Текст книги "Преодоление"

Глава 19
Размен пленными

Наступило лето 1619 года. В Московии всё ещё было тревожно. Хотя королевич удалился восвояси, но по волостям остались шайки запорожских казаков, баловней, и тех же «лисовчиков», уже остатки. Но от этого спокойнее не было.

В это время для него, князя Григория Волконского, выдался перерыв в делах при дворе. Изредка он ездил в Посольский приказ или ко двору. Первого июня он стоял как официальное лицо при объявлении указа о пожаловании в окольничьи Фёдора Бутурлина.

К этому времени уже был известен последний срок, когда отпустят из плена Филарета, Василия Голицына и других посольских. Правда, сроки уже давно истекли: поляки всё тянули и тянули с обменом… Сколько раз уже переносили сроки с февраля-то…

И их, всем, кому выпала по росписи честь встречать митрополита Филарета, государева отца, вызвали во дворец. Уже была готова роспись трёх встреч. Над росписью трудились целый месяц дьяки Разрядного приказа, справляясь по записям со службами по годам всех участников встреч, чтобы исключить местнические столкновения и торжество прошло бы спокойно.

Зачитывал роспись Пётр Третьяков.

Так его, князя Григория, приписали в товарищах к Дмитрию Пожарскому. Их встреча была первая, в Можайске. Не считая ту, которая пройдёт на границе, на месте размена пленными.

Пожарский и Волконский выехали с Москвы со своими обозами, дворовыми холопами, не зная, когда ещё дойдёт их очередь.

В Можайске они первым делом зашли к воеводе города, Даниле Замыцкому.

Князь Григорий пожал крепкую, сильную лапищу Замыцкого.

– Здорово! – буркнул воеводе и Пожарский.

– Где нам остановиться-то? – спросил князь Григорий Замыцкого.

– Сейчас лето! Можете в шатрах, вблизи Можайки, около Васильевской слободы! Или у озера, у Алексеевской слободы! Хотите, устроим в самой крепости? Правда, там тесновато. Или в подгородном монастыре? У монахов…

– Не-е, только не у них! – отрицательно замотал головой князь Григорий, отказываясь от такого места, зная этот монастырь по прошлому, когда Можайск осаждал Ходкевич. – Игумен – пьяница! А братия – и того хлеще!..

– Ну, выбирайте, – меланхолично сказал Замыцкий, не удивившись тому, что услышал. – Мест хватит всем!

Пожарский и Волконский встали лагерем у Можайки. Там, под раскидистыми елями, в тени, было прохладно. Правда, вечером их заели комары.

В самом начале их ожидания, в один из таких бездельных дней, утомительных и скучных, к Можайску подошёл этап польских пленных, которых везли на размен. Здесь этап остановили на отдых.

И князь Дмитрий из любопытства пошёл посмотреть на пленных: есть ли среди них те, кто выходил, сдаваясь, к нему из Кремля через Кутафью башню, шесть лет назад. Вместе с ним пошёл и князь Григорий.

Они прошли до лагеря пленных. Конвоиры, узнав Пожарского, пропустили их в лагерь.

Пожарский и Волконский прошлись по лагерю среди палаток и костров, всматриваясь в лица поляков и наёмников.

Да, как и рассчитывал, князь Дмитрий узнал полковника Струся. Тот, как всегда, похоже, был пьян или с похмелья. Выглядел неважно… Узнал он ещё одного из пленных, Осипа Будило, полковника.

– Осип, как поживаешь, как здоровье?! – искренне обрадовался он, увидев его.

Будило сидел у костра среди своих, по-простому, на какой-то грязной колоде, вытянув вперёд ноги, прижав к бокам локти. Похоже, он как всегда заливал какие-то байки, одетый в потрёпанный кафтан неопределённого цвета.

Поговорив с полковником и справившись, не нужно ли ему что-нибудь, они, Пожарский и Волконский, попрощались с ним.

В этот день, к вечеру, в Можайск приехали и духовные, записанные на встречу: архимандрит Рязанский и Муромский Иосиф, архимандрит нижегородского Печерского монастыря и игумен Прилуцкого монастыря. Расположились они отдельно, своим станом.

На второй встрече, под Звенигородом, шла такая же суета с подготовкой торжества. Туда уже приехал архимандрит Вологодский и Великопермский Макарий, с ним приехали архимандриты Чудовский и Ипатьевский.

