Текст книги "Земля"

Глава 33

Последнее важное дело приходится обдумывать со всех сторон, чтобы вышло правильно.

Безупречно всё равно не выйдет, как ни старайся, – понимает Рина. – Но кое-что можно и нужно сделать – подхватить запнувшуюся жизнь, помочь вновь утвердиться на земле Страфилева края.

Может быть, с материка это казалось бы чем-то глупым или даже преступным. Но Рина сумеет позаботиться о себе, о доме и о земле, и о тех, кто тоже зовёт эту землю – своим домом.

Должна суметь.

Ййр спрашивает Саврю, на что она согласилась бы променять челюсть Рональда Финча, и юная летунья отвечает с изумлением:

– Ни на что!.. Тебе нужно, Рише нужно – я дарю.

* * *

Когда два дня спустя всё существенное обдумано и решено, трое со станции отправляются в путь, сразу после рассветного оклика.

До нужного места они добираются много часов. Ййр ведёт своих не самой короткой дорогой, но самой лёгкой для Рининого шага. Нужно пересечь Дикий поперёк, держа к северо-востоку, огибая Долгую Кручу, и самые густые лисьи трущобы, и болотистую низину – комариную вольницу.

Изредка на своём пути они встречают страфилей; те заняты своей каждодневной жизнью, которую не отложишь на потом, но иной раз крылатые здороваются. Рину пробирает дрожь, когда величавый золотистый летун – лицо в отметинах, надо думать, от многих драк – глядя на неё, не мигая, произносит нараспев «Ньибрагим».

Древесный дом, где жила когда-то Ици-Молния, они минуют, не приближаясь, но Рина успевает посмотреть, как пара страфилей подновляют верх жилища подходящими ветками и скрученными прядями травы; оперение одной – рыжее, кроме молочно-белого хвоста и кончиков крыльев. От этого зрелища Рина тоже ощущает лёгкую дрожь, или правильнее будет назвать – трепет?..

Савря то держится поблизь пеших спутников, то отлучается прочь, но всякий раз без труда их находит. В одной из таких отлучек она снова встречает Ки, и парнишка отчего-то увязывается следом: может быть, любопытства в нём больше, чем некоторой робости.

При недолгом отдыхе Рина рада сесть, вытянуть ноги, разуться и побыть босиком. Голода она совсем не чувствует, но всё-таки съедает заранее приготовленный бутерброд с сыром.

Ийр совсем ничего не ест, только присаживается рядом. Смотрит на пару изрядных каменных лбов поодаль – серые, изукрашенные там и сям разноцветными лишайниками.

– Там и прятал, – вдруг говорит орк, показав рукой.

– Прятал что?

– Рона… мне одним днём не управиться было.

– Ясно, – вздыхает Рина, прожевав кусок бутерброда.

И дальше они молчат, потому что для верных слов не пришло ещё настоящее время, потому что сегодняшний путь ещё не привёл их туда, где эти слова должны быть сказаны.

Слышна только глумливая перекличка Саври с увязавшимся Ки, да поскрипывание какого-то бедного дерева – тот взялся учить Саврю раскачиваться на длинной ветке.

* * *

Море ли проточило в высоком каменном берегу узкую и глубокую щель, древний лёд ли оставил после себя эту сумрачную пустоту? Из тёмной жерловины, из жуткой её глубины, доносится гулкий плеск, отличный от голоса морских волн по соседству, на воле.

Рине так и хочется на пробу запустить камушек.

– С воды не увидать, – произносит Ййр. – с берега – не прочуять. И звери не растащат. И море не будет зря туда-сюда сарыкать. Тихое место. Можно было и поближе, но… я сюда отнёс. Здесь хорошо.

«Да, здесь хорошо», – думает Рина. Сейчас она почти видит, почти ощущает каждый Ййров шаг от оставшихся далеко позади каменных лбов, до самой жерловины. С мёртвым Роном без челюсти, который успел по летнему времени сколько-то пролежать, ведь за один день со всеми ужасными необходимостями даже Ййру было никак не успеть справиться.

