Текст книги "Земля"

Послесловие 2
Рина

Пологие долины Вальда совсем не похожи на угрюмый Страфилев край. Природа здесь на первый взгляд куда ласковей и роскошней. До цветения азалий ещё остаётся месяц или два, но даже теперь легко вообразить себе Вальд во всей прелести его яркой весенней поры.

Научно-исследовательский институт птерогоминид принимает наследницу Ибрагима Стахова как дорогую гостью.

Дорогую… Богатую. Полезную. Чересчур юную и невежественную.

Чудесный – и совсем новенький – городок, лаборатории, оснащённые по последнему слову техники. Уникальная экосистема, созданная и поддерживаемая под тремя колоссальными сетчатыми куполами. Самоотверженный труд множества умных, очень умных людей и дварфов…

Рина с первого дня не может отделаться от сжимающей нутро тоски.

Здесь бедой пахнет. Старой бедой. Так бы Ййр сказал.

Ха, птерогоминиды. Здешний учёный народ, по крайней мере при Рине, предпочитает именно это общее название: звучит оно весомо. Хотя теперь остались только страфили. Гарпий можно изучить разве что по дюжине сохранившихся столетних чучел, а эллопод – и вовсе лишь по ископаемым останкам…

В первые три дня Рине со всей возможной учтивостью показали тщательно отобранные участки здешней повседневной реальности. Лабораторное оборудование, конечно, не может не впечатлять. Как и бесценные, специально разработанные инкубаторы – все пустые, но в полной готовности, если в этом году удастся дождаться нескольких живых яиц. Потрясающие защитные костюмы для необходимой работы под куполами, похожие на старинные глухие латы. Особый пернатый костюм для начального выкармливания. Внушительная кухня для приготовления кормов. И весьма недурной кафетерий для сотрудников.

Существ, которые живут и умирают под сетчатыми куполами, Рине так и не удаётся рассмотреть толком, но девушке кажется, что они невелики по сравнению со взрослыми летунами и летуньями Страфилева края. Ещё они явно гораздо охотнее карабкаются, чем расправляют крылья – залезают иногда под самый верх, на страшную высоту, молчаливые, сосредоточенные. Один раз под малым куполом, где сейчас содержатся четверо взрослых самцов, подымается пронзительный галдёж – но Рину, разумеется, никто не допускает узнать, что же там стряслось.

В конце концов, Арина Стахова приехала сюда всего лишь завести знакомства на будущее, а не вмешиваться и не лезть, куда её не просят.

* * *

Элис Вестмакотт оказывается примечательной личностью. Ровно вдвое старше Рины и вдесятеро красивее, она кажется сошедшей со старинного полотна. Правда, прекрасные женщины на старинных полотнах если и бывали обременены одеждой, то уж точно не такой: свободные джинсы и рубашка с карманами выглядят скорее атрибутами простого механика или работяги. На Рину госпожа Вестмакотт, доктор наук, поглядывает с любопытством, но первое время держится отстранённо, а среди коллег всё больше помалкивает. И Арина про себя задаётся вопросом: насколько сильно прошедшие шесть лет могли обкатать характер и манеры той вспыльчивой и крутой Элис, которую она успела узнать из немногословных рассказов Ййра?

Лишь под вечер третьего дня, когда большая часть сотрудников покидает главный корпус, Элис подходит к гостье. В руках у Элис книга; обложка небрежно обёрнута коричневой плотной бумагой. Госпожа Вестмакотт одаривает Рину сдержанной улыбкой. Рассеянно оглянувшись по сторонам, отгибает краешек коричневой обёртки.

За мгновение до этого Рина уже знает, что увидит – собственный «Страфилев край».

– Чёрт побери, когда-то это были МОИ голубые тапки, – признаётся Элис с сухим смешком.

– Я надеюсь, вы не против, что Савря с ними поиграла, – говорит Арина ровно-доброжелательным голосом.

Элис в ответ делает какой-то странный жест – будто хотела махнуть рукой: мол, пустяки! – но в последний момент решила, что это было бы чересчур экспрессивно.

– По пятницам, – сообщает Элис, – я обычно ужинаю после работы в кафе «У Джо». Это недалеко. Там подают жареную картошку и рыбу в пивном кляре. А ещё там можно посидеть и поболтать, если есть о чём.

