Текст книги "Страницы жизни русских писателей и поэтов"

И в последние годы жизни государь не оставлял писателя без внимания. Так что у Гоголя, в отличие от Пушкина и Лермонтова, были основания благодарить царствующий дом.

Письмом к графу Уварову Гоголь как бы извинялся пред царем: «Мне грустно, когда я посмотрю, как мало я написал достойного этой милости. Все, написанное мною до сих пор, и слабо, и ничтожно до того, что я не знаю, как мне загладить перед государем невыполнение его ожиданий… Бог поможет мне сделать что-нибудь такое, чем он будет доволен». Второй том «Мертвых душ», вероятно, – попытка угодить венценосцу. В конце концов, Гоголь считал себя способным стать «писателем Его Императорского Величества».

Глава 6

«Мертвые будьте живыми»

Второй том «Мертвых душ» писатель начал еще в 1840 году, а окончательный вариант был готов лишь к лету 1851 года.

Живя длительное время за границей, Гоголь не видел нового, происходящего на родине, и писал А.О.Россет из Неаполя в 1847 году: «Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России…Я болею незнанием, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образования».

О чем не проплачешь, про то не споешь, даже имея писательский талант. Оттого ножницы «незнания обстановки в России беспощадно кромсали душу писателя». Работа продвигалась медленно, на что он сетует Н.Я.Прокоповичу: «Мертвых душ» не только не приготовлен второй том к печати, но даже не написан».

Отчаяние привело к тому, что он «…впал в досаду, в хандру, чуть не в злость. Не было близких моему сердцу людей, которых бы в это время я не обидел и не оскорбил в припадке какой-то холодной бесчувственности сердца. Я действовал таким образом, как может только действовать в состояния безумия человек, и воображая в то время, что действую умно… Мне страшно теперь за себя, как никогда доселе»,– из письма к С.М.Соллогубу.

Сбросив с головы «колпак», который мешал работать и мыслить, Гоголь продолжал дописывать второй том «душ». В процессе ему, видимо, вспоминались слова А.С.Пушкина, сказанные после прочтения первого тома: «Боже, как грустна наша Россия», и решил исправить положение: «… В каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие смеха. С тех пор я стал думать только о том, чтобы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести «Мертвые души», но вопреки собственной душе не пойдешь». И в то же время Гоголь понимал, что «Нам нужно живое, а не мертвое изображение России, та существенная, говорящая ее география, начертанная сильным, живым слогом, которая поставила бы русского лицом к России».

«Мягким» второй том не получился. Главный герой все тот же Павел Иванович Чичиков отправился в тарантасе «… для познания всякого рода мест» и склоняется к авантюрам, превращаясь в злодея, пьяницу, подлеца. Эта метаморфоза идет вразрез с прежним образом Павла Ивановича, который … «не позволял в речи непристойные слова и оскорблялся всегда, когда в речах других видел отсутствие должного уважения к чину или званию».

Автор не пошел на сделку с совестью и, оставаясь верным своей традиции жечь не понравившиеся свои произведения, летом 1845 году предал огню написанное. Иначе Гоголь не был бы Гоголем. «Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу… нельзя иначе устроить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его мерзости… вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показывая путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе, а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен». «… так было нужно… не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с таким болезненным напряжением… Благодарю Бога, что дал мне силы это сделать».

Из Карлсбадена писал А.О.Смирновой по этому поводу: «…Друг мой, я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно «Мертвые души». Мотивом к этому послужило то, что в новом томе не раскрыто основное: «… тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех, раскрыться… и ключи от нее покамест в душе у одного автора».

Первое сожжение состоялось, но это не значит, что Гоголь отказался от замысла. Мозг работал, углубляя и расширяя тему. Через сомнения, страх ошибиться в идеалах, правильности выбранного пути и в том, кто поведет Россию дальше, эти новые мысли заполняли тетрадные листы. Сам собою напрашивался вопрос: «Где же тот, кто на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед?.. Какими слезами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек! Но века проходят за веками, полмиллиона сидней, увальней, байбаков дремлет непробудным сном, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить это всемогущее слово». Гоголь уже не слышал перестука колес «птицы тройки», она застряла в грязи на обочине дороги.

