Текст книги "Страницы жизни русских писателей и поэтов"

Мы встретились вновь после долгой разлуки,

Очнувшись от тяжкой зимы:

Мы жали друг другу холодные руки –

И плакали, плакали мы.

Чувства, скрытые до времени в глубине души поэта, вдруг хлынули неудержимым весенним потоком.

Опять весна! Опять дрожат листы

С концов берез и на макушке ивы.

Опять весна! Опять твои черты,

Опять мои воспоминанья живы…

Минувшего нельзя нам воротить,

Грядущему нельзя не доверяться,

Хоть смерть в виду, а все же нужно жить;

А слово: жить – ведь значит: покоряться.

На предложение гостье остаться хозяйкой в его доме, Афанасий Афанасьевич получил отказ. Последним аккордом их многолетней дружбы стало это стихотворение.

Далекий друг, пойми мои рыданья,

Ты мне прости болезненный мой крик.

С тобой цветут в душе воспоминанья,

И дорожить тобой я не отвык.

Кто скажет нам, что жить мы не умели,

Бездушные и праздные умы,

Что в нас добро и нежность не горели

И красоте не жертвовали мы?..

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет, уходя.

Мария Козьминична Лазич – огненная любовь Фета. С ней он познакомился на балу в доме бывшего офицера М.И.Петковича. Мария – дочь многодетного отставного генерала была образованной, серьезной, музыкальной, любила поэзию. На обоюдной любви к изящному слову взошла любовь сердец Афанасия Афанасьевича и Марии. О начале знакомства он вспоминал: "Я был изумлен ее обширным знакомством с моими любимыми поэтами, но главным полем сближения послужила нам Жорж Санд с ее очаровательным языком". Далее: "Бывало, все разойдутся, по своим местам, и время уже за полночь, а мы при свете цветного фонаря продолжаем сидеть в алькове на диване. С утра иногда я читал что-либо вслух в гостиной, в то время как она что-нибудь шила".

Другу детства И.П.Борисову влюбленный восторженно писал: "Я ждал женщины, которая поймет меня, – и дождался".

Может быть, молодые люди познали бы счастье в семейной жизни, но прозаический расчет Фета оказался выше любви. Бесприданница не смогла бы вывести его в люди. Он откровенно написал И.П.Борисову: "Я встретил существо, которое люблю – и, что еще, глубоко уважаю… Но у ней ничего и у меня ничего – вот тема, которую я развиваю и вследствие которой я ни с места".

Больше года решал Афанасий Афанасьевич, быть ли ему вместе с Марией Козьминичной. 1 июля 1850 года в письме к тому же другу изложил свое решение: "Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений… Знаешь, втянулся в службу, а другое все только томит, как кошмар…" Через несколько месяцев снова пишет ему, но в оправдательном тоне: "Давно я подозревал в себе равнодушие, а недавно чуть ли не убедился, что я более чем равнодушен. Итак, что же – жениться – значит приморозить хвост в Крылове и выставить спину под все возможные мелкие удары самолюбия. Расчету нет, любви нет, и благородства сделать несчастие того и другой я особенно не вижу". Трагической оказалась судьба Марии. Она сгорела в пламени собственного платья, от неосторожно брошенной на него спички.

Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,

В полночной темноте, безвременно горя,

Вдали перед тобой прозрачно и красиво

Вставал вдруг заря.

И в эту красоту невольно взор тянуло,

В тот величавый блеск за темный весь предел –

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло

Там человек сгорел!

Люди не уходят в вечность, а остаются в памяти до тех пор, пока есть живые, помнящие их.

Ты отстрадала, я еще страдаю,

Сомнением мне суждено дышать,

И трепещу, и сердцем избегаю

Искать того, чего нельзя понять.

А был рассвет! Я помню, вспоминаю

Язык любви, цветов, ночных лучей. –

Как не цвести всевидящему маю

При отблеске родном таких очей!