Что ж, сегодня как раз пятница.

– Я давно хотела с вами поговорить, – отчего-то Рина начинает говорить тише обычного. – Знаете, Ййр о вас рассказывал.

* * *

– Мне довелось лично знать вашего деда. Правда, совсем недолго. Я тогда приехала на Дикий впервые, только на пробный срок…

Без лишней спешки отдав должное картошке и рыбе, можно приняться и за беседу. Бокал тёмного крепкого пива перед госпожой Вестмакотт уже наполовину пуст, но говорит она так, словно загодя каждую фразу взвесила.

– Знаете, сперва мне казалась забавной его эта его манера… ваш дедушка, стоило ему только заметить какую-нибудь страфиль, каждый раз здоровался. И знаете, они на него не шипели. Они слушали. Иногда, бывало, и курлыкнут – безо всякой враждебности – прежде, чем улететь.

– Дедушка всегда верил, что страфили разумны. И он был прав, – замечает Рина.

Элис, кажется, никак не реагирует на это заявление.

– Там, конечно, случалось разное… Некоторые инциденты моё нынешнее начальство расценило бы не иначе как позорную халатность и полное пренебрежение к безопасности. Иногда мне казалось, что только чудом никто из сотрудников ещё не погиб и не был искалечен, но почти всегда дело обходилось малой кровью. – Элис делает неторопливый глоток из своего бокала, прежде чем продолжить. – Но не мне одной приходило на ум, что Ибрагимовы страфили не очень-то горят желанием причинять нам вред. Как большинство диких созданий, они просто предпочитали, чтобы их оставили в покое… За всё время моей работы на Диком я имела удовольствие наблюдать только одну действительно агрессивную особь.

– Двадцать шестая, белохвостая, – произносит Рина. – Вы назвали её Елизаверой.

На долю секунды Элис приподнимает бровь – может быть, не ожидала, что Рина настолько хорошо осведомлена?

– Старушка Елизавера, – Элис с улыбкой покачивает головой. – Только она одна казалась злобной по-настоящему. Вы, наверное, в курсе, откуда у Ййра на голове рубцы?

Рина кивает.

– Однажды она едва не добралась до самого Ибрагима. Я это видела и до сих пор готова присягнуть: когти Двадцать шестой щёлкнули в полупяди от его лица. Это произошло внезапно. В одно мгновение. Знаете, что тогда сделал ваш дед?

Рина впервые слышит эту историю. И хотя она прекрасно знает, что ведь дедушка остался цел и невредим, сердце у неё пускается вскачь и суставы на секунду делаются совсем ватные.

– Чёрт меня дери, он даже не отпрянул. Елизавера едва не содрала ему лицо с черепа, а Ибрагим только приподнял руки и сказал: «Добрый день, госпожа летунья. Вижу, вы очень сердитесь»… – Элис очень похоже воспроизводит дедушкин росский акцент, у Арины даже мурашки бегут по рукам.

– Елизавера уселась повыше, в древесную развилку, а господин Стахов, не сходя с места, несколько минут нёс всякую околесицу – таким приятным светским тоном, немного нараспев. И она слушала. У меня просто ноги приросли к месту, это не метафора. Позже Ибрагим только сказал, что эта «госпожа летунья» и не думала по-настоящему нападать, а только пугала, потому что сама была испугана и ждала от нас беды. Он сказал: «И она в своём праве. Как и её родичи. Не удивляйтесь её злобе – лучше удивляйтесь мудрому терпению всех прочих крылатых на этом острове…» Если откровенно, тогда я думала, что ваш дед немного…

– Чокнутый, – подсказывает Рина, усмехнувшись.

Элис опускает ресницы, но через малое время взгляд её снова ясен и прям.

– После двух с половиной лет здесь, в Вальде, я начала больше верить его словам.

– Почему?

Элис вздыхает глубоко, сжав губы, и в этом вздохе Рине чудится не печаль, но раскалённая нутряная ярость.

– Потому что это, – лёгкий кивок, предположительно в сторону знаменитых куполов института, – это уже не страфили.

* * *

Никакого пения. Только скрежет или истошный крик.

Молодые самцы во время сезонного буйства гормонов пытаются убивать друг друга – стоит замешкаться, и это им удаётся.

