Текст книги "Земля"

Глава 17

– Чадо, чадо.

В первую минуту Брашек не знает, пугаться ему или радоваться.

Услышать настоящий человеческий голос, когда ты сам перепуган до стыдных слёз, замёрз, страшно проголодался, а злой незнакомый лес быстро укутывается в осеннюю вечернюю темноту – это радость.

Только голос звучит как-то чудно. И окликают мальчика откуда-то сверху… Как тут не вспомнить страшные сказки обо всякой лесной нечисти, заманивающей глупых детей в чащу, чтоб там их съесть и поваляться потом на косточках.

Мальчик вертит головой, ищет – кто это с ним заговорил?

Не годится сразу праздновать труса, когда ты давно уже не малыш. На той неделе Брашеку исполнилось восемь.

Мальчик замечает движение, и тут же снова слышится этот голос – женский, печальный, с чудинкой:

– Далёк твой дом.

В широкой древесной развилке стоит… дама.

Это ведь сразу ясно, что не «тётка», не «старуха» и не «женщина» – именно дама, величественная, как госпожа школьная попечительница.

Кто бы мог подумать, что важные дамы умеют лазать по деревьям!

Только одета она странно, в гладкий и блестящий рябой наряд с чем-то вроде накидки, и – вот уж чудо из чудес – в какие-то смешные штаны. Впрочем, в платье какое уж там древолазанье. И как она здесь очутилась?

– Здравствуйте! Я заблудился… – в горле давно сухо, и неприятно саднит.

– Здравствуйте, – отзывается дама по-прежнему печально и даже как-то торжественно.

Не то чтобы её можно было хорошо рассмотреть в этот сумрачный час, но есть нечто такое в её продолговатом и смуглом лице, что наводит на мысль о старых иконах. Может быть, эта дама – богомольная отшельница и живёт где-то здесь, неподалёку, приходит Брашеку на мысль. Судя по книжкам, святые и отшельники частенько ведут себя необычно: едят крапиву или кузнечиков, стоят по многу дней на каком-нибудь столбе, или наоборот – в холодной воде по шею, да и одеваются не как все люди. По сравнению с причудами святого Одихмантия Молчальника, дама в смешных штанах, всего лишь взобравшаяся на берёзу – это почти обычно, ничего особенно впечатляющего.

В присутствии отшельницы Брашек совсем успокоился. Конечно, неловко было бы отвлекать даму от её духовных подвигов из-за чепухи, но заблудиться в лесу – дело серьёзное. Она обязательно поможет. И почти наверняка у неё имеется какая-никакая еда. Простая вода и чёрствый сухарик Брашека сейчас отлично бы устроили, он и так-то не привереда. Да чего там, сейчас он согласен даже на сушёных кузнечиков. В конце концов, Одихмантий столько лет их ел и не жаловался. По крайней мере, не жаловался вслух.

– Пожалуйста… не могли бы вы мне помочь?

Дама церемонно кивает.

– Помочь. Пожалуйста. Далёк, далёк твой дом, – произносит она с грустной улыбкой. Потом подаётся вперёд, сгибая ноги, как будто собралась вот так запросто спрыгнуть на землю со своей берёзовой высоты.

И ноги явно сгибаются как-то НЕ ТАК.

Не как человеческие!

Рябая накидка расходится в стороны, поделясь надвое.

Мальчик, ахнув, пятится несколько шагов, запинается и падает на сухую листву.

Отшельница слетает к нему, вновь подбирает к телу свои руки-крылья и склоняется низко – лицом к лицу:

– Чадо, чадо. Вставай, пожалуйста.

Брашек переводит дыхание.

Что ж, растерзать и съесть было бы удобнее лежачего. Крылатая дама не горит кровожадным желанием поваляться на детских косточках. Она готова помочь.

* * *

«Конечно, это страфиль», – догадывается Брашек.

