадался нащёлкать Саврю в тапочках. Это же просто бомба.

Вот и теперь – подгадывать и ловить идеальные моменты: обманчиво-неторопливая волна, Саврин лихой прыжок, взмах руки-крыла в невесомых брызгах, шальное носатое личико, озорной прищур.

Основательно вымокнув под орчьим присмотром, слётка отправляется ворошиться в горячем песке. Всё-таки здорово проводить время рядом с этим существом. Ну если она не пытается оторвать тебе голову.

– Чтоб красиво? – уточняет она с лукавством в голосе, словно бы только что заметив Сэмовы труды и старания.

Орк ей давно уже объяснил, правда очень кратко и варварски, насчёт целей изящной светописи. Видимо, по-своему страфилька ухватила понятную для неё суть.

– Конечно красиво, – улыбается Сэм. – Люди будут любоваться.

Савря шевелит в песке пальцами длинных чешуйчатых ног и заливается звонким хохотом. Вертит головой по сторонам.

– Надо Ййр щёлкать, – выговаривает она с убеждённостью, найдя подсобщика обожающим взглядом. – Чтоб так красиво как никто!

Сэм не оборачивается, усмехнувшись.

– Ну, его я уже как-то пощёлкал. Ещё до того, как мы тебя встретили.

Тоже ведь правда. Хотя те несколько кадров Сэм снял не по собственной воле, а проявлять их даже не планирует.

– Тогда Ришка, Рина, красота, щёлкай, – не унимается маленькая страфиль, не отводя восхищённого взора от чего-то за плечом Сэма.

Сэм оглядывается и видит Рину, обыкновенную Рину с её курносым профилем, с растрёпанными ветром волосами. Красная майка завязана по-дурацки над бледноватым животом. Крупный песок прилип высоко на бедре, смокшем от водяных брызг. Мать Сэма в разговорах с подругами жалела Рину: никакой настоящей породы, счастье, что даже не пытается лепить из себя красавицу – это выглядело бы жалко, с её-то лицом и сложением!.. Но прямо теперь рядом с ней орчара, поджарый, подвижный, тёмный, весь собранный из жил и костей, а девушка просто преступно хороша.

– Нет, я сегодня не утерплю! – Рина хватается за орчью руку, потому что отбегающая волна шатнула её под колени. – Я хочу в воду!

Видеть её такой отчего-то невыносимо. Будто вместе с шальными брызгами рушится и пропадает настоящий порядок вещей. Видеть их обоих, об руку, с одинаковым азартом на таких несхожих лицах – неправильно, и никто на свете не подскажет, как это прекратить.

– Рина, – окликает он растерянно. – Ну как ты собираешься в воду, у тебя даже нет купальника.

– Ничего страшного, – она пытается заправить за ухо прядь волос, но ветер треплет их ещё пуще. – Дома сразу переоденусь в сухое!

– Ты плохо умеешь плавать, – напоминает Сэм, постаравшись придать своему голосу всю возможную заботливость.

– Я держу, – отзывается бледноглазый.

– Ййр-Земля Ришу де-е-ержит. Морю – не отнять, – говорит страфилька и добавляет в утешение когда-то запавшие в память слова: – не ссы, Кнабер.

Нет, фотоаппарат не падает из руки Сэма, не утыкается тяжко в здешний грубый песок драгоценным тонко настроенным объективом. Но благодарить за это следовало бы не столько похвальное хладнокровие художника светописи, сколько надёжный разгрузочный ремешок.

* * *

Прежняя Рина обязательно обратила бы внимание на то, что Сэм молчит, не принимает участия в болтовне с нелюдями, на то, что настроение у него неважное. Прежняя Рина постаралась бы деликатно выяснить, что его огорчило, и по возможности исправить ситуацию. Прежняя невзрачная Рина нравилась Сэму гораздо больше, и водить с ней дружбу всегда было легко. А эта, новая, внезапно привлекательная, вызывает у него горячую оторопь и даже некоторую злость.

