Текст книги "Преодоление"

Мартемьянов смутился под его взглядом и коротко, не зачитывая, перечислил остальные грамоты.

Из грамот и челобитных было ясно, что те, кого обвинял Иван Вельяминов, не остались в долгу. Они подали челобитные на Вельяминова, что тот, мол, покупает у вогулов ребят и держит их в холопах…

В общем, рыльце оказались в пушку и у тех и у других, искавших праведного суда у государя.

К концу это целой воровской эпопеи князь Дмитрий не выдержал.

– Все вы, Вельяминовы, воры! – тихо, но с силой произнёс он, глядя исподлобья на Вельяминова, чувствуя, как раскалывается голова после вчерашней пьянки, а в груди с чего-то накапливается злоба.

Мирон ответил ему таким же взглядом, позеленел, но смолчал. Зато он поквитался с ним потом, когда дьяк закончил просмотр всех грамот и отписок, а Сулешев объявил, что этого сегодня хватит.

– А твой двоюродный брат, князь Юрий, из твоего же рода, Трубецких, бежал в Польшу! Продался королю! Изменил царю! Твой же род обесчестил! – бросил он при всех в лицо князю Дмитрию.

Они снова здорово поругались.

После этого очередного скандала с Вельяминовым, домой он вернулся разбитым. Болело сердце, теснило грудь, и голова кружилась. Он думал, что это после пьянки.

Анна Васильевна, увидев его такого, всё поняла без слов, испугалась, засуетилась вокруг него.

– Митенька, ляг, отдохни, отдохни… – стала уговаривать она его.

Но он, возбуждённый, не в силах сидеть на месте, заходил по избе. Он ходил и ходил… И вдруг он почувствовал усталость. Она стала медленно наваливаться на него. Сначала отяжелели ноги, затем руки. Он еле поднимал их, ещё сопротивлялся, но уже был готов прилечь… И он прилёг на лавку, куда жена положила ему под голову подушку и сама присела тут же.

Анна Васильевна была рядом…

Он успокоился, взял её руку, прикрыл глаза… И уснул…

Он умер во сне. Он даже не осознал того, что умирает. У него просто остановилось сердце. Он устал от жизни. Хотя и был ещё нестар.

Глава 23
Государева радость

Февраль 1626 года с самого начала выдался студёным, с ветрами, пургой, обильными снегами, заносами. Завьюжило… Затем небо, побаловавшись три дня, разъяснилось, выглянуло солнышко, ни облачка, и заискрился снег… Правда, было холодно.

Князь Григорий Волконский отдыхал от дел государевых, дальних посылок. Все его дела на какое-то время замкнулись в Москве.

Да и предстояло важное событие: выборы новой невесты государя Михаила Фёдоровича. А это будет уже третья избранница царя. И все беспокоились. Беспокоиться же было с чего. Первую невесту царя, Хлопову Марию, отравили ещё в невестах. К счастью, не совсем. Она оправилась, но прошёл слушок, что она, дескать, больна и не годна для государевой радости, для рождения наследника. Вторая невеста царя, точнее, первая жена Мария Долгорукова, занемогла сразу же после свадьбы. По дворцу да и по Москве тоже пошли слухи, что царицу отравили. Да, юная царица Мария Долгорукова, краса, девица ненаглядная, пала очередной жертвой дворцовых интриг. Какой-то недуг, медленно высасывая её, забрал её красу, она высохла, пожелтела, у неё отказали руки, ноги… И через четыре месяца после свадьбы, как раз на Крещенье, её не стало… Был сыск, но злодеев так и не нашли…

И вот теперь, через год после смерти Марии Долгоруковой, предстояли новые смотрины невест для царя Михаила.

В связи с этим событием волновался и князь Григорий. На эти смотрины они с супругой, Марией Фёдоровной, собрали свою старшую дочь Ирину. И как только стало известно, что их дочь включили в список невест царя, к тому же о том, что будут смотрины, объявили за три дня до них, Мария Фёдоровна захлопотала, готовя дочь на эту церемонию.

– На всё про всё три дня! Ужас! – воскликнула она, когда узнала это.

Раньше смотрины объявляли за месяц, а то и более. Собирали со всех концов государства невест, на показ царю.

