Текст книги "Преодоление"

И всадники двинулись дальше одни, миновали крохотное село, погружённое в темноту, разорённое войной на этой большой столбовой дороге.

До рассвета было ещё далеко. Сейчас, зимой, в декабре, природа всё делала медленно, лениво…

Наконец, полностью рассвело. И в это время они вышли из леса. Вскоре они подошли к Царёво-Займищу. Выгоревший когда-то восемь лет назад городок так и не оправился.

– Сто-ой! – пошла команда по сотням и ротам голосистой перекличкой. – Привал! Кормить лошадей!

Привал. Его в походе ждут с нетерпением всегда.

Отдохнув, колонна двинулась дальше.

Ходкевич послал поручика узнать: где пехота, пушки.

Тот, вернувшись, сообщил, что далеко.

– Вёрст десять, не меньше!

Это раздражало Ходкевича. Без пушек идти на приступ Можайска смысла не было. Поэтому, пройдя ещё вёрст пять, снова остановились на привал. До Можайска оставалось совсем недалеко, каких-то семь вёрст.

– Выслать вперёд дозорных! Захватить языка! – приказал Ходкевич. – Ваше величество, надо узнать обстановку! – сообщил он королевичу свои действия.

И в сторону Можайска, ушли три десятка рейтар. Вскоре они вернулись, хотя их не ждали так быстро. Ротмистр смущённо доложил, что они захватили вот только что пленных, отводя в сторону весёлые глаза, чтобы не рассмеяться.

Ходкевич, взглянув на группу пленных, с удивлением увидел среди них Бачинского.

– Пан Любчик, что это такое?! – воскликнул он, рассматривая его помятую фигуру.

Его, поручика Бачинского, они несколько дней назад отправили гонцом в Можайск, к русским: мол, он едет к ним с предложением о переговорах. Так они собирались отвлечь внимание русских в Можайске от подготовки к этому походу. И вот сейчас он, их гонец, стоит здесь вместе с пленными русскими, захваченными только что рейтарами.

Бачинский, повозмущавшись на рейтар, которые помяли его, сообщил затем ему, Ходкевичу, что русские не пустили его дальше Можайска.

– Они завернули меня назад! Сказали, что без государева указа никого не велено пропускать в Москву! А вот эти, – показал он на пленных русских, – сопровождали меня из Можайска. По наказу воеводы, того же Лыкова…

И самое главное, что смутило Ходкевича в рассказе Бачинского, это то, что Лыков, а с ним и все начальные люди Можайска уже пятый день ждут прихода его, гетмана. Приготовились. Укрепили город. Вокруг него, на дальних подступах, поделаны завалы, палисады[61]61
  Палисады – частокол, загородка.


[Закрыть], засеки, а сам город окопан глубоким рвом.

И это ударило по самолюбию Ходкевича. Он, хотя и закалённый в походах, почувствовал стыд, как бывало когда-то в юности. Его оскорбило то, что его переиграл какой-то князь Лыков.

– Иди, пан Любчик, отдыхай, – сказал он Бачинскому, не показывая вида, что его больно задело это сообщение.

Бачинский ушёл в роту Зеновича, при которой числился на довольствии.

Ходкевич же сел на коня и направил его в сторону роты Гонсевского, что встала рядом, в сотне саженей от его гетманской роты.

Там Владислав, спешившись, как и все гусары роты Гонсевского, что-то жевал, стоя подле своего коня. По его лицу, с блестевшими от возбуждения глазами, было заметно, что ему нравится такая тяжёлая и опасная жизнь, наполненная романтикой. И он, жуя что-то, активно жестикулировал, разговаривая с Яковом Собеским. Тот тоже увязался в этот поход, увлечённый королевичем.

Ходкевич, подъехав к ним, спешился, бросил повод уздечки коня в руки своему пахолику.

– Ваше величество! – обратился он к королевичу, подойдя ближе к нему. – Появились неприятные известия!

Он остановился, заметив, как насторожился королевич, только что весело болтавший что-то.

– Нас там, в Можайске, уже несколько дней ждут! – произнёс он с сарказмом. – И знают, с какими силами придём! На помощь Можайску идут из Москвы ещё полки! Сам же город хорошо укреплён. И взять его будет непросто. К тому же у Лыкова большой гарнизон…

Владислав, выслушав его, приказал собрать всех полковников. На совете, что проходил тут же, под открытым небом, в стороне от войска, прозвучали два приемлемых предложения: либо они идут и штурмом пытаются овладеть Можайском, либо уходят назад в Вязьму.

Ходкевич, обозлённый от провала этого похода, и чтобы скрыть присутствие в войске королевича, снарядил с письмом гонца в Можайск, к Лыкову.

«Ваша милость, пан Лыков! Как ты знаешь, мы стоим сейчас от тебя всего в четырех милях. А пришли воевать тебя, наказать за измену царю и великому князю Владиславу»…

Всю ночь войско простояло в поле, не расседлывая лошадей и не разжигая огня, с тревогой ожидая нападение.

Князь же Борис, получив письмо от Ходкевича, рассмеялся.

– Почитай-ка, Григорий, почитай! – протянул он это послание Валуеву.

Валуев, прочитав письмо, тоже рассмеялся. И он, и князь Борис, оба они хорошо знали Ходкевича. Ещё по тому времени, когда тот пробивался в Кремль, к Гонсевскому.

Знали они также, что так гетман пытается скрыть участие в этом походе королевича, о чём им донесли из Вязьмы задолго до начала этого похода.

* * *

И так прошла зима. В конце мая, когда уже окончательно просохли дороги, после весенних паводков, а затем и необычно сильных дождей, в Калугу, к князю Дмитрию, приехал Иван Колтовский.

– А-а, Иван! – холодно встретил его в приказной избе Пожарский.

Он уже знал, что тот приехал сменить Афанасия Гагарина. Того же Гагарина отзывали в Москву, чтобы затем направить на новое место службы. Князь Дмитрий знал также, что Колтовский бил государю челом, что ему быть с ним, с князем Дмитрием, невместно. И бояре, рассмотрев по указу государя местническое дело, вынесли приговор Ивану Колтовскому.

Приговор, выведя Колтовского на паперть у Благовещенского собора, зачитал Сыдавный.

– Иван! Бил ты челом в отечестве на боярина князя Дмитрия Михайловича Пожарского, а князь Дмитриев сын бил челом на тебя о бесчестье и оборони! И тебе Ивану ни в чём не сошлось с боярином князем Дмитрием Михайловичем Пожарским! А люди вы неродословные, счёту вам с родословными людьми нет! – жёстко выговаривал ему дьяк. – И государь указал, а бояре приговорили, велели тебя за бесчестье князя Дмитрия Михайловича Пожарского бить батогами и посадить в тюрьму на три дня! А вынув из тюрьмы, велели тебе быть в Калуге с боярином князем Дмитрием Михайловичем Пожарским!..

Думный дьяк, зачитав приговор, обратился к Колтовскому:

– Боярский приговор сказан тебе, Иван! Сказан!.. И велено посадить тебя в тюрьму сего дня, мая в двадцать седьмой день сего года 126‐го…

И вот сейчас он, Колтовский, битый и отсидевший в тюрьме за бесчестье его, князя Дмитрия, предстал перед ним.

И князь Дмитрий понимал его состояние.

– Ну что же, – промолвил он миролюбиво. – Давай, приступай к государеву делу, как то велено в наказе…

Колтовский не стал отлынивать от исполнения государева наказа, делать вид обиженного. Битье и тюрьма охладили его пыл. Но во всей этой истории он и сам ясно не отдавал себе отчета, с чего бы это он взялся местничать с Пожарским, поскольку проигрыш был явным с самого начала.

Однако, на этом местнические волны не оставили в покое князя Дмитрия.

Через десять дней после того как приехал Колтовский в Калугу, в Москве, указом государя, было велено стольнику Юрию Татищеву ехать в Калугу, к Пожарскому, с государевым милостивым словом и спросить о его здоровье.

В общем, это была обычная процедура. Так государь изъявлял свою милость тому, на которого напрасно били челом, что считалось оскорблением.

И выбор везти эту грамоту пал на него, Юрия Татищева. Но теперь Татищев бил челом в отечестве на князя Дмитрия Пожарского, что ему ехать к тому невместно.

Государь велел отказать ему.

Сыдавный, раздражённый этой очередной местнической волынкой, пришёл с приставом на двор к Татищеву, зачитал ему государево отказное слово.

– И можно тебе ехать к князю Дмитрию Пожарскому! – грубо объявил он тому. – Не делом бьёшь!..

Сказав, что его, стольника Юрия Татищева, приказано поставить к руке государя на отпуск, он велел ему следовать за собой во дворец.

– Стой здесь! Я до государя! – сказал он Татищеву, когда они пришли к Постельному крыльцу дворца.

Юрий, молодой человек, сын Игнатия Татищева, убитого служилыми в Новгороде при попустительстве Михаила Скопина-Шуйского, послушно встал на Постельном крыльце, у перегородных дверей.

Дьяк же ушёл во дворец.

Какое-то время Татищев стоял, затем сбежал.

Дьяк, вернувшись на крыльцо, выругался:

– Вот стервец!

Он пошёл к царю, доложил ему об этом. Выслушав его, великий князь усмехнулся, приказал ему:

– Доставь его сюда!

Дьяк опять пошёл с приставом на двор Татищева. Но того там не оказалось. Он сбежал и оттуда.

Тогда Сыдавный взял заложниками людей со двора Татищева и отвёл их в тюрьму. Вскоре, когда он уже успокоился от этих чудачеств Татищева, тот сам явился в Разрядный приказ.

– И куда же ты сбежишь-то, дурачок? – смерил думный дьяк снисходительным взглядом молодого отпрыска въедливого думного дворянина, уже давно покойника. – Ну, пошли до государя! – велел он тому.

Татищев, смущённый и жалкий, поплёлся вслед за ним во дворец. Там его поставили перед царём. И думный дьяк зачитал приговор бояр по его делу, за его затейливости. Татищева было велено за великое непослушанье бить кнутом здесь же, на дворе Разрядного приказа и отправить под конвоем боярского сына в Калугу, к Пожарскому. И там его «выдать головой» [62]62
  «Выдать головой» – отдать в чью-либо полную власть; в то время под этим подразумевалось следующее наказание, после судебного разбирательства: виновного приводили приставы на двор к тому, кого он обесчестил, и ставили перед ним, и потерпевший мог поквитаться с обидчиком.


[Закрыть]князю Дмитрию за бесчестье его, что бил на него челом не делом.

– А с моим милостивым словом к князю Дмитрию послать другого. Семён, подбери, кого можно послать, вместо Татищева, – попросил государь дьяка.

Сыдавный, просмотрев местнические дела, подобрал того, кто подходил для этого. Таким оказался, неопасным местнически, по данным дьяка, стряпчий Семён Волконский.

Но тут снова возникла заминка. Теперь Семён Волконский бил челом государю, прямо там, на приёме у него.

– Государь, ехать к Пожарскому готов… – залепетал прыщавый княжич, вспотев от волнения. – Но, государь, на него, на князя Дмитрия, бил челом тебе, государь, Гаврило Пушкин…

Сыдавный, озверевший уже от такого, побледнел, зло глядя на неразумное княжеское чадо.

– И при царе Борисе, – продолжил княжич, – был князь Дмитрий меньше моего дяди, князя Фёдора Константиновича Волконского, в Борисове, в 100‐м году…

Промямлив это, молодой княжич согласился ехать к Пожарскому. К явному облегчению Сыдавного, стряхнувшего с себя, с Разрядного приказа, которым ведал он, это очередное тягостное местническое дело, стопорившее государственную машину, как зыбучий песок.

* * *

В июне месяце начались активные военные действия. Владислав и гетман Ходкевич, приведя войско в боевое состояние, двинулись в сторону Можайска.

– Можайск – это ключ к Москве! – с пафосом повторял Владислав уже избитую фразу на каждом совете.

И так понимали они все: военачальники его войска, тот же Гонсевский или Новодворский.

В это время в лагерь Владислава пришёл отряд Опалинского из Козельска. И наконец-то стал подходить, разрозненно, ротами, полк Мартина Казановского с турецкой границы.

И на совете у королевича попросили Казановского рассказать, как обстоит ситуация на турецкой границе.

– Жолкевский подписал с турками мирный договор, – хмуро сообщил тот.

Даже здесь, далеко от Варшавы, по войску расползся слух о заключении крайне не выгодного для Польши мирного договора. И все были возмущены этим поступком Жолкевского: в войске особенно, здесь, под Можайском, где одна неудача следовала за другой…

На следующий день, выбрав время, Ходкевич сам осмотрел, объехав, крепостные сооружения Борисова городища, которые им предстояло брать.

Ров вокруг крепости оказался широким и глубоким.

К этому, подумал он, следует прибавить и гарнизон в две тысячи человек.

– Крепкий орешек! – согласился с ним командир роты тяжёлых гусар Константин Плихта, когда он раздумчиво сказал, что не так просто взять эту крепость.

Крепость Борисово городище была построена основательно, из дикого камня. Стояла она на левом берегу небольшой речки Протва.

– Что это они, русские, построили-то её не из дубовых брусьев? – стал издеваться Мартин Казановский над этой причудой русских, бросая злые взгляды на Ходкевича.

Он, поляк Мартин Казановский, не переносил литовца Ходкевича, завидовал его таланту, его военным успехам, славе и порой делал что-нибудь наперекор тому.

Рядом с крепостью стояла церковь, тоже каменная. Что для захолустного края было необычно. И вокруг неё тоже были вал и глубокий ров.

И они дивились, зачем это нужно было для церкви: места упокоения, рядом с кладбищем, с двумя десятками покосившихся могильных крестов. Но они не знали, что из этой церкви в крепость вёл подземный ход. Поэтому-то строители укрепили и её.

Вечером этого же дня полковые военачальники собрались в палатке у королевича. Прошло совещание, и бурно.

В конце его они, Ходкевич и Казановский, повздорили, не соглашаясь друг с другом в том, штурмовать или не штурмовать крепость.

Ходкевич настаивал на этом. Казановский был против.

После совета они вышли из палатки королевича и пошли к лошадям. Ходкевич, злой оттого, что Казановский, войдя со своим полком в его войско, не хотел подчиняться ему, напомнил ему ещё раз, уже здесь, что он должен завтра штурмовать крепость со стороны реки.

– Как – знаешь сам! – упредил он его вопрос.

– Я не поведу своих людей на верную гибель! – жёстко отрезал Казановский. – Своих можешь посылать!

– Поведёшь, ещё как поведёшь! И сам побежишь! – громко процедил Ходкевич, вцепившись острым взглядом в квадратную физиономию польского полковника.

Препираясь, они подошли к лошадям, которых держали под уздцы их пахолики.

Ходкевич сел на коня.

Казановский, стараясь не терять присутствия духа, вставил ногу в стремя, ловко взлетел в седло.

– Нет, пан гетман! – иронически окинул он его, рослого, сильного. – Не поведу!..

У Ходкевича из спазмами сдавленного горла вырвался хрип. Как у озверевшего быка. В следующую секунду в воздухе мелькнула его гетманская булава с блестевшими вкраплениями драгоценных камней, выхваченная им непроизвольным порывом из-за пояса, где постоянно висела.

И с головы Казановского слетела его полковничья шапка, сбитая булавой. Чуть ниже, чуть неосмотрительнее удар – и она бы раскроила ему голову…

Но в последнюю секунду ангел-хранитель отвёл руку гетмана.

Конь Казановского испуганно шарахнулся в сторону и унёс полковника прочь, без шапки, с развевающейся копной рыжих волос.

На этом совете Ходкевич отдал ещё приказ Варфоломею Новодворскому: высадить ворота крепости петардой.

– Это, пан Варфоломей, поручается вам и вашей команде!

– Слушаюсь, пан гетман! – козырнул исполнительный кавалер Мальтийского ордена.

Но он разочаровал всех, когда увидел, что ров настолько широкий и глубокий, что его никак не преодолеть, тем более незаметно, и не высадить петардой ворота. А толстые каменные стены крепости не оставляли никаких надежд на их разрушение из пушек.

Ходкевичу же, обозлённому ещё и от этого, казалось, что против него восстало всё.

– Штурмовать жолнерам, пехоте! – приказал он. – Лестницы в руки и на штурм! Завалить ров лесом! Поделать щиты! Пушкарям стрелять по стенам, по зубцам! Чтобы там не смели поднять и головы!..

Два раза бросал он свои силы на штурм этой маленькой, но удивительно стойкой крепости. И два раза они отходили назад, неся потери.

Больше штурмовать не стали. Попытались было обманом вызвать гарнизон из крепости. Но там на это не реагировали.

* * *

Вот в это-то время и получил Дмитрий Черкасский указ государя идти на помощь Можайску. Уже более полугода, с декабря месяца, он стоял с вверенным ему полком на Волоке Ламском. И тоже без дела.

А тут, как снег на голову, гонец из Разрядного приказа. Вручив ему указ государя, тот ускакал назад в Москву.

Князь Дмитрий сразу же собрал на совет своих ближних: второго воеводу – князя Василия Ахамашукова-Черкасского, своего двоюродного брата, полковых голов, дьяка Ваську Яковлева.

– Читай! – велел он дьяку.

Васька, молодой и рябой, ужасный грамотей, взяв указ, помусолил его пальцами, развернул слипшийся листок.

Он зачитал указ. В нём предписывалось Черкасскому срочно сниматься с лагеря и идти на Рузу, на помощь Можайску, князю Лыкову. Одновременно с этим и Пожарский получил в Калуге приказ из Москвы: выдвинуться к Боровску, связать там находящиеся полки гетмана. А уже оттуда, договорившись с Черкасским, совместно оказать помощь Можайску, тому же Лыкову…

Последний день июля. Жарища. Давно не было такого пекла.

Борис Лыков, страдающий от бессонницы, что мучила его последние дни, с утра был не в духе. Только что ему донесли дозоры, что Ходкевич снялся с лагеря, под Борисовым городком, неизвестно для чего простояв там три недели: не то давал войску отдохнуть, не то решил запугать их, в Можайске. И вот теперь он, гетман, двинулся в их сторону, в сторону Можайска. От Борисова городка до Можайска всего каких-то два десятка вёрст. И Ходкевич может быть под стенами крепости уже к вечеру этого дня.

И князь Борис, морщась от боли, что стреляла в голову при малейшем усилии, с трудом взобрался на крепостную башню. За ним взобрался туда и его поручик. Башня эта стояла как раз в той стороне, глядела на запад, откуда следовало ожидать Ходкевича. И с неё открывался вид на ближайшие окрестности.

Он стал осматриваться, стараясь определить, где встанет лагерем гетман.

За его спиной, внизу башни, заскрипели ступеньки лестницы. Там кто-то поднимался по ней. Вот кто-то запыхтел за его спиной. И князь Борис понял, что это тоже, как и он, уже немолодой. Он обернулся назад. И в этот момент там, в люке, ведущем на нижний ярус башни, показалась голова Валуева. Тот, тяжело сопя, вылез из люка, подошёл к нему.

Они поздоровались, так как с утра ещё не виделись.

– Ну что, Григорий, откуда ожидать гетмана? – спросил он Валуева, своего помощника, второго воеводу.

Валуев за последние семь лет, со времени осады Кремля Пожарским, здорово поседел. Стар он уже стал. Чувствовал он это и сам… Окинув взглядом всё вокруг, он задумался.

– Вон там он встанет! – уверенно показал Валуев в сторону того же хвойного леса, к которому присматривался и князь Борис.

– Да, – согласился Лыков. – Вот туда-то мы и пошлём засаду. Давай, Григорий, наряжай людей! – заторопился он. – Вот-вот, может быть, к вечеру, подойдёт гетман!

Он засуетился, странно, для него, для сдержанного, и побежал вниз по лестнице с башни. Только барабанной дробью прошлись по ступенькам каблуки.

В этот же день, ближе к вечеру, под городом появились первые сотни гусар и пятигорцев. Сытые кони, большие кресты на ярких попонах, белоснежные крылья за спиной у гусар… Как у ангелов…

Князь Борис снова поднялся с поручиком на ту же башню, чтобы можно было обозревать всё поле предстоящего боя и вовремя заметить опасность, если появятся откуда-нибудь новые сотни неприятеля.

Валуев же был где-то внизу: там, у городских ворот, а может быть, ушёл в свой полк. Тот стоял на посаде, подле рогаток, что торчали на валу позади глубокого рва. Ему, Григорию, предстояло идти в бой на гусар, если те пойдут на город.