В Тихоярской волости крылатых страфилей не встречали уже несколько лет; может быть, это – последняя. Сельские взрослые по большей части считают их вредителями за то, что страфили могли иногда украсть ягнёнка или курицу, а дядька Клим клянётся, что налетела однажды чёрная стая и унесла из-под его присмотра целую тёлку – дядька Клим тогда совсем пацанёнком был, не старше самого Брашека. До сих пор не забыл обиду, как ему тогда всыпали, не поверив его рассказу.

Брашек объясняет даме-страфили, что они с ребятами сто раз уже играли в прятки, возвращаясь по домам после школы, и никогда никто не терялся всерьёз. Он, честно, и сам не поймёт, как так вышло. В свой черёд пошёл водить – и сбился. Покричал ребят, никто не отозвался, если даже и слышали: всё-таки игра. Увидел вроде знакомую приметную ёлку с кривой маковкой, на неё и держал, а зашёл уж и вовсе неизвестно куда. Напугался, ноги и понесли впробежку…

Дама слушает внимательно.

Она понимает.

– Есть? Пить? – спрашивает она.

– Да, очень хочется.

Сперва дама отводит Брашека до крошечного ключа, из которого можно напиться. Потом, коротко сказав: «Вернусь, сиди», – улетает в густеющий сумрак.

Брашек прыгает на месте, пока хватает сил, чтобы не так мёрзнуть. И думает, что ему придётся делать, ежели добрая страфиль решит накормить его каким-нибудь битым зверьком или птичкой?

Когда дама-страфиль возвращается, уже почти совсем темно, а у мальчика стучат от холода зубы. Лететь ей было, наверное, неловко: во рту зажата отщипанная рогатая ветка с несколькими жухлыми листьями и четырьмя маленькими лесными яблочками. Мама, конечно, не велит есть «дички», говорит, от них разболится живот, но…

Дама кладёт ветку. В когтистой лапе у неё зажат мёртвый зверёк – кажется, это куница. Она протягивает куницу Брашеку и вдруг говорит точь-в-точь как мама:

– Ешь, пока не остыло.

– С-спасибо, я бы лучше яблочка… – как можно вежливее отвечает он.

Страфиль не сердится. Оглаживает по шапке рукой-крылом. И мгновенно съедает куницу сама. В другое время или при свете дня такое зрелище, может, и напугало бы Брашека. Но сейчас он слишком устал. Дикие яблоки успели сморщиться и очень кислы на вкус. Это, наверное, самые прекрасные яблоки на всём белом свете.

Дама-страфиль взлетает на клён и зовёт Брашека из ветвей: «Чадо, сюда, сюда!» Но ствол внизу очень толстый и ровный, без сучков, и ему никак не влезть.

Какое-то время она старается помочь мальчику взобраться, но после трёх неудачных попыток оставляет эту затею. Не поднять, тяжеловат. И почти не может карабкаться.

Страфиль ухает с досады, вытирает лоб сгибом крыла. Ненадолго исчезнув среди ветвей, сбрасывает на землю толстую подстилку, сделанную из сухих травяных жгутов, расправляет её между корней, подгребает к ней рыхлый ворох палой листвы.

Так Брашек устраивается на ночь под страфильим крылом.

Дама затягивает песенку – тихую, монотонно-воркующую. От её бока тепло, как будто возле печки. Мальчик засыпает, угревшись.

Утром Брашек просыпается совсем осипший, и ему больно сглотнуть.

Дама-страфиль совсем заворачивает его в травяную подстилку, ради тепла. Глядит обеспокоенно изумрудными глазами.

– Люди, помочь, – толкует она. – Сиди, чадо…

Целует в лоб. Смотрит долгим взглядом, печальней прежнего, будто желает оставить Брашека у себя в памяти. С силой отталкивается от застывшей земли, подымает крыльями ветер – и летит, вскрикнув горько и высоко.

Когда Брашека вытряхивают из забытья, он узнаёт: люди, свои, дольненские! Сосед Паля, большой уже парень, и дядя Тарас, и сама София Ивановна, неугомонная фельдшерова сестра.