По архивам следует, что те несколько взрослых птерогоми-нид, с которых и начался колоссальный проект Вальдского института, погибли, так и не проявив воли к жизни, но с детёнышами – чем младше, тем лучше – дела обстояли гораздо перспективнее. Подрастая, некоторые юные страфили даже делали неуклюжие попытки сооружать гнёзда – впрочем, попытки были не слишком упорные, и вскоре это сложное поведение попросту исчезло. Под сетчатым куполом, в тёплом климате, при уже оборудованных сотрудниками укрытиях от дождя…

– В первое время, – говорит Элис, – под купол к молодняку выпускали двух-трёх живых кроликов, и они несомненно проявляли охотничий инстинкт. Правда, кролики погибали скорее не от когтей стаи, а дохли просто от измора после долгой беготни и попыток где-нибудь спрятаться.

Родительский инстинкт тоже дал сбой. Первые самки, выросшие под куполом, даже не пытались высиживать яйца – хотя нападали, когда яйца пытались у них забрать. Впрочем, вероятнее всего, это потому, что к тому моменту они уже догадались, что содержимое яйца отлично можно съесть, если расколоть прочную скорлупу…

Рассказ Элис сух и бесстрастен; изложение фактов, без лишних подробностей. Из десяти лет существования института уже седьмой год самки и самцы содержатся раздельно, после того, как подросшая номер восемь, одна из самых перспективных по состоянию здоровья, принялась калечить молодых самцов, выцарапывая им глаза. Теперь раз в год назначенные пары сводят; разумеется, под контролем, но даже самый предусмотрительный подход ничего не гарантирует: иной раз вы получаете оплодотворённое яйцо, но чаще – пустышку. Иногда вы получаете убитого или искалеченного редчайшего птерогоминида, лишение премии и строгий выговор от вышестоящих. Тем не менее, число вальдских страфилей понемногу растёт; уже идут разговоры о необходимости четвёртого купола. А когда в ближайшем будущем будет окончательно отлажена процедура искусственного осеменения…

– С этими детьми никто не разговаривал, – говорит Рина скорее самой себе.

– На данном этапе это запрещено. Мы и без того знаем, что они превосходно копируют звуки, даже необязательно речь. Но не подумайте, будто я жалуюсь, – сквозь зубы произносит Элис, почти уже расправившись со своим пивом. – На самом деле Вальд открывает наиболее блистательные возможности.

Рина смотрит на Элис, и в глазах у девушки всё плывёт.

– Ведь вы наверняка уже ознакомились с потрясающими работами наших биохимиков. Некоторые разработки, скажем, препараты на основе костного мозга птерогоминид – иначе как чудом и не назовёшь.

Помолчав, Элис добавляет ещё, медленно и негромко:

– Я думаю, вы понимаете, что гипотеза о высокой разумности этого вида не встретит здесь бурных восторгов.

– Но вы не биохимик, Элис. Вы этолог. Скажите. Вам не хотелось бы вернуться в Страфилев край?

Вот сейчас следует проглотить сдавивший горло комок и сказать те слова, которые Рина давно уже заготовила: «От имени фонда Ибрагима Стахова я приношу вам свои извинения за те обстоятельства, при которых вы вынуждены были покинуть остров Дикий. Теперь за Страфилев край отвечаю я. И я гарантирую вам…»

Элис откидывается на стуле и смеётся.

Этот резкий смех до жути напоминает Рине хохот Саври над тёмным провалом скальной жерловины, перед старой челюстью вечного её врага, бедного Рона Финча.

– Предлагаете мне променять Вальд на эту вашу стылую глушь? Я даже не говорю о том, что с меня там могут запросто содрать скальп, но, господи, вы всерьёз думаете, что я оставлю это р-а-й-с-к-о-е место ради долгих вахт на вашем острове, в хибаре с дровяным отоплением, в компании подсобщика-нелюдя? Моего старика-отца просто кондрашка хватит, когда он узнает, что его дочь окончательно свихнулась. Я согласна. Когда вы хотите, чтобы я приехала? Мне нужно ещё привести здесь в порядок кое-какие дела… Ох, не смотрите на меня так, Арина. Простите… я, правда, уже почти потеряла надежду.

* * *

Через пару дней, накануне своего отъезда, Рина получает от Элис приглашение выпить чаю. Вальдский институт силён и богат; даже одиноким сотрудникам, таким, как Элис, предоставляются пусть небольшие, но всё же отдельные и очень комфортные квартирки в симпатичных малоэтажных домах.

Элис открывает дверь. В простой тёмной майке и пёстрых домашних шароварах, с гораздо более вольным узлом кудрей на затылке, она выглядит моложе своего возраста. Рине приходит на ум, что поразительная учтивость «летнего Рона» объяснялась именно внешностью этой женщины; десять лет назад в её тяжёлых медно-рыжих волосах ещё не было заметных проблесков благородного серебра и наверное не было этих морщинок на лбу и в углах глаз.

Вряд ли можно назвать жильё госпожи Вестмакотт недостаточно комфортным или уютным. А всё же не очень-то похоже, что за два с лишним года Элис пустила здесь корни: кроме книжных полок и забавного зелёного ковра, обстановка кажется немного казённой. Впрочем, кто знает, может, здесь такие правила для проживающих? Рине это неизвестно, да и не очень-то любопытно.

На этот раз беседа сразу идёт не в пример свободнее и без всякого пива. Обе благоразумно не касаются вопроса разумности летуний, но зато Элис пускается в воспоминания о Страфилевом крае, и Арине доставляет удовольствие слушать её. Девушка чувствует, что ей оказано доверие. Возможно, Элис давно ни с кем не делилась такими мыслями.

– Ибрагим Стахов говорил о них, как о мудрых и великодушных созданиях. Люди поумнее меня говорили ему: «Давайте без откровенной ереси, страфили – хищники, убийство лежит в основе их природы». А он видел в них безрассудные, чистые души.

В монографии Гуннара Лейфссона те же самые страфили – осмотрительные и сложные существа, в своём большинстве они терпеливы, решительны. Эту работу критиковали за то, что автор усматривал личную волю там, где поведение можно было бы объяснить инстинктом.

Юзуф Тайхан, – Элис тепло улыбается при этих словах, – наблюдал за физикой их движения. Я не знаю, применяются ли теперь его выводы и рассчёты по биомеханике полёта, но этот мой коллега никогда не уставал восхищаться совершенством их эволюции. Видите ли, он довольно религиозный человек – а среди нашей братии это не так уж часто встречается. Для Юзуфа «эволюция», как ни странно, была синонимом божьего замысла.

Рина понимает, и ей даже жарко делается от этого понимания.

Ну как тут удержаться от вопроса!

– А вы? К каким выводам о страфилях пришли вы? Там, на острове…

– Вряд ли эти выводы можно причислить к образцу научного мышления, – Элис качает головой. – В основном я описывала частности. Но раз уж вы спросили – мне показалось, что они те ещё стервозины!

Обе смеются всласть, благо повод действительно неплох.

* * *

Элис не хочется говорить о существах под куполами, и это можно понять. Она только упоминает вскользь, что по результатам стандартных поведенческих тестов наиболее сообразительные молодые особи показывают приблизительно тот же уровень, что и собакоголовые приматы, и один из сотрудников остроумно прозвал страфилей Вальдского института летучими обезьянами.

После этого они говорят уже только об острове.

Несмотря ни на что, можно перевести дух, похихикать над проделками удивительного каменного козла – батюшки Мэгз и Миньки; узнать, как Ййр в первый и единственный раз попробовал чёрный кофе – и позже нехотя сообщил, что орчара в его годках и так борзой, незачем переводить на него эту «борзянику-ягоду»; как однажды лечили и выхаживали голенастого юного летуна, укушенного ядовитой змеёй. В то время, по общему соглашению сотрудников, подобные попытки предпринимались уже только при подозрении на заразную болезнь, вроде парши или инфекции глаз, с которыми люди уже научились неплохо справляться. А этого Ййр приволок на станцию – страдающего, хныкающего, с лилово раздутой лапой и различимым следом от гадюжьих зубов – и упрямо повторял: «я не понял, вдруг заразное». Совершенно очевидное враньё, да орк кажется и не ждал, чтобы ему поверили. И как полдозы испытанной человеческой сыворотки всё-таки совершили чудо…

И хотя рассказы Элис щедро пересыпаны грубыми словами, а иногда и настоящей бранью, слушать их не в пример приятнее, чем её же гладкие, корректные и сухие сообщения в кафе «У Джо».