– А сейчас что?! Да и понять можно царскую семью-то! Того же Филарета, его супругу, великую старицу Марфу!.. Ведь отравили первых-то двух избранниц царя!

– Да, отравили, – согласился князь Григорий с ней. – Злодеи!..

– А кто?!

– А бог его знает!

И князь Григорий подумал, что той-то, девице Хлоповой, ещё повезло. Живой осталась… Говорят, до сих пор живёт одинокой кукушкой…

Младшая-то, их Волконских, Анастасия, для этого ещё не вышла возрастом. А вот Ирина-то – вполне. Семнадцать уже. Стройна, умна, речиста… Да и красотой Бог не обидел.

– Перво-наперво надо научиться ходить, – стал наставлять он дочь.

– Да нет же! – воскликнула Мария Фёдоровна. – Не слушай его, доченька! Всё что-нибудь не то скажет! Мужчины падки на красоту!.. Белила, краски, одежда яркая! И ты уже неотразима!..

Князь Григорий начал было возражать, но она перебила его, уже зная вперёд, что он снова начнёт про то же: про осанку, выражение лица, походку, речь, чтоб ум свой показала, приветливость и скромность… Их старшая дочь Ирина, вообще-то, если честно признаться, была тяжела, так и не научилась легко ходить, порхать над полом.

– Ну не так, не так! – чуть не с плачем закричала Мария Фёдоровна на него. – А ты, Евдокия, что тут сидишь-то! – прикрикнула она на свояченицу, заметив, что та пришла вслед за Ириной.

Да и не свояченица это. Княгиня Анна Константиновна, сестра мужа, была мачехой ей. Мать же той, Евдокии, умерла, когда ей не было и годика. И она, Евдокия, подолгу жила у них да и росла-то вместе с их дочерями. Но подружками они так и не стали.

«Почему бы это?» – думала порой Мария Фёдоровна, не замечая, а то и делая вид, что не замечает, как её дочери издеваются над падчерицей Анны Константиновны.

– Что же ты её раскормила-то? – недовольный видом дочери спросил князь Григорий Марию Фёдоровну, когда дочь, а вместе с ней и Евдокия вышли из горницы.

– А что? – осерчала Мария Фёдоровна. – Чтобы она была как вон Евдокия, что ли? Так там и смотреть-то не на что! Худа, как…! – язвительно произнесла она недоброе слово о падчерице Анны Константиновны.

Князь Григорий махнул на неё рукой. Ему было жаль свою старшую дочь. Та была от природы красавицей. Но вот Мария Фёдоровна переусердствовала, своими заботами испортила её. Ирина же, не осознавая того, переняла от матери не самое лучшее, то, чему не следовало подражать. А от усиленного питания, чем её пичкала мать, она приобрела излишнюю полноту, стала тяжела, невыразительна, неповоротлива, ленива…

И князю Григорию осталось только вспоминать, какой привлекательной большеглазой и стройной была дочь в детстве, как блестели у неё глаза, восторгом от жизни, новизны. И вот всё это ушло куда-то с наукой Марии Фёдоровны.

За эти три дня Мария Фёдоровна замучила князя Григория, настаивая то на одних, то на других покупках для дочери.

– На смотрины же царские! – восклицала она всякий раз, всплеснув руками, когда до него не доходило, что дочери нужно новое платье, сапожки, обязательно алые. – И только сафьяновые!.. А шапку-то! Чуть не забыла! С опушкой собольей!.. Да рукавички тоже чтобы были на меху! Лисичьи!.. Ну, об остальном, – тихо промолвила она. – О нижнем белье, не его, князя Григория, заботы!.. Ещё кику, с рясами! – снова воскликнула она. – Обязательно! Убрус с волосником! Шубка соболья! Телогреечка!.. Бобровое ожерелье!..[72]72
  Кика – повязка, праздничный головной убор. Ряса – украшение в виде низанных подвесок, поднизей (из золота, драгоценных камней, жемчуга). Убрус – платок или полотенце, вышитые узорами, расшитые золотом, жемчугом и т. п. Волосник – женский головной убор. Телогрея – старинная русская женская одежда с суживающимися рукавами, покроем напоминающая сарафан, на меху или подкладке. Ожерелье – воротник различного вида и назначения: украшение (преимущественно из жемчуга, иногда золота с драгоценными камнями, на текстильной основе), имеющее вид воротничка; пелерина.