Печаль и правда подступают так близко, что почти перехватывает дыхание.

Значит, теперь пора.

* * *

Не то чтобы Ййру вовсе никогда не доводилось присутствовать при настоящих человеческих обрядах. Вот, скажем, на зимней вахте под самый солнцеворот станционные наёмники непременно делали красивый большой венок из еловой или можжевеловой зелени, а Юзуф, тот каждый день улучал времечко, чтобы тихонько спеть своему богу приятную песню на своём наречии людского языка.

Но сейчас перед Ришкой дело отчаянной серьёзности. Должно быть, маленькая старшачка понимает толк в больших обрядах, и к делу она приступает отважно, пускай и с заметным волнением.

Принесённая челюсть лежит в нескольких пядях от края тёмной жерловины на белой тряпице. Орчара, сама Риша и молоденькая серая страфиль стоят перед нею рядком, так, чтобы их тени не касались старой кости. Поначалу Савря подзывала Ки, но тот совсем застеснялся таких таинственных дел и предпочёл держаться подальше.

Помолчав ещё немного, напившись морского ветра, Риша начинает говорить. И голос её порой дрожит, но тут же крепнет.

– Рональд Финч, я не знала тебя… Но ты был человеком, и я тоже человек, и мне жаль тебя.

Ййр слушает большие людские слова, которые Риша сочла пригодными к такому случаю, и понимает из них, что маленькая старшачка, творя здесь собственную свою жизнь, иногда невольно шла по давно простывшему следу Финча: жила в той же каморе, стучала о страфилях книжку на том же самом рояле. И поэтому теперь она первая и так отважно говорит с убитым. И на голую челюстную кость смотреть ей даже не нужно – Ришины глаза полны вольного неба и горького моря, взгляд её далеко, там, где эти двои смыкаются в вечное одно.

– Ничего нельзя было больше сделать, и Ййр тебя остановил. – После этих слов Риша переводит дух, сглатывает – верно, большие слова пересушили ей горло, но заканчивает твёрдо: – Ты человек. Ты не ведал, что творишь. Я человек. Я прощаю. Покойся с миром, Рональд Финч.

Помолчав, Риша взглядывает на Ййра, и тот сперва едва разлепляет немо сжатые губы, но с каждым обжигающе-горьким словом речь даётся орку всё легче, и тяжёлая стынь отступает от его нутра.

– А я тебя знал, Рон Финч. Ты называл меня – «мой друг», а я тебя убил. Ты был умный. А я заколол тебя вот так… как дурака. Ты так хорошо говорить умел. И так слушал плохо. Я горевал, что сделал, а не жалею, что с этого вышло. Я виноват. Этого не поправить. А живу… Ицины отродья все живут до единого, и дочка, и внучьё. Это Риша вот сказала: «Ты не ведал, что творишь», – так она правду сказала. Ты не прощай меня, а я теперь попрощаюсь.

Маленькая старшачка прикладывает тёплую ладонь Ййру над локтем, кивает – значит, справился, годно сказал.

– Я знаю тебя! – неожиданно говорит Савря. Перья на голове и на шее у ней встопорщены, и голос звенит, а лицо насмешливое и сердитое. – Я знаю тебя, ты – мой враг, злой, злющий, ты – беда, и я не прощаю! Мать Гиблых тебя убила, Брат Пропащих тебя убил, и убьёт, и всегда будет убивать! Я тоже буду, если ты полезешь в дом! Оторву голову! Не убивать тебя, враг – нет меня, нет Ки, нет страфилей!! Земля смотрит за тобой, и море смотрит, и мы, страфили, смотрим, с полёта, с высоких ветвей! Ты умер, ты умрёшь, ты никогда не будешь жить!

И Савря смеётся, качает вверх-вниз всем своим лёгким телом, изогнув шею, а отсмеявшись, смотрит на Ййра и на Арину:

– Верно сказала?

Оба отвечают в один голос, ни на миг друг от друга не отстав.

– Да.