Ещё Рина замечает – важно это или нет – как Элис аккуратно обходит, казалось бы, неизбежные упоминания Рона Финча.

Рина так и не решается напрямую спросить эту проницательную женщину, верит ли она, что Финч утонул. Ведь наверняка были же вещи, которые она просто не могла не заметить. Изменившееся поведение страфилей. Пропавшая одежда и пара обуви. Горе и вина Ййра – или он смог сразу после случившегося так надёжно их спрятать?..

Когда Рине уже пора прощаться с госпожой Вестмакотт, та вдруг снова переходит на почти официальное наречие. Правда, оно совершенно не вяжется с её весёлым лицом и грациознонебрежными движениями.

– Арина, – говорит Элис, слегка прикоснувшись к руке своей гостьи. – Насколько мне известно, сегодня утром вы имели деловой разговор с нашим директором.

– Верно, – отвечает Рина.

– Видите ли, я случайно узнала примерное содержание этого разговора… вы хотите выкупить у института пару страфильих яиц вместе с автономным инкубатором. И перевезти их на остров.

Рина знает, что в теории всё может получиться. В конце концов, радиочастоты, губительные для небесных летуний, не вредят зародышам внутри яйца. А переносные инкубаторы в институте давно уже не используются: их всё равно собираются списывать.

– Профессор Тэйл сказал, что обдумает моё предложение, но даже в самом лучшем случае будущей весной я могу рассчитывать только на одно…

Элис со вздохом качает головой.

– Не могу похвастаться орчьим слухом, но после вашей беседы с профессором моих ушей коснулось ещё кое-что. Вам продадут пустышку. Или задохлика, неживое яйцо.

Рина чувствует, как запылали щёки от жгучего гнева.

«Буду рад пойти вам навстречу, госпожа Стахова. Если только совет моих коллег одобрит… Постройка четвёртого купола – это нешуточные расходы, и эти средства не будут лишними… Но вы же понимаете, никто не может гарантировать вам жизнеспособный экземпляр… множество факторов… первичное выкармливание – трудная дисциплина… мы, конечно, снабдим вас подробными инструкциями…»

– Большое спасибо, Элис, – произносит Арина. – В таком случае я…

– Вы вернётесь сюда к середине марта, – усмехается Элис. – Гром меня разрази, мы увезём отсюда хоть одного. Это я вам обеспечу, прежде чем уволюсь отсюда.

– Но как вы думаете убедить профессора Тэйла…

– Чёрта с два я буду его убеждать. Мартышкин труд. На ночные дежурства у инкубаторов не требуется больше одного сотрудника. Яйца же не имеют привычки безобразничать. Я их подменю.

Послесловие 3
Земля

Последний снег ещё держится по самым тенистым лесным смычкам, а холостые парни и даже некоторые страфили из матёрых уже начинают хвалиться расцвеченными перьями на груди, подымают на пробу хохольники, пробуют голоса задиристо и отважно.

Море совсем проснулось. Студёной лаской обжигает руки.

Уже совсем скоро можно будет дождаться от моря и первого настоящего танца, и Брук с припасом; не то чтобы здоровому орку на Диком когда-нибудь всерьёз угрожал голод, к тому же крупа и тушёнка ещё остались. А вот персики вышли, ещё когда море вовсю ломало свой ледяной доспех.

Минувшая зима из последних семи, пожалуй, точно была самая лёгкая. Не так уж она тянулась. Одна молодая опасная летунья в серебряном пере полагает, что это всё из-за людских чудес: электричества и календаря. Хотя, может статься, что тяжёлый деревянный дом на горке веселее жил в эту зиму, потому что берёг от холода не только орчару и его коз, но и саму летунью…

На днях явилась довольнёхонька, после полных трёх суток отлучки – гордясь и красуясь, поведала: теперь звать её Сур. За такое славное имя пришлось даже подраться с двумя девицами, вздумавшими её обсмеять!

Вот и следи теперь за своим языком, горхатова тварь, чтобы не позвать лишний раз по-бывалому, Саврей. Раз уж стало мало прежнее прозвище, разве гоже его трепать? Пискло махонькое, и то обратно в скорлупку-то не запихнёшь. А тут такая летунья!