[Закрыть]

Князь Григорий считал расходы. Смотрины дочери могли их разорить. Но это же смотрины у царя!

И он видел каждый день, когда домой приносили обновки, счастье в глазах старшей дочери. Они горели огнём от вида роскоши для неё, только для неё…

– А кто с тобой поедет в подружках-то? – заволновалась Мария Фёдоровна.

Только сейчас, уже на исходе дней, накануне смотрин, вспомнила она, что дочери нужна подружка: для разговоров, чтобы показать речь чистую и ум в беседе, да и чтобы время коротать, как было прописано в царском наказе, разосланном по городам.

Искать кого-то было поздно. И они, не долго думая, снарядили для этой цели Евдокию.

Смотрины прошли обычным образом, как и все предыдущие. Собрали шестьдесят девиц, из первостатейных княжеских и боярских родов. Остановились девицы в хоромах у великой старицы Марфы в Вознесенском монастыре.

Царь, обходя палаты вместе с матерью, великой старицей, дольше всех задержался около Ирины и Евдокии, их столика: с интересом взглянул на Ирину, мельком бросил взгляд и на Евдокию…

Вечером, когда Ирина рассказала об этом, Мария Фёдоровна, торжествуя, воскликнула:

– Ну всё! Царица ты моя! Ненаглядная! – обняла она дочь, стала целовать её, её личико, счастливое, зарумянившееся от возбуждения.

Князь Григорий, стоя в сторонке, тоже переживавший за дочь, задумчиво улыбался. Он представил, что будет, когда он станет родственником царского семейства. Всё это забродило у него. И у него, сдержанного, рассудительного, здравомыслящего, тоже поехала крыша: в голове полыхнуло, разбуженное нервным напряжением последних дней, какие возможности теперь откроются ему при дворе!.. В посольских делах он научился не только держать рот на замке, но и соразмерять свои шаги и планы с обстоятельствами. И чтобы не показать виду, что он тоже взволнован, не сказать что-нибудь не к месту, он пробормотал:

– Вы говорите, говорите. Продолжайте. Без меня… А я пошёл к себе…

Мария Фёдоровна посмотрела на него, на его скучный вид, проводила удивлённым взглядом.

А он, выйдя из комнаты жены, направился к себе, на мужскую половину хором.

На следующий день они, взвинченные всем происшедшим накануне, с нетерпением ожидали вызова во дворец либо сюда, к ним, нагрянет целый караван повозок с царского двора, полагая, что их пригласят к царю.

Да, как она, Мария Фёдоровна, надеялась, после обедни к их двору подкатили четыре повозки, роскошно украшенные, с царскими гербами. Из них вышли бояре, стольники, стряпчие, дворяне…

Приехал даже сам дядя царя, Иван Никитич Романов.

В сопровождении дворецкого Волконских, который выскочил из хором встречать великих гостей, они поднялись, на второй ярус хоромины, вошли в гостиную палату.

Их уже ждали. Князь Григорий, встречая гостей, стоял вместе с Марией Фёдоровной. А та, взволнованная, едва дышала, незаметно, одной рукой хватаясь за сердце.

Палата наполнилась гостями: Иван Никитич, тут же появился Борис Лыков, пожаловал своей персоной даже Фёдор Шереметев, думные дьяки, стольники…

Мария Фёдоровна, чтобы не упасть в обморок от такого наплыва высоких гостей, несказанной чести, стоя рядом с мужем, легонько, одной рукой опиралась на него, как всегда, чувствуя крепость его руки.

– Григорий Константинович! – обратился к нему Иван Никитич. – Мы к тебе по поручению государя Михаила Фёдоровича! Вчера, на смотринах, государю запала на душу девица, которая, как мы узнали, живёт у тебя!.. Покажи тех девиц, которых привозил вчера на смотрины!

Князя Григория что-то ударило под сердце. Оно учащённо забилось. Его сердце, на которое он до сих пор как-то не обращал внимания, дало знать, что оно существует. Он, от природы здоровый и сильный, жил страстями, делом государевым, отдавал ему всего себя. А вот сейчас его сердце впервые, помимо его воли, заговорило само. Рядом, тихонько ойкнув, что-то пробормотала Мария Фёдоровна. Она, хотя и ожидала вот этой минуты, вот этой радости, но тоже не смогла совладать со своими чувствами.

– Хорошо, – промолвил князь Григорий после небольшой паузы.

Взяв себя в руки, он попросил Марию Фёдоровну сходить на женскую половину хором, привести Ирину и Евдокию.

Ирина, роскошно одетая, в том же наряде, что была и на смотринах, вошла в комнату, высоко держа голову, как её учила Мария Фёдоровна. Вошла она уверенно. Она, княжна, о чём ей постоянно напоминала Мария Фёдоровна, знала себе цену, цену родословной древних черниговских князей, ведущих род от великого князя Михаила Всеволодовича Черниговского, который приходился родственником Рюрику в двенадцатом колене.

За ней тихо, несмело вошла Евдокия, от смущения не поднимая глаз на многих знатных и властных людей, почему-то собравшихся здесь, на дворе Волконских.

Анны Константиновны в Москве в эту пору не было. И та, когда гостила у брата, бывало, защищала Евдокию от девиц Волконских, их насмешек над ней, её бедностью, за старенькое вылинявшее платьице, стоптанные башмачки, попреками её куском хлеба, презрением… Жестокие, злонравные, как многие детские души, ещё не ведающие, что есть добро и зло… Но сейчас этой защиты не было. И Евдокия ужасно испугалась всего происходящего.

Иван Никитич, первый боярин, убелённый сединами, такой же дородный, как его покойный брат Михаил, сняв горлатную шапку, шагнул вперёд, почему-то к ней, к Евдокии, замарашке, и, низко поклонившись, коснулся одной рукой пола перед ней, перед Евдокией…

– Государыня! – начал он в полной тишине, странной, непонятного всего, происходящего для них, семейства Волконских. – От имени государя Михаила Фёдоровича приехали мы, чтобы спросить имя твоё!

– Евдокия, – тихо ответила Евдокия, всё так же не поднимая глаз, ответила непроизвольно, не поняв даже, к ней ли этот вопрос.

– И чья же ты будешь, государыня Евдокия?

– Стрешнева, Лукьяна Степановича дочь, – услышали гости всё такой же тихий ответ.

– Не из рода ли ты дворян Стрешневых, что заседают в думе государевой?

– Да…

На минуту в палате стало тихо.

– Тебя, государыня Евдокия, – продолжил Иван Никитич, – государь Михаил Фёдорович просит пожаловать к нему, в царские хоромы! Он ждёт с нетерпением тебя, государыня!..

В горнице стало ещё тише… Казалось, вот-вот что-то взорвется. И все замерли, не в силах сдвинуться с места, остановить это что-то, неизбежное, ход времени, судьбы, окаменели в потоке событий, несущем их куда-то, куда они по своей воле ни за что бы не согласились идти. Но их никто и не спрашивал. Судьба творила своё, не оглядываясь на них, людей, и с ними не считалась…

– Как… – вырвалось у Марии Фёдоровны, взиравшей в рот всевластному боярину Ивану Никитичу.

Иван Никитич жестом показал вошедшим вместе с ним Борису Лыкову и Ивану Черкасскому. И те, подойдя к ничего не понимающей Евдокии, стоявшей всё так же, опустив глаза, накинули на её плечи соболью шубку.

– Прошу, прошу, государыня! – засуетился князь Борис, решительным жестом отстраняя с дороги набившихся в палату стольников и дворян, чтобы проводить её до царского крытого возка, стоявшего наготове у крыльца хоромины.

И перед ней, Евдокией, золушкой, расступились первые чины государства, знатные мужи Московии, уступая ей путь… И она несмело ступила на этот путь, увлекаемая князем Борисом, не зная ничего об этом пути, о будущем и о том, что она будет бабкой Петра Великого…

Да, это была она, бабка Петра Великого. Это она внесла свежую кровь в старый одряхлевший боярский род, внесла простоту и трудолюбие, которые расцвели необычным для боярской среды букетом в её внуке: работа в поте лица, пьянки без удержу, по-народному, в то же время умеренность в быту, властность и справедливость, живущие бессознательно в народе, которые так поразили Русь и всю Европу. Рождённый, казалось, с засученными руками, с топором и широкими замыслами, уже давно ожидавшего его народа, готового к тому громадному делу, на которое его звала история и которого хватило на несколько поколений…

Палата Волконских опустела.

