Текст книги "Преодоление"

Дьяк согласно покивал седой головой. Он был далеко не молод, не старше его, князя Григория. А вот здоровьем его Бог обидел. Он часто хворал.

– Доброй дороги, князь Григорий! – пожелал он ему напоследок, когда они оговорили всё.

Крымские дела двигались по приказам медленно. К этому времени на дворе уже была середина марта.

Лёд на Москве-реке был ещё крепок. И санный обоз князя Григория спокойно пересёк реку. И они покатили по узким улочкам города к Серпуховским воротам. Эти улочки, по которым они сейчас катили, переделали по его плану, князя Григория, после пожара, опустошившего полгорода. Тогда, семь лет назад, в 1626 году от Рождества Христова, деревянная Москва, казалось, пылала вся… Особенно же в Кремле. Такого пожара он сам не видел. Другие, говорят, тоже…

С Венедиктом Маховым, дьяком, приписанным к нему, князь Григорий встретился у Серпуховских ворот. Тот поджидал его там со своим обозом и холопами. Поздоровались, расселись снова по саням. Их караван саней тронулся с места, миновал ворота. За городом, за Земляным валом, они разобрались, кому за кем будет удобно ехать, по чести. И отправились. И зазвенели под дугой колокольчики-бубенчики…

Впереди был дальний путь, опасности, переживания, встряски.

Но всему этому князь Григорий не радовался в этот раз, как бывало в таких поездках раньше. Уткнув лицо в овчинную шубу, он тихо переживал всё, что совершилось за последнее время под Смоленском, да и здесь, в Москве, тоже. И это не давало ему покоя.

Он не раз задумывался о том, почему они, поляки и русские, относятся так нетерпимо друг к другу. Одного корня, славянские народы, но уже давно и невозвратно разошедшиеся. Они пошли дальше по истории каждый своим путем, натыкаясь один на другой, мешая друг другу, раздражаясь и злобясь, нетерпеливо стремясь каждый к чему-то своему… Польша билась, как пойманная в сети рыба, зажатая со всех сторон враждебными ей государствами. Её «золотой век», похожий на девичий век, мелькнув в исторических масштабах мгновением, закончился с королём Сигизмундом I… Баторий не в счёт. Это последний всплеск былого… А Россия, размахнувшаяся на полконтинента, ничем не стеснённая, ещё не ведала своего предназначения. Бескрайняя, с границами и землями, каких не имела и не будет иметь ни одна страна в истории…

Он вспомнил, что ему сообщил перед отъездом тот же думный дьяк Иван Грязев: то, что произошло под Смоленском. И его, когда дьяк рассказал ему это, ударил под сердце гнев.

Он уже знал эту свою слабость. Быстрый переход от безмятежности, бездумного состояния, в последнее время внезапно сменялся сильным возбуждением, от одной какой-нибудь глубоко задевшей его мысли или события. И этим событием, ударившим по нему, была капитуляция Шеина под Смоленском перед Владиславом.

Вспомнил он сейчас и то, как тяжело шло дело с назначением командующего армией для похода под Смоленск. Сначала, государевым указом, велено было идти во главе армии Дмитрию Черкасскому, а вторым воеводой при нём назначили Бориса Лыкова. Но князь Борис не пошёл под Черкасского.

– Я хожу своим набатом уже сорок лет! – обычно говаривал князь Борис, когда высказывался в таких ситуациях.

А тут ещё, с этим назначением, он не сдержался: открыто сказал о своих отношениях с Черкасским.

– У князя Дмитрия обычай тяжёл!.. Да и меньше князя Дмитрия быть мне невместно!

В ответ на это Черкасский бил челом государю, об оскорблении его князем Борисом.

Рассмотрев местническую челобитную князя Дмитрия, государь и Боярская дума вынесли решение: взыскать с Лыкова за бесчестие Черкасского тысячу двести рублей в пользу того. Так князь Борис, отстояв своё право ходить своим набатом, а сейчас просто не быть под Черкасским, лишился своего жалованья за два года. И их обоих Боярская дума, вынеся Соломоново решение, отстранила от похода. На их место поставили первым воеводой Михаила Борисовича Шеина, а князя Дмитрия Пожарского назначили к нему в товарищи. Но теперь Пожарский не пошёл под Шеина, сказался больным.