Пусть и поджимает иной раз сердце: ведь скоро, совсем скоро, глядишь, насовсем отселится. Может, и навестит когда, а может, и нет. Одно можно сказать точно: когда бы Сур ни надумала обзавестись своим собственным домом, а выйдет он небывалым, всем крылатым на удивление. Поздней осенью, при начале ученья, она ещё, бывало, рвала когтями свои первые плетения из липника и черетянки: выходило сперва вкривь и вкось. Минька и Мэгз быстро отвыкли тогда пугаться её яростных воплей, тем более что обрывки неудавшихся половиков умные козы доедали только в охотку. А уже к исходу зимы летунья даже сама выдумала, как орчанским манером можно выплести и нечто вроде короба, и подобие крепкой круглой корзины: нужная вещь на любом хозяйстве, пускай у страфилей оно ещё долго будет за небывалое диво.

Нынче с утра Сур ещё дома.

Доплетает край своей второй корзины, и край выходит зримо ровнее, чем прежде. Летунья шипит на сонную Мэгз, чтобы не подбиралась та к подготовленным прядям черетянки, но поглядывает ласково и лукаво.

– Земля! Земля!

– Чего?

– У тебя что же, хохольник?!

– Отросли, чалые… Видишь, в косы убрал.

Три коротенькие тугие косы, длиной в ладонь – одна ото лба и две пониже – и впрямь торчат по затылку, словно какие-то перья.

– Земля! Ты чего так улыбаешься? Хорошее думаешь?

– Ай, сон приснился глупый.

– Расскажи!

– Дану.

– Расскажи-и.

– Ох…

На самом деле трудно подобрать верные слова – орчьи-правские, людские ли, страфильи? – чтобы рассказать такой сон. Сон, который радует, и смущает, и наполняет невесомой печалью. Однажды, ещё давно, снилось такое: будто на островных яблонях, прямо меж густого весеннего цвета, вдруг выросли крупные незнакомые плоды, и совершенно ясно было, что это персики. Словами пересказать – ну, чушь и чушь; а как передашь, что сладкий сок тёк по пальцам, по подбородку, а был он отчего-то тёмнокрасным, и обмирало нутро ужасом и восторгом, и заходилось от сладости?!

– Сплю и гляжу: у меня дитё родилось, – произносит Ййр. – Маленькая маляшка. Чудная… Будто и не орчонок – вся, значит, кругом себя пушистая. С коготками. И пахло оно по-Ришкиному. И глаза такие же были серые. Вот.

– Хороший сон, – одобряет Сур. – Мамушка говорит: хорошее пискло снится всегда к большой радости. Вот Риша вернётся скоро…

Ййр вздыхает.

Приедет ли, как знать.

* * *

Легко ждать по времени осенних бурь, обдирающих с деревьев последние листья.

Легко ждать по чёрному предзимью.

Легко прождать насквозь всю холодную зиму, выплетая своё ожидание между прочих необходимых дел, будто ещё один длинный половик – день ко дню, как стебель к стеблю.

(А ещё эта длинная яркая куртка, Ришкин подарок – Эсгрин-Малой сам-один привёз предпоследним разом, со съестными припасами из лавки.

Стоял перед воротами, и ломало парнишку от страха, как бы он ни старался это скрыть.

Под орчьим же вопросительным взглядом принялся молоть околесицу про какую-то соседку тёть Оливию, которая уехала в город, к детям, договорилась с отцом, вот его, Малого, вместо себя и прислала.

«Погоди, не клопочи. Оливия – это кто такая?»

«Ну Брук…»

Уехала. В город, к детям.

Наверное, Малой углядел тогда что-то такое на Ййровом лице, от чего счёл нужным поскорее добавить:

«Да она не насовсем! Она только в гости…»

Оба тогда после этих слов даже дух перевели.

«Замёрз, гляжу, – забрать часть поклажи в руки, удивляясь про себя на пухлый и лёгкий чёрный целлофановый пакет, крест-накрест оклеенный почтовой липкой лентой. – Идём, что ли, чаю пошвыркаем».