Чем быстрее уходили годы писателя, тем трагичнее становилось их содержание. Главное, не пишутся «Мертвые души», а сам стал хуже мертвеца, и обращался к Смирновой: «Мне так трудно, что уже было приуготовился совершенно раскланяться, и теперь я мало чем лучше скелета. Дело доходит до того, что лицо сделалось зеленее меди, руки почернели, превратились в лед, так, что прикосновение их ко мне самому было страшно». Еще страшнее, когда в телесные муки и муки творчества вмешивается черт. И далее писал ей: "Признаюсь, уже не раз подкарауливал я, что это были нервы, а из них, притаившись, работал и черт, который, как известно, ищет всяким путем просунуть к нам нос свой". Эта тварь потом сыграет роковую роль в судьбе второго тома «Мертвых душ».

В новом варианте произведения автор хотел вдохнуть жизнь в «мертвые души» и тем самым избавить Россию от смердящего тления средствами красоты и искусства.

Превозмогая «бесплодное и черствое» состояние, «умственную спячку», ключом от собственной души мало – помалу открывал одну потаенную дверь за другой и достиг цели. Радостный везет новый вариант «Мертвых душ» в Россию. В августе 1851 года превосходно читает их в Абрамцеве Аксаковым, а осенью читает и в Москве. Глава семейства С.Т.Аксаков нашел, что: «Такого искусства показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону нигде нельзя найти, кроме Гомера… Да, много должно сгореть жизни в горниле, из которого истекает чистое золото».

Л.И.Арнольди, присутствовавший в Москве на чтении, был в восторге: «Удивительно, бесподобно… тут везде слышится жизнь, как она есть, без всяких преувеличений».

Л.О.Смирнова отметила: «Здесь юмор возведен был в высшую степень художественности и соединился с пафосом, от которого захватывало дух».

Судя по этим высказываниям, успех второго тома был бы не менее, а более, чем от первого. Сам автор считал: «Что второй том «Мертвых душ» умнее первого – это могу сказать, как человек, имеющий вкус».

П.В.Анненков, И.С.Тургенев в целом положительно отозвались о втором томе, но Н.А.Некрасов и Писемский не могли не отметить ложность изображения действительности.

Непререкаемый для Гоголя, мученика веры в святость человеческой души, был авторитет отца Матвея, который: «…воспротивился опубликованию этих тетрадей, даже просил уничтожить…, сказавши, что осмеют за нее даже больше, чем за переписку с друзьями». Цитата из воспоминаний отца Матвея, опубликованных в «Тверских епархиальных ведомостях» №5 от первого марта 1902 года

Может быть, слова «уничтожить», «осмеют» и сыграли роковую роль в повторном решении сжечь «Мертвые души». Однако основная причина сожжения осталась загадкой не только для современников писателя, но и до настоящего времени скрыта завесой тайны.

Несколько тетрадей второго тома «Мертвых душ» случайно уцелели, завалившись за книги в шкафу. Они вышли тиражом 3600 экземпляров вместе с «Авторской исповедью» спустя три года после смерти Гоголя. Еще через год вышло их второе издание.

Глава 7

Пути к вере господней

«Сказал Господь Сатане: вот он, в руке твоей, только душу его сбереги», – пророк Иов.

Душа Гоголя всю жизнь блуждала в потемках, ощупью отыскивая то, что зовется представлением о мире, человеке, любви, чести, достоинстве. Он искал совершенства, а встречал дисгармонию и среди жизненного хаоса выбрал, наверное, единственно верный путь – это путь к Богу, который указали родители еще с детства.

На безбожье вера не рождается, но семя, брошенное в душу, должно прорости, окрепнуть, заколоситься и дать плоды. Труден путь к настоящей вере. У каждого своя Голгофа и чем выше гора, тем тяжелее становится крест.

С детства мальчик шел к богу не через любовь, а через страх, тоску. Ребенком мать водила его по церквям, постоянно напоминая о страшном суде и его неотвратимости за содеянные грехи. Это вызвало в юношеские годы отчуждение и негативное отношение к религии.

“В церкви, например, Гоголь никогда не крестился пред образами святых отцов и не клал пред алтарем поклонов… Дьячков он осуждал за гнусавость пения, невнятность чтения псалтыря и за скороговорку великопостной службы”, – вспоминал о нем товарищ по нежинской гимназии.