Князь Борис не заметил даже, как открылись ворота и Валуев оказался в своём полку, у Земляного вала. Ворота сразу же захлопнулись за ним и его сотниками. И там, у Земляного вала, пропела труба, собирая вокруг Валуева его ратников. А вот упал широкий подъёмный мост, открывая путь через глубокий ров… Ещё минута – и застучали по доскам моста копыта коней. И всадники понеслись туда, на простирающееся за рвом поле… И вот пошли они навстречу друг другу…

Князь Борис сжал зубы, ожидая дальнейшего. Он знал по своему опыту, как всё там напряжено, как всё сплелось: жизнь, ненависть и страх, смерть, отвага тоже и дух, окрыляющий сознание в такие вот мгновения… И озарялось что-то, и тут же выливалась в бессмысленность происходящего…

Ещё, ещё донёсся гул и что-то непонятное оттуда… И вот столкнулись обе лавины. И скрежет стали, ржание коней покатились по окрестности… А вот доносит ветер задиристые вскрики боевого рожка…

Князь Борис чуть не запрыгал на месте, как в горячке задвигал руками, словно там был и он сам. Он старался разглядеть там Валуева. Его коня, не такого, как у всех, приметного! Или рядом с ним знаменосца… А то и барабанщика… Но никак не мог распознать его. Вот, казалось, заметил знакомую фигуру вон в той кучке дерущихся, на которые развалились обе лавины… Но нет – снова не он!.. Уже не раз вспотел он, переживая за своих…

Вот вскрикнула там радостно труба. Уж точно где-то близко от Валуева. А ей ответили там казаки.

И князь Борис под этот клич бросился бежать с башни, чтобы первым встретить у ворот своих. Выехав на коне к подъёмному мосту через ров, он увидел Валуева. Они спешились, обнялись, как будто после долгой разлуки.

– Хорош, хорош! – похлопал он его по спине.

– Смотри, вот они – стервецы! – высвободившись из его объятий, ткнул пальцем Валуев в сторону пленных, немецких наёмников.

– Это потом! Потом, Григорий! – отмахнулся князь Борис. – Петька! – крикнул он своего поручика. – Распорядись от моего имени по полкам, чтобы пленных развели за караулы! Да надёжные! Не то! – погрозил он кому-то кулаком.

Об этом успехе в тот же день дьяки отписали государю в Москву. И туда, под кромешную ночь, ушёл с письмом верховой гонец.

В это время Черкасский, когда ему донесли о подходе войска королевича под Можайск и первой стычке там, снялся с лагеря под Рузой и направился к Можайску. Покрыв за день расстояние до Можайска, он уже успокоился было, что прошёл удачно: до крепости оставалось вёрст пять. И тут его, идущего колонной, атаковали откуда-то внезапно появившиеся гусары. Их было много. И много было конных жолнеров, наёмников…

Князь Дмитрий, обозлённый, с трудом сдержался, чтобы не бросить все свои силы против наседавших на него гусар, но вовремя одумался, поняв, что потеряет много людей. И он приказал отходить к Можайску. И пока они отходили, их преследовали эти пять вёрст немецкие рейтары.

И князь Борис с Валуевым двинулись навстречу неприятелю. Но рейтары не пошли на них, повернули коней. Сотни же Черкасского хлынули на подъёмный мост, который уже лежал, ждал их, своих. И вот пошли они через него, скорее за ров, за стены, под их защиту…

И только там, когда всё закончилось благополучно, Черкасский перевел дух.

– Спасибо, Борис Михайлович! Спасибо! – крепко пожал он руку Лыкову, когда они спешились на воеводском дворе в крепости.

– А где князь Василий-то?! – с тревогой в голосе спросил Лыков его.

Князь Дмитрий на секунду замешкался, сам не зная, где сейчас Ахамашуков-Черкасский со своим полком.

– Должен вот-вот подойти… – неуверенно проговорил он.

И князь Борис понял, что этот день готовит ещё сюрпризы. Уж если сам Черкасский растерян, не знает положение своих же войск…

И вот сейчас, на заре, когда сыграли побудку, началось…

– Не продрали ещё глаза, а уже заныли! – невольно выскочило у Якова Тухачевского о братьях Кикиных, Иване и Фёдоре, заводил всех неприятностей.

Они, его люди, боярские дети из его сотни, такие же как он, артачились, не хотели подчиняться ему. И с ними он уже хватил нервотрёпки.

– Сотник, ты зачем поднял нас так рано! – завёлся с самого утра Фёдор.

Он не смирился с тем, что Яков стал сотником, а ему было отказано. Хотя он рвался в сотники на освободившееся место, после того как Мишка Шестаков, их сотник, был ранен и отпущен из-под Смоленска в Москву.

– Вставайте, вставайте, лоботрясы! – стал вытаскивать Яков из палаток своих смоленских.

– И ты, Алфёрка, в строй! – пнул он под зад Баскакова.

Тот беззлобно огрызнулся, но всё же вылез из палатки…

Подняв их, Яков погнал всех к ручью, подле которого они, смоленские, разбили палатки. И там, плеснув в лицо воды, они освежились, разгоняя остатки сна. А Яков, разминая ноги, даже присел пару раз. Вчерашняя пьянка, устроенная им, выходила похмельем тяжело.

Яков же запил квасом остатки противного привкуса от крепкой вчерашней бражки.

Эту бражку они пили вчера вечером.

– Гадость! – бросил Уваров, когда они выпили по кружке этой гадости.

И вот теперь с утра все мучились, и были злые, к тому же голодные и недовольные начальниками, которые подняли их ни свет ни заря.

Наконец, после ругани, огрызаясь и матерясь, они, не выспавшиеся, стали седлать коней, сворачивать палатки, собирать и грузить на обозные телеги походную рухлядь: котлы, топоры, чашки и крюки, какие-то веревки, сбрую конскую и разные кузнечные поделки, нужные в походе.

В таком же состоянии были многие другие сотни смоленских служилых. И это недовольство в войске от безденежья, взвинченное от безысходности попойками, вышло наружу сейчас, на марше. Вспышкой послужила драка в сотне Гришки Уварова. Поссорились, а затем схватились между собой десятники.

– Братцы, нам жрать нечего, а тут сукно прячут! – раздался провоцирующий крик всё из той же сотни Гришки Уварова.

– Отнять!.. Побить!..

Началась драка и между обозниками и боярскими детьми. Колонна остановилась. Затор из телег и конных сковал дорогу. Суматоха продолжалась долго, с дракой, злобными криками в адрес воевод.

Сначала Яков пытался образумить своих. Но его не особенно-то слушались в обычное время. А тут такое… Он орал на них, давал кому-то подзатыльники, кому-то съездил кулаком по зубам: одному, другому… Кровища… Но это никого не образумило…

И тут вдруг над колонной взвился истошный вопль, заглушил все остальные крики.

– Гуса-ары-ы!..

По колонне искрой пробежала тревога, загоняя умы от страха в панику.

Гусары, видимо, ожидали их здесь, обошли их, ударили в тыл колонне. Туда, где были обозы, нажива… Бой был скоротечным. Гусары и жолнеры рассеяли сторожевую сотню, захватили обоз, а уже оттуда ударили по всей колонне.

Яков прорвался с полусотней своих смоленских вперёд: туда, куда уходил с головной колонной князь Василий Ахамашуков-Черкасский, не пытаясь даже отстоять то, что было под его властью.

Но там, на поле, куда Яков вырвался, оставив половину своих людей где-то позади, было не легче. Там стояли готовые к бою ещё два полка королевича: тяжёлые гусары и пятигорцы.

И он, странно успокоенный, повёл свою полусотню туда, на эту цепочку гусар и немецких рейтар, в блестящих панцирях, желтых ботфортах и красных камзолах, ярко выделяющихся, как бабочки, на фоне зелёного леса.

Только у самых ворот крепости Яков перестал стискивать зубы и хлестать беспощадно своего бедного коня. И вот тут-то, у крепости, он столкнулся с Валуевым.

– Григорий Леонтьевич! – вскричал он.

На глазах у него, только что потерявшего половину своих смоленских, среди них и Гришку Уварова, невольно навернулись слёзы: от одного только вида Валуева, своего бывшего полкового воеводы, такого сейчас родного, надежного…

Они обнялись. Валуев, чтобы скрыть волнение, сморщил свой острый носик, словно там что-то зачесалось. Он, крутой воевода, размяк при виде сотника, с которым в прошлом вместе нахлебались разных невзгод.