Очей тех нет – и мне не страшны гробы,

Завидно мне безмолвие твое,

И, не судя ни тупости, ни злобы,

Скорей, скорей в твое небытие!

После гибели М. Лазич в стихах Фета в том или ином виде присутствовал огонь.

Прости! Во мгле воспоминанья

Всё вечер помню я один, -

Тебя одну среди молчанья

И твой пылающий камин…

Возраст Фета подходил к сорока. Пора подумать о создании семьи. Первые увлечения не стали для него препятствием. И.П.Борисову он писал: "Итак, идеальный мир мой разрушен давно… Ищу хозяйку, с которой буду жить не понимая друг друга… Если никто никогда не услышит жалоб моих на такое непонимание друг друга, то я буду убежден, что я исполнил свою обязанность, и только".

Во время пребывания в Париже в 1857 году Фет познакомился с дочерью богатого московского чаеторговца – Марьей Петровной Боткиной, которой было в ту пору двадцать восемь лет. Спокойная, покладистая, к тому же, с завидным приданным. Обвенчались они в Париже, шафером у жениха был И.С.Тургенев. Марья Петровна сумела приспособиться к странностям мужа и создать атмосферу покоя и доброжелательности в доме. Детей у них не было, что не очень огорчало мужа, который всецело отдался поэзии. В мире и согласии они прожили 35 лет, но стихов он ей не посвящал.

6

Литература не смогла стать фундаментом для жизни Фета. Причину этому он увидел в высказывании критика В.П.Боткина "Все журналы наши, – говорил критик, – встретили книжку г. Фета сочувствием и похвалами, тем не менее, прислушиваясь к отзывам о ней публики не литературной, нельзя не заметить, что она как-то недоверчиво смотрит на эти похвалы: ей не понятно достоинство поэзии г. Фета, словом, успех его, можно сказать, только литературный". Поэт, признавая это, писал Якову Полонскому: "… мое солдатенсковское издание разошлось в течение 26-ти лет только в тысяче двухстах экземплярах".

После мучительных раздумий Фет посчитал, что его поэтическая карьера не состоялась. Принял решение стать помещиком. В письмах к друзьям приводились веские аргументы в пользу новой деятельности. "… нет возможности, – оправдывался он, – находить материальную опору в литературной деятельности… оскудение этого источника было причиной бегства в Степановку".

И.П.Борисов в письме И.Тургеневу, отмечал: "Фет очумел и нас всех доводит до отчаяния отчаянными покушениями купить землю, во что бы то ни стало, какую ни попало, где бы ни было".

В июле 1860 года он купил двести десятин (около 220га.) земли в Мценском уезде Орловской губернии. Построек не было. Пришлось все начинать с нуля. Посетив через год новоиспеченного помещика, Тургенев отметил: "Он приобрел себе 200 десятин голой, безлесной, безводной земли… он вырыл пруд, который ушел, и посадил березки, которые не принялись". Позже Иван Сергеевич писал П.В.Анненкову о Фете: "Он возвратился восвояси, т.е. в тот маленький клочок земли, которую он купил посреди голой степи, где вместо природы существует одно пространство (чудный выбор для певца природы!), но где хлеб родится хорошо… Он вообще стал рьяным хозяином, Музу прогнал взашею".

Не только внутренний мир менялся у помещика Фета, но и внешний вид, о котором Тургенев писал: "… он отпустил бороду до чресел – с какими-то волосяными вихрами за и под ушами – о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом".

Отмена крепостного права в России в 1861 году вызвала протест со стороны помещиков, посчитавших, что власть плохо защищает их собственность от притязаний крестьян и наемных работников. Афанасий Афанасьевич встал на сторону собственников земли. Его статьи "Записки о вольнонаемном труде" и "Из деревни", напечатанные в "Русском вестнике", сторонники реформы встретили резкой критикой и даже больше, перекинулись на творчество, предав осмеянию его 2х томное собрание сочинений. Критик Писарев из журнала "Современник" полагал, что поэзию Фета: "… со временем продадут пудами для оклеивания комнат под обои и для завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы. Г.Фет унизится, таким образом, до того, что в первый раз станет приносить своими произведениями некоторую долю практической пользы".