Ещё в старших классах Сэм между собственными романтическими увлечениями иногда призадумывался о том, что Рину вот-вот очарует какой-нибудь унылый стихоплёт из её литературного клуба, и тогда многолетняя дружба полетит псу под хвост. Но со временем убедился, что флирт и всякие шашни абсолютно не в её натуре, и успокоился. Рина всегда будет рядом, если понадобится умный и сочувствующий друг, она всегда поддержит и выручит, без малейшей насмешки или сомнения. Чёрт, да он бы Рину даже на свою гипотетическую свадьбу бы позвал в качестве шафера, если бы это не шло настолько вразрез с традициями…

Ну, то есть ПРЕЖНЮЮ тихую Рину – позвал бы.

А что с этой новой прикажете делать?..

* * *

Арине Стаховой хорошо.

Она идёт домой, завернувшись в широкое полотенце прямо поверх промокших одёжек. С Ийром хорошо говорить о море, с которым они только что расстались, и умница Савря тоже вставляет иногда словцо-другое. Получается у неё и смешно, и к месту.

Сэм идёт, немного от них приотстав; так славно поработал нынче, что даже не захотел искупаться толком. Но думать о Сэме некогда.

– Столько лет море обнимаю, а что ни раз – как в первый, шкура веселится, жилы радуются. Это, конечно, когда я в добрую пору прихожу играть. По льду когда его мерю – слышу, спит, и то меня помнит.

Чудно слушать, и сразу верится, что вся стихия, ворочающая зеленоватые волны залива – живое, своенравное созданье. Потому что о здешнем море голос-гармонь звучит любовью, искренней, щедрой и счастливой.

Рина чувствует под собственной немного озябшей после воды кожей упругое тепло, силу и радость каждого мускула. Как удивительно хорошо, что можно без всякого смущения немного побыть причастной к такой любви.

* * *

Перед крылечком Савря хорошенько встряхивается, выгоняя из перьев остаток песка. Ришка, разувшись, бежит переодеться, вскоре вышмыгивает – развесить смокшее. Бугайчика Ййр задерживает – принести бы в дом уже расколотых полешек, и Кнабер не отказывает, хотя глаза прячет, будто что-то по-людскому украл.

Стащив шапочку, Ййр проводит рукой по своей голове – чалая от седины щетина снова отросла торчком, уже и не щекочет ладонь.

А были косы – смоль, по самый крестец, вот какие длинные. Тяжёлые, будто тугие змеи. В плясе умели заворожить красотой, в драке – обмануть яркой лентой. Умели стать для хаану чёрным шатром непроглядной ночи, даже в ясный полдень… давно, давно, позапрошлая жизнь.

А был и сплошной завшивленный колтун, что и за месяц руками не разберёшь. И пах колтун чёрным горем. Но и та жизнь, что началась, когда смерть не забрала вовремя, тоже прошла страшно давно.

Косы, как и первую жизнь, было уже не вернуть. Тогда Ибрагим остриг. Невторопях, осторожничал, сперва здоровенными отточенными ножницами, а потом и машинкой, той самой – оставил в подарок (Брук возит теперь по надобности сменные бритвы, и хватает их надолго).

И то верно. Для кого тут красавушкой ходить? Да ещё Ю, как полетел, в первые годы норовил при случае нагадить на голову. И не сказать, чтобы уворот орчаре всякий раз вполне удавался…

«Не вернуть уже тех первых кос, смоляных, – думает Ййр. – А и чалые с серебром ведь будут не хуже».

Глава 24

Море остаётся прежним.

Почти две дюжины лет Ййр видит, как деревья на Диком тянут к небу юные ростки, становятся старше, матереют, втихомолку умирают, как заведено у древесного племени. Остров полнится страфильим хохотом, песнями или плачем. Приходят и уходят люди, неповторимые в своей разноликости. Даже небо на верхушке лета стало теперь чуть бледнее – или это орчьи зоркие глаза истратили прежнюю яркость видимого; но море остаётся прежним своенравным возлюбленным, и пляс его безжалостен и бескорыстен. Ледяной доспех зимнего сна и тот не даёт забыть друг о друге, и грозная буря не разлучает надолго. Пот и слёзы первых месяцев море слизывало с кожи, принимая в объятия, как равного, желанного, своего. С первых дней не жалело, но утешало.

* * *

Вместе с первыми спасёнными страфилями Стахов привозит на остров орка. Вот так запросто, несмотря на недовольство и обоснованные опасения некоторых людей станционной команды. Истощалая, хмурая, неблагодарная тварь, лишь сойдя на берег, бессловно исчезает в лесу.

Не показывается полный день, не приходит ночевать.

Прохладным утром орк является у дровяного сарая; рассматривает строение с холодной злобой, разок пинает угол, обходит кругом широкую тополиную колоду. Колода удостаивается двух пинков. В самом сарае находятся два колуна, ещё новёшеньких, не успевших засеребриться вдоль лезвия от исправной работы. Ор-чара, поворчав себе под нос и сплюнув в сторону, выбирает один, с топорищем на манер северного дварфийского: пропитанная льняным маслом рукоять кажется орку ловчее в ладони. Толстых чурок на полсараюхи напилено, а колотых осталось – смех один. Дурь. Непорядок.

Замах.

Едва слышный рык из костлявой орчьей груди – глухой, глубокий.

Сухая берёзовая чурка брызжет из-под лезвия надвое.

Замах.

Рык.

На четвертушки.

Орк рубит так, будто каждая несчастная деревяха нанесла ему личную обиду. На людей не обращает внимания, словно поразили его разом глухота и выборочная незрячесть. Впрочем, особенно-то до него никто и не лезет – тут с одними страфилями забот по горло, если не по самую маковку. Да и боязно соваться.

Только Ибрагим Стахов, утро напролёт провозившись с драгоценными крылатыми, подходит бесстрашно.

– Отличная работа.

Орк шевелит порванным ухом, тяжело дыша.

– Сложим в сарай после обеда. А пока можно и отдохнуть.

Орк задирает подол майки, вытирает мокрое лицо. Майка вообще-то тоже насквозь уже вымокла от пота. На бурых рабочих штанах – от крестца и под коленями – тёмные влажные пятна. Из слов старого парня, людского старшака, девятнадцатилетний орчара кое-как разбирает «работа», «обед» и «отдохнуть». Апо голосу, по лицу и прочей повадке догадывается, что Ибрагим доволен.

Кивнув, орк убирает колун на место. Пьёт у веранды из цинкового ведра, хотя какие-то люди вслух явно этим недовольны. Не глядя больше ни на кого, размашистым шагом чешет в сторону берега – отдышаться, остыть, поднести горькой большой воде ещё толику соли на собственной шкуре.

* * *

День за днём, ровно волна за волной.

Молодой орк почти не заходит в дом, предпочитая ночевать где-то на улице. При дожде забирается в дровяной сарай, утащив туда стёганное одеяло, видимо, смолистый запах колотых дров нелюдю пришёлся по нраву. С одной стороны, не все из станционной команды могли бы так уж спокойно спать под одной крышей с этим существом, так что орочье житьё наособицу, может, и к лучшему. С другой стороны, Ибрагим не предусмотрел на станции никаких серьёзных дверных замков, а у орчары в свободном доступе два дроворубных топора. Беспокойных намёков Стахов будто не принимает к сердцу, а от прямых недовольных слов уверенно отмахивается. Зовёт орка сидеть за общими трапезами. Тот обычно является ко времени ужина: садится с краешку на табурет, к выходу поближе, довольно опрятно ест, всегда молчком, всегда из одной и той же посуды.