Оказывается, столько народу с вечера поднялось его искать!

– Ну как же ты так далеко забрёл? – причитает София Ивановна.

Брашек рад бы ответить, только совсем пропал голос.

– Мы же за тобой версты три шпарили, как услышали, что ты зовёшь. Кричали, кричали, ты что, не слышал?

– Малец с напужки-то не в себе, – гудит дядя Тарас. – Всю дорогу ведь заговаривался…

Только это неправда, Брашеку совсем не страшно.

Он пытается спросить, не видели ли они его даму-страфиль.

Но позже выяснится, что никто её не видел.

В лесу под утро – никто уже не чаял отыскать Брашека живым, думали, замёрз наверняка за ночь, – Паля услыхал ребячий, маленько осипший голос: «Здравствуйте. Я заблудился…»

На Палин крик живо подтянулись и фельдшерова сестра с дядей Тарасом. «Пожалуйста, не могли бы вы мне помочь…»

Ускользающий ребячий голос, знакомый, безошибочно узнаваемый, вёл их почти до самой встречи. Болтал что-то о прятках, о яблоках, о ёлке с кривой верхушкой. Благодарил, просил и в который раз вежливо здоровался…

Брашек поправился быстро.

Как только он рассказал о крылатой даме, поверили на удивление многие: слишком уж странной получилась история его спасения.

Свою даму-страфиль мальчик больше не встречал ни разу, хотя изредка на лесных дорогах ему почему-то казалось, что дама где-то совсем, совсем поблизости. Тогда, если был один, он звал. Но дама больше не показывалась. Только однажды ночью на дворе громко залаяли Бимка и Гоняй, а рано утром отец нашёл возле самого порога огромное и гладкое рябое перо. Брашек почему-то знал, что перо оставила его страфиль, на память и на прощание.

Перо было очень красивым.

Но он и без того помнил бы – всю свою долгую-долгую человеческую жизнь.

* * *

Рина откладывает последнюю страничку на стол и тянется за кружкой с чаем.

Так ли уж было необходимо зачитывать свой черновик вслух?

Ей ужасно этого хотелось – запечатлённая история прямо-таки просила слушателей, не лежала спокойно на бумаге, но теперь Рина уже ни в чём не уверена.

Слова как будто сделали её бледней и меньше.

Эту быль ведь должен рассказывать сам дедушка.

Пока работа длилась, Рина будто всё время слышала его живой голос, а сейчас, когда она читала едва готовое с листов…

Не было ли это чем-то неправильным?

Рина не знает.

Сэм, конечно, сразу согласился послушать – иначе и быть не могло, и всё же это разом Рину обрадовало и взволновало.

Что удивительнее, Ййр тоже выразил интерес:

– Я послушаю… Если оно не строго для людского ума. Можно?

Сытая Савря в своём углу совсем прижмурила глазки, кажется, дремлет.

Ййр, устроившись на царь-койке, занимается шитьём: принёс высохший за день шмот, спросил Сэма, будет ли он ещё носить свою рвань – Сэм отказался, и орк, покачав головой, решил починить для себя рубашку и футболку, попорченные Савриными когтями. Не похоже, чтобы Ринино чтение чересчур его увлекло.

– Ну как? – спрашивает Рина, натянув улыбку и постаравшись придать голосу бодрости.

– Сочинения тебе ещё в школе хорошо давались, – говорит Сэм. – Помнишь, тебе всегда за них ставили «отлично». И потом, все эти твои статьи и заметки… я думаю, ты уже почти нашла свой стиль.

Ййр дёргает ухом. Вот люди сложные… Пойди пойми, похвалил бугайчик девчуру-то или так отбрехался? Кто его разберёт.

Подсобщик затягивает на изнанке узелок, перекусывает нитку. Расправив рубаху на колене, принимается за следующую рванку.

– Я-то не грамотей, – ворчит орк. – А слушать было славно. Изрядная байка вышла, Риш. Аккурат по вечерку. А. Я знаю, что потом с пацанёнком сталось. Рассказать?

Ришка снова утыкается в кружку с чаем. Отпившись, произносит странно дрогнувшим голоском:

– Конечно, расскажи!

– Ну, вострите ушки. Пацанёнок вытянулся, выучился. В рост-то не очень… а умом и сердцем – ещё как. Столько много всяких штук выдумал и изобрёл, страсть. Всё на свете ему было интересно. Много кочевал, всему учился, без продыху. Смело за любое дело брался! А как стала у его грива седа, пришёл в один драный балаган, с фургончиками. Нутам, знаете, где детина гири таскает, барышня в блёсточках скачет по проволоке, дрыщ горбатый разный мухлёж показывает… и ещё клетки… в одной сидит сиберийский медведь, в другой – джульбарс в полосочку, и оба как велосипеды в тулупе – костяк да шубейка. Худое дело неволя… Хуже стрелы под темечко, так я скажу.

Ййр хмыкает, замолкает, берёт катушку. Вдев в игольное ушко новую нить, продолжает, не поднимая бледных глаз от своего шитья.

– И две ещё клетки махонькие. Ни в рост не встать, ни рук не раскинуть.

Смотрит тот бывший пацан и видит: в одной клетке – страфиль серый молодёшенький, гиблый считай, совсем поехавший. Сидит бормочет без слов одно и то же. А в соседней – орк, тоже молодой, и тоже как велосипед, только без тулупа, все мослы наружу.

Смотрит бывший пацан на страфиля, и как дышать забыл.

А тут орченьку задрало вконец страфилье бормотание, орк возьми да рявкни – обругал крылатого.

Тот рот свой прикрыл, глазами похлопал, зыркнул на соседушку через частую проволоку, а потом тоже как рявкнет – повторил, вроде как в ответ обратно его выругал. И снова давай бормотать.

На тот же день к вечеру бывший пацан снова туда пришёл, да не один – со своей ватагой. Ух, задали шороху… Вроде тишком обошлись, словами учтивыми, а как балаганщик перед ним кланялся – у-у-у И так глядел, будто этот дрыщ седой его по хребтине отходил, его же плёткой.

Страфиля забирают, он и не трепухается.

И тут отворяется клетка. И этот прямо к орчаре руку суёт, ровно совсем отбитый. «Здравствуйте, – говорит. – Я Ибрагим Стахов! Нечего вам тут делать».

Умно я всё-таки сделал, что эту руку ему не сломал, как думаете?

* * *

Людята молчат, даже не шевелятся, и глаза у обоих блестят. Ришка приложила ко рту узенькую ладонь, словно боится словечко вымолвить. У Кнабера – чёрточка между бровей, и губы уголками вниз, такая рожица – точь-в-точь как Савря его изображала.

– Так нельзя, – подаёт голос маленькая страфиль. Сна – ни в одном глазу. Интересно, чего она там разобрала, из Ийровой байки?

– Неволя, клетка, – говорит она. – Так нельзя!

– Верно, плутовка. Клетка – дрянь, хуже нет.

Ийр откладывает зашитую рубаху, убирает иглу с катушкой в швейную коробочку. Улыбнувшись своей мысли, встаёт с царь-койки, идёт достать с верхней полки любимый и сладкий запас солнышка. Открыв банку, откладывает половинку персика в блюдце: Савре на пробу, побаловаться.

– Эй, люди, чего приуныли. Налетай, пока я всё не сожрал.

Ришка, шоркнув стулом, поднимается в свой воробьиный рост – и на крохотное времечко обхватывает Ййра руками поперёк туловища. Кнабер и тот не усидел – дотягивается потрепать неловко по костистому плечу.

Смешные.

А и приятно бывает, когда не в одиночку, например, радуешься персикам.

Глава 18

Даже не верится, что миновала всего неделя.

За семь дней успело случиться столько всего удивительного – и за год наверстать трудно. И не только в страфилях дело, хотя крылатые оказались куда чудеснее, чем осмелишься вообразить.