Молитвы, посты, чтение религиозной литературы потом будут осуждены юношей. “К несчастью, родители редко бывают хорошими воспитателями своих детей… На все я глядел бесстрастными глазами; я ходил в церковь, потому что мне приказывали или носили меня; но, стоя в ней, я ничего не видел, кроме риз, попа и противного ревения дьячков. Я крестился, потому что видел, что все крестятся”.

В ранних произведениях писателя обязательно присутствовали черти, попы, дьячки, которые изображались с присущим для Гоголя юмором, не злым, но острым.

…«Бес попутал, сведя меня с Гоголем, он мне все время шептал про двух попов в городе Нижнем… как один из этих попов так похож на козла, что у него даже борода козлом воняет», – вспоминал римскую встречу с Гоголем в 1837 году один из друзей. Подтверждение отрицательного отношения к религии Гоголь высказывает в письме к сестрам: – «Теперь я должен вам сделать замечания насчет двух выражений в письме вашем… вы говорите, что я истинный христианин. Прежде всего – это неправда. Я от этого имени далее, чем кто-либо из вас…».

За юмором, бравадой скрывалось истинное отношение к вере. В Риме он часто бывал у княгини Зинаиды Волконской, принявшей католичество, дружил с католичкой М.П.Балабиной, которая старалась склонить его к измене христианству, как и Ксендз П.Симоенко и Иероним Кайсевич, но безрезультатно. Гоголь писал матери: «…как религия наша, так и католическая, совершенно одно и тоже и потому совершенно нет надобности переменить одну на другую… Итак, насчет моих религиозных чувств вы не должны сомневаться».

Многие друзья Гоголя думали, что он не устоит под натиском фанатичной княгини и наденет на себя католический крест. Пройдя через соблазн, выстоял и спустя время писал уверенно С.П.Шевыреву: «Что касается до княгини Волконской, то я ее давно не видел, в душу ей не заглядывал… что же касается до католичества, то скажу тебе. Что я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем… Я встретился со Христом, изумясь в нем прежде всего мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанью души, а потому уже поклоняюсь божеству его».

У Гоголя устремления сердца часто расходились с устремлениями духа, и он противился не богу, а миру, созданного им и все силы направлял на переустройство несовершенного здания. Дух, требовал возвышенного, а сердце клонило к земному.

Поняв, что писательским смехом жизни не изменить, писал матери: "Старайтесь видеть во мне христианина и человека, чем литератора".

В письме к архиепископу Херсонскому Иннокентию Гоголь был откровенным: – «Я дал себе слово остановиться писать, видя, что на это нет воли Божьей. Говорить о мелком и ничтожном в жизни не хочется; говорить же о высоком, – но тут на всяком шагу встречаешься с Христом и можешь наговорить нелепостей».

У Гоголя в жизни были не только кризы в здоровье, но были и религиозные, и один из них пришелся на 1847 – 1848 годы. Писатель в эти годы напоминал птицу, со связанными крыльями, которой хотелось взлететь, да путы мешали. Развязать их помог священник из Ржева Матвей Константиновский. Неоднозначная фигура в религиозных исканиях писателя.

По-разному к нему относились современники. Одни называли «самым обыкновенным мужичком», другие находили в нем «несокрушимость веры», третьи видели его «суровым, печальным, строптивым, мрачным фанатиком». Д.С.Мережковский впоследствии был близок к последнему мнению. На это были основания.

Протоиерей же Ф.И.Образцов видел отца Матвея: «… всегда радостным, мягкая улыбка очень часто виднелась на его кротком лице; никто не слыхал от него гневного слова; всегда он был ровным, спокойным, самообладающим… Простота слов, живая образность поражали слушателя, искреннее убеждение неотразимо действовало на сердце».

Считается, что именно отец Матвей, якобы, подтолкнул писателя на сожжение второго тома «Мертвых душ», увидевшего себя в персонаже священника Савонаролы, что не соответствовало действительности. Сторонник «строгой христианской православной жизни», он некоторыми поучениями вызывал у Гоголя протест: «Довольно! Оставьте, не могу далее слушать, слишком страшно». В рвении отец требовал от Гоголя отречься от Пушкина. «Отрекись от Пушкина, он был грешник и язычник». Это было выше сил писателя. Расходился писатель со святым отцом и во взгляде на искусство. «Среди света есть много такого, что для всех отделившихся от христианства служит незримой ступенью к христианству. Такую роль играет театр и искусство вообще». Отец Матвей считал, что не искусство ведет к Богу, а покаяние.