А вот на главной встрече, третьей по счёту, в селе Хорошове, Филарета и посольских будут приветствовать митрополит Сарский и Подольский Иона и Троице-Сергиевой лавры архимандрит Дионисий. От царского же двора на эту встречу назначили Дмитрия Трубецкого и Василия Бутурлина.

В эти же дни по всему Можайскому тракту, от Вязьмы до Москвы, суетились приставы, дворяне и всякого рода иные служилые, сгоняя к тракту простой народ, чтобы он выражал свою любовь к государеву отцу, радовался его возвращению из чужеземного плена, а заодно и получал от него благословение.

* * *

На литовской границе, на речке Поляновке, в это время готовились к размену пленными.

Пленных доставили в приграничную деревеньку накануне размена.

Из Польши его, Фёдора Никитича Романова, привезли в плохоньком польском кафтане.

Последнюю ночь перед разменом он провёл в избушке, недалеко от речки Поляновки.

Русские пленные в последнее время считали дни: вот остался месяц до освобождения, неделя, три дня, … завтра…

Только что по дороге сюда Фёдор Никитич свиделся в Вильно с Василием Голицыным, чтобы уже расстаться навсегда.

Василий Голицын был плох, уже не вставал с постели.

– Всё, Фёдор Никитич, – тихо сказал князь Василий. – Подошёл мой срок… Поклонись и за меня ей: Москве-матушке…

– Ну что ты, Василий Васильевич! – бодрым голосом стал успокаивать он его, стараясь не выдать волнения от потери вот его, близкого ему человека по страданиям, тяготам, выпавшим на их долю, хотя князь Василий так и не признал царём его сына Михаила. Сложные у них были отношения всю жизнь. – Мы ещё с тобой как-нибудь поохотимся у меня в Домнино!.. Там олени, представь, ещё водятся!

Князь Василий слабо улыбнулся, одними губами. Глаза же его, подёрнутые уже старческой пеленой, смотрели спокойно… Так он и умер по дороге к границе, буквально в двух шагах от родины, от свободы…

Накануне размена Фёдор Никитич не спал ночью. Давали знать себя годы, бессонница, а теперь ещё и волнение о скором освобождении. Долгих восемь лет прошли в польском плену. И все эти годы он терпел, терпел и снова терпел. От этого у него сильно изменились взгляды на людей, обстоятельства, события… Он стал осторожным, подозрительным…

Их, посольских пленных, привезли отдельно от других пленных, в том числе и взятых в Смоленске.

Не в состоянии уснуть, он вышел из избушки, в которой его устроили.

Короткая летняя ночь подходила к концу, отступала куда-то на запад, в уже изведанную сторону, но так и оставшуюся чужой. С востока же, где была родина, Москва, светлело… И вот-вот должно было что-то произойти наконец-то, к чему Фёдор Никитич стремился всю жизнь и что всегда было впереди. Утро было особенное, свежее, молодило. И он подумал, что с сегодняшнего дня начнётся для него другая жизнь. Ему придётся заново пройти по жизни, но уже с огромным опытом и ясным взглядом на многое. Ему было уже шестьдесят пять лет. Но в это утро, последнее утро в плену, ему казалось, что он только-только вступает в жизнь… Ему ужасно хотелось увидеть Москву, жену и сына Михаила… Особенно его, царя, его сына, венец его долгого терпения, его надежд…

На востоке сквозь редкие тучи всё ярче и ярче разгоралась утренняя заря… А вот брызнули первые лучи солнца.

Они омыли ему лицо, в глазах заблестели слёзы. И он почувствовал усталость. Как будто он долго-долго шёл, а теперь, у цели, силы оставили его. И ему захотелось присесть, отдохнуть и хотя бы чуть-чуть вздремнуть. И он присел на лавочку рядом с избушкой и задремал, блаженно улыбнувшись солнцу, которое словно ласковой тёплой рукой погладило его по лицу.

Спал он недолго. Проснулся оттого, что ему показалось, будто кто-то толкнул его. Он огляделся… Ещё было рано. Но деревня уже просыпалась… Она стала наполняться голосами, оживать…

Отсюда, из деревни, колонна пленных и сопровождающих их поляков вышла после наспех проглоченного незамысловатого завтрака. До границы было недалеко, всего каких-то вёрст пять. Последний путь до границы все шли пешком, кроме него, митрополита Филарета. Ему и по сану и по возрасту выделили возок, открытый, без верха, похожий на телегу. Сразу же за его возком пошёл Михаил Шеин, за ним дьяк Томило Луговской, а далее шли все остальные пленные, слуги, боярские дети, стрельцы…

Подошли к реке Поляновке. И здесь колонну остановили.

– Стой! – крикнул ротмистр. – Отдыхай!.. Не расходиться! Ждать дальнейших указаний! Жолнерам дан приказ стрелять и сечь всякого, кто побежит к реке!..

Переговорив между собой, один из ротмистров направился к реке. Там уже рядами стояли жолнеры, небольшой кучкой крестьяне из ближних деревенек, любопытные до зрелищ.

Пленные, выслушав молча приказ, сели отдыхать, утомлённые переходом, и стали издали жадно рассматривать пограничную реку и то, что было за ней.

За ней же ничего особенного не было. А вот что было необычным – так это два свежерубленых новеньких моста, недалеко друг от друга.

Прошло какое-то время. И там, за рекой, расплывчатой массой показалась колонна людей. Это подводили к реке пленных поляков, которых разменивали на них, на русских…

Колонну на той стороне реки тоже остановили.

С обеих сторон, от той и от другой колонны, к мосту направилось по три человека. Сойдясь на его середине и переговорив о чём-то, они пошли обратно: каждый на свою сторону.

Ротмистр вернулся к колонне.

Оказалась новая заминка: поляки требовали отпустить сначала полковника Струся. Фёдор же Шереметев, главный на размене с русской стороны, не соглашался, опасаясь обмана.

Фёдор Никитич послал к своим гонца с наказом, чтобы отпустили Струся…

Размен затянулся. Русские не доверяли полякам, а те русским…

Время перевалило за полдень, дело с разменом завязло… Туда-сюда, на мост, ходили и ходили ротмистры…

Наконец, там до чего-то договорились.

Струсь перешёл мост, один. Здесь, на польской стороне, у моста, его встретили близкие и его дворовые люди.

Фёдор Никитич мельком бросил взгляд на полковника, на того человека, на которого его разменяли. Невольно оценивая его, с долей ревности и недоброжелательства к тому, которого поставили вровень с ним, посчитав, что он, митрополит, отец государя Московского, ровня вот этому поляку…

Струсь, в свою очередь, отыскав его глазами, с вызовом посмотрел на него. И, видимо, с теми же мыслями… Он отвернулся и пошёл с встречавшими его с места размены.

Ротмистры вернулись к колонне.

– Пошли на мост! – крикнул один из них, поднимая пленных. – Шагом, шагом!.. Не бежать! Только шагом!..

Колонна направилась к одному из мостов. Гусары, едущие верхом впереди возка Филарета, остановились у моста и, расступившись в стороны, открыли путь на мост. Возок медленно вкатился на деревянные мостки и покатил на другой берег, к своим. За ним пошли остальные русские пленные.

В это же время со стороны русских, по другому мосту, пошла колонна пленных поляков.

Фёдор Никитич переехал мост. За ним перешли мост и остальные пленные. Здесь, на берегу, их уже ожидала большая группа встречавших: впереди стояли бояре и духовенство, за ними выстроились дворяне, а далее отряд конных стрельцов.

Фёдор Никитич вышел из возка. Навстречу ему шагнул Фёдор Шереметев, поклонился ему.

– Божию милостью великий государь царь и великий князь Михаил Фёдорович, – начал Шереметев, – всея Русии самодержец, Владимирский, Московский, Новгородский и иных многих государств государь и обладатель, и мать царя инокиня Марфа, шлют поклоны митрополиту Ростовскому Филарету, отцу и мужу своему!

Фёдор Никитич кивнул головой, устало улыбнулся:

– Здоров ли великий государь Михаил Фёдорович и мать его – инокиня Марфа!

– Божией милостью здоровы и великий князь, и его матушка!

Шереметев отступил в сторону, пропуская вперёд Мезецкого.

Князь Данило приветствовал митрополита от имени бояр, всего государства, всех людей московских.