Ибрагим величает орчару по дикарскому имени – Ййр, а чаще того – словцом «земляк». Несмотря на все причиняемые беспокойства, работать нелюдь горазд, тут уж никто не может придраться. Любой грубый и грязный труд, который можно поручить орку, тот исполняет не морщась. Хотя многие станционные не могут скрыть удивления, когда Стахов чин чином назначает «земляку» жалование и контракт в должности подсобщика, словно орк настоящий человек, приехавший поработать… а не ушастый крапивник, спасённый из грязной звериной клетки по безрассудному великодушию Ибрагима.

Впрочем, особенно изводиться насчёт орчары ни у кого не хватает времени и сил.

Ййр понимает: на острове идёт долгая, тяжёлая битва.

И старшак Ибрагим проигрывает, как ни умны и крепки люди из его ватаги.

Страфили дохнут.

Будто на них проклятие.

Ийр подолгу смотрит на них, устроенных со всей мыслимой заботой, и орчью гортань жжёт от злобы и отвращения.

Каждую пернатую дуру вынули из лютой неволи. Каждую люди лечат, как смыслят, в том числе и того серого, что с Ийром в соседней клетке сидел. Что ни день Ийр по людской науке приготовляет им жратву – перемалывает в кашу на тяжёлом волчке уйму сочного мяса – бараньего и телячьего, овощи и какой-то жмых. Что ни день, вычищает обгаженные подстилки.

Ибрагим и его люди ждут, что проклятие ослабеет, но лето идёт на исход, и слабеет пока только их вера.

Страфили дохнут.

Ни одна не расправила толком красивые крылья, ни у одной не прояснился взор.

Иногда Ийр от бессильной ярости ругается на проклятых, орёт колючие злые слова. Серый время от времени вторит, отругивается ровно теми же оборотами, да ещё одна, рябая, хмурит чёрное лицо – вот и вся хилая надежда.

Ибрагим даже этому рад, но от этой радости тоже больно.

Ийр видит, как старый парень осунулся и словно бы обветшал.

Страфилей Ийр горячо ненавидит.

Всё бы отдал, лишь бы пробить в их проклятии брешь. Чтобы ожили. Чтобы наполнили крылья ветром и поднялись. Чтобы старшак Ибрагим победил. Чтобы серый стервец учуял волю и захлебнулся собственным ярым криком, а не гнил тут подобно падали, тихий и пустоглазый.

* * *

За ужином меж людей разгорается спор.

Да какой там спор.

Насколько Ййр может понять, жиренная часть Ибрагимовой честной артели, люди учёные, уже крепко сомневаются, что крылатые когда-нибудь очухаются. А прочие, видать, и вовсе сдались.

Старшак отвечает учтиво и твёрдо. Вот уж кому упёрлись эти бормотуны пернатые, свет клином на них сошёлся, свернулось небо кукишем. Ибрагим сам раньше сдохнет, чем отступится. Кремень старый парень.

Ййр ест, привычно не подымая глаз.

Лександр сегодня за кашевара – тонкокостный, чернобровый парниш, на людской счёт старше Ййра, а по-орчански – сопляк сопляком. Леке нынче зверски пересолил половину жратвы, а вторая половина у него жестоко подгорела. Промахи со всеми случаются. Лекса за его косяк за ужином успели изругнуть иные старшие товарищи. Может, потому и покатился сегодня этот горький спор, что людям после дня трудов невкусно есть?

После ужина Лександр выходит один подымить на веранду. Вид у него кислый.

Ййр подсаживается, легонько задев плечом.

– Я досыта, – выговаривает неловко, как умеет. – Мне нормально. И чай у тебя вкусный. Если сахару ввалить.

Леке косится в сторону, качает лохматой головой. Топит окурок в жестяной банке возле перильца, поднимается и спешит обратно в дом.

Зато выходит Ибрагим.