Станция сделалась для Рины обжитым домом, любимым, обещанным, будто давно чаявшим встречи.

Такой ясный день – благословлённый солнцем, выглаженный свежим морским ветром… Совсем не хочется пристально думать о печальном. Например о том, как давнёшний добрый друг, в которого влюблена ещё со средней школы, теперь будто отдаляется от сердца и от ума. Не то чтобы Рина внезапно его разлюбила. Вовсе нет. Может быть, просто именно здесь и сейчас другие вещи стали важнее – в первую очередь, конечно, Савря и сама Ринина вымечтанная работа. А Сэм… Сэм, как ни удивительно, здорово потеснился на более дальний план.

Вот и теперь Рина с лёгким сердцем пошла к морю – интересно же поглядеть, как Ййр будет учить маленькую страфиль промышлять рыбку возле ближней косы, а Сэм остался на станции.

Совсем не это она себе представляла перед поездкой на остров, в Страфилев край.

Однако забавно.

Какой поначалу Ййр был сердитый, даже на остров их пускать не желал. И речь у него была обрубистая, скупая. Как же быстро это переменилось.

Сегодня им везёт – или это орк выгадывает удачное время. Поначалу передрызгавшись и вымокнув, упрямая Савря всё-таки осваивает «малый наскок». Галечная коса при малом ветре не даёт беспокойным волнам особенно-то озоровать. Ещё до полудня Савря разживается несколькими серебряными рыбёшками, а ещё Ййр руками выхватывает из воды красивую пятнистую, в полный локоть длиной, едва ускользнувшую от вострых страфильих когтей. Рыбина бьётся, чуть не уходит опять, орк перехватывает, хохоча, мигом сносит ножом рыбью голову. Пятнистую добычу Ийр называет кумушкой; наверное, это какое-то местное человечье название. Говорит, из кумушки выйдет жиренная уха.

– И Кнаберу на радость, заскучал, поди, на тушёнке. Риш, ты уху любишь?

Отчего-то тепло на них смотреть, на голенастую взъерошенную Саврю, на Ййра – сивая от седины щетина снова успела отрасти по всему скальпу, за исключением четырёх голых рубцов, а сам гибкий и лёгкий по-молодому.

* * *

Угораздило же встать до того, как оба нелюдя – и за компанию с ними Рина – отправились вроде как рыбачить. От участия в этом развлечении Сэм скорее всего отказался бы даже на совершенно здоровых ногах, что уж говорить о только-только заживающих. Орк добыл из подвала пригоршню довольно грязных клубней, сгрузил их в раковину.

– Кнабер, как раздуплишься – улучи времечко, ошкурь.

– Я никогда не чистил картошку, – произносит Сэм со всем возможным достоинством. В конце концов, в отличие от Рины, у него не было настолько эксцентричных родственников, считающих, что юным наследникам следует заниматься подобными вещами.

– Да так-то я тоже больше люблю, когда в шкурках сварено, – кивает подсобщик. – Только эта в супец пойдёт. Дело нехитрое. Смотри, вот так почистишь…

Маленький кухонный ножик, сточенный до узкой полоски металла, в орчьихмослатых лапах живо снимает с картофельного клубня тонкую ленту кожуры – быстро, без видимого усилия, вкруговую и по бокам, выковыривает остриём почернелую ямку. Кожура падает в миску – «Мэгз съест, и Минька не побрезгует». Сполоснув раздетый клубень, Ййр бросает его в кастрюлю и заливает холодной водой.

– Не ссы, Кнабер, управишься. Воды добавишь, чтоб не торчало.

Рина, конечно, и не думает осадить подсобщика, да и кофе она сегодня даже не подумала сварить – улыбается, пододвигает Сэму кружку так называемого чаю. И заварка уже испорчена сахаром. Сплошное варварство, а ей, похоже, нравится. Наверное, Сэм ошибался, когда думал, что сумел за годы дружбы развить у Рины мало-мальский вкус.