– Благословляю Господом Богом вас и государство Российское! – ответил Фёдор Никитич…

Освобождённых из плена посадили в повозки и их под охраной конных стрельцов повезли в стан, который находился вдали от речки. Там стояли шатры, были разбиты палатки, огороженные телегами, вокруг стана были выставлены усиленные караулы.

Солнце уже скатилось к горизонту.

В шатре митрополита собрались встречавшие его бояре и князья, духовные. Восхваляя Бога и царя, они подняли чаши за освобождение Филарета.

После этого всех освобождённых перевезли в другой лагерь, дальше в глубь страны, опасаясь провокаций с польской стороны.

На другой день, утром, Фёдор Никитич велел послать от себя жалованье польским людям, сопровождавшим в последние дни их, пленных, до границы и участвующих в обмене. Телегу, груженную дарами митрополита – баранами, курицами, вином, мёдом и калачами – отправили к месту размены. И она, прогрохотав по деревянному мосту, по которому ещё вчера пленные русские шли на свободу, скрылась за буграми, возвышающимися на другом берегу Поляновки.

Колонна же русских, снявшись со стана, двинулась по Можайской дороге к Москве. На всем пути до столицы по всем городам и сёлам, через которые она проходила, митрополита встречали с хлебом-солью. А впереди колонны летела молва, что из польского плена возвращается митрополит Филарет Романов, отец государя Михаила. И молвой же разносилось, что, дескать, в столицу едет новый патриарх Русской церкви…

В Можайске Дмитрий Пожарский и Григорий Волконский, с духовными, встретив митрополита, присоединились к колонне.

Наконец процессия приблизилась к речке Пресне. Там собралась огромная толпа московского народа… И когда показался возок митрополита, в толпе закричали:

– Едут, едут!

А впереди неё, толпы, стоял юный царь, нервно сжимая в правой руке скипетр. И тут же была его свита… С бледным лицом, щуплый телом юный царь стоял прямо, стараясь с достоинством держать на голове шапку Мономаха. Парчовые одежды на нём, расшитые жемчугом и камнями, казались тяжёлыми – от волнения и от жары в этот знойный летний полдень.

Не доезжая до царской свиты, возок митрополита остановился. Фёдор Никитич вышел из возка и пошёл навстречу царю, своему сыну… Подойдя ближе, он остановился напротив него. Юный царь низко поклонился в ноги ему, своему отцу… Выпрямился… В глазах у него стояли слёзы. У Филарета же затуманился взгляд, к горлу подкатил комок при виде сына, украшенного шапкой Мономаха, повзрослевшего, с огромной свитой. И он низко поклонился ему – своему сыну – поднял на него глаза. Не говоря ни слова, отец и сын стояли и со слезами взирали друг на друга… Затем они упали друг перед другом на колени… И так стояли долго…

На речку и толпы людей опустилась тишина…

Справившись с волнением, они, отец и сын, поднялись на ноги.

– Божию милостью мы, – дрожащим голосом начал свою речь юный царь, обращаясь к отцу, – великий государь царь и великий князь Михаил Фёдорович всея Русии самодержец, приветствуем его преосвященство митрополита Ростовского Филарета со счастливым возвращением на родину, в столицу Московского государства!..

Нескоро здесь всё успокоилось.

Но вот Фёдор Никитич снова поднялся в свой возок. Шереметев взял его коня под уздцы, и процессия во главе с царём, который пошёл пешком впереди возка, двинулась к Москве, которая встречала их колокольным звоном.

Глава 20
Крымские дела Григория Волконского

Вот в это время, когда всё уладилось в семействе государя, Волконский заглянул как-то в Посольский приказ по привычке.

Третьяков, встретив его, пригласил в свою палату, угостил водочкой.

Князь Григорий и раньше, бывая у него, удивлялся способности Третьякова устраиваться. Размах проявлялся у того и в обстановке его палат, окружающего быта… Большая палата, роскошный стол, длинный, из дуба, под дорогой бархатной тёмно-синей скатертью. Такие же массивные дубовые неподвижные лавки, коники, покрытые цветастым шёлком. И шкатулки, полно было ларцов, с секретами, больших, пузатых, с серебряными полосами и пластинами из яшмы и малахита… А стены!.. Таких, обтянутых персидской камкой, не было даже во многих палатах дворца, у государя… А у Петьки Третьякова были…

«Да-а, умеет жить!» – с завистью подумал князь Григорий. Вообще-то, он терялся в догадках, откуда у Третьякова, при его-то окладе, деньги, чтобы вот так роскошествовать, обставлять свои палаты… «Ворует!» – мелькнуло у него, уже ставший расхожим обычным источник неизвестных доходов… Сыски были и у него, у Третьякова… Но тот всегда оказывался чист!.. Никто не знал, откуда у него всё это берётся…

Они выпили, закусили солёными грибками. Они тоже были у дьяка всегда в наличии, на всякий случай. Разговорились о сегодняшних делах, интересующих обоих.

Князь Григорий рассказал, как был побит Сагайдачным под Каширой, на Оке, при речке Осётр.

– Сволочь он! Твой Сагайдачный!.. Паскуда! – стал ругаться Третьяков.

– Что он тебе-то сделал?! – удивился князь Григорий. – Ты тут сидишь, а он там! – махнул он рукой неопределённо куда-то за стены приказной палаты.

Третьяков посмотрел вопрошающе на него. Затем, сообразив, что Волконский не знает всего, хотя крымские дела касаются его напрямую, стал рассказывать ему подробности.

– Он, Сагайдачный, захватил посланников, которые ехали в Крым, к Джанибек Гирею!

– А кого?

– Степана Хрущёва! Ты же его знаешь! А с ним был дьяк Сёмка Бредихин! Везли поминки [66]66
  Поминки – дарственное приношенье, гостинец.


[Закрыть]в Крым!

– Большие?

– Да, немалые! Если перечесть на деньги – восемь тысяч четыреста шестьдесят семь рублей!

– О-о! – промычал князь Григорий.

Такие поминки не возили в Крым, считай, со времён Бориса Годунова. И вот их потеряли по дороге. И это дело возникнет обязательно на переговорах с крымцами. Джанибек Гирей потребует прислать новые. А государь Михаил Фёдорович откажет… Придётся искать предлог, ему, князю Григорию, объясняться перед крымцами. С тем же Ибреим-пашой Сулешевым. И предлог надо продумать заранее, чтобы не попасть впросак. И он должен быть веским, простым и понятным даже татарам… Найти, его надо найти…

– И я предвижу, что хан потребует прислать новые! – заговорил Третьяков, в унисон его, князя Григория, мыслям, как будто прочитал их.

Вообще, он, Третьяков, головастый, шёл в мыслях на шаг впереди многих бояр и тех же дьяков. А что уж говорить о такой мелкоте, как подьячие или боярские дети.

– Вот и представь – какие потери-то! – продолжил Третьяков…

Как он и предвидел, действительно, осенью, в октябре, шёл 1619 год, из Крыма по этому делу приехали гонцы. Их устроили на Крымском дворе, за приставами: чтобы, упаси боже, не могли встретиться с послами или гонцами из иных стран…

Третьяков вызвал князя Григория в Посольский приказ.

– Тут прикатили гонцы! От твоего друга, Джанибек Гирея! – ехидно ухмыляясь, начал он. – Вот давай, надо выкручиваться! Пока их держат взаперти, под наблюдением. Сейчас их спаивают. Денька через три созреют… И точно, уже известно, с чем они приехали-то! Пристав Ивашка напоил их в первый же вечер и выведал!.. За поминками, прошлого года! Те, что своровал твой Сагайдачный! – уже привычно приписал он и того к нему, к князю Григорию.

Князь Григорий пропустил мимо ушей эту очередную шуточку думного дьяка.

– По твоей это части, крымской! – продолжил Третьяков. – Вот ты и подумай, что им сказать, чтобы отвязались!.. Но сердить хана не следует! Надо ухитриться: поминки не дать, повторно-то, и врага не нажить! Да и погляди в делах приказа: не было ли перебора в прошлом с поминками-то! Может, в который год дважды посылали!

– Угу! – согласился князь Григорий, хотя и не нравилось ему, что Третьяков учит его, как маленького, как вести себя с крымцами.

– Всё! Стоим на этом твёрдо! – подвёл итог их разговора Третьяков…

На приёме крымских гонцов князю Григорию пришлось изворачиваться одному. Третьяков, попросту говоря, бросил его.

– Справишься, – буркнул он и, как обычно, скоренько смылся куда-то по своим срочным делам.