Князь Григорий, тоже растерявшийся от такого поворота событий, как и все его домашние, первым пришёл в себя, переступил с ноги на ногу.

– Однако… – несмело промолвил он, боясь нарушить тишину, бессознательно надеясь, что, может быть, всё ещё обернётся по-другому.

И он невольно вздрогнул, когда в палату заскочил обратно Лыков.

– Григорий Константинович! – крикнул князь Борис. – Собирай свою дочь и приезжайте во дворец! Государь хочет поблагодарить всех девиц, участвующих в смотринах! И поднести всем подарки!

Окинув проницательным взглядом семейство Волконских, оторопело взиравших на него, он понял всё, ухмыльнулся и исчез из палаты.

Дверь в палату за ним, громко стукнув, захлопнулась. Как будто это захлопнулась дверь, только на мгновение открытая в иной мир для них, для Волконских. И вот она закрылась, закрылась для них навсегда…

Мария Фёдоровна, тихо ойкнув, пошатнулась: по её лицу, покрытому румянами, расползлась бледность.

Князь Григорий, обеспокоенный за неё, за её сердце, на которое супруга постоянно жаловалась, подхватил её под руку, видя, что она вот-вот упадёт в обморок, усадил на лавочку.

Рядом же с ними завыла Ирина.

– А-а!.. А-а! – стала размазывать она по щекам слёзы.

И белила, краски, полосами поползли по её лицу… Не помогли они ей!..

– Да говорила же я тебе: не терзай ты её! – завыла вместе с ней и Мария Фёдоровна, испугавшись, что теперь им придётся отвечать за издевательства над падчерицей Анны Константиновны.

Ирина, завывая, вдруг затопала ногами, как делала, капризничая, в детстве.

«Хороша была бы царица!» – осуждающе мелькнуло у князя Григория.

– Эх-х! По усам текло, а в рот не попало! – с сарказмом вырвалось у него, с сожалением глядевшего на свою старшую дочь.

Ирина же, сорвав с себя кику с рясами и бобровое ожерелье, швырнула их под ноги им, как будто они, отец с матерью, были виноваты в том, что произошло: «Вот вам, вот!» – и, с громким, на весь дом, рёвом, выбежала из палаты.

На двор Волконских опустилась тягостная атмосфера.

Он, князь Григорий, был человеком здравого мышления. Но вот по Ирине, ещё юной, не знавшей горечи быть отвергнутой, это здорово ударило.

Когда Марию Фёдоровну увели дворовые девки на её половину хором, то он ушёл к себе в комнату.

Захарка, зная уже, что надо хозяину после такой нервной встряски, принёс стопку, водку и закуску. И князь Григорий, уединившись в своей комнате, выпил пару стопок водки, по-мужицки крякнул, успокоился. Он подумал было, ехать или нет во дворец, как сказал Лыков. Поколебавшись, он всё же поехал туда с женой и Ириной. Он был государевым человеком и волю государя скрупулезно выполнял. И за это его ценили при дворе.

* * *

А вот у Филарета, всесильного патриарха, на этом метания с женитьбой сына не закончились. После смерти княжны Долгоруковой только ещё сильнее обострились. Помучившись думами, он пришёл к окончательному решению. И перед выбором новой невесты он серьёзно поговорил с сыном.

– Грозный правильно делал, когда окружал себя дворянами, – стал поучать Фёдор Никитич, патриарх, своего сына, неопытного в дворцовых интригах. – Бояре-то, княжата, всё ещё стремятся вывернуться из-под Москвы. Интригуют, злобствуют, а то сами хотят сесть самовластными на Москве… И приблизить надо дворян, из тех, что победнее да многочисленнее родом. Те-то верно служить тебе будут до гробовой доски за милость такую…

– Ну а остальное, – продолжил он после небольшой паузы. – Оставь для народа, молвы: дескать, царь выбрал золушку, из народа, бедную… Народ-то наш бедных любит! Чувствительный он! Падок до слезливости! Нищелюбивый, не прочь поплакать над чужой бедой… Тем народ привяжешь к себе, семейство обезопасишь верными дворянами. Да теми, что на многие большие дела способны, во имя государя, на благо царства… Ты, царь, есть государство! Московия – государева земля, твоя, земля государя!..