Нет, он, князь Григорий, не осуждал сейчас ни Черкасского, ни Пожарского за то, что протянули время, не бросились сразу же на помощь Шеину. Того же государь назначил на их место, когда они заместничали. Они же специально протянули время, чтобы Шеин основательно увяз там, под Смоленском, куда сначала было велено идти им, Черкасскому и Пожарскому… Местнические тяжбы, его зло, собрали очередную дань с государства, на радость врагам…

Он встряхнул головой, отгоняя навязчивые мысли.

Их караван саней как раз подъезжал к следующей на их пути деревушке.

– А-а, здесь же ямская застава! – раздался на задних санях радостный крик дьяка Махова.

Да, здесь был ямской стан. Обширный двор, спальная изба, навес для лошадей, сарай, похоже, с запасами какими-то, конюшня…

Сани князя Григория вкатились во двор стана. Его холоп Захарка остановил лошадей. Следом стали подкатывать другие подводы.

– Даже баня есть, – пробормотал князь Григорий, вылезая из саней.

Он прошёл до неё, заглянул внутрь. На него дохнуло холодом, гарью и сыростью. Он хотел было сказать своим холопам, чтобы истопили её, но затем передумал.

– Ладно! – махнул он рукой, чувствуя странную усталость и тяжесть во всём теле.

Они устроились в спальной избе.

Князь Григорий вяло, нехотя пожевал то, что подал ему Захарка, ведающий его столом обычно в таких поездках.

– Давай иди, – сказал он холопу, после того как поел.

Захарка ушёл. Дьяк Венедикт тоже поел, что подали ему его люди. Он предложил князю Григорию выпить. Но князь Григорий отказался.

– Что-то сердце шалит, – сослался он на недомогание.

Дьяк стал что-то говорить, рассказывать. А князь Григорий не слушал его. Смотрел на него, но не слышал. Уши заложило, в голове было тупо, а на сердце что-то давило.

Дьяк надоел ему болтовней ещё в дороге. А теперь он стал рассказывать ему о своих посылках, работе с Борисом Лыковым…

– Ладно! – остановил его князь Григорий. – Лыков доброе дело сделал! – безапелляционно заявил он. – А тебе надо бы, дьяк, уважительно говорить о князьях и боярах! Научись! А то тоже мне – грамотный!

Он смерил его сердитым взглядом. Не терпел он вот такого. Затем, сказав ему, что он устал, хочет отдохнуть, он лёг на лежанку, что стояла недалеко от печи. Поверх неё Захарка уже кинул медвежью шкуру, которой укрывал в санях ему ноги, когда он, бывало, пересаживался с коня, чтобы отдохнуть в санях. И как только его голова коснулась изголовья постели, он провалился в полуобморочный сон.

Захарка прикрыл его тулупом, хотя в избе было не холодно, и вышел из избы. Он сходил на двор, проверил, как холопы устроили лошадей да разгрузили с саней поклажу в амбар. Окинув всё хозяйским глазом, он вернулся назад в избу.

Князь Григорий спал. Дьяк Венедикт тоже спал, похрапывая в своём углу.

Захарка бросил тулупчик на лавку у припечка, задул огонёк чадившего жирника и тоже завалился спать.

Ночью князь Григорий проснулся. Голова прошла, а вот грудь по-прежнему держала в тисках какая-то сила. Он встал. Выставив вперёд руки, чтобы не наткнуться в темноте на что-нибудь, он прошёл до двери. Там ещё днём он заметил бочку с водой, прикрытую крышкой, а на ней лежал деревянный ковшик, от старости тёмный и гладкий. На ощупь нашарив ковшик, он взял его, поднял крышку, зачерпнул воды, выпил, закрыл крышку, положил ковшик на место. Вернувшись к лежаку, он присел на него. Посидев немного и чувствуя, что боль не уходит, он осторожно, чтобы не давить на грудь, прилёг на правый бок…

Больше он не встал.

Утром Захарка, подойдя к топчану, хотел было разбудить его, видя, что он не шевелится.

«Заспался», – подумал он.

Но бледное, воскового цвета лицо остановило его руку. Постояв, раздумывая, что делать, он осторожно дотронулся до руки князя Григория, странно жёлто-сизой… Рука была холодной…

Так он и ушёл из жизни, в дороге. Всю жизнь он провёл в этой дороге, на государевых посылках, выполняя очередное поручение, неутомимый и живой. Что-то он сделал превосходно, а что-то не получилось у него, не всегда по его вине, по не зависящим от него обстоятельствам.

На его место воеводой на Каширу через четыре месяца был назначен его племянник, Юрий Фёдорович Волконский, младший сын его старшего брата Фёдора, убитого двадцать семь лет назад в бою под Путивлем.

«Жаль! Хороший был у меня дядька!» – с тёплым чувством вспомнил о нём князь Юрий, войдя в приказную избу в Кашире, где князь Григорий провёл не один год службы.

Постояв минуту, отдавая дань памяти князю Григорию, он сел за его стол.

Они, молодое, следующее поколение служилых, принимали теперь на свои плечи все тяготы и заботы о сохранении государевой земли, своей родины, России.

Глава 25
Возвращение Шуйских на родину

Сразу после крещенских Святок 1635 года князь Алексей Михайлович Львов уехал послом в Варшаву. Перед этим он выхлопотал в Боярской думе, чтобы к нему помощником назначили Степана Проестева, думного дворянина. Его он хорошо узнал на переговорах с поляками на речке Поляновке.

Там, на речке Поляновке, они, князь Алексей и Степан Проестев, во главе с Фёдором Шереметевым, провели два месяца в сложных переговорах с польскими представителями, согласовывая все пункты мирного договора между Польшей и Россией. Один из пунктов, с которым наконец-то согласилась польская сторона, был о том, что Владислав отказывался от притязаний на московскую корону. Долгими, выматывающими были споры и о межевании новой границы между обоими государствами…

Когда договор о вечном мире был заключён, то за это успешно выполненное поручение князя Алексея, окольничего, повысили на службе: он получил боярство. Степан Проестев же из простых дворян стал думным дворянином.

Назначили к нему, князю Алексею, в посольство ещё дьяка Михаила Данилова. Того сдернули с Разрядного приказа, повысив до думного дьяка: после того как он двадцать лет протирал штаны рядовым дьяком на лавках Разрядного приказа. Михаил Данилов уже в преклонных годах был так шокирован этим, что даже забросил своё любимое увлечение: столярное дело, чем когда-то хвалился тому же Григорию Волконскому.

Для представительности посольства с князем Алексеем отправили ещё семерых дворян. Остальных, обычных посольских работных людей и стрельцов для охраны, набрали штатным числом.

Итак, они выехали после Святок, а через полтора месяца уже были в Варшаве. И там начались встречи с сенаторами в сейме, с королём, его советниками… В сейме они услышали и резкие отзывы сенаторов об этом договоре, о Владиславе… Да, были в сейме и голоса тех, кто укорял короля, что тот заключил бесславный и унизительный мир с русскими.

* * *

Но вот, слава богу, наступил и долгожданный день. Двадцать третьего апреля 1635 года. Варшава. Площадь перед Кафедральным собором. Кругом масса народа. Не протолкнуться. Нет места и в самом соборе: примас, духовенство, сенаторы, придворные… Торжественно всё, пышно.

Король – на возвышении. Рядом с ним примас Лаврентий Гембицкий. И тут же коронный канцлер Яков Задзик, литовский канцлер Станислав Радзивилл…

Владислав взволнован, произносит речь… А вот и присяга, на Библии: о строгом исполнении Поляновского мирного договора.

Продолжение торжества, приём послов, с застольем, проходило в королевском дворце. И там, за столом, Владислав поднял кубок за дружбу со своим братом, государём Михаилом Фёдоровичем. Он наконец-то через двадцать пять бесплодных лет борьбы отказался от прав на московскую корону. К этому его подталкивали и события, складывающиеся нелучшим образом. Истекал срок шведско-польского перемирия. На горизонте маячила новая война со Швецией. И он надеялся в той войне силой добиться за собой наследного шведского престола… На Москве не прошло, может, пройдёт там… К тому же турки. Эта вечная угроза… И с ней он рассчитывал бороться вместе с Москвой: заключить с царём Михаилом договор против турок.

За столом было много пожеланий о дружбе, союзе, помощи.

Послов задержали допоздна, до самой темноты, чтобы показать им яркую иллюминацию.

– Вот это да! – во всю глазели те на то, как зажигаются в ночном небе рукотворные звезды, рассеиваются, падая вниз горящим дождём.

Такое надо было видеть…

Их восторги прервал коронный подкоморий Адам Казановский.

– Господа! – обратился он к ним, князю Алексею и другим посольским. – Его величество приглашает вас завтра на постановку комедии «Юдиф и Алоферн»! Её специально репетировали к вашему приезду!

Отпуская в этот вечер послов, Владислав сам уже пригласил их на вечер следующего дня в придворный театр.

Послов проводили. Они вышли из дворца.

– А что это за Юдиф? – спросил Степан Проестев князя Алексея, спросил тихо, как будто опасался, что кто-нибудь подслушает, посмеётся над ним.

– А леший его знает! Но, говорят, интересно!.. Комедия! – ввернул князь Алексей новое для себя слово, сам пока ещё туманно представляя, что под ним кроется.

* * *

Князь Алексей, поняв, что наступил удобный момент, решил использовать этот день перед театром для осуществления тайного поручения, полученного в Москве.

– Надо ковать дело, пока горячо! – начал он, вызвав к себе Проестева. – Паны обалдели от восторга с заключением вечного мира!.. Давай проворачивать дело с Шуйскими! Пошли дьяка, того же Данилова, на двор к Якову Задзику! Да кого-нибудь из дворян наряди с Переносовым на двор к Станиславу Радзивиллу! А сам ты дуй до Александра Гонсевского! Это самый хитрющий из них! Вымани его сюда! Посулами, соболями! Поговорить, мол, надо о царском деле! Всё! Жду вас здесь! – показал он жестом, для значительности, себе под ноги.

Проестев всё выполнил. Вскоре на посольском дворе уже были все, кого они хотели видеть.

– Господа! – обратился князь Алексей к гостям, молча ликуя, что выбрал удачно время, чтобы выполнить последнее возложенное на него поручение. – Государь Михаил Фёдорович просит своего брата, короля Владислава ради установившейся между государями братской дружбы отпустить тело царя Василия Ивановича Шуйского! Лежит он один в поле! Как убогий!.. Без церковного по нему пения и службы!.. И я прошу вас, господа, донести эту просьбу до его величества!

На минуту в палате наступила тишина.

У него, князя Алексея, сложились добрые отношения с Радзивиллом ещё там, на речке Поляновке, на переговорах. С Гонсевским – хуже, натянутые… «С таким народом, как наши поляки, неудивительно, что про…али целое царство! Я говорил это ещё в Москве! Тому же Ходкевичу!..» – возмущаясь на своих же, брюзжал Гонсевский там, на переговорах, когда выдавались редкие дни отдыха… И послы от тоски, от безделья, отдыхая, пили…

– Донести можно, – начал первым Яков Задзик. – Но!..

Он переглянулся со своими. Те ответили ему выразительной мимикой на лицах. Они все знали, для чего была поставлена Сигизмундом каплица [74]74
  Kaplica (польск.) – часовня. Каплица – так её и называли русские во всех документах.


[Закрыть]над захоронением Шуйских.

– Но вот отдать тело царя Василия не годится! – сказал Радзивилл. – Мы славу себе завоевали вековую, что московский царь и брат его лежат у нас в Польше… Погребены же они честно! Над ними устроена каменная каплица!

Князь Алексей понял по тону сказанного, что это не отказ. Отказ сразу прозвучал бы резко. Сказано это было больше для важности дела, а заодно и об услуге.

Михаил Данилов переглянулся с князем Алексеем. Вчера вечером, проигрывая возможные варианты этого разговора, он подсказал князю Алексею, что если паны упомянут в разговоре о царе Василии и князя Дмитрия вместе, то, значит, дело сделано… И сразу надо хлопотать о выдаче всех тел, а не так, как расписано в наказе… «Сигизмунда нет! Жолкевского тоже! – рассуждая вслух, старался он поставить себя на место того же Владислава. – На Москве сидит новый царь Михаил Романов!.. Зачем цепляться за какие-то мёртвые тела?..»

– Тело царя Василия уже мёртво, – начал объяснять позицию Москвы князь Алексей. – Прибыли от него никакой… Тем более от тела его брата, князя Дмитрия. Да и не пристало выкупать мёртвые тела! К тому же установлен вечный мир между Польшей и Москвой!

– Мы вам за то добрые поминки дадим, – вступил в разговор Данилов, которому князь Алексей подал знак, что теперь твой черёд как дьяка Разрядного приказа. – Тебе, пан Яков Задзик, десять сороковок соболей… И вам, господа! – обратился он к Радзивиллу и Гонсевскому. – Тоже немалые поминки будут! Да и сенаторам и королевским ближним припасены! За это благое, угодное нашим обоим государям дело!

Князь Алексей, заметив удовлетворение на лицах панов от разговора, поблагодарил их, как бы за уже выполненную просьбу. Любезно простившись с ними, он велел Проестеву проводить с честью высоких гостей.

– Ух-х! Ну, кажется, и это дело уладили! – весёлыми глазами глянул он на думного дьяка.

Они стали обсуждать процедуру передачи тел Шуйских им на руки. В это время, когда они уже собрались было идти к столу, прежде чем отправиться во дворец, на вечерний приём у короля и спектакль «Юдиф», комнатный холоп сообщил, что приехал кто-то от короля.

– Проводи сюда! – встревожился, велел князь Алексей холопу.

В палату к ним в сопровождении холопа вошёл размашистой уверенной походкой высокий господин, моложаво выглядевший, подтянутый, сильный, хотя уже и в годах… Адам Казановский – человек, близкий королю Владиславу…

Князь Алексей любезно поздоровался с новым гостем. Он догадался, что слух о богатых поминках, обещанных ими вот только что предыдущим гостям, уже разошёлся кругами…

И он не упустил этот случай: повторил просьбу царя Михаила о телах Шуйских, посулил добрые поминки.

Адам, обещав поговорить о деле Шуйских с королём, уехал.

– Теперь можно и в театр! Хм! – хитро усмехнулся князь Алексей. – Терпи, Степан! – сказал он Проестеву. – Ты в послах! Узнаешь, что такое театр! Не то жизнь проживёшь – и ничего не увидишь!

Вечером, сидя в королевской ложе на просмотре комедии, Степан Проестев, разинув рот, взирал на сцену, на разворачивающееся действие…

Рядом сидели Владислав с Адамом Казановским. Изредка король бросал внимательные взгляды на послов: на князя Алексея, Проестева, Данилова…

Только за одно удовольствие видеть лица их, москалей, в восторге от их непосредственности, с какой они дивились вот этой новизной, театром, он готов был отдать им тела Шуйских… Об этой просьбе ему уже сообщил Адам, да и тот же канцлер.

* * *

Послы получили разрешение. Не откладывая, князь Алексей вызвал к себе королевского шатёрничего и будовничего[75]75
  Будовничий – лицо, ведающее строительством городских укреплений.


[Закрыть], наблюдению которых была поручена каплица. С ними явился и писарь коронного канцлера – пан Альбрехт Гижицкий.

– Пан Максимилиан! – представился шатёрничий.

Будовничий назвался паном Николаем.

Князь Алексей показал им высочайшее разрешение: взять и вывести в Москву тела Шуйских.

– Господа, прошу исполнить поручение его величества! – сказал он. – С нашей стороны будут присутствовать при вскрытии захоронения думный дьяк Михаил Данилов и дьяк Иван Переносов! – представил он тех.

Захватив с собой шестерых посольских дворян, Данилов и Переносов отправились к каплице с представителями польской стороны.

Каплица стояла за городской чертой, на окраине Краковского предместья, при выезде из него. Место было открытое, мало застроенное, близ подгородного летнего дворца Сигизмунда в Уяздове, при большой дороге к Кракову и далее к западной европейской границе Польши. Здание оказалось каменное, круглой формы, высокое, в несколько ярусов, с окнами и пролетами в них, с куполообразной вершиной и шпицем. Над входной дверью, снаружи, красовалась мраморная плита с вырезанной на ней по латыни и покрытой золотом надписью: «Во славу Иисуса Христа, Сына Божия, Царя царей, Бога воинствующего Сигизмунд, король польский и шведский,…»

Пан Николай, щелкнув ключом, открыл большой висячий замок на двери каплицы. Его спутники потянули на себя дверь.

Та заскрипела ржавыми петлями, хотя и было заметно, что каплицу подновляли, и недавно, похоже, к приезду их, посольства из Москвы.

Внутри, в этом нижнем ярусе, куда они вступили, каплица оказалась пустая. Гладкие стены, такой же чистый гладкий каменный пол, гулко отозвавшийся на их шаги, как будто под ним была пустота.

– Где гроб царя Василия и его брата? – спросил Данилов пана Николая.

– Лежит под полом, – ответил тот.

И он слегка стукнул ногой об пол. А тот ответил гулким каменным зовом: как будто там, действительно, отозвались голоса уставших ждать, когда же наконец придут за ними…

Данилов, хотя был формалист, циник и безбожник, побледнев, вздрогнул.

– Взломать! – приказал он своим посольским дворянам, отбрасывая прочь это наваждение, не веря в жизнь загробную и святость похороненных здесь людей…

Пол взломали. Открылось широкое каменное помещение, а в нём видны были три гроба.

– Который гроб царя Василия Ивановича? – спросил Данилов.

– Один гроб, на правой стороне, царя Василия, – ответил пан Альбрехт. – Два, на левой стороне, гроб на гробу – князя Дмитрия и его княгини.

Он помолчал минуту, выражая этим память покойного царя. Затем он пояснил, что король Сигизмунд сам положил в гробы маленькие серебряные дощечки с написанными по латыни именами тех, кто лежит в гробу.

– Поднимайте! – приказал Данилов дворянам.

Гробы вынули из-под пола, вынесли из каплицы. По знаку Данилова дворяне, подняв гробы, понесли их на головах… Под их мерный шаг, покачиваясь, гробы с телами несчастных Шуйских поплыли прочь от каплицы.

Их путь на родину, в Москву, начался…

У Варшавы, у городской крепостной стены, там где начиналось Краковское предместье, процессию встретил князь Алексей, священник и дьякон, остальные члены посольства. Над Шуйскими совершили молебен. И снова их гробы подняли и понесли на головах дворяне. И так процессия прошла по улицам Варшавы, под молчаливо глазевшего на неё народа, до двора, на котором стояло посольство.

Князь Алексей тут же распорядился сделать новые гробы, размером больше старых. Старые оказались изрядно ветхими из-за хранения в холодном и сыром помещении. Новые гробы просмолили, в них поставили старые.

В этот же день на двор посольских от короля явились всё те же: пан Максмиллиан и пан Николай, вручили князю Алексею подарок от Владислава. Это оказался турецкий золотной атлас для обивки гробов, золотные кованые кружева и серебряные гвозди.

Князь Алексей, приняв с благодарностью дар короля, распорядился обить царский гроб красным сукном, князя Дмитрия – таусинным бархатом. Гроб же Екатерины обили зелёной камкой.

И только теперь, выполнив все поручения, послы с лёгким сердцем оставили Варшаву. Дворяне, подняв гробы на плечи, пронесли их через город, затем по мосту на другой берег Вислы. Там гробы установили на возки. И процессия, впереди возки, за ними священник и дьякон, послы, дворяне, двинулась дальше, всё дальше, на восток… Сопровождая её, с послами поехали до границы королевский подчаший и люди Радзивилла.

Шуйские возвращались домой, на родину, в Москву.

* * *

Первая намеченная встреча, на русском рубеже между Дорогубужем и Вязьмой, на речке Поляновке, где был заключён мир, сорвалась. С распоряжением царя Михаила Фёдоровича запоздали. Двадцать девятого мая послы уже были в Поляновке. Здесь сопровождающие польской стороны, проводив послов за Поляновку, повернули назад. Послы же двинулись дальше, миновали Лаврушенский острожёк и село Семёна Юренева. И только тут, на дороге, была получена ими царская грамота, предписывающая устроить первую встречу в Поляновке. В ожидании епископа Рафаила, которому поручено было встретить тело царя Василия Шуйского на рубеже, послы остановились в Лаврушенском острожке, в трёх верстах от рубежа. Епископ с духовенством прибыл на следующий день вечером. Но нести царское тело, чтобы отслужить большую службу, оказалось некуда: ближайшая церковь Николая Чудотворца в селе Семёна Юренева была разорена войной, здесь, на польском рубеже…

Отпели малую панихиду под открытым небом. Процессия двинулась к Вязьме. Затем была встреча в Можайске, тоже с панихидой.

