Текст книги "Страницы жизни русских писателей и поэтов"

– Давай поживее, нас давно ждут в Перемухине, – попросил кучера Иван Сергеевич, усаживаясь в тарантас.

Миновали пруд, выехали в поле. Земля отдавала свежестью. Искрилась роса. Ожидая тепло, ромашки повернули лица к солнцу. Розовели комочки клевера, плотными рядами поднимались хлеба. Жаворонки захлебывались утренней песней. Душа Тургенева вторила им. Да как не запеть от такой красоты, просторов! Сколько он видел, перевидал иноземных красот, но красоты Отечества ни на что не променять. Не может русский жить без России!

– Барин, может придержать? Лошадь в мыле.

– Поезжай, как знаешь, – задумчиво отозвался Иван Сергеевич.

Солнце зависло в зените, когда тарантас остановился у перемухинской усадьбы Михаила Бакунина. Крепкий, бородатый, с черными веселыми глазами, хозяин легко сбежал с крыльца и заключил в объятия долгожданного гостя. Расцеловавшись с Белинским, Иван Сергеевич медлил войти в дом, отыскивая глазами Татьяну Александровну, сестру Бакунина. Их объединяло облачко влюбленности, которое обоим не хотелось развеивать. Вот и она. Полувоздушная, кареглазая, с трогательной улыбкой на чуть припухших губах. Поправив локоны темных волос, присела в реверансе и протянула руку. Тургенев нежно поцеловал ее.

В зале оказалось душно. Расселись на веранде за самоваром. Разгорелся спор. Перебрали события в Азии, Европе. Особо коснулись дел российских. Бледные щеки Виссариона Белинского от возбуждения покрылись румянцем. Он умел убеждать слушателей.

– Посмотрите на Осугу, – указал он рукой, – вроде спокойная река, а в половодье? Такое задаст, так разбушуется, что сметет все на пути. Так и русский, пока дремлет – не опасен, но разбуди, растревожь – распрямится мужик и вспомнит свое имя, и Отечество не даст на поругание. Разве не русские разбили псов-рыцарей? Разве не русские встали живым щитом на пути татар? Разве не русские спасли Европу от Бонапарта? А что теперь? Пройдите по городам и весям: народ-победитель живет по-скотски, его меняют на собак и женят мужиков по прихоти барской! Его лишили всего; баре говорят по-французски.

– Успокойся, Виссарион, – заговорил Бакунин, – Европа знает русских, и ты трижды прав – рабство позорно для великой нации. Рабами легче управлять! Надо идти в народ и пробуждать сознание, что мужик достоин большего, чем имеет нынче. Как вы считаете, Иван Сергеевич?

Тургенев вздрогнул, заговорил, волнуясь.

– Время, в котором мы живем, сквернее того, в котором прошла наша молодость. Тогда мы стояли перед наглухо заколоченной дверью, теперь дверь как будто несколько притворена, но пройти в нее еще труднее. Вот в какое время мы живем, друзья. И насчет русского языка Виссарион прав. "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!" И еще: "Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык, – это клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками! Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием".

Все встали, зааплодировали. Никто с таким достоинством о русском языке не говорил раньше.

В беседе наступила пауза. Тишину нарушила Татьяна Александровна. Ее просьба рассказать о встречах с Пушкиным задела за сердце Ивана Сергеевича. Взглянув на девушку, он не мог отказать.

– Петру Александровичу Плетневу я отнес свои пробные стихи и получил ответ: «Что-то есть». Оценка друга Пушкина меня окрылила, и я налег на сочинительство. Первая встреча с Александром Сергеевичем была мимолетной. Мы столкнулись с ним в коридоре салона княгини Б., на нем была шинель с бобровым воротником. Он торопился и вряд ли заметил меня, но этих секунд хватило, чтобы понять, что я увидел нечто божественное, увидел Поэта.

Вторая встреча у Энгельгардта произошла за несколько дней до роковой Черной речки. Звучала музыка, танец следовал за танцем. Вы знаете, что человек от природы наделен удивительными струнами тревоги. Кто бывал в пустой зале наедине с арфой, знает: стоит громко сказать – и она зазвучит. Так и он, стоя у колонны, пытался отыскать, услышать созвучие своему настроению в зале. Кружились счастливые пары. Никто не обращал на поэта внимания, и только некоторые бросали на него колючие взгляды, шушукались, усмехались. Среди насмешников выделялся князь Долгорукий, "хромой бес", и красавица Идалия Полетика. Чем им Пушкин досадил, одному богу ведомо. Мне непонятен был их яд, и я восторженно следил за каждым движением поэта. Случайно наши взгляды встретились. Сверкнув африканскими глазами, он досадливо повел плечом и торопливо удалился. Мне стало неловко, будто застали за чем-то недозволенным, и смутился.

Вскоре земля раскололась – погасло солнце русской поэзии. Каждый, вступая в иную жизнь – жизнь вечной памяти, оставляет после себя либо крупицу, либо глыбу. Пушкин оставил нам поэзию разума, предвидения, справедливости и чистоты русского языка. На похоронах мне неодолимо захотелось оставить на память о поэте что-то зримое, материальное. Увидев волосы, прилипшие к его мраморному лбу, я попросил слугу срезать локон. Тот испугался просьбы, но, поняв мое состояние, взял ножницы и передал бесценный дар.

2

Всяк по-своему любит или ненавидит осень. Одних она к земле гнет, а у Ивана Сергеевича вызывала творческий подъем и желание поохотиться.

Как-то он шел по подмерзшей улице с ружьем за спиной. Ветер гнал по стеклышкам луж сморщенную листву, ерошил стрехи крестьянских соломенных крыш, раздувал перья озябшим воробьям, кружил над парком стаи воронья. Из-за плетней чему-то улыбалась краснолицая рябина, седые чубы распустил татарник. Вот над колодцем заскрипел журавль. Тургенев остановился. Простоволосая девочка в чинено перечиненном длинном платье, лаптях на босу ногу, красными тоненькими пальчиками изо всех сил поднимала из колодца бадью с водой. С трудом перелив ее в свое ведро, изогнувшись, спотыкаясь, понесла тяжесть вдоль улицы. Ей было не до барина, признавшего в ней свою дочь Полю. Однако подойти он не решился. Встреча расстроила охоту, наполнив сердце тоскою.

Вернувшись домой, Тургенев пошел по гулкой анфиладе комнат. В столовой часы пробили девять, созывая на завтрак когда-то большую семью. Откликаться было некому. Торопливо пройдя столовую, Иван Сергеевич лег на диван «Самсон», пытаясь вздремнуть и успокоиться. Не удалось. Мыли о дочери не давали покоя. Ворочаясь с боку на бок, он слышал, как гудели и скрипели пружины дивана, как голая ветка сирени стучалась в окно, будто бы просясь согреться, как где-то вдалеке ветер хлопал ставнями.

Повернувшись на спину, заложив руки под мышки, вспомнил, как среди девушек, работающих по найму в Спасском, он обратил внимание на рукодельницу Авдотью Ермолаевну Иванову. Ясные, с зеленцой глаза, тонкие черты лица и длинная, пшеничного цвета коса, уложенная венчиком на голове, вызвала в нем симпатию, а потом и любовь, скрыть которую от матери, всесильной Варвары Петровны, ему не удалось. Разгневанная, она велела Авдотью запереть в чулан, а его обвинила в безбожии. Вопреки запрету, он решил жениться, заявив об этом, открыто. Мать замахнулась на ослушника хлыстом. Под крик: «Стой, мошенник! Стой! Прокляну! Лишу благословения и наследства!» – он выбежал на улицу. На этом закончилась, было, разгоревшаяся их любовь. Авдотью спешно отправили в Москву, где родилась дочь Поля, очень похожая на неудавшегося отца.

Не успокоившись на изгнании «полюбовницы», Варвара Петровна отняла и ребенка, отдав его на содержание в крестьянскую семью. Иван не нашел сил противиться вздорной мамаше, иначе бы лишился наследства.

Поднявшись, Иван Сергеевич медленно дошел до кабинета и сел за письменный стол. Из угла напротив, с иконы семейного Спаса, на него смотрели суровые глаза и, словно подчиняясь их воле, взялся за перо, чтобы написать в Париж другой Поле, Полине Виардо, о бедственном положении своей восьмилетней дочери. В России говорят: «Не тот отец, кто породил дитя, а тот, кто вывел его в люди».

3

В любви Тургенев признавал лишь первое чувство, подобное восходящему солнцу: свежему, трепетному, яркому. Как-то Лев Толстой сказал об Иване Сергеевиче: «Тургенев ни во что не верит – вот его беда, не любит, а любить любит». Исключением оказалась любовь к Полине Виардо.

Имя Полина, новорожденная Гарсия, получила от княгини Прасковьи Андреевны Голицыной, крестившей ее. Отец крестницы, выходец из цыган Севильи, был знаменитым тенором и с раннего детства занимался с дочерью вокалом.

Юная Полина Гарсия собиралась замуж за поэта Альфреда де Мюссе, но эмансипированная подруга, Жорж Санд, сделала все, чтобы расстроить брак. Мужем Полины стал юрист Луи Виардо, страстный охотник на двадцать лет старше избранницы, это не помешало ему любить жену и пламенно, и нежно.

В 1843 году, в возрасте двадцати двух лет, в составе Итальянской оперы Полина Виардо приехала в Петербург. Голос ее околдовал молодого писателя, одурманил, а чернота испанских глаз приворожила, и он отправился с обожаемой певицей в Париж.

На общем увлечении охотой у Луи Виардо завязались дружеские отношения с Иваном Сергеевичем. Всю жизнь, как нитка за иголкой, Тургенев следовал за Полиной. Игла оказалась острой и колола подчас нещадно.

Певица всегда была окружена поклонниками. В зрелые годы среди ее увлечений оказался и молодой музыкант Юлиус Риц. Иван Сергеевич принял их роман не как оскорбление, а как испытание собственных чувств. Да что их испытывать?! Риц вернул стареющей певице молодость, а другу ее прибавил седины и горя в глаза. Не умножала радости писателя, и опасения за дочь Полю, у которой не сложились отношения с семейством Виардо. Ее считали чуть ли не сумасшедшей, коварной и неблагодарной. Какой она должен быть без материнской ласки, надежной отцовской руки и даже без настоящей фамилии? По совету Афанасия Фета Тургенев разрешил дочери в 1857 году подписываться – «П. Тургенева». Это ничего не изменило в судьбе дочери. Несчастья преследовали. Ей пришлось бежать от своего мужа-француза, пьяницы и мота.

В минуты меланхолии Тургенев писал: «Осужден я на цыганскую жизнь и не свить мне, видимо, гнезда нигде и никогда… Что я здесь делаю? Зачем таскаюсь по чужой стране за чужими?»

Грусть проходила, образ прежней, молодой Виардо, вспыхивал в сердце. Писатель обращался к ней: «Ах, мои чувства к Вам слишком велики. Я не могу больше жить вдали от Вас, я должен чувствовать Вашу близость, наслаждаться ею, – день, когда не светили ваши глаза, – день потерянный».

Очевидно, с возрастом любовь превращается в одеяло мечты, и оно тем сильнее греет, чем больше тепла получило в молодости. А что Тургенев? В своем одиночестве он напоминал птицу, запоздавшую с отлетом в теплые края. Сыро, ветрено, холодно… «Вы себе представить не можете, как тяжела одинокая старость, когда поневоле приходится получать ласковое отношение к себе как милостыню и быть в положении старого пса, которого не прогоняют только по старой привычке и из жалости к нему», – так пересказал слова Тургенева адвокат А.Кони, навестивший его в Париже на улице Дуэ, 50.