Присев, Риша увязывает кость в белую тряпицу – воробьиные пальцы знают крепкий и хитрый узел – потом медлит немного перед тем, чтобы завершить обряд. Бросает челюсть в тряпице в каменную жерловину, и все трое в молчании слушают, как далеко внизу последнюю часть Рона Финча принимает глубокая вода.

* * *

Когда толстенькая стопка бумаги, полосатой от машинописных строк, ровно уложена в ещё крепкую картонную папку

Когда лесная орхидея, молочная любка, наудачу пересажена из жестянки под самую густую и щедрую из яблонь в Ибрагимовом саду

Когда просохшие огородные картошки убраны с кухонной циновки в подвал

Когда чернильная лента снята, благородный «рояль» снова укутан чехлом от пыли и водворён на полку хламовника

Когда госпожа Брук до самого донышка допивает вторую кружку крепкого чаю

Вот тогда Арине Стаховой подходит время покинуть её любимый дом и дикую землю ради разнообразных необходимых дел и свершений в широком мире, далеко за пределами острова.

Чтобы примириться с этим, Рина говорит себе: каждый завершённый день будет только приближать её возвращение. Она уже не ребёнок, она отлично знает, что случиться может очень… всякое, но прямо сейчас можно только верить. И не мучить себя подробными рассуждениями.

Всю дорогу до ворот Ййрово лицо неподвижное, под стать точёной деревянной маске. Лишь поймав беспокойный Аринин взгляд, орк приподнимает уголки губ и говорит:

– Где там Савря барсуков обдирает… опять небось с рыжим усвистали куда. Опоздает ведь проводить, плутовка.

В более или менее пригожий день Савря теперь способна пропадать до ночи, и тут совершенно не на что сердиться. На всякий случай Рина уже успела попрощаться с нею рано утром. Возможно, Рине ещё труднее было бы расставаться со Страфилевым краем, если бы Савря её провожала, но всё-таки до странного пусто в эти минуты без её резкого и звонкого голоска.

Выйдя к самому морю, чтобы помочь стащить моторку Брук на волны, орк по обыкновению разувается, и Арине сегодня даже холодно на это смотреть.

– Риш, ты бахни разочек в колокол, может, Савря близенько. Может, услышит.

– Ладно.

На внезапное появление серой юной летуньи Рина, впрочем, не питает большой надежды, но медный голос рынды у ворот летит над берегом, и есть в этом что-то невыносимо красивое – не смотря даже на то, что короткий звон неприятно оседает в ушах на некоторое время.

* * *

– До встречи, Ййр.

Нелюдское скуластое лицо под тёмным загаром по-прежнему ничего не выражает – только взметнулись кверху рваные уши, и в следующее мгновение Рину обнимает рывком и поднимает с берега жёсткая орчья сила. Рина только успевает взвизгнуть и ухватиться руками за костлявые плечи, а госпожа Брук ругается, что нельзя вот так врасплох хватать честных людей и отрывать их от земли, когда заблагорассудится. Страфильим быстрым манером Ййр целует маленькую старшачку в середину лба, не отпуская, в два шага, переносит с берега и ставит на ноги прямо в лодку.

Смеяться теперь или плакать? А, всё равно ни то, ни другое толком не получится.

Через чих и ворчание лодочного мотора Ййр кричит хрипло, не отводя от Рины бледных глаз:

– Брук! Слышь! Другим разом календарь мне привези!!

– Каледнарь?!!

– Да! Денёчки чёркать!!

Рина только и может, что осесть на скамейку – лицом к Дикому – и помахать рукой. Ничего умнее или уместнее ей сейчас не придумать.

Одна из подкатанных штанин на орчьих штанах сбилась вниз по голени, море темнит потёртую ткань; Ййр стаскивает с головы ядовито-оранжевую шапочку, подымает её в кулаке к небу, да так и стоит, глядя, как газолинка увозит Ришу, Ньибрагим, его маленькую старшачку.

Теперь жить, набравшись терпежу, и ждать.