Раскритикованным сборником, подводящим 25летие литературной деятельности, Фет поставил точку на сочинительстве. В период 60-х – 70-х годов XIX века он не издавался и, практически, не печатался в газетах и журналах. О поэте стали забывать. Зато он преуспел на ниве практической: поставил на поток выращивание зерна, построил мельницу и обзавелся конным заводом. Земство, отметив его радение, выбрало мировым судьей. В этой должности он честно прослужил десять лет.

Пройдут годы после отмены крепостного права, но Фет по-прежнему называл этот шаг Александра II большой ошибкой. Еще поэт считал, только дворяне наделены художественными талантами и что к высшему образованию нельзя допускать разночинцев, а университет – источник политического разврата".

В одном из дневников А.П.Чехова есть такая запись: "Мой сосед В.Н.Семенович рассказывал мне, что его дядя Фет-Шеншин, известный лирик, проезжая по Моховой, опускал в карете окно и плевал на университет, харкнет и плюнет: тьфу! Кучер так привык к этому, что всякий раз, проезжая мимо университета, останавливался".

Негативное отношение к просвещению разночинцев не помешало Фету написать великому князю К.Романову, с которым познакомился в 1868 году, следующее: "… я не согласен с Говорухой (публицист "Московский ведомостей) касательно вымирания у нас революционной жилки. Конечно, я могу надеяться, что не доживу до печальных результатов такого направления, но грустно и неблагодарно думать, что "после нас хоть потоп".

Фет – патриот своей Родины. С неподдельным чувством гордости зазвучали его слова после посещения братской могилы русских, погибших во время осады Севастополя в 1854 – 55 годах: "Нигде и никогда не испытывал я такого подъема духа, который так мощно овладел мною на братском кладбище. Это тот самый геройский дух, отрешенный от всяких личных страданий, который носится над полем биты и один способен стать предметом героической песни… вековечный пример защитников Севастополя, почиющих на братском кладбище, никогда для нас не пропадет, и Россия не перестанет рожать сынов, готовых умереть за общую матерь".

Круг общения землевладельца Фета ограничился несколькими соседями помещиками. Литературные связи его практически распались. Отношения с Тургеневым закончились разрывом в 1874 году, да и с Я.Полонским не все шло гладко. Из близких друзей остался Л.Толстой. В одном из писем к Толстым в 1878 году Афанасий Афанасьевич писал: "Вы оба моя критика и публика и не ведаю другой". Лев Николаевич ответил: "Вы человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых и который в личном общении дает мне тот другой хлеб, который кроме единого, будет сыт человек"; "Я свежее и сильнее Вас не знаю человека"; "От этого-то мы и любим друг друга, что одинаково думаем умом сердца, как вы называете".

Первую редакцию стихотворения "Alter ego" (второе Я), написанное в январе 1878 года, автор послал Л.Толстому. Тот был в восторге: "Оно прекрасно! На нем есть тот особенный характер, который есть в ваших последних – столь редких стихотворениях. Очень они компактны, и сиянье от них очень далекое. Видно, на них тратиться ужасно много поэтического запаса". Заканчивается стихотворение так:

У любви есть слова, те слова не умрут.

Нас с тобой ожидает особенный суд;

Он сумеет нас сразу в толпе различить,

И мы вместе придем, нас нельзя разлучить.

Лев Николаевич тоже послал Фету свое поэтическое послание.

Как стыдно луку перед розой,

Хотя стыда причины нет,

Так стыдно мне ответить прозой

На вызов ваш, любезный Фет.

Итак, пишу впервой стихами,

Но не без робости ответ,

Когда? Куда? Решите сами,

Но заезжайте к нам, о, Фет!..

Сухим доволен буду летом,

Пусть погибают рожь, ячмень,

Коль побеседовать мне с Фетом

Удастся вволю целый день…

В свободное время от хозяйских проблем, Фет занимался философией, стараясь в ней найти подтверждение своим мыслям. В Шопенгауэре, немецком философе-идеалисте, Афанасий Афанасьевич нашел то, что искал, а именно: человек живет не разумом, а бессознательной волей, что мир построен на бесконечных страданиях и им не надо противиться, что в искусстве есть "высший разум", доступный "только художнику, творящему в состоянии бессознательного вдохновения".

В письме к Константину Романову от 27 сентября 1891 года Фет изложил свое понятие этого философа: "Цельный и всюду себе верный Шопенгауэр говорит, что искусство и прекрасное выводит нас из томительного мира бесконечных желаний в безмолвный мир чистого созерцания…"

Фет и Толстой имели некоторую общность на шопенгауэровские взгляды, но по социальным вопросам расходились кардинально. Льва Николаевича мучили вопросы счастья народа, правды, справедливости, добра. Об отношении же Фета к народу можно судить по гневному письму И.Тургенева, написанному незадолго до разрыва их дружбы. Иван Сергеевич писал: "Какой перл выкатился у Вас в последней фразе Вашего письма! " Покупайте у меня рожь по 6 руб., дайте мне рабочих за 3 руб., дайте мне право тащить в суд нигилистку и свинью за проход по моей земле, не берите с меня налогов – а там хоть всю Европу на кулаки!" Огорчает писателя и то, что "… фетовское безразличие имеет то еще неприятное, что оно не наивно; в нем чувствуется кислое брожение уязвленного и закупоренного литературного самолюбия".

7

К материальному достатку: дому-особняку в Москве, двум имениям, Фету не хватало фамилии Шеншин и дворянства. Используя связи в высших кругах, он написал прошение на имя Александра II. Его Величество, прочитав, якобы, произнесло: "Я представляю себе, сколько должен был выстрадать этот человек в своей жизни", – из воспоминаний Афанасия Афанасьевича. Последовала высочайшая милость: Фету разрешалось "принимать фамилию ротмистра А.Н.Шеншина и вступать во все права и преимущества его по роду и наследию". Бывшая фамилия теперь стала для Шеншина псевдонимом.

Тургенев по этому поводу написал А.А.Шеншину: "Как Фет, Вы имели имя, как Шеншин, Вы имеете только фамилию".

Давняя мечта с фамилией осуществилась. Передав управление имениями в руки управляющих, Фет отдался поэзии, тем более, что желание писать обуяло его. Теперь сочинялось не ради гонораров, а ради тех минут, когда порывы творческой энергии уносят в заоблачные выси. Если в 60 – 70 годы он писал по 6 – 7 стихотворений в год, то теперь – 25 – 40. Их печатали журналы: "Нива", "Русский вестник", "Русское обозрение" и др. На взлете Фет издал несколько поэтических сборников под общим названием "Вечерние огни".

Популярность Фета вновь возросла. Его, Майкого и Полонского любители поэзии возвели в сан "патриархов школы чистого искусства", но удовлетворения от "патриаршества" Фет не испытал, потому, что: "… тот, кто прочтет несколько моих стихотворений, убедится, что мое наслаждение состоит в стремлении идти наперекор будничной логике и грамматике только из-за того, что за них держится общественное мнение".

Попутно с поэзией Афанасий Афанасьевич занимался переводами на русский язык Шопенгауэра, Гете, античных поэтов, причем, его работы отличались от других подобных точностью, что и отметил в письме к Я.Полонскому 23 января 1888 года: "В своих переводах я постоянно смотрю на себя как на ковер, по которому в новый язык въезжает триумфальная колесница оригинала, которого я улучшить – ни – ни". За переводы римской поэзии Фету присвоили звание члена корреспондента Академии наук России, а за Горация присудили Пушкинскую премию.

Пятидесятилетие творчества Фета пришлось на конец 1888 год. В связи с предстоящим юбилеем он писал Я.Полонскому: "… поминанию моей музы с полным правом наступит в декабре этого года или в январе 1889г., когда желтая тетрадь моих стихов, одобренных Гоголем, стала ходить по рукам университетских товарищей, и несколько стихотворений из нее перешли в "Лирический пантеон", напечатанный в сороковом году".

Празднование в доме на Плющихе заняло два дня. Юбиляр принимал близких друзей. От Общества любителей русской словесности приветственный адрес зачитал председатель – Н.Тихонравов. В приветствии говорилось: "В лучших своих произведениях вы достигаете удивительного совершенства в передаче глубоких и в то же время тонких и нежных движений души. Смена настроений связана у вас с переливами света, с волною звуков, со всеми изменениями окружающей и одухотворяемой вами природы. Вам, как истинному поэту, удалось овладеть и музыкой стиха и яркостью красок в описании природы".

Председатель Психологического общества России Н.Грот, дал поэзии Фета профессиональную оценку, сказав: "В своих превосходных по форме лирических стихотворениях вы правдиво и тонко передавали мельчайшие оттенки человеческих чувств, особенно того класса нежных волнений, которые сопровождают в сердце человека любовь, а также тех эстетических восторгов, которые охватывают человеческую душу при близком общении с природой, и, без сомнения, со временем, когда приемы психологического исследования расширятся, ваши произведения должны дать психологу обильный и интересный материал для освещения многих темных и сложных факторов в области чувствований и волнений человека".

К юбилею император удостоил Фета званием камергер, которое давало право бывать на дворцовых приемах. Немногочисленные друзья поэта с иронией восприняли это возвышение. Ю.А. Никольский вспоминал: "… сколько детской радости было в старике Фете, когда он, бог знает к чему, разодевался в полный камергерский мундир в своей деревенской глуши".

Афанасий Афанасьевич в январе 1888 года с чувством переполненного достоинства сообщал С.А.Толстой: " Окруженный небольшим числом европейски образованных людей, назову Коршей – отца и сына, Грота – отца и сына, Страхова, я много раз пытался передать им то, что мне хотелось сказать, но каждый раз убеждался, что они не понимаю меня, не потому, что были неспособны и понимают по умственному развитию, а потому, что не поместные дворяне".

В тоже время, Фет называл современное дворянство деградирующими и обреченными дикарями. С С.А.Толстой он делился мыслями по этому поводу: "У дикарей не только нет собственного журнала, как, например, даже у собачьих врачей, ветеринаров, но такой журнал даже не мыслим, ибо требует во главе своей настоящего помещика-земледельца. Так, мы знаем кого-то грамотного елецкого хлебного торговца, но едва ли найдется грамотный помещик-землевладелец, а если бы и нашелся, то его бы никто не стал читать…"

Не с меньшей иронией Фет относился и к многочисленным поэтам, подражающим ему. Я.Полонскому он писал 11 августа 1889 года: "Знаешь ли, что отталкивает меня от стихов? Это мои подражатели, которым нет числа, и подражают они, по-видимому, весьма хорошо, так что разве литературный кассир разберет фальшивую ассигнацию".

8

В старости часто меняется характер человека и отношение к окружающим. Не избежал этого и Афанасий Афанасьевич. Наследственная хандра стала заметной для многих настолько, что П.Борисов писал: "Я не знаю человека, который мог бы сравниться с ним в умении хандрить". К тому же, отмечал он, на Фета накатывалась фатальная тоска, раздражение, отчаяние. "И чем плач его слышался сильнее, тем лучше для него. Без этого нет ему жизни. Окружите его всевозможными довольствами и со всех сторон безмятежным покоем – и он тотчас умрет и морально и физически". И.С.Тургенев в свое время писал Я.Полонскому о странностях А.Фета: "… он теперь иногда такую несет чушь, что невольно вспоминаешь о двух его сумасшедших братьях и сумасшедшей сестре этого некогда столь милого поэта. У него тоже мозг в пятнышках".

Может быть, в силу этих причин отношения Фета с Л.Толстым стали натянутыми. В 1891 году поэт пишет великому князю Константину Романову: "Беседа с могучим Толстым для меня всегда многозначительна, но, расходясь в самом корне мировоззрения, мы очень хорошо понимаем, что я, например, одет в черном и руки у меня в чернилах, а он в белом и руки в мелу. Поэтому мы ухитряемся обнимать друг друга, не прикасаясь пальцами, марающими приятеля".

В жизни Фет, по мнению современники, был "прозаиком" – материалистом, которого интересовало то, что давало доход. При всем при этом, в нем чувствовался "ум и здравый смысл". Откровенного желания кому-либо помочь он не высказывал. По этому поводу Т.А.Кузминская говорила: "Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа.. В нем не было той драгоценной божьей искры, которая без обмана идет в сердце".

В тоже время Кузминская отмечала как он: "… обедал у нас и поразил нас своим живым юмором, веселым остроумием и своими оригинальными суждениями"; "… был ли разговорчив? Очень, в особенности, если кто умел его вызвать на это. Но Афанасий Афанасьевич умел и молчать. У него было много такту и утонченной манеры держать себя об обществе".

Фет противопоставил свою творческую жизнь будничной логике, рационализму и "вранью " души. "Для передачи своих мыслей, – писал он, – разум человеческий довольствуется разговорною и быстрою речью, причем, всякое пение является уже измененным украшением, овладевающим под конец делом взаимного общения для того, что, упраздняя первобытный центр тяжести, состоящий в передаче мыслей, создает новый центр для передачи чувств. Эта волшебная, но настоятельная замена одного другим происходит в жизни не только человека, но даже певчих птиц… Реальность песни заключается не в истине высказанных мыслей, а в истине выражаемого чувства. Если песня бьет по сердечной струне слушателя, то она истина и права. В противном случае она ненужная парадная форма будничной мысли". Это подтверждалось и дальнейшими его высказываниями вроде, как: " истинная чепуха и есть истинная правда"; "моя муза не лечит ничего, кроме нелепостей" или "поэзия есть ложь и что поэт, который с первого же слова не начинает лгать без оглядки, никуда не годится".

Оставаясь на шопенгауэрской позиции элитарности искусства, Фет утверждал, что " именно наипревосходнейшие создания всякого искусства, благороднейшие произведения гения для тупого большинства людей вечно должны оставаться закрытыми книгами и недоступными для него, отделенного от них широкой пропастью, подобно тому, как общество государей недоступно для черни". Фет отрицал и связь искусства с истиной и добром, с логикой и философией. В конце жизни, поняв свои ошибки в суждениях, он признался в письме к Я.Полонскому: "Нет, не спрашивай никогда моего мнения насчет философских и гражданских стихотворений, в которых я ничего не понимаю".

Поэт стихами, высказываниями создал вокруг себя ореол таинственности, непонятности. Называя себя в поэзии "безумцем", писал:

И, издали молясь, поэт-безумец пусть

Прекрасный образ ваш набросит на бумагу…

Подтверждение сказанному, можно найти в его письме Я.Полонскому: "Кто развернет мои стихи, увидит человека с помутившимися глазами, с безумными словами и пеной на устах бегущего по камням и терновникам в изорванном одеянии".

Действительно, если абстрагироваться от характера, миропонимания и восприятия жизни Афанасия Афанасьевича, то выходит, что он жил во тьме, унынии и на обломках не сбывшихся мечтаний. В состоянии депрессии жизнь часто казалась ему беспросветной и пустым времяпровождением, а когда сквозь тучи блестело солнце, то возникали радостные строки:

Где бури пролетают мимо,

Где душа страстная чиста, -

И посвященным только зрима

Цветет весна и красота.

Именно таким "посвященным" считал себя Фет, заявляя: "Без чувства красоты жизнь сводится на кормление гончих в душевно-зловонной псарне".

На самом деле, за исключением цикла, посвященного М. Лазич, основное содержание фетовской поэзии заключено в любовании природой, в светлых воспоминаниях, лазурных мечтах, преклонениях перед женской красотой и наслаждениях виртуальной любовью.

Стихотворение "На заре ты ее не буди" можно считать гимном любви.

На заре ты её не буди,

На заре она сладко так спит;

Утро дышит у ней на груди,

Ярко пышет на ямках ланит…

А вчера у окна ввечеру

Долго – долго сидела она

И следила по тучам игру,

Что, скользя, затевала луна…

Оттого-то на юной груди,

На ланитах так утро горит.

Не буди ж ты ее не буди…

На заре она сладко так спит!

Кстати, это первое из стихотворений Фета, положенное на музыку композитором А.Варламовым в 1843г.

Не менее завидная судьба и у стихотворения "Сияла ночь…"

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнею твоей…

И много лет прошло, томительных и скучных,

И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,

И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,

Что ты одна – вся жизнь, что ты одна – любовь…

История его написания такова. В мае 1866 года Афанасий Афанасьевич гостил под Тулой в имение своих знакомых Дьяковых – Черемошне. Туда же приехала Софья Андреевна Толстая со своей сестрой Татьяной Андреевной Берс. Она вспоминала о тогдашнем музыкальном вечере: "… Дьяков сел около рояля… Мне было немного страшно начать пение при таком обществе, меня смущала мысль, что Фет так много слышал настоящего хорошего пения, что меня он будет критиковать. А я была очень самолюбива к своему пению… Окна в зале были отворены, и соловьи под самыми окнами в саду, залитом лунным светом, перекрикивали меня. В первый и последний раз в моей жизни я видела и испытала это. Это было так странно, как их громкие трели мешались с моим голосом…. Больше всего Фету нравились "Я помню чудное мгновенье" и романс "К ней". Оба Глинки… Фету понравился еще один небольшой и малоизвестный романс со словами:

Отчего ты при встрече со мною

Руку нежно с тоскою ты жмешь

И в глаза мне с невольной мольбою

Все глядишь и чего-то все ждешь?

Когда я спела его, Фет подошел ко мне и сказал: "Когда вы поете, слова летят на крыльях. Повторите его".

В 1877 году Фету снова довелось услышать пение Татьяны Берс, теперь уже Кузминской. Под его впечатлением и было написано это потрясающее стихотворение с первоначальным названием "Опять". "Сияла ночь…" давно стала народным романсом и по – прежнему волнует наши души.

Некоторые исследователи творчества Фета считают, что в его поэзии много трагического. Опровергая это, он писал в предисловии к 3ему выпуску своих "Вечерних огней": "… скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, жизненные тяготы и заставляют нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы, хотя на мгновение, вдохнуть чистый и свободный воздух поэзии". Чистый и свободный воздух чувствуется в этом стихотворении:

Жди ясного на завтра дня,

Стрижи мелькают и звенят.

Пурпурной полосой огня

Прозрачный озарен закат.

В заливе дремлют корабли, -

Едва трепещут вымпела.

Далеко небеса ушли –

И к ним морская даль ушла…

В стихах Фета часто повторяются штампы: "волшебный", "нежный", "серебряный", "сладостный", "чудный" и др., которые не вызывают у читателей протеста, скуки и безразличия, поскольку органично вписываются в ритм. Без них не было бы той прелести, которая возвышает душу.

Как нежишь ты, серебряная ночь,

В душе расцвет немой и тайной силы!

О, окрыли – и дай мне превозмочь

Весь этот тлен, бездушный и унылый!

Какая ночь! Алмазная роса

Живым огнем с огнями неба в споре,

Как океан, разверзлись небеса,

И спит земля – и теплится, как море…

Непонятными были читателям той поры и то, как мог поэт сочетать в одном выражении "травы в рыдании", "мертвые грезы", "серебряные сны", "овдовевшая лазурь", "улыбка томительной скуки" и т.д. Оказывается, именно в этих "несуразностях" и заключен его талант, который не точными фразами, а бессознательным душевным порывом, соединив их воедино, заставляет читателей поверить в написанное. Психологически тонко написано стихотворение "У камина".

Тускнеют угли. В полумраке

Прозрачный вьется огонек.

Так блещет на багряном маке

Крылом лазурным мотылек,

Ведений пестрых вереница

Влечет, усталый теша взгляд,

И не разгаданные лица

Из пепла серого глядят.

Встает ласкательно и дружно

Было счастье и печаль,

И лжет душа, что ей не нужно

Всего, чего глубоко жаль.

Фета по-праву относят к родоначальнику поэтического импрессионизма в России. Среди русских поэтов-пейзажистов он занимает одно из ведущих мест. В его поэзии найдешь все времена года, начиная с пушистой вербы и кончая березой, занесенной снегом. Все настолько живое, одухотворенное, пахнущее, звенящее.

Приход весны – любимое время года поэта. Еще бы! В это время возрождается не только природа, но и Человек.

Уж верба вся пушистая

Раскинулась кругом;

Опять весна душистая

Повеяла крылом.

Станицей тучки носятся,

Теплом озарены,

И в душу снова просятся

Пленительные сны.

Везде разнообразною

Картиной занят взгляд,

Шумит толпою праздною

Народ, чему-то рад…

Какой-то тайной жаждою

Мечта раскалена –

И над душою каждою

Проносится весна.

Стихотворение "Осень", объединило короткими строками сразу несколько времен года. Палитра слов настолько реальная, что зримо представляется то, о чем хотел сказать автор, и вместе с ним переживаются метаморфозы, происходящие в природе.

Когда сквозная паутина

Разносит нити ясных дней

И под окном у селянина

Далекий благовест слышней.

Мы не грустим, пугаясь снова

Дыханья близкого зимы,

А голос лета прожитого

Яснее понимаем мы.

Фет любил ночь, с ее таинственным приходом, звуками, виденьями.

Заря прощается с землею,

Ложится пар на дне долин,

Смотрю на лес, покрытый мглою,

И на огни его вершин…

И все таинственней, безмерней

Их тень растет, растет, как сон;

Как тонко на заре вечерней

Их легкий очерк вознесен!..

И еще за то, что ночь располагала к любви.

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Сонного ручья,

Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца,

Ряд волшебных изменений

Милого лица,

В дымных тучах пурпур розы,

Отблеск янтаря,

И лобзания, и слезы,

И заря, заря!..

Несомненно, на фетовские описания природы сказалось влияние И.Тургенева. Для сравнения. В романе "Накануне" Иван Сергеевич пишет: "Тишина полуденного зноя над сияющей и заснувшей землей… Под липой было прохладно и спокойно…" Фетовское:

Как здесь свежо под липою густою –

Полдневный зной сюда не проникал,

И тысячи висящих надо мною

Качаются душистых опахал.

К поэзии Фета, в описании пейзажей, связанных с душевыми переживаниями, не раз обращался Л.Толстой при работе над "Войной и Миром" и "Анной Карениной". Сопоставляя поэта и писателя, исследователь творчества Фета Б.М.Эйхенбаум, нашел у них общие мысли. "Другое место "Войны и мира", – пишет исследователь, – кажется уже прямо лирической вставкой, "стихотворением в прозе", написанному по методу Фета: я имею в виду мысли князя Андрея при виде одинокого старого дуба… Возможно, что здесь прямо откликнулось стихотворение Фета "Одинокий дуб".