Жёстко и чётко формулировал старый патриарх наказ сыну, своему единственному, в надежде сохранить свой род. Он понимал опасность, исходящую не только от неизвестных недоброжелателей. Эта история, с Салтыковыми, девицей Хлоповой и княжной Долгоруковой, открыла ему глаза на другую опасность. Она исходила от своих же неразумных родственников, дальних или ближних, не ведающих, что творят, в том числе и во вред себе же.

– Глупость, сын мой, весьма стойкая вещь!.. И очень, очень опасна при дворе-то!..

Поговорил он и со своей женой, великой старицей Марфой. И хотя та обиделась, когда он сказал ей, что с Хлоповой она сдурила, с Салтыковыми вместе, но он прямо заявил, что не позволит ей, по глупости, сломать род Романовых.

– Ты, матушка, посуди сама-то! У нас недоброжелателей итак хватает! А ты им же и помогаешь!.. Грозный-то сам же и оборвал свой род!.. И ты к тому же ведёшь дело! По глупости!

Глава 24
Последнее посольство Григория Волконского

Прошло два года. Второго февраля 1634 года, на день Сретенья Господня, Григория Константиновича Волконского вызвали во дворец.

Время было тревожное. Уже второй год шла Смоленская война.

И князь Григорий догадывался, что с ней-то и был связан этот срочный вызов к царю.

Об этом ему сообщил гонец, прискакав верхом к нему на двор. А это было верным признаком чего-то важного. Двор Волконских находился недалеко от Кремля. И князь Григорий заволновался, зная, что зря гонца не погонят верхом по пустякам на такую малость.

– Машенька, распорядись накрыть стол! – заторопил он жену. – Да посытней! А то невесть сколько придётся там быть! Может, до самого вечера!

– Да как же можно-то? – всплеснула Мария Фёдоровна полными руками, которыми так восхищался Григорий Константинович.

Эта её полнота нравилась ему, волновала, даже сейчас, когда она уже стала стареть. Так иногда со вздохом сожаления замечал он, что жизнь-то, похоже, прошла.

«Вон даже Машенька стала вянуть, оплыла»…

– Седина в бороду, а бес в ребро! – шутя говаривал он, когда, ласкаясь, приставал к ней.

– Тьфу-у! Старик ведь! – шутливо отталкивала она его.

Затем, видя, что он огорчается, уступала…

Вот так они и доживали своё.

Григорий Константинович всё ещё бодрился, ко двору бегал, как молодой, на приёмы, обедал частенько у государя: то с Дмитрием Пожарским, то с Ромодановским был за столом. Встречал и провожал послов: обычно датских или крымских. Но всё равно годы давали знать.

У дворца, когда поднимался по широкому теремному крыльцу, он столкнулся с думным дьяком Иваном Гавреневым. Тот ведал Разрядным приказом. За Гавреневым же, позади него, скромно держался всё тот же дьяк Михаил Данилов, теперь помощник и его, нового главы Разряда.

Данилова он, князь Григорий, знал ещё по Ярославлю. В ополчении Пожарского тот был дьяком Разрядного приказа. Затем он, Данилов, ходил долго под Сыдавным. Того-то, думного дьяка Семёна Сыдавного, уже давно нет в живых. Вот уже пятнадцать лет как тому будет. Сердце, говорят, не выдержало. Да как же оно выдержит, когда он постоянно пил. Немного, но уж непременно каждый день. К Разряду-то, месту слишком бойкому, его вдобавок сделали ещё думным дьяком Устюжской чети, когда увидели, что он хорошо тянет на службе. Затем добавили приказ Казанского дворца. Так он годик-то всего и протянул. Надорвался на трёх приказах… Так за столом в приказе и умер. Говорят, с открытыми глазами. До последнего мгновения смотрел на людей и, говорят, удивлялся им… А с чего бы удивляться? Люди, они и есть люди. Какие есть – такие и есть… Говорят, их Бог сотворил… Да что-то он больно не то творил. Видно, в тот момент был занят чем-то иным, более интересным. Вот и получилось – так себе… На скотинку не похожи, но и на что-то иное – тоже…