И денёчки чёркать, если Брук не забудет и в самом деле привезти новый пустой календарь.

* * *

В облачной серой рвани тут и там проглядывает небо, и на мелких волнах вспыхивает солнечное нестерпимое золото.

Рине всё ещё кажется, что она может увидеть яркое и недвижное оранжевое пятнышко – хотя с тем же успехом это может оказаться сполох подступающей осени в кленовой листве над забором. Она не сразу замечает серую тень, летящую к моторке над водой.

Догнав, Савря закладывает круг и вопит:

– А я укрывальники научусь плести!!!

Закладывает второй кружок, круче прежнего, чтобы добавить:

– К Весенним Песням у меня взрослое имя будет!!!

– Я вернусь, – обещает Рина. Расслышала Савря её или нет – одной только Савре известно; страфиль спешит назад на Дикий, и видно, как устали её серебристо-стальные крылья от такого отчаянного рывка.

– Мать честная, не упала бы девчонка в воду, – беспокоится госпожа Брук.

– Наша Савря, – отзывается Рина. – Она долетит.

Теперь жить, набравшись решимости.

И каждым исполненным делом, каждым днём – приближать своё возвращение домой. Туда, где ждёт…

Дедушкин остров.

Страфилев край.

Земля. Её земля.

Послесловие 1
Сэм

«Покажи им наших, чтоб все ахнули».

Нет, успех несомненно заслуженный.

Как и следовало ожидать.

«Наведи шороху».

Пускай среди безликих и восторженных голосов особенно ясно звучат реплики иного толка – «мистификация», «постановка», «не верьте, вот здесь трудился ретушёр, а не фотограф», но…

«Не ссы, Кнабер».

Да. Теперь о Самуиле Кнабере многие говорят всерьёз.

Ринину книжку издали довольно скромным тиражом. Данный факт нимало её не заботит. Обложку украшает та самая фотография, где девушка и юная страфиль глядят друг на дружку. Откровенно говоря, именно успех Сэма и сделал книжке «Страфилев край» основные продажи – неудивительно, что после любой из выставок некоторым захотелось больше узнать об этих самых страфилях…

«Ведь мы же теперь одна банда? Одна артель?»

Невозможно не искать встречи с Ариной Стаховой.

А при встрече – жданной или нежданной – почти невозможно её выносить.

На первых порах Сэм радовался: казалось, скоро всё вернётся в нормальное русло. Рина ни словом, ни намёком не упоминает их ссору накануне отъезда Сэма с острова. Но только теперь она куда больше прежнего говорит о каких-то своих делах и занятиях, а следовательно – меньше слушает. И откуда-то ведь выучилась говорить так, что мимо ушей не пропустишь, а этих самых дел у неё появилось какое-то неприличное количество.

Всё разыскивает неких забытых учёных, или чью-то родню, или старинных знакомых покойного деда. При успехе поиска – пишет бесконечные письма, а некоторым вдобавок отправляет экземпляр своей писанины.

Что не лезет ни в какие ворота – сама навещает в тюрьме этого старого паразита Ходжкина, и после таких посещений расхаживает, по-видимому, совершенно спокойная и довольная.

Не терпя ни малейших возражений, упрямо вникает в разные финансовые и юридические дела, хотя её дед, когда ещё был в рассудке, оставил для этого нескольких специально обученных людей.

Отец Сэма, услышав об этом последнем пункте Рининого сумасбродства, неожиданно щедро хвалит её.

На мгновение у Сэма появляется желание сказать про Рину что-нибудь по-настоящему ужасное. Хоть например про эти её полтора месяца житья на острове, по сути, вдвоём с подсобщиком-нелюдью, которому… который…

Сэм стискивает зубы, чтобы не дать воли злым и недостойным словам.

* * *

– Послушай, Рина, я не понимаю. Если ты веришь, что твоя книга настолько важна, то почему ты отказываешься заняться нормальной рекламой? С твоими возможностями тираж мог бы быть намного больше…

Неужели так теперь и будет? Ждал назначенной встречи. Выбирал достойную кофейню, с хорошими сортами благородных зёрен, с настоящими мастерами по приготовлению напитка, с атмосферой… а она является сюда и уплетает чёртов сырный сэндвич, который в меню-то оказался неизвестно по какой милости.

И сам-то хорош – вместо тщательно продуманного Серьёзного Разговора опять несёт какую-то ерунду.

– Важны страфили, – уточняет Рина. – Сэм, это очень мило, что ты об этом беспокоишься.

– Но почему бы тебе не…

– Знаешь, как-то Ййр учил меня рубить дрова, – Рина при этих словах улыбается, словно вспомнила о чём-то очень хорошем. – Это важно, подобрать топор по руке. Тогда всё получается намного проще. Я решила: пусть сначала прочтут те люди, чьё слово о страфилях имеет вес.

Из колонок негромко играет приятная слуху песня. Слова у неё простые и романтичные. Сэм ловит себя на том, что песня жутко его раздражает.

– И как успехи?

– О, пока никак, – отвечает Рина весело. – Те, от кого я дождалась ответа, не очень-то мне поверили. Совсем как ты предупреждал.

– Что-то ты чересчур сияешь, когда говоришь об этой неудаче.

Рина, кажется, готова рассмеяться.

– Так ведь у дедушкиного фонда уже двадцать девять заявок от солидных учёных, которые возмущены моей неправдоподобной писаниной. Просто рвутся посетить Дикий и лично увидеть, хха, «дрессированную страфиль».

– И ты?..

– Ну, – Рина отодвигает пустую тарелочку из-под сэндвича. – Пятерым самым вежливым я уже ответила, что следующим летом буду готова принять их в гости на станции Страфилева края. Для знакомства, так сказать. И что необходимое оборудование вроде кинокамеры и диктофонов я к тому времени обеспечу, но они могут привезти своё, если им так будет угодно.

Потом Рина рассказывает, что и сама на днях получила приглашение из дальнего далека – из вальдского исследовательского института, за десять лет получившего три поколения инкубаторских страфилей. «Очень милое приглашение», – замечает она. Это постаралась Элис Вестмакотт, она третий год уже там живёт и работает. Рина намерена при встрече извиниться перед Элис от лица фонда и попробовать переманить её обратно.

– Мы ещё заранее советовались, и Ййр считает, что было бы неплохо найти некоторых прежних сотрудников, которых старшие страфили успели хорошо запомнить. Господин Тайхан пока ещё не отозвался, а господин Лейфссон сообщил, что уже староват для долгих вахт, но хотел бы обдумать варианты. Я думаю, он всё-таки не утерпит!

Они советовались.

Нет, всё-таки Рина неисправима.

– А как твои дела, Сэм? У тебя немного усталый вид.

– Всё в полном порядке, – отвечает Сэм, постаравшись сыграть безразличие. Но тут же добавляет, сам не зная зачем: – Представляешь, недавно встретил господина Галахада. На выставке.

– Ух ты!

– Сказал, что горд считать себя моим учителем.

Смешно.

При мысли о встрече с господином Галахадом Сэму разом тепло и грустно. По части светописи старика математика ведь можно считать зауряднейшим неудачником, ведь он ничего не достиг. Его работы ни разу даже не публиковались в серьёзных изданиях. Откровенно говоря, Сэму неизвестно, пытался ли господин Галахад их куда-нибудь посылать. Старик просто… фотографировал. Ради собственного удовольствия.

Да ещё, может, ради «красоты и правды», о которых порой даже думать больно.

И всё же Сэму тепло от того, что господин Галахад им гордится.

– И я горжусь, что мы с тобой друзья, – произносит Рина с ноткой торжественности.

Не почувствовав вкуса в последнем глотке отлично сваренного кофе, Сэм наконец решается сказать:

– Я тут подумал, может, ты бы хотела со мной поехать на пару недель куда-нибудь в красивое место? В Аззанмари?