Сейчас пойдёт проведать страфилей, но пока задерживается на маленькое времечко – всё-таки дивно хорошо отсюда бывает поглазеть на огненное закатное небо, на нежно волнующуюся, расцвеченную полосу горькой большой воды под ним.

Ибрагим садится на край лавочки, складывает на груди руки. Седая непокорная грива его сейчас обретает бешеный цвет от тяжёлого рыжего солнца.

– А ты что думаешь? – вдруг спрашивает Ибрагим с живым интересом.

Орк поводит ушами: кроме них на веранде никого нету значит, старый парень обратился именно к Ийру, ни к кому иному.

С трудом подобрав слова, Ййр пытается передать, о чём подумалось.

– Тяжёлый дом, – похлопывает стену ладонью. – С собой не взять. А если поджечь, тогда гореть будет весело. До неба.

– Да, гореть будет славно, если поджечь, – кивает Ибрагим. – А если в нём жить и радоваться, так три века простоит.

– Ты строил? – спрашивает Ййр с уважением.

– Не я один, – пожимает плечами людской старшак. – Идём-ка наших крылатых проведаем.

* * *

На каждую безумную страфиль глядит старшак, будто на обречённое гибели родное чадо, и челюсти у него сжаты – изболелся за них вкрай. Ййр уже хочет гаркнуть распоследней лихой бранью, чтоб серый отругался, а рябая хоть поморгала угрюмо – вот и порадовали бы Ибрагима хоть так. Но старый парень снова спрашивает – слова длинные и непонятные до конца:

– Может, правы те, кто говорит – милосерднее избавить их от страданий? Что думаешь, земляк – не жильцы?

– Ничего… не… думаю, – отвечает орк, помолчав. – Злюсь.

* * *

На самой серёдке ночи Ййр просыпается, замёрзнув.

Под крутым берегом дышит море, на земле копошится вольная мелкая жизнь, и небо теперь безлунное, тёмное, как застарелое горе.

Тянет взвыть, и выкричать себя целиком изнутри наружу, дрожащей кровавой изнанкой к стынущей горькой воде, и всего себя отдать, онеметь, никогда больше не быть.

Тянет взвыть, но Ийр молчит.

Пусть его безлунной песней будет совсем и не песня.

Страфилье проклятье оказалось неволей злее любой клетки, и если единственное, чем орк может прекратить это паскудное колдовство, – чистая смерть, хотя бы для одного крылатого – так тому и быть.

* * *

За страфилями должен по-хорошему присматривать Гуннар, или, может, Марк – Ийр точно не помнит, чья очередь. Но ни тот, ни другой попросту не пришли.

Серый сидит на своей подстилке – не бормочет уже, но и не спит, глаза мутные. Серый от калитки ближе всех. Ийр забирает его в охапку, и страфиль даже не дряпается, хотя такенным когтям только кишочки и выпускать – обезволенное лёгкое тело. Ийр чувствует под ладонью биение страфильего молодого сердца.

Закусывает губу.

Бежать. Теперь бежать.

Окраинной тропкой, что сама ложится под ноги.

Бешено, вольно, в мах.

Бежать на дальнюю кручу.

Шальные горхаты…

* * *

– Сдохни или лети, – хрипит Ийр.

Где-то за спиной солнце уже вот-вот покажет краешек, но прямо здесь ещё настоящая ночь.

На страшной глубине, под кручей, горькая вода лижет чёрные острые камни.

Серый поворачивает голову и что-то скрежещет.

Отсюда никто не услышит, вот только для честного воя у Ййра уже не хватает дыхания. Ййр хрипит страфилю в лицо: «Я не дам тебе живьём сгнить, валенок!! Нет ни дня, когда бы мне не хотелось умереть! Нет ни дня, когда бы я не радовался, что тогда не подох! Давай, засранец! Сдохни или лети!!»

Замах

Глухой рык из орчьей костлявой груди прорывается коротким то ли смехом, то ли рыданием

Лёгкое тело в серо-стальных перьях падает, кувыркаясь, навстречу щербатым чёрным каменным зубам

Страфиль раскидывает крылья, и восходящий ветер подхватывает его, как любимого брата.

