Текст книги "Преодоление"

Глава 18
Деулинский мир

После успешного завершения операции с выводом войска Бориса Лыкова из Можайска Пожарский получил с Москвы указ идти под Серпухов, чтобы прикрыть Москву с этого южного направления. На это Москву вынудили сообщения дозорных, что из-за Оки, а точнее, из-за Днестра, из степей сюда двигалось запорожское войско Сагайдачного. Тот шёл на помощь Владиславу. И вот ему-то надо было загородить дорогу на Москву.

Когда по войску Пожарского было объявлено об этом, в нём началось брожение.

Князь Дмитрий предвидел такой ход событий. Его войско состояло в основном из тех же казаков, правда, донских, которых с Угры привёл Колтовский. И вот сейчас, когда надо было выдвигаться к Серпухову, они потребовали выплаты жалованья. А часть из них, не дожидаясь переговоров об этом с ним, Пожарским, ушли из его войска.

– Сбежало более сотни! – сообщил ему Волконский.

Он стал ругаться на казаков.

А князь Дмитрий, слушая его, подумал о том, откуда у князя Григория такая ненависть к казакам. Тот готов был отдать их всех палачу, приказал бы высечь кнутом.

Князь Дмитрий велел их войсковому дьяку Луке Владиславлеву посмотреть по спискам, сколько казаков было, а сколько осталось.

Тот доложил ему свои подсчёты.

Да, как и предполагал князь Дмитрий, бежало чуть больше полутора сотен казаков.

– В их же станицах говорят, их товарищи, – бубнил дьяк. – Что два десятка бежало и к королевичу!

– Прельстил же, прельстил тот их! – вскричал князь Григорий.

Он не понимал, как они, простые служилые, оказываются такими легковерными на посулы.

А вот что они понимали, как Пожарский, так и Волконский, так это то, что бежавшие присоединятся к какой-нибудь шайке, промышляющей разбоем.

В это время как раз и появился в стане казаков, ещё оставшихся на службе, один из ранее бежавших. Не понравилось ему там, среди воровских.

– Они собираются идти в твою вотчину, Григорий Константинович! Что на речке Супрутке! – сообщил он, смущённо взирая на них, крутых князей и воевод. – И там будут кормиться, пока им не выдадут оклады…

– Они что – сдурели?! – возмутился князь Григорий.

Он живо представил, как разоряют его дальнее село Супрут, под Тулой, куда, по словам вот этого беглого, сволочи-казаки собирались вторгнуться на кормление…

От возмущения он не находил слов.

А тут ещё дьяк, ехидничая, прошёлся на его счёт.

– Князь Григорий, не расстраивайся! Они грозятся поселиться и в имении Салтыковых!..

Волконский в сердцах обругал его.

В таком раздёрганном состоянии войско князя Дмитрия перешло под Серпухов. И там они расположились лагерем.

С утра к палатке его, князя Григория, пришёл Фёдор, стремянной Пожарского, и сообщил, что князь Дмитрий захворал. И, похоже, сильно.

– Жар! – сообщил он. – И он просит тебя подойти к нему!

– Да, да, сейчас! – заторопился князь Григорий.

Скоренько собравшись, он побежал к Пожарскому. Войдя в его палатку, он первым делом справился о его здоровье.

– Какое тут здоровье! – отозвался тот. – Давай принимай командование!

Князь Григорий присел на какой-то чурбак, который придвинул ему Фёдор ближе к топчану, на котором лежал Пожарский.

– Справишься, – сказал князь Дмитрий ему, князю Григорию, под конец их встречи, после краткого разговора, что нужно было бы сделать здесь в первую очередь.

Князь Григорий, сказав, что распорядится об этом, вышел из его палатки.

Вслед за ним вышел лекарь.

– Как он? – спросил он его.

– Да ничего. Дома оправится, – заверил лекарь.

Срочным гонцом письмо ушло в Дворцовый приказ. И так же скоро из Москвы пришло указание принять ему, князю Григорию, командование над всем войском. А Пожарскому было велено ехать в Москву.

И ему, князю Григорию, предписывалось, по вестям из степи, идти на перехват Сагайдачного. Рассмотрев полученные от дозоров донесения, князь Григорий выдвинулся от Серпухова к Коломне.