Годы шли, к ним прибавлялись болезни. В мае 1869 года врачи определили у Ивана Сергеевича подагру. К болям в суставах прибавились боли в сердце, которые доктор Готье расценил как грудная жаба (стенокардия).

Душевные силы Ивана Сергеевича шли на убыль; нарастали боли телесные. Все чаще и чаще болел позвоночник. Врачи посчитали симптомы болезни подагрическими, назначив соответствующее лечение. Консилиум из медицинских светил установил диагноз – рак позвоночника. Однако весной 1881 года писатель едет в Россию. Это была последняя поездка. Признанный в Европе, имеющий звание «доктора права» Оксфордского университета, он оказался неугодным властям своего Отечества. Это тот, который год назад на открытии памятника Пушкину в Москве вместе с писателем Аксаковым имел честь первым возложить венок.

Обер-прокурор К.П.Победоносцев заявил поэту Я. Полонскому: «Вижу по газетам, что Тургенев здесь. Некстати он явился. Вы дружны с ним: чтобы по-дружески посоветовать ему не оставаться долго ни здесь, ни в Москве, а ехать скорее в деревню».

Больной Иван Сергеевич вместе с Полонским отправляется в Спасское-Лутовиново, где его навестил Лев Толстой и Д.В.Григорович. Особенно памятным осталось посещение актрисы Марии Григорьевны Савиной, человека большой души и таланта. Это для нее струны тургеневского сердца исполняли последние, ранее не опубликованные «Стихотворения в прозе».

Сев в кресло покойной матери, Иван Сергеевич поставил свечу на пол. Ветер шевелил пламя, на стене качались тени, в раскрытое окно влетел дубовый листок и опустился на колени Марии Григорьевне. Покрыв его ладонью, она закрыла глаза и слушала грустные строки: «Как пуст, и вял, и ничтожен почти всякий прожитый день! Как мало следов оставляет он за собой! Как бессмысленно глупо пробежали часы за часами…».

Чуткое сердце актрисы улавливало настроение Ивана Сергеевича. Подойдя, пожала ему руку. В ответ он начал читать «Как хороши, как свежи были розы» – сожаление о несбывшиеся надежде на шумную семейную жизнь. До двух часов ночи он читал, читал, читал, торопясь выплеснуть остатки чувств, благодарному слушателю.

Закончив стихотворение «Мы еще повоюем!», Тургенев задумался и уверенно произнес его последние строки.

И пускай надо мной кружит мой ястреб… Мы еще повоюем, черт возьми!

Взяв Марию Григорьевну за руку, пригласил в парк. Ей идти не хотелось. Хотелось быть бесконечно рядом с ним и слушать песни сердца, песни мятущейся души. Он настоял.

Парк спал глубоким сном. Однако деревья в черной фате ночи то вздрагивали, то шелестели листвой, то поскрипывали, то по-стариковски тяжело вздыхали. Где-то ухал филин, ему отвечал другой. Месяц острым краем рожка зацепился за верхушку дуба-патриарха, бледно освещая дорожку к пруду. Тургенев находился в ударе. Гостье не верилось, что этот седовласый человек может еще по-детски чувствовать и переживать. Взявшись за руки, дошли до плотины…

К сожалению, счастье быстротечно. Савина уехала. Дом снова опустел. Иван Сергеевич, не выдержав одиночества, отправился во Францию и по пути заехал в Ясную Поляну. Были именины Софьи Андреевны. Толстые обрадовались неожиданному гостю и пригласили за праздничный стол. За чаем Лев Николаевич рассуждал о смерти: «Кто жил «истинной», а не «животной» жизнью, тому смерть не страшна»… После некоторого раздумья Тургенев спросил: «Кто боится смерти? Пусть поднимет руку». И сам поднял первым, за ним – Толстой.

4

Вернувшись в Париж, Тургенев окончательно слег. Страдания, как лавина, пока есть силы – сдерживаются, ослаб – понесло. Лекарства не снимали болей в позвоночнике. Операции, горькая судьба дочери, обостренное чувство лишнего в доме Виардо лишали последних сил.