Князь же Григорий не стал откладывать встречу с гонцами. Продумав всё основательно с ответами на всякие хитрые вопросы и требования крымцев, он встретился с ними.

Перед ним предстали гонцы: два татарина. Один в возрасте и, похоже, ушлый, а другой, его напарник, был молодой, зелёный и глупый.

Так решил князь Григорий, когда увидел их, посчитав, что ухо надо держать востро с тем, что был уже немолод.

Пригласив их в специально предназначенную для таких встреч с иноземцами комнату Посольского приказа, он предложил им сесть на лавку. Приняв от них ханскую грамоту, он учтиво осведомился о здоровье хана и калги. Старший гонец, тот, что был хитрее, ответил обычным делом посольских, что, слава аллаху, хан жив, здоров. Спросил князь Григорий потом их и о дороге, не нуждаются ли они в чём-нибудь. Те поблагодарили его за участие.

– Грамоту хана Джанибек Гирея, брата царя Михаила Фёдоровича, переведут, зачтут государю и боярам. Затем дадут ответ на неё, – сказал князь Григорий, рассчитывая, что в первый день приёма гонцов будет достаточно этого.

Но гонец, тот, который был старше, хитрее, тут же заявил, что хан Джанибек требует возобновить посылку прошлого года. Ту, что не дошла до Крыма, была сворована казаками Сагайдачного…

– То несхожее дело! – добродушно заулыбался князь Григорий на это, развёл руками: мол, о чём это вы. – Как пропала казна-то?.. Надо рассудить! Вместо того, чтобы идти на короля, Джанибек Гирей пошёл в Кизылбаши! Король воспользовался этим и направил свои силы против Московского государства! Черкасы перехватили путь в Крым! Казна пропала потому, что Джанибек ходил в Кизылбаши! Поэтому совершенно не престало говорить о её возобновлении!..

Толмач растолмачил сказанное князем Григорием. Гонцы выслушали его. На их лицах, опечаленных, сразу же отразилось всё, только что сказанное Волконским, ближним государевым человеком.

Князь Григорий, сожалея, выразил сочувствие общим потерям: крымского хана и московского царя. В конце приёма он смягчил тон, чтобы отказ не показался слишком горьким или обидным.

– Пропало у них, государей, вообще! У московского царя Михаила Фёдоровича и брата его, хана Джанибек Гирея! – заключил он. – И государь-царь и великий князь Михаил Фёдорович помирился с королём поневоле! Султан и крымский хан же не оказали помощи царю! К тому же надо было выручать из плена государева отца и многих других русских пленников! Но перемирие заключено временно! И государь не отказывается от своего намерения мстить королю за его неправду и разорение земли Русской!..

«Что с возу упало – то пропало! – усмехнулся он, зная, что поминки пропали окончательно, если они попали в руки запорожских казаков. – Ворьё!» – с негодованием подумал он о запорожцах.

Он, князь Григорий, не доверял и, откровенно говоря, ненавидел казаков как донских, так и запорожских чуть ли не с малых лет. Как-то раз он ходил в приставах у турецкого посла Резвана. И те, донцы, подвели его в самый критический момент, отказав ему в сопровождении посла. А ведь тогда, тому уж будет двадцать семь лет, он нанял их, заплатил деньги… И те деньги тоже пропали…

Помолчав, он заверил гонцов, что это будет отписано хану в грамоте от брата его, государя Михаила Фёдоровича.

* * *

Подошёл ноябрь месяц, холода, метели.

В начале ноября князь Григорий был приглашён к столу государя.

В столовую палату во дворце он вошёл вместе с Ромодановским. Тот, за те четыре года как стал боярином, располнел, тяжело дышал, ходил медленно, вразвалку. Вот так они и вошли: Ромодановский чуть впереди, на полшага от него он, князь Григорий. За ними в палату вошёл Борис Шеин. Тот, сурового вида, лобастый и всегда хмурый, угрюмо взирал на всех, в том числе глянул так же на него, на князя Григория, когда он, кивком головы, поздоровался с ним.

Ромодановский же, войдя в палату, заспешил вперёд, окидывая голодными глазами богато уставленные столы. И там, у столов, они разделились. Ромодановский направился к боярскому столу, а князь Григорий к столу поскромнее, к окольническому.