И вот тут-то, под Коломной, в его армии полыхнуло первое волнение казаков. Они требовали выплаты жалованья, требовали указ государя на это. С Москвы пришло сообщение, что оклады вот-вот вышлют. За деньгами, мол, уже посланы по волостям сборщики. А чтобы временно успокоить казаков, им выделили несколько сел под Коломной, с которых разрешалось собирать подать: хлебом или деньгами.

– Григорий Константинович, в городе казаки, баловни, шалят! Из донских! Горожане жалуются! – доложил ему дьяк Владиславлев на следующий же день, как они пришли под Коломну.

Князь Григорий велел дьяку объявить по войску, что за насилие над горожанами будет строго наказывать. А стрельцам приказал хватать казаков, если тех застанут за грабежом. И стрельцы как-то поймали троих казаков за делом и привели к нему.

Князь Григорий приказал отдать их палачу.

Казаков высекли кнутом на площади города. От этого возмутились другие казаки. Их стихия выплеснулась на майдан. Собрался «круг». Позвали на «круг» его, князя Григория, воеводу.

– Ты не князь Дмитрий! – бросили ему обвинение казаки.

Эти слова больно задели князя Григория.

Нет, он не завидовал Пожарскому. Просто он хотел, чтобы казаки относились к нему тоже уважительно. И он не сдержался, что-то прокричал в ответ… Куда-то к черту делась его дипломатическая тактичность, что, казалось, уже въелась в него многолетней посольской службой. Но здесь были не посольские дела. Здесь всё круче. Здесь надо лаять, не то облают тебя, а то и затопчут…

В этот же день к нему в стан под Коломной казаки привели пленных запорожцев.

– Вот – запорожский! – втолкнул донской атаман к нему в палатку одного из них. – Под Зарайском взяли!

Запорожец, пленный, оказался совсем не похожим на тех, которых приходилось видеть князю Григорию. Те-то были широки, животы, усищи, а в шароварах словно засел табор вонючих татар…

Этот же оказался плюгавенький, похожий на подёрнутого плесенью московского подьячего. Под одеждой, обвисшей на нём, угадывалось высушенное запоями тело. На голове у него, бритой, болтался жиденький кустик волос, как размочаленная на ветру веревочка…

– Ты же русский! Почто с поляком-то связался? – пристал к нему дьяк Владиславлев.

– В поле съезжаются – родней не считаются! – засмеялся тот, слабым, с хрипотцой голосом.

Он рассказал сам всё. Не надо было угроз, и палача не требовалось тоже. Он сообщил самое важное: Сагайдачный собирался переправляться через Оку под Каширой.

Это же подтвердили боярские дети из Каширы, заявившиеся к нему, князю Григорию.

Теперь всё стало ясно. Надо было выдвигаться к Кашире, перекрывать там возможные пути переправы через Оку войска Сагайдачного.

Пленный указал и на возможное место переправы. Оно находилось неподалеку от села Белые пески.

Когда князь Григорий разослал приказ по своей армии выступать в сторону Оки, на Белые пески, казаки опять потребовали выплаты окладов.

Но Сагайдачный провёл не только дозорных его, князя Григория, но и всех, кто задумывался о том, куда он двинет скопище своих удальцов. Запорожские полки, сделав отвлекающий маневр, вышли к Оке не под Каширой, а под Коломной, к устью речки Осётр.

– Переправляются, – сухо доложил князю Григорию старший дозора, вернувшегося из глубокого рейда за Окой. – У речки Осётр!

– Значит, сюда, под Коломну, пошёл! – вскричал князь Григорий, обрадованный, что сбылось его предположение, а не Пожарского.

Он приказал немедленно седлать коней. Вскоре его полки уже шли на рысях к месту переправы запорожцев. Когда они вышли туда, те только-только начали переправу. И его полки столкнулись с заградительным отрядом Сагайдачного, прикрывающего переправу войска.

Двадцать тысяч запорожцев, огромный обоз со снаряжением и кормами, табуны запасных коней, – вся эта громада сосредоточилась на бродах, на узком участке речушки Осётр, правом притоке Оки.

Теплынь. Начало сентября. