Текст книги "Страницы жизни русских писателей и поэтов"

Белинский не мыслил себя без работы. Решил, если дело не идет на журнальном поприще, то надо попробовать написать учебник по литературе и русскому языку для гимназий. Через несколько месяцев учебник "Основания русской грамматики для первоначального обучения. Часть I. Грамматика аналитическая (этимология)" был готов. Встал вопрос об издании. Меценатов не нашлось. Взяв в долг тысячу рублей, автор отпечатал небольшой тираж, надеясь, что не залежится на полках книжных магазинов. Мечты не оправдались.

Волнения, неустроенность в жизни сказались на здоровье Виссариона Григорьевича. На средства друзей в мае-августе 1837 года он лечился на Кавказских минеральных водах. После возвращения, ничего не оставалось делать, как поступить на службу в издательство К.А.Полевого и заняться корректурой "Деяний Петра Великого" автора И.И.Голикова,

4

Начало 1838 года оказалось счастливым для Виссариона Григорьевича. Издатель В.П.Андросов предложил ему в негласное управление свой журнал "Московский наблюдатель". Работа закипела!

Новый редактор привлек на работу в журнал Бакунина, Боткина, К.С.Аксакова, И.П.Коюшникова и поэта Кольцова. Однако ни кипучая деятельность Белинского в роли руководителя, ни серьезность философской направленности издания не смогли удержать его на плаву. Закрытию способствовали идеологические расхождения между руководителем, Бакуниным и Боткиным, а также чрезмерная строгость Московского цензурного комитета, да и типография часто запаздывала с выпуском очередных номеров.

Работа, работой, но самообразование Виссарион Григорьевич считал главным в своей жизни. Он оставался во власти философии Гегеля. Современники считали его годы "гегелевскими", годами примирения с действительностью, в фундамент которых положено гегелевское высказывание: "Что разумно – то действительно". Из фразы вытекали фатальные выводы: власть определена Богом, значит, она незыблемая; войны, голод и болезни – закономерные и т.д.

А.И.Герцен, встретив Белинского, отметил в его взглядах разительную перемену. В связи с этим написал: "Белинский – самая деятельная, порывистая, диалектически-страстная натура бойца – проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы. Он веровал в это воззрение, и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием, ни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные: в нем не было робости, потому что он был силен и искренен; его совесть была чиста.

– Знаете ли, что, с вашей точки зрения, – сказал я ему, думая поразить его своим ультиматумом, – вы можете доказать, что чудовищное самодержавие, под которым мы живем, разумно и должно существовать?

– Без всякого сомнения, – отвечал Белинский.

Этого я не мог вынести, и отчаянный бой закипел между нами".

Ошибался Виссарион Григорьевич не только в оценке самодержавия, но и комедии Грибоедова "Горе от ума". Чацкий, по мнению критика, должен был согласиться с действительностью, а не быть как: "… крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорят… Это новый Дон Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади". Потом еще добавление: "… пустой, глупый человек, сухой эгоист есть призрак; но идея глупца, эгоиста, подлеца есть действительность, как необходимая сторона духа, в смысле его уклонения от нормальности. Отсюда являются две стороны жизни – действительная, или разумная действительность, как положение жизни, и призрачная действительность, как отрицание жизни".

Из этого следовало, что Чацкий должен быть комическим персонажем, а сама пьеса, не состоявшейся, поскольку не имела глубокой и целостной идеи.

В своих суждениях Виссарион Григорьевич, часто руководствовался эмоциями, о чем говорил И.С.Тургенев: "В его натуре лежала склонность к преувеличению, или, говоря точнее, к беззаветному и полному высказыванию всего того, что ему казалось справедливым; осторожность, предусмотрительность были ему чужды".

13 апреля 1839 года в доме актера Щекина Белинский познакомился с Иваном Ивановичем Панаевы, дружба с ним и его женой, Авдотьей Яковлевной, продлится до последних его дней. На следующий день Панаев посетил нового знакомого в переулке, неподалеку от Никитского бульвара. Он жил, вспоминал Иван Иванович, в: " деревянном одноэтажном домике, вросшем в землю, окно которого были почти вровень с кирпичным узким тротуаром… я вошел на двор, поросший травою, и робко постучался в низенькую дверь…Дверь отворилась, и передо мною стоял человек среднего роста, лет около 30 на вид, худощавый, бледный, с неправильными, но строгими и умными чертами лица, с тупым носом, с большими серыми выразительными глазами, с густыми белокурыми, но не очень светлыми волосами, падавшими на лоб, – в длинном сюртуке, застегнутым накриво. В выражении лица и во всех его движениях было что нервическое и беспокойное".

Осенью 1839 года Белинский из Москвы переехал в Петербург и временно остановился у Панаевых. Свои впечатления о городе он отправил В.П.Боткину в Москву: "Да, и в Питере есть люди, но это все москвичи, хотя бы они и в глаза не видали белокаменной. Собственно Питеру принадлежит все половинчатое, полуцветное, серенькое, как его небо, истершееся и гладкое, как его прекрасные тротуары. В Питере только поймешь, что религия есть основа всего и что без нее человек – ничто, ибо Питер имеет необыкновенное свойство оскорблять в человеке все святое и заставить в нем выйти наружу все сокровенное. Только в Питере узнать себя – человек он, получеловек или скотина: если будет страдать в нем – человек; если Питер полюбится ему – будет или богат, или действительным статским советником. Сам город красив, но основан на плоскости и потому Москва – красавица перед ним".

Белинский с Гоголем познакомились в 1839 году и потом несколько раз встречались в Петербурге. Тем не менее, не без помощи Виссариона Григорьевича поэма "Мертвые души" вышла в свет.

После гибели Пушкина и Лермонтова, Белинский высоко ценил творчество Николая Васильевича. "Вы у нас теперь один, – говорил критик, – и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связана с Вашею судьбою: не будь Вас – и прощай для меня настоящее и будущее художественной жизни моего отечества".

В одной из статей о "Мертвых душах", Белинский поставил Гоголя выше Пушкина за то, что "… мы в Гоголе видим более важное значение для русского общества, чем в Пушкине: ибо Гоголь более поэт социальный, следовательно, более поэт в духе времени; он также менее теряется в разнообразии создаваемых им объектов и более дает чувствовать присутствие своего субъективного духа, который должен быть солнцем, освещающим создание поэта нашего времени".

Другие критики считали "Мертвые души" злой сатирой на современную жизнь. Критик же видел в них серьезное эпическое произведение, заключая, что "… не в шутку назвал Гоголь свой роман "поэмою". Мы не видим в ней ничего шуточного и смешного; ни в одном слове автора не заметили мы намерения смешить читателей: все серьезно, спокойно, истинно и глубоко… Не забудьте, что книга эта есть только экспозиция, введение в поэму, что автор обещает еще две такие же большие книги, в которых мы снова встретимся с Чичиковым и увидим новые лица, в которых Русь выразится с другой своей стороны… Мы не видим в ней ничего шуточного и смешного…"

Нашлись в поэме и замечания, о которых Белинский писал: "… в немногих, хотя, к несчастию, и резких – местах, где автор слишком легко судит о национальности чуждых племен и не слишком скромно предается мечтам о превосходстве славянского племени над ними".

5

Душевный дискомфорт не оставлял Белинского. В начале 1840 года он письменно жаловался Боткину: "Вера в жизнь, в духа, в действительность отложена на неопределенный срок – до лучшего времени, а пока в ней – безверие и отчаяние. Мысли мои о бессмертии снова перевернулись; Петербург имеет необыкновенное свойство обращать к христианству".

Известие об аресте М.Ю.Лермонтова после дуэли с де Барантом 11 марта 1840 года послужило поводом для Белинского посетить поэта на гауптвахте. Они бегло встречались и раньше, но дружба их тогда не связала. О своем посещении Виссарион Григорьевич 16 апреля писал Боткину: "Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговаривался с ним от души… Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!.. Печорин – это он сам, как есть. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему – он улыбнулся и сказал: "дай бог!" Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве. Каждое его слово – он сам, вся его натура, во всей глубине и целостности своей. Я с ним робок, – меня давят такие целостные, полные натуры…"

В летних номерах "Отечественных записок" за 1840 год была помещена критическая статья Белинского о "Герое нашего времени". Оценивая роман, он исходил из того, что "мы должны требовать от искусства, чтобы оно показывало нам действительность, как она есть, ибо какова бы она ни была, эта действительность, она больше скажет нам, больше научит нас, чем все выдумки и поучения моралистов…".

"Герой нашего времени", – по заключению критика, – это грустная дума о нашем времени, как и та, которою так благородно, так энергически возобновил поэт свое поэтическое поприще и из которой мы взяли эти четыре стиха…

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови".

В феврале следующего года вышли критические статьи на том "Стихотворения Лермонтова", которые явились для Белинского раскаянием за прошлые незрелые взгляды. Он писал: "Боже мой! Как я изменился!… Но эта метаморфоза – общий удел всех людей: и вы, мой благосклонный читатель, изменитесь, если еще не изменились… Но прежде, чем закончите мою элегию в прозе, я хочу попросить вас об одном: вы можете меня читать или не читать – как вам угодно, но, бога ради, не смотрите с ненавистию как на человека злого и недоброжелательного, на того, кто в лета сурового опыта, обнажившего перед ним действительность, протирая глаза от едкого дыма лопающих, подобно шутихам, фантазий, на все смотрит мрачно, всему придает какую-то важность и обо всем судит желчною злостью: может быть это происходит от того, что некогда сердце билось одним бесконечным, а в душе жили высокие идеалы, а теперь его сердце полно одного бесконечного страдания, а идеалы разлетелись при грозном светоче опыта, и он своим докучливым ворчаньем мстит действительности за то, что она так жестоко обманула его".

Изменилось отношение критика и к "Горе от ума". Об этом свидетельствует письмо к Боткину от 10 декабря 1840 года: "… всего тяжелее мне вспоминать о "Горе от ума", которое я осудил с художественной точки зрения и о котором говорил свысока с пренебрежением, не догадываясь, что это – благороднейшее гуманистическое произведение, энергический (и притом еще первый) протест против гнусной расейской действительности, против чиновников, взяточников, бар-развратников, против нашего онанистического светского общества, против невежества, добровольного холопства … должно было развить и идею отрицания, как исторического права, не менее первого священного, и без которого история человечества превратилась бы в стоячее и вонючее болото".

В следующем письме от 28 июня 1841 года слышатся восклицания, прозревшего человека: "Во мне развилась какая-то дикая, бешенная, фантастическая любовь к свободе и независимости человеческой личности… Я понял и французскую революцию. Понял и кровавую любовь Марата к свободе… Гегель мечтал о конституционной монархии, как идеале государства, – какое узкое понятие! Нет, не должно быть монархов, ибо монарх не есть брат людям. Люди должны быть братья!"

Смена настроений – одна из черт Белинского. Восторг сменился безнадежностью. "Мы люди без отечества, – считал он, – нет, хуже, чем без отечества: мы люди, которых отечество – призрак". Снова наплыв оптимизма. "Россия по преимуществу – страна будущего. В будущем мы, кроме победоносного русского меча, положим на весы европейской жизни еще и русскую мысль… Тогда будут у нас и поэты, которых мы будем иметь право равнять с европейскими поэтами первой величины… Да, у нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль; но какое это слово, какая мысль – об этом еще рано пока нам хлопотать. Наши внуки, наши правнуки узнают это без всяких усилий напряженного разгадывания, потому что это слово, эта мысль будет сказана ими…"

6

И.С.Тургенев оставил нам словесный портрет Виссариона Григорьевича: "Это был человек среднего роста, на первый взгляд довольно некрасивый и даже нескладный, худощавый, со впалой грудью и понурой головой. Всякого, даже не медика, немедленно поражали в нём главные признаки чахотки… Лицо он имел небольшое, бледно-красное, нос неправильный, как бы приплюснутый, рот слегка искривлен; маленькие частые зубы. Густые белокурые волосы падали клоком на белый, прекрасный, хотя и низкий лоб. Я не видывал глаз более прекрасных, чем у Белинского. Голубые с золотистыми искорками в глубине зрачков, эти глаза, в обычное время полузакрытые ресницами, расширялись и сверкали в минуты воодушевления. Голос у Белинского был слаб, но приятен…".

По характеру Белинский был общительным человеком, несмотря на это, испытывал душевное одиночество. Как-то, в разговоре с А.Я.Панаевой, Виссарион Григорьевич коснулся темы одиночества, сказав: "Право, околеешь ночью, и никто не узнает! Мне одну ночь так было скверно, что я не мог протянуть руки, чтобы зажечь свечу".

"Женитесь", – был ее ответ. "А чем я буду кормить свою семью? Да и где я найду такую женщину, которая согласилась бы связать свою участь с таким бедняком, как я, да еще хворым? Не, уж, придется мне околевать одному!.."

Белинский был ярым сторонником эмансипации женщин. "Мы в деле женщин,– говорил он, – ушли не далее индейцев и турок. Получая воспитание хуже, чем жалкое и ничтожное, превратное и неестественное, скованные по рукам и ногам железным деспотом варварских обычаев и приличий, жертвы чужой, безусловной власти всю свою жизнь, до замужества – рабы родителей, после замужества – вещи мужей, считая за стыд и грех предаться вполне какому– нибудь нравственному интересу, например, искусству, науке,– они, эти бедные женщины, все запрещённые им Кораном общественного мнения блага жизни хотят, во что бы то ни стало, найти в одной любви – и, разумеется, почти всегда горько и страшно разочаровываются в своей надежде… Бедная, для неё в этом столько счастья, тогда как только Манилов-мужчина способен найти в этом своё счастье…".

Несмотря на приступы неуверенности и порой, разочарования в женщинах, Виссарион Григорьевич мечтал найти такую, которая сможет понять его душу, стремления и стать надежной опорой в жизни. А вообще он был воздержанным в разговорах о женщинах. В их обществе смущался, стараясь, как можно быстрее покинут его.

Тургенев вспоминал: "Сам он почти никогда не касался этого деликатного вопроса… По понятию Белинского, его наружность была такого рода, что никак не могла нравиться женщинам; он был убеждён до мозга костей, и, конечно, это убеждение усиливало его робость. Я имею причину предполагать, что Белинский, со своим горячим и впечатлительным сердцем, со своей привязчивостью и страстностью, Белинский, всё-таки не был никогда любим женщиной… В молодости он был влюблён в одну барышню, дочь тверского помещика; это было существо поэтическое, но она любила другого, и притом она скоро умерла. Произошла также в жизни Белинского довольно странная история с девушкой из простого звания; помню его отрывистый, сумрачный рассказ о ней… Сердце его безмолвно и тихо истлело…».

Одно время Виссарион Григорьевич горячо увлекся молоденькой мастерицей. Желая поднять ее образование и культуру до своего уровня, наткнулся на непонимание, отчего впал "в бешенное исступленное отчаяние или в мёртвую апатию". Второй, безответной любовью, заставившей его страдать в течение трех лет, была родная сестра Михаила Бакунина – Александра Александровна.

В 1843 году Москве, в доме писателя Лажечникова, Белинский встретил миловидную тридцатидвухлетнюю Марию Васильевну Орлову – классную даму Екатерининского института. Оказалось, она читала его статьи и после одной из них, написала автору и получила ответ. Затем еще письмо, еще и еще.

Уезжая, Виссарион Григорьевич понял, что именно Мария Васильевна – женщина его мечты. Он писал ей из Петербурга: "Я разорван пополам, и чувствую, что недостаёт целой половины меня самого, что жизнь моя не полна, и что я тогда только буду жить, когда вы будете со мной, подле меня. Бывают минуты страстного, тоскливого стремления к вам. Вот полетел хоть на минутку, крепко, крепко пожал вам руку, тихо сказал вам на ухо, как много я люблю вас, как пуста и бессмысленна для меня жизнь без вас. Нет, нет – скорее, скорее – или я с ума сойду".

Вот и еще одно письмо к возлюбленной: пылкое, страстное: "… Пусть добрые духи окружают вас днем, нашептывают вам слова любви и счастья, а ночью посылают вам хорошие сны. А я, – я хотел бы теперь хоть на минуту увидать вас, долго, долго посмотреть вам в глаза, обнять ваши колени и поцеловать край вашего платья. Но нет, лучше дольше, как можно дольше, не видаться совсем, нежели увидеться на одну только минуту, и вновь расстаться, как мы уже расстались раз. Простите меня за эту болтовню; грудь моя горит; на глазах накипает слеза: в таком глупом состоянии обыкновенно хочется сказать много и ничего не говорится, или говорится очень глупо. Странное дело! В мечтах я лучше говорю с вами, чем на письме, как некогда заочно я лучше говорил с вами, чем при свиданиях. Что-то теперь Сокольники? Что заветная дорожка, зеленая скамеечка, великолепная аллея? Как грустно вспомнить обо всем этом, и сколько отрады и счастья в грусти этого воспоминания".