Когда застолье закончилось, все, беседуя по двое-трое, тихо переговариваясь, потянулись из столовой палаты в соседнюю палату, Золотую.

Там же, в Золотой палате, князь Григорий снова столкнулся с Ромодановским.

– Ну как! Опять уезжаешь на размену? – спросил Ромодановский его.

– Да.

– Кого провожаешь-то?

– Прокопия Воейкова!

– А-а! Добрый мужик! – отозвался Ромодановский о посланнике. – Прокопий-то бывал, бывал часто в тех же ногаях! Да и в Крыму бывал! – стал рассыпаться он похвалой о дворянине Воейкове.

Мужик тот, Воейков, был, действительно, добрый. Но вот этот добрый мужик сразу же бил челом государю на него, князя Григория, что ему быть с ним невместно. И снова Третьяков вызвал очередного надумавшего местничать.

– Государь велел сказать тебе, что ты врёшь! Можно тебе быть с князем Григорием! И государь предупреждает: если впредь станешь бить челом не по делу, то быть тебе в великой опале! – погрозил он ему пальцем. – Смотри! Дочелобитишься!..

Да, как и было намечено Посольским приказом, вскоре князь Григорий снова был на пути к разменному месту, туда же, на Ливны, с новыми посланниками в Крым, которые везли очередные подарки хану.

Через два месяца он вернулся из Ливен, с рубежа. Зимой, в январе, на Крещение, он обедал у государя Михаила Фёдоровича в Золотой палате с боярами Дмитрием Трубецким и Борисом Лыковым. Такая спокойная, хотя и деловая жизнь стала нравиться ему, может быть, из-за возраста.

Прошла зима. Наступила весна. Апрель. Тепло.

В это время в Москву прикатил от шаха Аббаса из Кизылбаш опять тот же посол Булам-Бек. И князь Григорий, в обязанности которого входило присутствовать во дворце в таких случаях, был на приёме.

После этого он уехал на юг, под Валуйки, на размену, с новыми посланниками: Петром Воейковым и Степаном Матчиным.

В конце апреля они были уже под Валуйками. Там всё было по-прежнему. Река, татарский табор на другом берегу, уже привычно обжитом месте. Дымки костров, нет комаров и зори тихие, с закатами такого нежно-голубого цвета, что плакать хочется от красоты такой, мелькнувшей на мгновение…

Князь Григорий с Воейковым, устроив в крепости обоз с дарами хану, вышли на берег Быстрой Сосны.

На той стороне реки, увидев их, на берег спустились Абросим Лодыжинский и Роман Болдырев. С ними же подошли к воде двое боярских детей, сопровождавшие их в поездке к хану.

Лодыжинский что-то прокричал… Эхо, отразившись от глади реки, долетело до князя Григория, растянуто передразнивая кого-то: «Гри-о-оо!»… Затем снова: «Григо-оо-ри-ий!..»

И тут же на берег к Лодыжинскому и Болдыреву спустился Ибреим-паша со своими нукерами.

Князь Григорий узнал его по фигуре. Он издали здорово походил на своего брата Ахмета. Такой же коротконогий, грудастый, с квадратной фигурой, низко посаженной головой.

Постояв, послушав перекличку русских послов, Ибреим ушёл обратно в свой стан.

Наутро, после зари, посольские работные люди натянули на берегу шатёр, внутри поставили стол, лавки, стол накрыли красным сукном.

Апрельское солнышко в конце месяца уже пригревало, и сильно. От этого и настроение у него, князя Григория, было радостное.

Ибреим-паша, как и его брат Ахмет, не стал гоняться за честью, кто и к кому должен ехать на встречу. Он приехал со свитой ближних, притащил человек десять. Другие остались в таборе, на том берегу, с любопытством глазели оттуда на всё происходящее на русском берегу.

За столом, в просторном и светлом шатре для переговоров, Ибреим-паша сразу же после приветствий и обычных слов о здоровье государя и хана и калги предъявил требование о возобновлении посылки казны за прошлый год, украденной Сагайдачным. Решительно настаивал он и на немедленной присылке казны за этот год.

Он горячился, вёл многие раздорные речи…

Но князь Григорий уже знал, что это до первой чарки водки. После неё страсти улягутся. К тому же он имел про запас добавочное жалованье из запасных соболей, которыми, подарив, тут же ублажит Ибреим-пашу.