Писатель Альфонс Доде, посетивший больного русского друга в роскошном особняке Полины, где Ивану Сергеевичу был отведен наверху маленький полутемный кабинет, увидел худого, молчаливого, съежившегося на диване человека, терпящего адские боли, да к ним: музыку, хохот, вокал, доносившиеся снизу.

29 марта 1883 года Тургенев продиктовал завещание о его литературной собственности. В нем говорилось: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я, нижеподписавшийся, коллежский секретарь Иван Сергеевич Тургенев, на случай моей смерти завещаю все авторские права и литературную собственность на сочинения мои, как изданные, так и неизданные, а равно еще должные мне по контракту книгопродавцем-издателем Иваном Ильичем Глазуновым двадцать тысяч рублей – всецело французской подданной Полине Виардо-Гарсиа. Писано со слов моих и по личной моей просьбе в квартире моей в Париже, улице Дуэ, № 50, семнадцатого – двадцать девятого марта тысяча восемьсот восемьдесят третьего года действительным статским советником А. Н. Карцевым. Коллежский секретарь И. С. Тургенев».

Силы таяли. Болезнь довела до того, что руки Ивана Сергеевича не держали перо, но писательский ум работал, и он попросил Полину Виардо записать последний свой рассказ – «Конец». Диктовка шла на французском, тяжело, надрывно.

3 сентября художник В.В.Верещагин навестил Тургенева в Буживале, услышав скорбные слова: «Я страдаю так, что по сто раз в день призываю смерть. Я не боюсь расстаться с жизнью».

Утром 22 сентября 1883 года Иван Сергеевич впал в забытье. В бреду прощался со всеми по-русски: «Ближе, ближе ко мне, пусть я всех вас чувствую около себя… настали минуты прощаться… Прощайте, мои милые, мои белесоватые…».

Белесоватые… Авдотья ли Ивановна, первая любовь, уходила за горизонт в венце белых волос? Или светлоглазая дочь Поля спешила за матерью вдаль? А может быть, «утро туманное, утро седое» вставало над Россией? А может быть, вся неспокойная жизнь Ивана Сергеевича скрывалась за белым покрывалом и застилала глаза, не знавшие радости? К двум часам он успокоился, умиротворился и отошел в мир вечный.

Медицинское заключение о болезни писателя: «И.С. Тургенев умер от ракоидной болезни (миксосаркома). Первоначально миксосаркома появилась в лобковой области и оперирована доктором Сегон в марте 1883 года. Перенос этого страдания в 3-й, 4-й и 5-й спинные позвонки произвел полное разрушение тел позвонков и образование нарыва спереди оболочек спинного мозга. Этот нарыв сообщался фистулезным ходом с одним из бронхов верхней доли правого легкого. Этот метастаз был причиной смерти».

Некролог на смерть Тургенева написал Ги де Мопассан, который считал его своим учителем: «…Не место анализировать творчество этого выдающегося человека, который останется одним из величайших гениев русской литературы. Наряду с поэтом Пушкиным, которым он страстно восхищался, наряду с поэтом Лермонтовым и романистом Гоголем он всегда будет одним из тех, кому Россия должна быть обязана глубокой и вечной признательностью, ибо он оставил ее народу нечто бессмертное и неоцененное – свое искусство, незабываемые произведения, ту драгоценную и непреходящую славу, которая выше всякой другой славы!», «Не было души более открытой, более тонкой и более проникновенной, не было таланта более пленительного, не было сердца более честного и более благородного».

В Буживале, затем в Париже, куда доставили гроб с телом покойного, при огромном стечении поклонников его таланта были отслужены панихиды. Затем гроб перевезли по железной дороге в Петербург. 9 октября состоялось погребение Тургенева на Волковом кладбище. По его завещанию, могилу выбрали рядом с В.Г.Белинским. Дорогу к кладбищу запрудили люди всех сословий, желающих проститься с любимым писателем, а попасть на отпевание в церковь при кладбище можно было лишь по билетам. Депутациям с венками, казалось, не будет конца. Прощальные речи сказали: ректор Петербургского университета А.Н.Бекетов, профессор Московского университета А.Муромцев, писатель В.Д.Григорович и др.

Писатель-сатирик М.Е.Салтыков-Щедрин тоже внес свои слова благодарности в память об Иване Сергеевиче, написав: «В современной русской беллетристической литературе нет ни одного писателя (за исключением немногих сверстников покойного, одновременно с ним вступивших на литературное поприще), который не имел в Тургеневе учителя и для которого произведения этого писателя не послужили отправною точкою. В современном русском обществе едва ли найдется хоть одно крупное явление, к которому Тургенев не отнесся с изумительнейшею чуткостью, которого он не попытался истолковать…».

Множество портретов, рисунков, фотографий было написано и сделано с Ивана Сергеевича. Среди них выделяются портреты В.В.Верещагина, К.Маковского, Н.Ге, В.Г.Перова, и на всех полотнах глаза Тургенева не знают радости.

КОСТЕР ПОЭЗИИ ПРЕКРАСНОЙ

«Самый счастливый человек тот, кто дарит счастье наибольшему количеству людей». Д.Дидро.

1

В средине XIX века было написано стихотворение "Песня цыганки":

Мой костер в тумане светит;

Искры гаснут на лету…

Ночью нас никто не встретит;

Мы простимся на мосту…

Автор этих замечательных строк Яков Петрович Полонский: поэт, прозаик, публицист, художник-любитель, один из ярких талантов послепушкинского периода в русской литературе.

Яков родился первенцем из семи детей 6(18) декабря 1819 года в Рязани, в семье обедневшего дворянина. "Бабушка моя, – писал в "Воспоминаниях" Я.Полонский, – была урожденная Умская, одна из побочных дочерей графа Разумовского… Звали ее Александрой Богдановной (это не значит, что отец ее был Богдан). Одиннадцати или двенадцати лет ее выдали замуж за Якова Осиповича Кафтырева, родного племянника генерал-аншефа Петра Олица, лифляндского помещика и рыцаря…"

Петр Григорьевич был родом из Малороссии – Нежина. Гимназии не кончал, но грамоте выучился самостоятельно. В чине капитана казачьего отряда участвовал в русско-турецкой войне 1828-1829г.г. После ее окончания получил место служащего интендантской части. Как вспоминал Яков Петрович: "… между тогдашними сослуживцами, он не был, однако же, из числа последних по своему развитию, напротив, считался между ними человеком весьма грамотным и всякое дело смекающим".

Из "Воспоминаний" Я.Полонского: "Жизнь наша была тихая и смирная. Моя мать олицетворяла любовь и кротость… любила литературу, читала все, что попадало под руку, и записывала в тетради, полюбившиеся ей романсы, песни, стихотворения. …Только отец мой, Петр Григорьевич, высокий худощавый брюнет, был несколько сух и вспыльчив…" К этому следует добавить, что "честность его доходила до педантизма".

Мальчик рос болезненным: то его мучили головные боли, то лихорадки. Как-то он невольно подслушал разговор матери со странницей, которая сказала: "Ох, матушка! Не хочется вас огорчать, а не жилец он у вас, не жилец он у вас на этом свете!.. Не долго ему осталось на белом свете жить!" С этого времени у него возникла повышенная мнительность.

Обладая хорошей памятью, Яков быстро заучивал стихотворения, которые мать читала детям вслух, а к восьми годам выучился писать, читать, осваивал французский и увлёкся рисованием. Читал он все, что находил в доме. Например: басни Крылова, сказки Дмитриева, и кое-какие трагедии Озерова.

Семейство Полонских, хотя и не имело постоянного дома в Рязани и часто меняло место жительства, но имело достаток, поскольку бабушка по материнской линии выделяла им значительные средства. После ее смерти, по разделу имущества, Полонским отошло небогатое сельцо Лозынино в Тверской губернии.

Когда Якову исполнилось десять лет, скоропостижно скончалась мать. Её похоронили в Ольговом монастыре в двенадцати верстах от Рязани. По служебным делам отец, вскоре, уехал на Кавказ, и заботы о детях легли на тетушек Веру и Анну Яковлевну Кафтыревых. Перед отъездом отец определил Якова в первый класс рязанской гимназии. Здесь он начал сочинять стихи.

Годом началом творчества, по мнению некоторых биографов Полонского, можно считать 1837, когда он вручил одно из своих стихотворений будущему императору России Александру II, который, путешествуя по России, заехал в Рязань. За стихотворение юный сочинитель получил от высокого гостя золотые часы.

2

В 1838 году окончив гимназию, Яков решил поступать в Москве на юридический факультет университета. В столице он поселился у Е.Б.Воронцовой, богатой двоюродной бабушке, которая предложила бедному родственнику стол и две комнаты рядом с кладовой в мезонине. Туда перенес свои вещи: чемодан и подушку.

На вступительных экзаменах Яков познакомился с Аполлоном Григорьевым, как потом выяснилось, тоже писавшим стихи. Через него он сблизился с Афанасием Фетом, считавшимся среди студентов уже зрелым поэтом. В "Моих студенческих воспоминаниях" Полонский писал: "… Я уже чуял в нем истинного поэта и не раз отдавал ему на суд свои студенческие стихотворения, и достаточно мне вспомнить, что я отдавал их не одному Фету, но и своим товарищам и всем, кого не встречал, и при малейшем осуждении или невыгодном замечании рвал их…"

Яков сдружился и с однокурсником Николаем Михайловичем Орловым, сыном опального генерала, участника войны 1812 года и теоретика декабрьского восстания на Сенатской площади Петербурга – Михаила Федоровича Орлова. Между молодыми людьми завязалась дружба. Молодой граф пригласил Якова к себе домой. Здесь он познакомился с А.С.Хомяковым, профессором-историком Грановским, поэтом и другом Пушкина – Чаадаевым и писателем И.С.Тургеневым. Такое окружение имело определенное влияние на формирование взглядов двадцатилетнего студента, который больше времени отдавал стихам, чем штудированию учебников. Одно из его стихотворений, "Дума", на лекции перед студентами прочитал профессор словесности И.И.Давыдов. Отзыв о прочитанном оказался благоприятным для автора. Вопреки этому, после лекции к нему подошел студент, и уличил в подражательстве поэту Кольцову. "Дума" была порвана и забыта.

Как жилось студенту Полонскому, можно судить по записи его воспоминаний: "Пока моя бабушка была жива, я был обеспечен, но и тогда денег у меня не было, я ходил в университет пешком и зимой в самые сильные морозы в одной студенческой шинели и без галош. Я считался уже богачом, если у меня в жилетом кармане заводился двугривенный; по обыкновению я тратил эти деньги на чашку кофе в ближайшей кондитерской… Часто посещать театры я, однако, не мог по недостатку средств…"

После смерти опекунши Якову пришлось поменять множество квартир и жить "… на грошовые уроки не дороже пятидесяти копеек за урок, но просить о присылке денег из Рязани мне было совестно". Чтобы прожить, стал учителем детей князя В.И.Мещерского, родственника историка Карамзина. В городском доме князя Полонский читал поэтессе графине Растопчиной свои стихи. Успех выпал на фантазию "Солнце и месяц". Фантазия пришлась по душе и поэтессе Каролине Павловой, пригласившая сочинителя к себе домой. Здесь он встретился с Ю.Самариным – публицистом, критиком и сторонником славянофильства, а также с бывшим декабристом Александром Ивановичем Тургеневым, который на короткое время приехал в Москву из Парижа.

Из многочисленных своих стихотворений, написанных в студенческий период, Полонский выбрал это

Священный благовест торжественно звучит –

Во храмах фимиам, – во храмах песнопенье…

и без подписи отправил в 1841 году в журнал "Москвитянин". Таким образом, состоялся официальный дебют начинающего поэта. Правда, до этого его стихи появлялись в студенческом сборнике "Подземные ключи". Как он потом выразился: "… под буквой П были мои еще крайне незрелые стихотворения".

Второе стихотворение – "Пришли и стали тени ночи" Полонский послал Белинскому и тот одобрил его для печати в "Отечественных записках". Затем, здесь же, напечатали стихотворную фантазию Полонского "Солнце и Месяц". О ней автор сказал: "Из числа моих стихотворений наибольший успех выпал на долю моей фантазии "Солнце и Месяц", приноровленной к детскому возрасту; его заучивали наизусть, особенно дети".

Жалование от князя Мещерского было скудным, Яков нуждался во многом, однако оставался чутким к страданиям других людей. Узнав, что студент медицинского факультета некий Малич остался без средств и крыши над головой. "Я немедленно послал ему все мое месячное жалование около пятидесяти рублей… Не доказывает ли это, что в те наивные годы моей юности я был гораздо лучше или добрее, чем во дни моего многоопытного мужества и суровой стрости". – "Из моих студенческих воспоминаний":

В начале 1844 года при активном участии сына актера Щепкина по подписке была собрана необходимая сумма для издания сборника стихов Полонского "Гаммы". Один из экземпляров он собственноручно вручил попечителю Московского университета графу Г.С.Строганову. Рецензент "Отечественных записок" П.Н.Кудрявцев так отозвался о сборнике: "Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделает человека поэтом". Поэт Н.М.Языков, которому автор послал свою книжку, через журнал "Москвитянин" выразил свой восторг.

…О! пой, пленительный певец,

Лаская чисто и прекрасно

Мечты задумчивых сердец…

Не каждый начинающий поэт мог получить такое благословение на дальнейшее творчество.

Несмотря на успех, друг Вельтман предостерег: "Поздравляю, но вот что я скажу вам… Верьте мне, – как бы вы сами ни были даровиты и талантливы, вас никто в толпе не заметит или заметят очень немногие, если только другие не поднимут вас".

В университете Полонский не отличался прилежанием и вместо четырех лет проучился пять. "Я был рассеян, – вспоминал он потом, – меня развлекали новые встречи, занимали задачи искусства, восхищал Лермонтов". Узнав о его гибели, Яков записал: "… Я был и поражен, и огорчен этой великой потерей, не для меня только и всей России. Но если Лермонтов был глубоко искренен, когда писал "И скучно, и грустно, и некому руку подать…" – я бы лгал на самого себя и на других, если бы вздумал писать что-нибудь подобное".

Итог учёбы занесён в "Мои студенческие воспоминания": "Нисколько не жалуюсь на то, что в Москве не было у меня ни семейного очага, ни постоянной квартиры и ничего, кроме дорожного чемодана. Были студенты, которые испытывали не только бедность, но и нищету… Но судьба, которая рано познакомила меня с нуждой, одарила меня другим благом – друзьями…"

Перед выпуском из университета Яков Петрович не думал о месте службы, тем более, как он писал в воспоминаниях: "Я стал сомневаться в собственном существовании. В это переходное время моего умственного развития я стал писать нечто вроде поэмы, рисуя замирающую жизнь на нашей планете, и вымирание пресыщенного человечества… Меня стали преследовать, и как бы жечь мозг мой стихи и я боялся сойти с ума. Раз ночью, в полузабытьи, мне казалось, что душа моя отделилась от тела, и я вижу свой собственный труп…" Доктор, к которому обратился Яков, успокоил и приписал лавровишневые капли.

Весна 1844 – год окончания университета. Казалось – радуйся, но, судя по записи в "Моих студенческих воспоминаниях" радоваться, оказалось нечему: "… вышедшим из университета и, нуждаясь в партикулярном платье, я вынужден был продать золотые часы свои, полученные мною в дар, в то время, когда я был еще в шестом классе в рязанской гимназии". К тому же, предстоящая служба пугала его, тем, что: "Лучшие товарищи мои поступили в московскую гражданскую палату, откровенно говорили мне: "У нас все берут и живут взятками; на службе вы не удержитесь, если не захотите с волками по-волчьи выть".