Глава 25

Долгие дни лета свиваются седмичками, отмеченными более-менее постоянным появлением Брук на исходе каждой недели. Та исправно возит на остров новости – местные и почтовые, для Рины – и некоторый припас. На жиренную часть этот припас состоит из разного баловства для людят, но тут уж Ййр может честно признать: чаёвничать с печеньем или шоколадами бывает лестно. И бугайчику от сладкой еды польза: маленько сбавляет его спесивость. Банки с персиками в береговой лавке тоже не перевелись. Хорошо.

Савря живо тянется в рост, в силу, в голос. Крылья её скоро совсем сровняются, а отросший хвост и узенькая спина проблёскивают на солнечном свету красивым стальным и серебристым пером, хотя животок ещё почти совсем пушной, дымчатый. Страфильи чада растут даже быстрей орчат; да и ловчую сноровку умная Савря добирает неплохо, а по части рыбалки, глядишь, ещё взрослых летуний поучит.

На Ибрагимовых яблонях вовсю толстеют зелёные и лиловатые завязи. Ришка в охотку шастает их проведать, и не только чтобы напоить по жаркому дню. Однажды Ййр видит издалека, как девчура похаживает между яблонь, гладит молодые деревья совсем по-дружески, вроде даже напевает им что-то. «Не заготовить ли для ветвей подпорки», – думает Ййр про себя. Завязей в этом году уродилось больше, чем бывало прежде, а от Ришкиной ласковой дружбы деревца, верно, расщедрятся на урожай.

Орку хочется подойти. Не то чтобы Ййр в своё время внимательно слушал Ибрагима по части этих яблонь – думал, перемёрзнут все, да и дело с концом, и заранее злость брала. Но они прижились, хоть не все, да многие, и Ришкин дед знал их по причудливым именам: Красавица, Память, Янтарь, Поклон, Радость, Заря, Подарок… Ййр не уверен – сам Ибрагим эти прозвища им выдумал или впрямь люди так назвали разные породы. Может быть, Ришке интересно было бы об этом послушать? Но негоже её сбивать: даже издали фигурка в жёлтой рубашке среди древесной семьи кажется такой лёгкой и счастливой.

Маленькое время Ййр следит взглядом за приметной жёлтой рубашкой, потом отворачивается, усмехнувшись. Юность к нутру подкралась. Как лиса к куропатке. Элис иногда говорила, что к ней подкралась старость – заболела ли коленка, скрутило ли крестец, или просто припала охота побрюзжать почём зря; оказывается, бывает и наоборот.

* * *

Савре нравится навещать коз на выгоне. Как ни посмотри, удивительное дело: под заботой у Матери Гиблых живут такие небывалые звери, не добыча и не хищные враги – друзья. Всё же очень похоже, что Мина и Мэгз когда-то были людьми, наподобие теперешних Риши и Кнабера. Как иначе объяснить такое диво?

Нынешние же люди вместе с Ййром-Землёй принесли козам угощения: сочной зелёной лебеды, выщипанной с огородных грядок, красивых витых полосок – картошкиной шкуры, и ещё всякого разного.

При подходе к выгону нужно хорошенько разогнаться – лучше получается вприскок, а не на рысях – оттолкнуться ногами и прыгнуть, отчаянно хлопая крыльями: Савря не оставляет попыток взлететь на самую верхнюю перекладину изгороди. Получится же когда-нибудь! Покорится перекладина – тогда можно пробовать и на столбик…

Сегодняшний прыжок удаётся так неожиданно лихо, что подрастающая страфиль едва успевает цапнуть когтями верхнюю жердь и только чудом не переваливается на другую сторону. Поводит для равновесия растопыренными руками-крыльями – пёрышки на шее и голове встали дыбом, горло смехом залило. Все, все видели! Мэгз громко мемекает, приветствуя Саврину ловкость. Мина семенит поближе, с изумлением моргая своими выпученными глазами. Савря оборачивается через плечо.