Что ж, навряд ли то чаепитие можно было назвать особенно весёлым или таким уж дружеским, да Ййр и сам толком не понимает, с чего это взбрело парнишку позвать. Зато в чёрном пакете обнаружилось чудо: новенькая куртка цвета пламени, тёплая, как печка. Сама Риша её Ййру сосватала, по журналу. Приятно, когда на мороз есть такая куртка. И ещё отчего-то приятно вспомнить, как Малой чаёвничал, глаз не сводя с молодой страфили, которая за тем же столом городила башенку из доминошных костяшек. До того на неё глядел – даже кружку мимо рта проносил то и дело).

Но теперь на весеннем тепле славную куртку уже особенно не поносишь.

И ждать становится трудно.

* * *

Зачеркнуть с утра вчерашний квадратик календаря – из-под карандашного следа проглядывает блестящая угловатая цифра.

Распороть макушку оранжевой шапки и подшить край, чтобы непокорным новым косицам удобнее было торчать.

Проводить Миньку и Мэгз на выгон – сам же вчера подновлял и готовил деревянную ухоронку, да и весна в этом году нахальная, быстрая: по луговинам уже полно молодой травы.

Нащипать в горсть нежных верхушек с еловых лап, для пахучей заварки.

Над островом гуляют песни – ярые и шальные, а то полные совсем особенной тоски.

Иногда Ййр может различить голоса Сур и рыжего Ки, и эти два голоса, кажется, звучат согласно. Не то чтобы юной Сур было так уж интересно всерьёз обзавестись парой прямо теперь, но уж побахвалиться-то на Весенних Песнях – дело.

Дома Ййр принимается приводить в порядок Ближнюю.

И всего-то делов – аккуратно вынести старые подстилки, подмести, вымыть гладкий пол.

Снова пустеет дом.

А в груди стучит глухо, и от ожидания горечь эта над горлом. Жжёт. Ни половинки персика не осталось, чтобы толком её заесть…

Может, вымыть ещё окошко – всё руки занять.

Почему бы нет. Гожая мысль.

* * *

Немного опомнившись, Ййр обводит взглядом преобразившуюся Ближнюю.

Одно да другое.

Руки занять.

Ха.

Снова маленький стол у вымытого окна, и стул со спинкой. Рояль-щелкун на столе – под чехлом, но пыль с чехла стёрта тщательно. Старая тумбочка тоже на прежнем месте. И кровать в углу, опрятная, застеленная свежим на людской манер. Только укрывальника на полу не хватает, черетянного, жёлтого. Да Ришкиной красивой шалинки через изголовье койки.

Не хватает.

Куда сбежать раздышаться, если не к морю.

* * *

Горькая вода холодна ещё – даже для орчьей шкуры, но здесь можно кричать. Можно задать лютого плясу по мокрым камешкам, вдоль сизых волн, покуда в глазах не потемнеет, покуда дыхание вольного моря не остудит нестерпимо пылающее нутро.

И когда ноги уже держат некрепко, и бока ходят тяжело от сбитого долгим плясом дыхания, бездумный взгляд цепляет на дальних волнах тёмное, почти неразличимое пятнышко.

Время здесь будто и не идёт.

Только солнце совершает свой путь, и становится понятно, что кому-то взбрело мерить залив на лодке. Вроде крупновата для посудины Брук, и Ййр решает подождать ещё немного.

Моторка держит прямо сюда, и вот уже можно различить, что это Эсгриново старое судёнышко.

А возле носа сидит кто-то маленький и растрёпанный, сидит и машет рукой.

* * *

Какие бы трудные битвы ещё ни ждали маленькую старшачку на матёрой суше – битвы из тех, что ведутся правдой и словом – теперь она выстоит.

Потому что жил на свете Ибрагим, и Восходящий Ветер расправил крылья.

Потому что Страфилев край поёт.

Потому что неодолима эта дикая земля никакими проклятиями.

Потому что она – Риша, и слово её в правде – крепче клыка во рту, крепче кремня в мелу: вернулась…

На этот раз у Риши с собой довольно много вещей, и книг, и даже старая вертушка для музыки в таком особом маленьком чемоданчике – для трудных битв старшачке не раз придётся покидать остров, но вся эта поклажа отнюдь не сломит орочьего хребта: ведь это значит, что Риша впрямь желает здесь ЖИТЬ. Одним кровом и очагом. Возвращаться. Набираться сил.