Ведь конечно же, Рина не сможет ему отказать. Ведь она наверняка тоже устала от этого сырого и стылого предзимья. Ведь сейчас Сэм скажет ей, что хотел бы поехать с ней не «как друзья», а…

– Нет, – говорит Рина мягко.

– Да ерунда, ты же можешь отложить эти свои дела. Или сама выбери время, когда тебе будет удобно.

И тогда Рина говорит самую ужасную вещь на свете, хотя голос её по-прежнему мягкий, сочувствующий.

– О, дела я могла бы отложить. Но ведь ты спросил, хочу ли я поехать. Я не хочу.

* * *

Опустошение.

Хоть плачь, хоть смейся – ведь заслуженным успехом после вдохновенного большого труда полагается наслаждаться, а нынче на душе глухая тишь и сырые сквозняки.

В свободные дни, если не идёт дождь, Сэм заставляет себя гулять. Меряет шагами Фрартон, тот самый Фрартон, в котором вырос, и город отчего-то кажется незнакомым.

«Земля честно тебя несёт, человек. Что ж ты её так лупишь? Пожалелся бы, шёл бы мягче…»

Долгая ходьба, хоть и бесцельная сама по себе, делает ужин вкусней и сон крепче.

Со второй недели таких прогулок Сэм умудряется подхватить лёгкий насморк, но в целом на сердце понемногу становится легче. Даже появляется желание прихватить фотоаппарат на очередную вылазку и щёлкнуть что-нибудь просто так, без замысла, без внутреннего огня, начихав на собственные богатые знания о законах настоящего искусства светописи.

Старая дама с белым котёнком за пазухой.

Руки мясника.

Детская беготня с мячом на дворовой площадке.

Сизое голубиное крыло.

Девушка в чёрном берете, бросающая взгляд в зеркальную витрину.

Рыжий пёс, ожидающий хозяина или хозяйку на привязи возле продуктового магазина.

Словом, обыкновенная чушь, в меру сентиментальная или отвратительная – можешь поздравить себя, знаменитый Самуил Кнабер, ты фотографируешь как обыкновенный неудачник.

Но от этого тоже почему-то легчает.

Какая роскошь – достичь великой цели и оставить её позади.

Просто щёлкать, на чём бездумно зацепился взгляд, и совершенно не волноваться о будущем собственных – очевидно дурацких – кадров.

Наверное, их даже проявлять необязательно, хотя иногда у Сэма возникает и такой интерес.

В конце концов, даже те пять недобровольных снимков, с самой первой плёнки в Страфилевом крае, он всё-таки проявил. Будто в насмешку, все они получились очень отчётливыми, пускай и смотреть на них невозможно и как-то стыдно.

Зубастая усмешка, бледные невыразительные глазища в лёгком прищуре.

Шейная жила, резкая тень под подбородком, мятая складка тканины на костистом плече.

Тёмные руки наотлёт, край футболки, чуть выбившийся из-под ремня.

Рубец за ухом, длинный и голый.

Пустая открытая ладонь.

«Хорош, всё-то не трать. Ребятки поняли».

Наверное, следовало бы их уничтожить, эти фотографии. Или отдать Рине. Но пусть пока полежат. Ничего страшного. Пусть пока полежат.

Ведь Сэму понемногу легчает.

* * *

В двух с половиной тысячах вёрст к югу от Фрартона ноябрь уже гораздо теплей и суше.

Путешествовать одному на машине – это не то чтобы верх комфорта, но Сэму, пожалуй, это по нраву.

Так восполняется пустота; глупое ощущение потери и неудачи уже не способно лишить сна и аппетита, да и ссадины на лице почти уже незаметны.

Подруги матери как-то болтали, будто белые пляжи Аззан-мари – отличное средство от сердечных ран. Пожалуй, для Сэма и сама дорога уже является сильно действующим лекарством.

Накопил силы в долгих и бессмысленных прогулках, пережил одно коротенькое, но неприятное приключение – что ж, Сэм Кнабер, самое время отправляться в настоящий путь, и будь что будет.

И музыка с местных радиостанций иногда способна приятно удивить.