Под бурным потоком объяснений Мария Васильевна не устояла. Однако ее родители не воспринимали неимущего молодого человека мужем их дочери. Он же был иного мнения, изложив его в письме А.Я.Панаевой: "Мы оба пролетарии, – моя будущая жена не молоденькая и требований никаких не заявит… ". Когда встал вопрос о венчании и свадьбе, невеста отказалась ехать к жениху в Петербург. Ему пришлось потратить время на письменные уверения выехать.

Венчание состоялось 12 ноября 1843 года в церкви Строительного училища на Обуховском проспекте. Молодые сняли квартиру в доме Лопатина на углу Невского и Фонтанки.

13 июня 1845 года их семья пополнилась дочерью Ольгой. Расходы увеличивались. Глава семьи обожал домашний уют, часто тратил их на внезапно полюбившиеся вещи. По словам И.И.Панаевой: "… он больше любил домашний угол и устраивал его всегда. По мере средств своих, с некоторым комфортом. Чистота и порядок в его кабинете были всегда удивительные; полы как зеркало, на письменном столе все вещи разложены в порядке, на окнах занавесы, на подоконниках цветы, на стенах портреты различных знаменитостей и друзей, и между прочими портрет Станкевича и несколько старинных гравюр, до которых он был большой охотник…Библиотеку свою, состоявшую большей частью из русских книг, он умножал с каждым годом и в последнее время, когда уже свободно читал по-французски, начал приобретать и французские книги".

Чтобы свести концы с концами главе семейству часто приходилось занимать в долг. Хорошо, что друзья не отказывали.

Виссарион Григорьевич оказался заботливым отцом и семьянином. Принципиальных разногласий в семье не было. Жена умело ограждала его от мелочей жизни. Однако мятежная душа Виссариона Григорьевича не знала покоя. Будучи на лечении за границей писал жене: "Разлука сделает нас устойчивее в отношении друг друга… Разлука будет очень полезна для нас: мы будем снисходительнее, терпимее к недостаткам один другого и будем объяснять их болезненностью, нервической раздражительностью, недостатком воспитания, а не каким-нибудь дурными чувствами, которых, надеюсь, мы оба чужды…».

В другом письме от 7 мая 1846 года он, раздумывая, писал: "Странные мы с тобою, братец ты мой, люди: живем вместе – не уживаемся, а врозь скучаем. Поэтому, я думаю, что для поддержания супружеского состояния необходимы частые разлуки".

30 июня он снова пишет ей с горечью в сердце: "Видно, вам не суждено понимать меня… ни житье вместе, ни отдаленные разлуки, ничто не научило вас понимать мой характер".

Каждый человек имеет слабости. Белинский говорил о них: "Господи, человеческие слабости всем присущи и прощаются, а с нас взыщут с неумолимой строгостью за них, да и имеют право относиться так к нам, потому что мы обличаем печатно пошлость, развращение, эгоизм общественной жизни; значит, мы объявили себя непричастными к этим недостаткам, так и надо быть осмотрительным в своих поступках; иначе, какой прок выйдет из того, что мы пишем? – мы сами будем подрывать в веру в наши слова!".

Слабостью Виссариона Григорьевича оказалась игра в преферанс. Компанию чаще всего составлял В.П.Боткин, И.И.Панаев, Н.А.Некрасов, Н.Н.Тютчев, М.А.Языков. По мнению Тургенева, критик играл плохо.

7

С осени 1839 года по 1846 год Виссарион Григорьевич заведовал критическим отделом в журнале "Отечественные записки", издаваемым А.А.Краевским. О своей работе критик писал: "Мы живём в страшное время, судьба налагает на нас схиму, мы должны страдать, чтобы нашим внукам легче было жить… Нет ружья, – бери лопату, да счищай с «расейской» публики (грязь). Умру на журнале, и в гроб велю положить под голову книжку «Отечественных записок». Я – литератор; говорю это с болезненным и вместе радостным и горьким убеждением. Литературе расейской – моя жизнь и моя кровь… Я привязался к литературе, отдал ей всего себя, то есть сделал её главным интересом своей жизни…"

Изнурительная работа подрывала здоровье Белинского. Видя, что чахотка набирает силу, друзья отправили его на юг (Херсон, Симферополь, Севастополь) с полным пансионом вместе с труппой актера Щепкина.

Путешествие не улучшило здоровье больного. Возвратившись, жаловался А.Я.Панаевой: "Сто раз каялся, что поехал; хорош отдых – из одного города в другой скакать; всю грудь, все бока отколотило. Приехав в Петербург, думал, что слягу…"

Виссариону Григорьевичу не давали покоя мысли издавать свой альманах с привлечением в него Тургенева, Достоевского, Панаева, Некрасова, Ап.Майкова, С.Соловьева, Герцена, Грановского. Название альманаху придумал Некрасов – "Левиафан", обещая материально помочь, и тут же рассчитал прибыль. Будущий издатель воскликнул: "Да я буду Крез! О, тогда, имея обеспеченное существование на год, я не позволю себя держать в черном теле… Господи, да неужели настанет такая счастливая минута в моей жизни, что я сброшу с себя ярмо батрака!"

Н.Т.Грановский, профессор истории, усомнился в экономических способностях, предупредив: "Белинский менее, чем кто-нибудь, может вести хозяйственную часть журнала, разве он способен будет отказать кому-нибудь из своих сотрудников!.. Раздаст деньги вперед и сам останется без гроша; да и вряд ли он взялся бы с ответственностью за чужие деньги".

Предостережение не смутило. Окрыленный идеей, он писал Герцену в январе 1846 года: "К Пасхе я издаю толстый, огромный альманах… Мне рисковать нельзя; мне нужен успех верный и быстрый". К сожалению, "Левиафану" не суждено было появиться на свет.

Н.А.Некрасов и И.И.Панаев выкупили у П.А.Плетнева право на издание журнала "Современник", с расчетом, что критический отдел "нового" журнала возглавит Белинский.

Как всегда, он горячо взялся за дело. Нашлось место в журнале и на две его работы: "Взгляд на русскую литературу 1846 года" и за 1847 год. В них были ярко отображены не только социально-политические и философско-этические взгляды на литературу, но и дана резкая критика утопии, сохранявшейся в русской литературе и философии. "Идея истины и добра, – писал критик, – признавались всеми народами, во все века; но что непреложная истина, что добро для одного народа или века, то часто бывает ложью и злом для другого народа, в другой век. Поэтому безусловный или абсолютный способ суждения есть самый легкий, но зато и самый ненадежный; теперь он называется абстрактным или отвлеченным. Ничего нет легче, как определить, чем должен быть человек в нравственном отношении, но ничего нет труднее, как показать, почему вот этот человек сделался тем, что он есть, а не сделался тем, чем бы ему, по теории нравственной философии, следовало быть".

Если в предыдущих статьях Белинский больше касался эстетического анализа произведений, предлагаемых журналу авторами, то теперь вектор критики повернулся в сторону социальных проблем общества. По этому поводу он писал: "В наше время искусство и литература больше, чем когда-либо прежде, сделалась выражением общественных вопросов, потому что в наше время эти вопросы стали общее, доступнее всем, яснее, сделались для всех интересом первой степени". Таким образом, он вставал на защиту "натуральной школы" в литературе, которая правдиво изображала крепостное право и сочувственно относилась к простому народу. О крепостном рабстве Белинский говорил так: "Я не верю в возможность человеческих отношений раба с рабовладельцем! Рабство такая бесчеловечная и безобразная вещь и такое имеет развращающее влияние на людей, что смешно слушать тех, кто идеальничает, стоя лицом к лицу с ним. Этот злокачественный нарыв в России похищает все лучшие силы для ее развития. Поверьте мне, как ни невежествен русский народ, но он отлично понимает, что для того, чтобы прекратить свои страдания, нужно вскрыть этот нарыв, очистить заражающий, скопившийся в нем гной. Конечно, может быть, наши внуки или правнуки будут свидетелями, как исчезнет этот злокачественный нарыв: или народ сам грубо проткнет его, или умелая рука сделает эту операцию. Когда это совершиться, мои кости в земле от радости зашевелятся!"