На прощание страфилёныш смеривает Сэма нахальным взглядом и подбадривает ухваченными у подсобщика словами:

– Не ссы, Кнабер!

Рина, подозрительно фыркнув, поскорее выскакивает за дверь – обуваться.

Оставшись в одиночестве, Сэм съедает свою порцию пшёнки, запивая – делать нечего – этим чаем. По крайней мере, напиток крепкий и горячий, с приятным привкусом – кажется, чабреца.

Сэм знает, что не следует особенно очеловечивать бледноглазого Ййра – в конце концов, нельзя ожидать от представителя его расы должной проницательности, такта или тонкого чувства, но всё же после вчерашнего рассказа что-то неуловимо сдвинулось. «Конечно, всё это было давно… но кто знает, сколько он там просидел, в той жуткой балаганной клетке? Что ему пришлось вытерпеть? Пусть и не человеку. Плевать, даже по отношению к простому животному это было бы невероятной жестокостью», – думает Сэм. Ему вовсе не хочется об этом думать, но некоторые мысли не спрашивают разрешения: хочешь их или нет.

Самуил Джером Кнабер, единственный сын и наследник Маркуса Эвронима Кнабера, садится чистить картошку.

Единственно чтобы отвлечься.

И чёрт побери, он приложит все усилия, чтобы никто в целом мире не смог бы упрекнуть его за недостаточные старания.

* * *

Савря взобралась на береговой камень – распушает перья, чтобы солнце поскорее их высушило. Рине хотелось бы упрятать Саврю в толстое полотенце, растереть её холодные ноги, но маленькая страфиль, похоже, знает, что делает.

Ййр, вручив кумушку Рине, гладит море жёсткой ладонью, пьёт его чистый и острый запах – будто не надышался им вдоволь за всё время рыболовной возни. Кажется, Рина прекрасно его понимает.

Скоро орк подбирает с гальки серую футболку, которую вчера успел починить – дорогая, хлопковая, с каким-то там особенным плетением полотна. Ворот широковат, следы починки при солнечном свете хорошо видны, а сама футболка кажется гораздо светлее – может быть, по сравнению с орчьим загаром в цвет тяжёлого красноватого суглинка. Снова привычная намотка на плечи из старой куртки – Савря не возражает, с камня ей как раз удобно прицепиться Ййру за спину: наверное, устала осваивать водяную охоту и совсем не прочь ехать на станцию у орка на хребте.

Какая-то мысль, прежде не слишком внятная, наконец облекается в человеческие слова. Шагая вдоль берега о бок с Ййром, Рина произносит:

– Дедушка никогда не рассказывал об… орке. А ведь получается, ты здесь с самого-самого начала?

Ей очень бы не хотелось лишний раз напоминать Ййру о тяжком времени, о клетке, и она старается подбирать слова с осторожностью. Впрочем, нельзя сказать, что вопрос как-то нехорошо его зацепил или обидел.

– Ага, я здесь с первой банды. А Ибрагим, он был как ты. Ему было без разницы.

Дома всё благополучно.

Кнабер очень щедро настрогал с картошек кожуры – то-то козочки обрадуются. Чин чинарём промыл чищенные клубни, залил водой аккурат как нужно, и сполоснул за собой завтрачную посуду. И сбитые ноги заживают у него хорошо: даже поднялся и вылез из своей Дальней, чтобы всю рыбарскую артель поприветствовать. На указательном и среднем пальцах левой руки у него красуются свеженькие пластыри. Востроглазая Савря с интересом принимается их рассматривать, но бугайчик, смутившись, быстро прячет пораненную руку в карман.

Кто бы мог вообразить, что это так трудно и неприятно – глядеть на весело улыбающуюся Рину, внезапно почти хорошенькую? А тем не менее… Сэм почти не может припомнить, когда она бывала такой же по-девичьи беззаботной и симпатичной в компании с ним – всегда только тихой, внимательной и собранной. А тут – растрёпанные ветром волосы, яркая рубашка, небрежно подвязанная к поясу, а глаза горят почти по-страфильи!