По собственному выбору Сэм вряд ли стал бы такое слушать.

Когда из автомобильного приёмника раздаётся тягучий женский голос, Сэм сперва сразу тянется к выключателю.

 
Слушай, лишь тебе спою
О беде своей…
 

Но песня отнюдь не причиняет стыда или страдания.

Как удивительно вспомнить эту же самую песню, спетую далеко за краем настоящего человеческого мира.

Нет, Сэм, конечно, не собирается подпевать этому старью.

Ну разве только самую малость.

* * *

Зона отдыха возле очередной заправочной станции далеко не безлюдна, хотя и не переполнена. Поэтому Сэм про себя немного удивляется, заметив, что кому-то взбрело в голову расположиться подальше от таких несомненных благ цивилизации, как столы и скамейки – на грязноватой траве прямо возле угла стоянки.

По-видимому, это те два мотоциклиста, которые обогнали его «авис-корде» около получаса назад. До Сэма долетает громкий бесстыдный смех и весёлый голос:

– Ой, да ну ты чё творишь, чертила…

Пара мотоциклов Сэму хорошо видна. Тяжёлые металлические звери, явно не новые на вид, но, что называется, холёные. И совсем не похожи на модные «кафе-рейсеры», которых в последние несколько лет по крупным городам развелось изрядное количество.

Нет, в этих очертаниях видна совсем иная поэзия…

Самих ездоков почти не видно, и Сэм ощущает слабый укол любопытства. Мотоциклисты зачастую народ колоритный. И отлично смотрятся на снимках. Хотя приближаться к некоторым из них бывает совсем небезопасно.

И тут же любопытство Сэма подскакивает во весь рост, как пнутое, потому что над пыльной кожей седла одного из дорожных чудищ внезапно возникает пара очень лихо закинутых ног в истёртых кожаных сапогах: мотоциклист с чего-то вздумал пройтись вниз головой, на руках.

Через несколько секунд эксцентричный мотоциклист, не упав и не сбившись, принимает более приличное положение, отряхивает руки.

О. Теперь Сэму ясно, почему эти двое не пошли в нормальную зону отдыха.

– Размяться малость никому не повредит, – заявляет орчара своему товарищу. У него – или у неё? – ядрёно-красная коса, нахальные жёлтые глазища, жирно обведённые чёрным карандашом, а на выбритом наголо виске начертано не вполне приличное слово.

Вот чудно. Второй, тоже поднявшийся на ноги, совершенно точно принадлежит к роду человеческому, а всё-таки с этим орком у него гораздо больше общего, чем с таким же человеком – Сэмом Кнабером.

Никто на свете не посмеет упрекнуть Сэма в том, что жизнь ничему его не учит.

И хотя недавняя попытка сфотографировать на улице незнакомого молодого орка началась и закончилась тем, что ушастый, не говоря худого слова, с разворота прописал Сэму костлявым кулаком прямо по физиономии, но двух таких красавцев нипочём нельзя упускать!

… и на ЭТОТ раз Сэм спросит разрешения.

– Добрый день. Простите… – Сэм, волнуясь как школьник, глядит на двух этих странных друзей. – Я Самуил Кнабер. Фотограф.

Виду них чуть настороженный, но нисколько не враждебный.

Молодой человек с длинными крашеными волосами – он стоит чуть ближе – пожимает протянутую руку Сэма.

– Алекс Файруотер. Преподаватель, – отрекомендовывается он.

Нелюдь тоже не брезгует рукопожатием – даже стаскивает с правой кисти «беспалую» грубую перчатку.

– Орда, – выговор гортанный, внятный, а взор не тусклее страфильего: мёд и смола. – Фотомодель. Если я тебя правильно понимаю, пацан.

– Если вы согласны, то есть – вы оба… – Сэм отчаянно рад.

Конечно, вряд ли подобные снимки могут иметь успех. По крайней мере, в ближнем обозримом будущем.

Но сейчас Сэму это абсолютно без разницы.

Пусть они просто будут.

Пусть будут.