– Ты смогла! – радуется Рина.

– Крепнут крылья, – Ийр-Земля с широкой улыбкой сдвигает шапку на самый затылок. – Силу-то набираешь, летунья. По пригодному ветру, ещё с веранды под горку дерзни попрыгай.

А Сэм Кнабер до того восхитился, что молча мостину с лебедой из рук выпустил и ухватился за свою светописную машинку – без неё человек никогда со двора не шастает. Должно быть, усмотрел в Саврином скоке на изгородь большую красоту.

* * *

Красота и правда.

Господин Галахад никогда не был настоящим серьёзным фотографом, он вообще-то преподавал в школе математику, но пожалуй будет справедливо сказать, что Сэм увлёкся светописью именно с его подачи. Старик много толкового мог поведать о перспективе, ракурсе и золотом часе, но по глубинному счёту благородство искусства сводилось – по словам господина Галаха-да – к этим двум понятиям: к правде и красоте. Ха, как, впрочем, и его любимая математика.

С недавних пор оба этих мерила представляются Сэму каким-то издевательством. На них теперь невозможно опереться. А всё Рина виновата. Не было и нет в ней особенной прелести – курносый профиль, невыразительное лицо, коротковатые ноги и какая-то недоразвитая фигура. Всё это вовсе не отменяет её прекрасных личных качеств (которых, кажется, со времени приезда на остров изрядно поубавилось), но…

И ведь ясно же, что все эти прогоны про мифическую «внутреннюю красоту» придумали уродливые люди себе в утешение. Конечно, если человек сам по себе достаточно интересный и влиятельный, а на внешности его природа вовсю отдохнула, тогда уместны иные понятия, вроде харизмы и обаяния. И опять же, свет и ракурс многое могут скрыть или выявить, смотря по надобности и поставленной задаче.

Но Рина, невзрачная Рина Стахова, прекрасна.

Как быть теперь с такой возмутительной, неудобной правдой? Сэм не знает.

И ничего нельзя с этим поделать.

Сэм чувствует себя беспомощным и обманутым.

Даже собственная работа, великий шанс и небывалая удача, будто съёживается – кажется гораздо менее значительной, чем прежде ему представлялась.

А между тем стопка исписанных листов на Ринином обшарпанном столе растёт. И эти её вечерние чтения на кухне уже вошли в обычай. Сэм держится, чтобы как-нибудь не наговорить ей гадостей про очередную законченную главу – это было бы недостойно с его стороны, но даже своей проклятой писаниной она причиняет боль. Трудно объяснить, почему.

Ещё непонятную боль причиняет Ринина привычка трепаться с орком. О чём? Да кто их разберёт. Не то чтобы они Сэма гонят или не позволяют присоединиться к своим разговорам, но всё это ужасно глупо. Не далее как вчера вечером, давно поужинав, Сэм пришёл в кухню напиться воды из бака – а эти двое сидят за столом как ни в чём не бывало, со своей подслащенной заваркой, и орчара вещает вполголоса:

– Радость уже скорёхонько, а за ней и Красавица поспевает. Красавица созревши будет сладкая, а Радость с кислинкой, да кислинка ей и не в упрёк. Потом Заря с Подарком. Подарки большие, тяжёлые, аккурат с мой кулак будут. А Память, как янтарь, уже под конец. Никакая гниль их не берёт – что янтарь, что память.

И так Рина слушала эту околесицу, что на Сэма едва обернулась! И улыбка на её лице была не для Сэма, а уже готовая, от мутных слов бледноглазого.

Сэм считает ниже своего достоинства разгадывать эти их дурацкие шарады.

Надо было как следует хлопнуть кухонной дверью, уходя к себе в комнату.

Но Савря в своём уголке уже спала.