Поймав себя на этих опасных мыслях, он поскорее выбросил их из головы… Не дай бог, проговориться кому-нибудь. Тут же дойдёт до патриарха Иосафа. Тот же вот-вот, шестого числа, будет хиротонисанный… Патриарх же Филарет умер совсем недавно, в прошлом году, первого октября… Так и в еретики попадёшь! Сразу слетишь с государевой службы! Как Ванька Хворостинин! Вольнодумец! Рифмоплёт! Сочинитель! – вспомнил он того… Ваньку-то судили патриаршим судом при том же Филарете. И на исправление – в Кириллов монастырь, под надзор. И каждый год игумен оттуда доносил патриарху: «Ванька-де по-прежнему не ходит к литургии!..» И вот уже десять лет как нет Ваньки-то…

– Ну, Иван, рассказывай, что стряслось-то? – быстро переключившись с опасных мыслей, заговорил первым князь Григорий, на ходу пожав руку думному дьяку.

Они стали подниматься по лестнице.

Гавренев был ещё молод, по сравнению с ним, князем Григорием. А он-то, князь Григорий, был уже не такой прыткий. Да и шуба, которую заставила надеть супруга, была тяжёлой, хотя и на соболях. И он вспотел под ней, пока поднимался на Постельное крыльцо.

Думный дьяк успел ему всё-таки в нескольких словах сообщить, из-за чего так срочно вызвали его. Спешность была связана с тем, что накануне прискакал гонец из-под Смоленска от Михаила Шеина.

– Там… дрянь… дело! – лаконично, заикаясь, высказался Гавренев.

Он, среднего роста, широколицый, с кудрявыми волосами, ещё густыми, был недурён собой. Вот только когда говорил, то заикался. Немного, как будто обдумывал каждое слово, прежде чем произнести вслух. Но был умён, грамоты писал толково.

– Его… король Владислав… прижал!..

Так что, когда князь Григорий вошёл в государеву думную палату, он уже был хорошо осведомлён о том, что происходило под Смоленском и что ему следовало ожидать от государя и его советников.

– Григорий Константинович, тебе надо немедленно ехать в Можайск! – сразу же перешёл к делу Шереметев, когда он, войдя в комнату и поздоровавшись со всеми, сел на лавку. – И расспросить подробно Черкасского и Пожарского о том, как им подать помощь Шеину!..

Да, как думал князь Григорий, такое и услышал. Его никто сейчас, в думной палате, не спрашивал даже: хочет он ехать или по какой-то причине не может. В государевых делах такого не было принято, как считал и как действовал всегда и он сам.

Через два дня он уже был в Можайске. Снег, кругом было бело.

Черкасский и Пожарский встретили его холодно. Да такое он и предполагал. До них тоже уже дошло известие о положении Шеина под Смоленском. Они тут же собрали своих помощников на совет.

Князь Григорий сообщил, с каким поручением от государя и Боярской думы он послан.

– Как подать помощь Шеину? Когда вы сможете выступить? Я должен это доложить государю и Боярской думе!..

Пожарский слушал его, глядя на него, на князя Григория, усталыми глазами. Здесь, в Можайске, он находился с Черкасским с середины октября. Пошёл уже четвёртый месяц. Но дело с формированием армии практически не подвинулось. Хотя, как они знали и как им сообщали из Москвы, указы о сборах ратных были разосланы по многим городам.

– Доложи! – коротко приказал Черкасский дьяку Шишулину. – Как приходят сюда ратные! И сколько нетчиков[73]73
  Нетчики – не явившиеся на службу.


[Закрыть]!.. Вот сволочи! – громко, со злостью, процедил он.

Князь Дмитрий Черкасский всякий раз терялся, когда сталкивался вот с такой неразберихой со сбором ратных или постоянными местническими разборками. И от этого, что он не может провести операцию так, как было задумано, видя, что она даст блестящие результаты, злился на своих помощников, вторых воевод, и на приказных дьяков, и бояр, ближних советчиков государя, которые дают тому плохие советы. Он злился, требовал, наказывал за невыполнение поручений княжеских отпрысков, порой просто дуривших… От этого он прослыл крутым, нетерпимым, желчным. И воеводы помельче рангом не любили его.