В качестве примера писателей "натуральной" школы критик приводил Герцена и его роман "Кто виноват?" и "Обыкновенную историю" Гончарова. Кстати фантазии в литературе критик не допускал, называя их "подлейшей частью человеческой души".

Во втором номере журнала Белинский опубликовал рецензию на книгу Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями". Перед этим в письме В.Боткину 28 февраля 1847 года он гневно писал: "Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти замечательно хорошею, если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться своему негодованию и бешенству".

Весной 1847 года Виссарион Григорьевич лечился в германском Зальцбрунне. В это же время во Франкфурте находился Гоголь. 20 июня 1847 года он пишет в Зальцбрунн: "Я прочел с прискорбием статью вашу обо мне во втором № «Современника». Не потому, чтобы мне прискорбно было то унижение, в которое вы хотели меня поставить в виду всех, но потому, что в ней слышится голос человека, на меня рассердившегося. А мне не хотелось бы рассердить даже и не любившего меня человека, тем более вас, о котором я всегда думал, как о человеке меня любящем. Я вовсе не имел в виду огорчить вас ни в каком месте моей книги. Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, этого я покуда еще не могу сам понять. Восточные, западные и неутральные – все огорчились. Это правда, я имел в виду небольшой щелчок каждому из них, считая это нужным, испытавши надобность его на собственной своей коже (всем нам нужно побольше смирения), но я не думал, чтоб щелчок мой вышел так грубо-неловок и так оскорбителен. Я думал, что мне великодушно простят и что в книге моей зародыш примирения всеобщего, а не раздора. Вы взглянули на мою книгу глазами рассерженного человека и потому почти всё приняли в другом виде. Оставьте все те места, которые покаместь еще загадка для многих, если не для всех, и обратите внимание на те места, которые доступны всякому здравому и рассудительному человеку, и вы увидите, что вы ошиблись во многом.

Я очень не даром молил всех прочесть мою книгу несколько раз, предугадывая вперед все эти недоразумения. Поверьте, что не легко судить о такой книге, где замешалась собственная душевная история человека, не похожего на других, и притом еще человека скрытного, долго жившего в себе самом и страдавшего неуменьем выразиться. Не легко было также решиться и на подвиг выставить себя на всеобщий позор и осмеяние, выставивши часть той внутренней своей клети, настоящий смысл которой не скоро почувствуется. Уже один такой подвиг должен был бы заставить мыслящего человека задуматься и, не торопясь подачей собственного голоса о ней, прочесть ее в разные часы своего душевного расположения, более спокойного и более настроенного к своей собственной исповеди, потому что в такие только минуты душа способна понимать душу, а в книге моей дело души. Вы бы не сделали тогда тех оплошных выводов, которыми наполнена ваша статья. Как можно, например, из того, что я сказал, что в критиках, говоривших о недостатках моих, есть много справедливого, вывести заключение, что критики, говорившие о достоинствах моих, несправедливы? Такая логика может присутствовать в голове только раздраженного человека, продолжающего искать уже одно то, что способно раздражать его, а не оглядывающего предмет спокойно со всех сторон. Ну а что, если я долго носил в голове и обдумывал, как заговорить о тех критиках, которые говорили о достоинствах моих и которые по поводу моих сочинений разнесли много прекрасных мыслей об искусстве? И если я беспристрастно хотел определить достоинство каждого и те нежные оттенки эстетического чутья, которыми своеобразно более или менее одарен был из них каждый? И если я выжидал только времени, когда мне можно будет сказать об этом, или, справедливей, когда мне прилично будет сказать об этом, чтобы не говорили потом, что я руководствовался какой-нибудь своекорыстной целью, а не чувством беспристрастия и справедливости? Пишите критики самые жесткие, прибирайте все слова, какие знаете, на то, чтобы унизить человека, способствуйте к осмеяныо меня в глазах ваших читателей, не пожалев самых чувствительнейших струн, может быть, нежнейшего сердца,– всё это вынесет душа моя, хотя и не без боли и скорбных потрясений. Но мне тяжело, очень тяжело (говорю вам это истинно), когда против меня питает личное озлобление даже и злой человек, не только добрый, а вас я считал за доброго человека. Вот вам искреннее изложение чувств моих!"