А самое важное едет в круглом тёмном кофре с толстыми стенками и донышком. В крышке устроены продухи, как для живого, и от продухов можно почувствовать ровное тепло. Маленькая старшачка тянет Ййра за рукав, чтобы пригнулся, и говорит тихонько, что они с Элис действительно вроде как украли страфилье яйцо на далёком юге, прямо из огромадных клеток. Ййр почти беззвучно смеётся от радости.

– Нам пришлось задержаться, – говорит она. – Элис говорит, срок уже вот-вот! Иногда оно покачивается и даже пищит. Я назвала его Панч. Думаешь, это не очень глупо? Я знаю, страфили не дают имён своим младенцам.

– Это очень умно ты придумала, Риш, – выговаривает Ййр, удивляясь, как это голос у него звучит почти по-обыкновенному, и слова складываются – всё одно к одному. – Пусть будет Панч.

Ййр несёт кофр с Панчем, прижав его к боку. Во второй руке и за спиной ещё полно всякого разного, и несомненно, нужного, но не идущего ни в какое сравнение с кофром-самогреем, изнутри которого и взаправду нет-нет да раздаётся тоненькое, сильно приглушённое мяуканье.

– Так ведь и я Саврю Саврей называл, – говорит орк. – Выросла. Теперь она – Сур.

– Сур – это значит?..

– Снегодождь с ветрюгой, чуешь, когда такая хлябь серая сплошняком с неба валится, – Ййр улыбается гордо. – Только самые могучие летуньи при этой хляби рискуют охотиться. Только самым опасным такое имя под стать… А, вон она!

Они уже поднимаются к самой станционной горке, и тут Риша замирает, сбившись с шага, и тихо ахает.

На самой крыше стоит рослая страфиль, поджарая, вся серебряная, с опаловым взором.

Увидев, что Риша её заметила, летунья вскрикивает звонко, улыбается, отталкивается ногами от черепицы, чтобы слететь и чинарём поздороваться.

И в полёте на одно мгновение её крылья заслоняют золотое Солнце.

 

Орчанская песня о Сорокопуте

Вместо кожи теперь – земля, земля.
Вместо мяса – земля, земля, земля.
Обнажённая почва, ни хмеля, ни ковыля,
А до края сырая земля, земля.
Ворожба не дружба ударила издали́ —
И лежи пластом изумлённой сырой земли.
Ворожба под горло ударила издали́ —
И лежи покорно голым пластом земли.
 
 
В сердцевину, в грудину, в мякоть, под самый дых —
Так ровняют роняют лютых и молодых.
Живородный живот поджат – и земля землёй,
Лунно-белая лонная кость, ни овёс, ни ость – землёй.
Хаану хаану уже не встану – жалей, живи,
В жилах грязь вместо нежноярой густой крови́.
Вой надрывом, оскалься криво, не стой, живи —
В жилах грязь вместо нежноярой густой крови́.
 
 
И не охнув, не сдохнув, не вскинув рук,
Обратившись землёю и в землю покинув круг,
Разве дыбом от гнева встанет земля, земля?
Разве дыбом от страсти встанет земля, земля?
 
 
Только дыбом от гнева встаёт земля, земля,
Только дыбом от страсти встаёт земля, земля,
Только дыбом под небом живая земля встаёт,
И поёт, обнимает своих и берёт своё.
С сердцевины, с грудины, и в мякоть, и в самый дых —
За землёю идёт сотня лютых и молодых
И глаза их горят зверино в весенней мгле,
Их доспехи, их руки, их лица в сырой земле.
 
 
Потому что неутолима земля, земля,
Ворожбою неодолима земля, земля,
И трещит хребтина у чародея у короля,
Потому что неумолима земля, земля.
 
 
Вместо кожи теперь – земля, земля,
Вместо мяса – земля, земля, земля,
Обнажённая почва, ни трона, ни короля,
А до края сырая земля, земля.
 
 
Слаще мёда, пьянее хмеля, в моей крови
Тонкий запах отважной влажной живой земли.
Слаще мести, пьянее лести, в моей любви —
Чистый запах отважной влажной нагой земли.
 

Вместо кожи теперь – земля, земля. Вместо мяса – земля, земля, земля. Обнажённая почва, ни хмеля, ни ковыля, А до края сырая земля, земля.