Никифор Шишулин, на вид дремучий, стал обстоятельно и толково докладывать:

– Указом государя двадцать пятого декабря было велено послать в Можайск сотню нижегородских стрельцов…

Он стал перечислять, откуда и сколько должно было явиться ратных в Можайск ещё два-три месяца назад.

– Итого на сегодняшний день в Можайск прибыло десять тысяч восемнадцать человек. Что составило одну треть от наряда!..

– Вот!.. – снова зло процедил Черкасский.

Он напомнил указ государя от восемнадцатого октября. Тем указом было велено идти на сход в Можайск стольникам и воеводам: князю Никите Одоевскому и князю Ивану Шаховскому, с теми людьми, которые были с окольничим князем Семёном Прозоровским, но сбежали от него из-под Смоленска или были ранены, а сейчас уже здоровы…

Он снова выругался.

– Других я не буду перечислять! Сами знаете!.. И те пришли вполовину! А то и того меньше! И наряжены дети боярские и дворяне, татары, стрельцы, что в ведении Казанского дворца! Там же, Казанским дворцом, ведает сейчас Борис Лыков!..

Он из-за чего-то разозлился от сегодняшних местнических дел.

Князь Григорий, слушая его, вспомнил те местнические тяжбы, которые сопровождали этот сбор армии после указа государя… «А сам-то ты тоже хорош!» – мелькнуло у него о самом себе, о прошлом деле, когда он с двоюродным братом Фёдором Волконским затеяли местничать с Колтовским. Тогда он тоже возмущался, писал челобитные государю…

– Так что же я там, в Москве, скажу-то?! – чуть не вскричал он.

Он уже просидел на совете который час, выслушал все беды войска Черкасского и Пожарского, но так ничего толком и не добился от них того, что хотели знать в Москве: когда армия Черкасского и Пожарского сможет выступить на помощь Шеину и в какой численности. С численностью было плохо. Армия не имела и трети того, что намечалось послать под Смоленск.

– Ладно, давайте запишем, что в середине февраля соберёте полки, проведёте смотр и выступите на Вязьму!

– При условии, что подойдут мобилизованные из Рязани, Каширы и Тулы, – поправил решение совета дьяк Волков.

– Да, – согласился с этим и Пожарский.

Подьячие, пока они совещались, подготовили отписку государю, подробно расписав в ней все беды войска в Можайске, которое, ещё не сформировавшись, уже страдало теми же недугами – нетчиками: дворянами и боярскими детьми…

– Похоже, Шеин сговорился с королём Владиславом, – осторожно высказал своё мнение Черкасский в конце их совещания.

И князь Григорий заметил, что Пожарский не стал ничего возражать на это. И он понял, что тот тоже так думает, встревожен, что там, под Смоленском, происходит что-то непредусмотренное…

Он вернулся в Москву, доложил государю и его ближним советникам то, что услышал от Черкасского и Пожарского, положил на стол их отписку.

Государь поблагодарил его за выполненное поручение.

– А теперь, Григорий Константинович, – продолжил он далее, – надо ехать на размену послами с Крымом. Кроме тебя, некому с этим справиться…

Князь Григорий вернулся домой, рассказал, что можно было жене Марии Фёдоровне.

Та, выслушав его, промолчала. Так она давала ему знать, что не со всем согласна. Женщиной она была умной, порой что-то подсказывала ему, что потом выходило действительно так, как она говорила. И князь Григорий прислушивался к её словам.

* * *

В конце февраля наконец-то утрясли окончательно вопрос о месте размены с крымскими послами. Дело для него, князя Григория, привычное: Крым, татарский мир. Там хорошо знали его: хан, его ближние, а он знал их.

Сначала ему сказали в Посольском приказе, что он должен ехать в Елец. Но затем разменное место переиграли на Валуйки. Князь Григорий не задавался вопросом: с чем это связано. Знал, что степной мир непредсказуем.

Там же, на размене, в Валуйках, его должны были ожидать четыре сотни служилых из степных украинных городов: с Ельца триста человек да с Ливен сотня боярских детей.

– Достаточно, – ответил он на вопрос думного дьяка Ивана Грязева в Посольском приказе, хватит ли людей для размены и охраны государевой казны.