Червь сомнения подтачивал душу Гоголя и днем и ночью, доводя до изнурения дух, до сомнения в любви к Богу. Это привело к отсрочке на неопределенное время поездку в желанный Иерусалим. «Если бы Богу было угодно мое путешествие, возгорелось бы в груди моей и желание сильнее…, но в груди моей равнодушно и черство… Как молиться, если Бог не захочет?… Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе… я не дерзаю теперь идти поклониться Святому Гробу», – письменно доверялся Гоголь отцу Матвею Константиновскому.

Каковыми бы ни были мнения, одно ясно, что обостренная интуиция подсказала писателю, что отец Матвей именно та рука, которая поможет встать на ноги, обрести уверенность и пережить кризис.

Вначале 1848 года, переборов страх, сомнения и, получив благословение от епископа Харьковского Иннокентия Борисова, писатель отправляется в Иерусалим. Пятого февраля был на месте. Оттуда матери шлет письмо: «Не переставайте молиться обо мне. Напоминаю вам об этом потому, что теперь, более чем когда-либо чувствую бессилие моей молитвы». Видимо тяжко было на душе паломника, если просил мать, помочь хотя бы молитвой.

В.А.Жуковскому Гоголь писал: «Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя… и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное».

В Иерусалиме Гоголь получил от митрополита Петраса Мелентия камешек от гроба Господня и часть дерева от двери храма Вознесения, которая сгорела во время пожара 1808 сентября 30-го дня. Даже эти реликвии христианства не могли повлиять на холод мыслей Гоголя. Общение с первоисточником христианства не очистило души, не смягчило черствости и не побудило к покаянию. «Мои же молитвы даже не в силах были вырваться из груди моей, не только взлететь, и никогда еще так ощутительно не виделись мне моя бесчувственность, черствость и деревянность»,– признался он графу А.П.Толстому в письме от 25 апреля 1848 года.

О поездке на Святую землю Гоголь не любил вспоминать и не советовал ехать туда А.О.Смирновой: «…потому что комфортов совсем нет».

После путешествия Гоголь сразу же уехал в родную Васильевку. По словам сестры Ольги, поездка в Иерусалим не только ничего не дала брату, но и подорвала здоровье. Вторая сестра, Елизавета, записала в своем дневнике: «1848г. 9 мая, именины брата. Как он переменился! Такой серьезный сделался; ничто, кажется, его не веселит, и такой холодный и равнодушный к нам». Имениннику было тридцать девять лет.

Свое отношение к религии Гоголь выразил в восьмом письме «переписки с друзьями» под заглавием «Несколько слов о нашей церкви и духовенстве». В нем автор затрагивает вопросы взаимоотношения церкви и государства, каковой должна быть настоящая церковь и ее служители: «Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших. Мы должны быть церковь наша и нами же должны возвестить ее правду… Замечание, будто власть церкви оттого слаба, что наше духовенство мало имеет светскости и ловкости обращенья в обществе, есть такая нелепость, как и утверждение, будто бы духовенство у нас…связано в своих действиях с правительством»… Далее касается облика и одежды священников. «Одежда их прекрасна и величественна. Это не бессмысленное, оставшееся от осьмнадцатого века рококо и не лоскутная, ничего не объясняющая одежда римско-католических священников. Она имеет смысл: она по образу и подобию той одежды, которую носил сам спаситель». Это взгляд писателя с высоты своей колокольни.

У Белинского взгляд на религию был иной, атеистический. В резком письме к Гоголю, он обвинил церковь за то, что «…всегда была опорою кнута и деспотизма…, поборницей неравенства, льстецом власти…» и дальше критик спрашивал автора: «Про кого русский народ рассказывал похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочку и попова работника… По-Вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!… русский человек произносит имя божье, почесывая себе задницу… Приглянитесь пристальнее, и Вы увидите, что по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности». Это было ощутимым ударом по религиозному воззрению Гоголя и одним из главных пунктов его расхождения с критиком.

Среди духовных лиц, поддержавших Гоголя в минуты отчаяния и сомнений, был архимандрит Федор Бухаров, который разгадал замысел второго тома «Мертвых душ». Ему удалось между строк прочесть то, что другие читатели и критики пропустили мимо – «воскрешение» мертвых душ и возврат их к духовной жизни. Не зря же в последние часы своей жизни писатель записал: «Мертвые, будьте живыми».

В поисках истины Гоголь трижды посетил старцев Оптиной Пустыни: два раза в июне 1850 года и затем в сентябре следующего. Особенно впечатлил его светлый ум, доброта игумена Моисея и старца Макария. О благодати посещения Гоголь сообщает графу А.П.Толстому: «Я заезжал по дороге в Оптинскую Пустынь и навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше… близка к небесам пустыня и радушный прием оставили в душе моей самое благодатное впечатление».

Может быть, старцы и подсказали ему путь к смирению, о чем пишет Смирновой: «Крестом сложивши руки и подняв глаза к Нему, будем ежеминутно говорить: «Да будет воля Твоя», и все примем, благословляя и саму тоску и скуку и тяжелую болезнь».

В «Пустыне» он читал старцам «Мертвые души». Подаренный экземпляр хранился в ее библиотеке.

Пройдя множество бесовских соблазнов, Гоголь остался верным христианином.

Глава 9

Смерть – врата в бессмертие

«Скорбным листом» врачи прошлого называли нынешние истории болезней. В них фиксировали все, в том числе и как она развивалась. Болел Николай Гоголь с малых лет.

Родители и некоторые родственники его страдали нарушениями психики. Гены сказались на сыне. К сожалению, о психическом здоровье дочерей нет нигде упоминаний.

Мальчик рос слабым, болезненным и неуравновешенным. Временами на него накатывали волны необъяснимого ужаса, тоски, возникающие из-за боязни смерти и возмездия за грехи, которые постоянно внушала ему маменька. Слышались и голоса, исходящие неизвестно откуда. Позже он опишет их в «Старосветских помещиках»: «Признаюсь, мне всегда был страшен этот непонятный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал – иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя… я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимаемым дыханием». В юношестве возникли странности, и даже суицидальные мысли, связанные с ранней смертью отца. Почти в сумеречном состоянии он совершил поездку на пароходе в Любек…

Как считал биограф П.А.Кулиш, у Гоголя вся «… болезненность происходила главным образом от геморроидального расположения и хронического расстройства желудка». «Геморроидальное расположение», очевидно, биограф имел ввиду геморрой, осложненный кровотечениями, от которых цвет лица писателя имел серо-желтый, изможденный вид.

У гимназиста Гоголя случались расстройства желудка, бывали и изменения настроения, но не в лучшую сторону, которые в 1833 году перешли в длительную депрессию, «умственный запор». После кризиса мозг восстанавливался, и новые литературные произведения жемчужинами скатывались на нить ожерелья.

С годами светлые промежутки между болезнями становятся все реже. «Недуг, который, казалось было облегчился, теперь усилился вновь», – пишет он Погодину из Италии. Затем, вслед за необыкновенным взлетом мысли, настроения на Гоголя нападает фатальная тоска, доходящая до «обмороков и столбняка». «На мозг мой только надвинули колпак, который мешает мне думать и туманит мои мысли … голова часто покрыта тяжелым облаком, который я должен беспрестанно стараться рассеивать».

Изнуренный писатель, завершая «Мертвые души», делился с В.А.Жуковским: – «Нет, здоровье, может быть, еще хуже. Но я более, нежели здоров. Я слышу часто чудные минуты, чудной жизнью живу, внутренней огромной, заключенной во мне самом, и никакого блага и здоровья не взял бы». И Данилевскому сообщил, что нашел силы для победы …«над болезнями хворого тела».

В Москве, куда автор привез «Мертвые души», цензоры проволочками, непониманием довели автора до припадков, которые «приняли теперь такие странные образы». «Меня мучит свет и сжимает тоска, и, как не уединенно я здесь живу, но меня все тяготит… Я чувствую, что разорвались последние узы, связывающие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение», – тягостно сообщает из Москвы поэту Н.М.Языкову.

В письме А.Т.Аксакову из Рима Гоголь сравнивал себя с «глиняной вазой в трещинах, которую следует транспортировать бережно», и, тем не менее, снова продолжает путешествовать, видя в дороге главное лекарство от всех болезней. Но не от всех. Желанного покоя не обрел: возникали «видения» и «…в брюхе сидит дьявол», о котором рассказывал Н.П.Боткину.

Страдая сам душевной раздвоенностью, художнику А.А.Иванову Николай Васильевич советовал: «… взять власть над собою, не то мы вечно будем зависеть от всякой дряни… я уже несколько лет борюсь с неспокойствием душевным… Человек такая скотина, что он тогда принимается серьезно за дело, когда узнает, что завтра приходится умирать». Мысли о смерти никогда не покидали Гоголя.

Переломным для тридцатишестилетнего писателя оказался 1845 год – год «летаргии». Страх смерти, страх быть заживо погребенным, сковали волю. Боясь этого, завещал: «Тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться».

Всё чаще наяву Гоголь видел чёрта. «Признаюсь, уже не раз подкарауливал я, что это были нервы, а из них, притаившись, работал и черт, который, как известно, ищет всяким путем просунуть к нам нос свой».

Путешествуя по Германии, болезнь у Гоголя зашла так далеко, что вынудила во Франфуркте обратиться за причастием к протоиерею И.И.Базарову: «Приезжайте ко мне причастить: я умираю». Приехав, «… нахожу мнимого умирающего на ногах… мне удалось убедить его, что он совсем не в таком болезненном состоянии, чтобы причащаться на дому, и уговорил его приехать поговеть в Висбаден».

Шереметевой разочарованный Гоголь признавался: «Силы мои гаснут; от врачей и их искусства я не жду уже никакой помощи, ибо это физически невозможно».

В.А.Жуковскому из Берлина: «По моему телу можно теперь проходить курс анатомии, до такой степени оно высохло и сделалось кожа да кости».

Немецкие врачи считали «странной» болезнь русского пациента и лечили по всем правилам того времени: холодными купаниями, укутываниями, обтираниями и питьем минеральной воды. Больному мозгу это не помощь!

Дорога – единственная целительница для измученного мозга и, превозмогая болезнь, Гоголь отправился в Италию. Из Рима в марте 1846 года послал письмо А.О.Смирновой: «Из всех лекарств доселе действовало лучше других на мое здоровье путешествия, а потому весь этот год я осуждаю себя на странствия и постараюсь, так устроиться, чтобы можно было в дороге писать». Такое признание косвенно подтверждает то, что серьезной болезни тела нет, а была серьезная болезнь психической сферы.

Гоголь критически относился к своему состоянию, но, находясь во власти мысли о ранней смерти, сообщал Н.М.Языкову: «Болезни моей ход естественный: она есть истощение сил. Век мой не мог ни в коем случае быть долгим. Отец мой был также сложения слабого и умер рано, угаснувши недостатком собственных сил своих, а не нападением какой-нибудь болезни».

Летом 1848 года Гоголь приезжает в Васильевку. «Только три или четыре дня по приезде моем на родину я чувствовал себя хорошо. Потом беспрерывные расстройства в желудке, в нервах и голове от этой адской духоты… даже читать самого легкого чтения не в силах», – В.А.Жуковскому.

На истощенных нервах Николай Васильевич продолжал работать над вторым томом «Мертвых душ» и, не выдержав напряжения, снова «…впал в досаду, в хандру, чуть не в злость. Не было близких моему сердцу людей, которых бы в это время я не обидел и не оскорбил в припадке какой-то холодной бесчувственности сердца. Я действовал таким образом, как может действовать в состоянии безумия человек, и воображая в то же время, что действует умно… Мне страшно теперь за себя так, как никогда доселе», – из Москвы он сообщал С.М.Соллогубу в конце мая 1849 года.

Погодин, у которого жил Гоголь, отмечал: «его капризность, скрытность, неискренность, даже ложь, холодность и невнимание». Ужиться с хозяином Николай Васильевич не смог, пришлось съехать.

Последним пристанищем Николая Васильевича, где и скончался, был дом на Никитском бульваре, только что купленный графом А.П. Толстым. Комнаты на первом этаже с низкими потолками и сыростью, вполне устраивали, тем более, что ручей Чарторой, с поросшими камышом берегами и лягушачьими концертами, напоминали детство. Поэт Н.Б.Берг описал условия жизни писателя у графа: «Здесь за Гоголем ухаживали как за ребенком, предоставив ему полную свободу во всем».