И вот процессия наконец-то подошла к Дорогомиловке. И здесь, в пяти верстах от Москвы, процессия остановилась у церкви, ожидая, пока Москва приготовится к встрече.

Торжественная встреча началась десятого июня, с первым ударом большого, в две тысячи пудов, колокола «Реут» на колокольне Ивана Великого. Он загудел, не переставая, оповещая жителей столицы о начале торжества.

И народ повалил к Дорогомиловской слободе.

Процессия двинулась к воротам Земляного города: гроб царя Василия понесли всё так же на головах боярские дети. За гробом, помахивая кадилом, пошёл епископ Рафаил со своим духовенством, а далее послы, их свита… Вот они вошли в Земляной город, направились к Арбату…

По мере движения процессия увеличивалась и увеличивалась, обрастая толпами людей.

На Арбате, у церкви Святого Николая Явленного, гроб с телом царя Василия приняли на свои плечи московские дворяне. Здесь траурную процессию встретил митрополит Крутицкий Павел, с архимандритами, игуменами монастырей, протопопами, священниками и диаконами всех церквей Белого города.

Здесь же к встречавшим гроб с телом царя Василия присоединились боярин князь Юрий Сулешев, Борис Салтыков, окольничий Михаил Салтыков. За ними пошли московские дворяне, стрельцы, гости, торговые люди…

Князь Дмитрий Пожарский, идя в процессии рядом с Иваном Шуйским, вспомнил, как тихо скромно незаметно прошло возвращение того в Москву из плена… И вот сейчас в глазах князя Ивана, когда он вскидывал их на него, на князя Дмитрия, видна была тоска, скорбь по братьям… Да и только что не прошло ещё и года, как у него умерла его жена, княгиня Марья Васильевна Долгорукова, двоюродная сестра несчастной первой царицы государя Михаила, отравленной кем-то… С Марьей Васильевной князь Иван прожил последние четырнадцать лет. Но детей у них так и не появилось… И в глазах его, князя Ивана, князь Дмитрий заметил испуг, настороженность, опасающегося всего человека… С этим ему теперь и доживать… «Надломили!» – с сочувствием подумал он.

Перед Кремлём, у деревянной церкви Николая Зарайского, что у Каменного моста через речку Неглинную, гроб с телом царя Василия встретил патриарх Иосаф со всем освященным собором. Проведя молебен по священному чиноположению, он пошёл, с кадилом и со свечами, за гробом.

Процессия вошла в Кремль через Ризположенские ворота. Возле Успенского собора её ожидал государь Михаил Фёдорович, в траурном платье, как и все.

В Кремле же во всю гудел и гудел «Реут»…

Когда гроб царя Василия поравнялся с дворцом царя Бориса Годунова, то ударили во все колокола… И так, при сплошном колокольном звоне по всему городу, процессия подошла к Архангельскому собору. Гроб с телом царя Василия внесли в собор…

Долгий путь царя Василия домой закончился здесь, в месте упокоения московских царей.

Гроб поставили на возвышение, около него встал почётный караул из бояр, затем их сменили московские дворяне.

На другой день совершено было торжественное погребение. Тело царя Василия положили на левой стороне храма, за передним столбом, под каменной гробницей[76]76
  Гроб с телом князя Дмитрия Шуйского погребли в Покровском Суздальском монастыре. Гроб его супруги, княгини Екатерины, был погребён в том же Покровском Суздальском девичьем монастыре. Там же, через три года, в 1638 г. был похоронен и князь Иван Шуйский. Под конец жизни он склонялся к монашеству, принял схиму.


[Закрыть].

Пожарский уходил с торжества с просветлённым лицом, чувствуя на душе облегчение, как будто это вернули домой из плена не царя Василия Шуйского, а его собственного отца… Такое же он видел в тот день на лицах многих московских людей.