Гуляла. Без него. С нелюдями.

Нужно ей сказать, – обязательно верным тоном, чтобы Рина всё поняла, – «Рад, что по крайней мере вы без меня хорошо провели время», а потом развернуться и уйти к себе, но что-то не даёт Сэму так сделать.

Почему при орчаре неграмотном, с которым и знакома-то всего неделю, и при лесном чуде в перьях Рина выглядит такой бессовестно счастливой? А при Сэме-то – мышка курносая, и только. И с какого перепуга эта загадочная метаморфоза так его волнует?

Ийр кладёт в раковину пятнистую рыбью тушку.

– Кумушкиной ухи похлебать кому не лестно. И Брук угостим.

– Должно быть, госпожа Брук страшно удивится, когда увидит нашу Саврю, – говорит Рина.

– Это навряд ли, – Ййр пожимает плечами. – Брук тогда скажет: «Опять натащил перьев полон дом! Уж ладно, на другой раз вам утиных яиц подгоню, пускай дитё подкрепляется». Брук, знаешь, белых утиц держит, чтобы яйки несли.

Девчура становится вся розовая, будто после мытья в горячей воде.

– Ййр, то есть – до Саври ты подбирал и других страфилят? Она здесь не первая?

– Седьмая, – орк усмехается девчуриному изумлению. – Первые мои уже сами деток на крыло поставили. Только с теми-то я балакал всё больше по-орчански, на правском. А с Саврей, раз уж вы здесь, ты да Кнабер…

Ришка оглядывает кухню с таким ошалелым видом, точно ждёт, что изо всех углов, из-под стола или прямо из печки вот-вот откуда ни возьмись вылезут ещё шестеро крылатых.

– Я в точности не помню, сколько тебе платит фонд Ибрагима Стахова, – выговаривает она слабым голосом, – но с этого дня считай, что вдвое больше прежнего.

Рина отчётливо понимает, что совершенно невозможно пересчитать на деньги шесть драгоценных жизней – да нет, не шесть, уже больше, раз некоторые из тех шестерых успели обзавестись семьями и продолжить страфилий род – нов эту минуту ей не приходит в голову никакого другого внятного варианта. Что ещё она может сделать? Как отблагодарить? Генератор она ещё несколько дней тому назад твёрдо решила заказать. Что ещё? Моторную лодку? Вертушку с музыкой? Если бы знать, чего Ййру хочется, чему он будет рад! Орк кажется доволен своей жизнью на острове…

– Если так, вот Брук развеселится, – улыбается Ййр. – Я ей лишку денег отдаю за доставку, за почтовые дела. Мы давно уговорились.

У Рины на ладони блестит рыбья чешуйка.

Неизвестно почему, эта чешуйка очень уж бросается Сэму в глаза.

Сэм тупо переводит взгляд с маленькой блёстки на свои босые ноги в подсохших корочках ссадин. Совершенно ясно, что на этой широкой кухне он лишний. Надо уйти к себе.

К тому же и книжка лежит недочитана.

Вряд ли финал его удивит, но всё-таки.

Кто-то легонько толкает его в бедро.

– Пить, – просит Савря, выразительно кивая на бак с питьевой водой.

– Ты рядом стоишь… придвинь ей табуретку. Ковшик придержи, если много почерпнёт, ей двумя пальцами держать неловко, – объясняет подсобщик.

Некоторое время все любуются, как маленькая страфиль пьёт из ковшика, взгромоздясь на табурет.

– Пить вкусно, – заключает она, опустив ковшик. Кивает Сэму, будто герцогиня, пристально глядит человеку в лицо и добавляет на страфильем какую-то довольно мелодичную фразу.

– Сказала, ты не такой страшный, если обвыкнуть. И рада, что не успела оторвать тебе голову, – переводит Ййр.