В 1851 и начале 1852 года многие, с кем встречался Гоголь, отмечали в нем веселость, остроумие, желание творить. Он внутренне просветлел, всем и все прощал, а глаза при этом все чаще и чаще смотрели вдаль, словно что-то высматривая впереди. Что виделось вдали? Предстоящие страдания, или встреча с Богом? А может быть, сердце терзало сожаление? «Два года, как уже пошел мне пятый десяток, а стал ли я умней, бог весть знает один. Знать, что прежде не был умен, еще не значит поумнеть».

На волне прилива сил писатель закончил «Размышления о Божественной литургии», задуманной шесть лет назад. В письме за три недели до смерти просил В.А.Жуковского: «Помолись обо мне, чтобы работа моя была истинно добросовестна и чтобы я хоть сколько-нибудь был удостоен пропеть гимн Красоте небесной». Такие строки мог написать человек, наделенный уверенностью пережить время.

Никто из друзей не мог предположить, что писателю осталось жить немого.

С начала февраля Гоголь начинал говеть и большую часть ночей проводил в молитвах. Седьмого февраля 1852 года причастился в церкви Саввы Освященного, на Девичьем поле. «Перед принятием святых даров, за обеднею, пал ниц и много плакал и почти шатался».

В ночь с 8 на 9 февраля Гоголь слышал голоса, предупреждающие о скорой смерти. На следующий день попросил графа А.П.Толстого передать все рукописи митрополиту Филарету для новых изданий. Граф отказался, чтобы не утвердить у больного мысль о смерти.

Глубокой ночью 12 февраля Гоголь попросил слугу Семена растопить печь на втором этаже; пачки рукописей, в том числе и главы «Мертвых душ», полетели в огонь. Не рукописи сгорели, а сгорела душа писателя. Он не часто выражался по-украински, но когда бумага стала пеплом, сказал слуге: «Не гарно мы зробыли, недоброе дило». После чего «… перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, лег на диван и заплакал», – вспоминал М.П.Погодин.

Утром Гоголь признался А.П.Толстому: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен, вот он до чего меня довел».

Уничтожив рукопись, Гоголь окончательно слег. А.С.Хомяков навестил его и услышал: – «Надобно же умирать, а я уже готов, и умру». В довершении к этому, стал отказываться от пищи.

После сожжения рукописи граф пригласил к больному психиатра А.Т.Тарасенкова, который высказал мнение, что у Гоголя психическая болезнь, подтверждая тем, что отказы от пищи и смерть от голода наблюдал у своих пациентов. Впечатление доктора от пациента было удручающим: «Увидев его, я ужаснулся. Не прошло месяца, как я с ним обедал; он казался мне человеком цветущего здоровья… И теперь передо мною был человек, как бы изнуренный до крайности чахоткой… Мне он показался мертвецом». Видя крайнее истощение больного, доктор начал убеждать в необходимости питания и приема предписанных лекарств. Гоголь едва ответил: «Я знаю, врачи добры: они всегда желают добра», но оставался твердым в своем решении. Даже священники, посещавшие его, не могли уговорить ослабить изнуряющий пост, мотивируя тем, что …«нескольких капель воды с красным вином» – этого мало для больного человека.

П.А.Плетнев сообщал В.А.Жуковскому как Гоголь «продолжал стоять коленопреклоненный пред множеством поставленных перед ним образов и молиться. На все увещевания он отвечал тихо и кротко: «оставьте меня; мне хорошо… Он забыл обо всем: не умывался, не чистился, не одевался».

Несмотря на тяжелое состояние 10 февраля 1852 года он отправил матери последнее письмо и написал духовное завещание: «отдаю все имущество, какое есть, матери и сестрам. Я бы хотел, чтобы по смерти был выстроен храм, в котором производились бы частые поминки по грешной душе моей… Я бы хотел, чтобы тело мое было погребено не в церкви, то в ограде церковной, чтобы панихиды по мне не прекращались…». Не обошел в завещании напутствием и друзей: «… не смущайтесь никакими событиями, какие не случаются вокруг вас. Делайте каждый свое дело, молитесь в тишине. Общество тогда только поправится, когда всякий честный человек займется собою, и будет жить как христианин и человечество двинется вперед».