– Пойдём, что ли, ко мне! – заторопился он.

– Погоди! – остановил его Яков. – Дай, я спрошу разрешение полкового хотя бы!

– Оставь – я договорюсь! – махнул рукой Валуев. – Петька, слетай к Василию Черкасскому и скажи, что я забираю на сегодняшний вечер его сотника! – приказал он своему поручику. – Завтра утром он будет на месте! Трезвый – как младенец!..

Распорядившись, он подхватил Тухачевского под руку.

– Садись на коня! Поехали ко мне! Я живу там, в крепости, в отдельной избе!

Весь этот вечер они пили, вспоминали прошлое. Когда они уже достаточно набрались, к ним нагрянул Лыков, прослышав о попойке у Валуева.

– Григорий, ты что тут затеял без меня-то? – шутливо, строгим тоном стал выговаривать князь Борис ему, своему помощнику. – А это тем более! – показал он пальцем на штоф с водкой.

С собой князь Борис притащил и обоих Черкасских. Тем, не в духе, подавленным, выпивка нужна была, как отдушина, лекарство против сегодняшнего унижения.

– Да вот! – показал Валуев на Тухачевского. – Товарища встретил боевого! По прошлому, ещё когда ходили вместе под Жолкевским!..

Он явно старался поднять его, Якова, простого сотника, в глазах вот этих князей, крупных военачальников.

– А я помню тебя! – сказал Дмитрий Черкасский Тухачевскому. – Ты ещё в Ярославле у Пожарского был! Не так ли? – спросил он его.

– Да, был.

– А ещё там, под Смоленском, был у меня в войске, – прищурился князь Дмитрий, пристально всматриваясь в него, стараясь что-то, видимо, вспомнить.

Яков покраснел, ожидая, что он сейчас вспомнит, что это он был виноват, что пропустил на рубеже Александра Сапегу к Смоленску.

Но князь Дмитрий не стал ничего допытываться. А может быть, он не помнил о том случае или не стал здесь, при других воеводах, выяснять что-то, что было четыре года назад. Тем более сейчас, когда он сам был виновником вот только что потери всего обоза и многих людей.

Через неделю с Москвы пришла грамота. Государь и бояре, совещаясь не один день, вынесли по Можайску решение. Далось оно, как понял его князь Борис, похоже, нелегко. Москва давала добро на то, чтобы воеводы в Можайске сами решили, как им быть дальше. Если они видят, что смогут противостоять армии королевича, защищаться под Можайском в лагерях, где накопилось немало войска, тогда пусть остаются. А если нет – им следует оставить в крепости достаточный для обороны гарнизон, а основной костяк войска выводить из Можайска к Москве.

– Чтобы не истомить в осаде, в Можайске, всех ратных! – закончил читать грамоту дьяк Иван Сукин.

Воеводы задумались. Шутка ли: оставить Можайск! А вдруг окажется, что поспешили раньше времени. А если останешься здесь с ратными? Не окажется ли так, что королевич придёт и осадит их в лагерях по-настоящему? Тогда в долгой осаде можно и людей поморить…

Дмитрий Черкасский сразу же заявил, что надо выводить из Можайска конницу, сформированную из боярских детей. А в крепости оставить только пехоту.

Лыков хмурился, не соглашался с ним. Он, хорошо укрепившись здесь, надеялся пересидеть осаду со всем своим войском. Не верил он, что королевич пойдёт на длительную осаду. Нет у того для этого сил. Да и время, приближающаяся зима, не дадут ему сделать это.

– Надо связаться с Пожарским и сообщить ему, чтобы прикрыл дороги, по которым будем отходить! – стал излагать Черкасский порядок дальнейших действий.

– Ему сообщили уже туда, в Калугу! – парировал Лыков. – Вот и пусть исполняет, как государь указал!

– Указал-то указал, а напомнить нелишне! – стал жёстко выговаривать ему Черкасский.

– Ты только что потерял половину своих! – не стерпел князь Борис. – И тут же учишь, как надо воевать! Хм! – презрительно хмыкнул он. – Ещё скажи, чтобы мне под тобой ходить!

Черкасский сдержался, сдвинул густые черные брови. Его кавказский профиль, его нос, с горбинкой, изящный, тонкий, побледнел.