– Я тоже рад, – отвечает Сэм с бледноватой улыбкой. Ему только показалось – или при этом освещении в глазах слётка можно уловить едва заметный отблеск будущего опалового огня? – Я бы до обеда сделал несколько снимков. Если Савря не против.

* * *

Оказавшись на станции, госпожа Брук перво-наперво здоровается с людьми и отпускает добродушное замечание про «полон дом перьев».

Савря выглядывает на гостью из своего уголка, из-за протёртого диванного подлокотника, в то время как Ййр раскладывает по полкам привезённый припас. Умная Брук, верно, знает, чему людята обрадуются – на кухне появляются пачки разнообразного печенья, с которым хорошо чаёвничать вприкуску, круглый хлеб с тёмной корочкой, шоколад – тает нежно на языке, если подержишь во рту, прежде чем проглотить, и изрядный шмат хорошего сыру в красной восковой кожице.

Госпожа Брук вручает Рине пухлую пачку разных бумажек: почтовые бланки телеграмм и простые тетрадные листы, на которых размашисто записаны какие-то, видать, важные слова из телефонных переговоров. Ийр косится на Брук и на бумаги с молчаливым почтением.

– Сцапали твоего злодея, – докладывает Брук. – Племяшка-змея старого козла вокруг пальца обвела, так он теперь, хрыч, вовсю сотрудничает, чтобы и её изловили…

У девчуры такой вид, словно вся эта жуткая суета совершенно вылетела у неё из головы, и теперь она с досадой припоминает, что живут, оказывается, где-то на свете разные обманщики и воры. Ришка благодарит Брук честь по чести, улыбается, совсем по-хозяйски зовёт её отобедать.

Ийр опускает руку – погладить Саврю по голове, вздыхает против воли. Конечно, людята уедут, как только закончат то, за чем приехали. Но Ибрагимова внучка здесь своя. С первого дня ей и дом радуется. Может быть, захочет навещать.

Рыбным кушаньем, конечно, Брук не удивишь, но ест она в охотку. Хлебную краюшку девчура первая ломает руками:

– Кромсать круглый ржаник ножом – потерять половину вкуса. Попробуй, Сэм!

Бугайчик сомневается, но всё-таки пробует. По глазам видно – признал Ришкину правду, хотя и жуёт молчком.

Ийр свою долю кумушкиной ухи заправляет морковной ботвой с огорода. Запустил овощник за эти дни, правду сказать, поливал только по надобности. Завтра бы лебеду подёргать. Вообще лебеда – тоже гожая сыть, только растёт она злюще, душит собой прочие растения.

Жаркий дух рыбова супа выманивает и Саврю отведать у Ййра из миски, что такое тут все едят. На страфилий вкус – не чета свежеубитому кролику, но кушать можно.

Перед тем, как попрощаться, Рина и госпожа Брук составляют примерный список различных необходимостей на следующий раз.

– Ещё утиных яиц привезу, – решительно говорит Брук, взглянув на Саврю. – Вон какая у вас девчоночка лесная тощая, сил моих нет. Пускай подкрепляется.

Хотя страфилям в этом возрасте и положено быть худыми да лёгкими, Ййр не перечит. Птичьи яйца Савре не повредят. Крылатое племя радо этому сытному лакомству.

– Ещё чего-нибудь нужно? Что забыли, парниш? – обращается Брук к бугайчику. Тот сперва мнётся, потом выдаёт вежливобезразличным тоном:

– Ничего… разве что книгу бы интересную – почитать в свободное время.

– Посмотрю, конечно. Книжек у меня много, только нет чего-нибудь по твоему вкусу, – извиняющимся тоном говорит Брук. – Тебе ведь нужно что-нибудь умное, серьёзное. А у меня в основном Барбара Картленд.

Брук посмеивается смущённо, разводит руками.

Сэм отводит глаза.

Ни за что на свете он не признается, что на книжке, которая так его выручила в часы вынужденного безделья и страдания, значится как раз это самое имя.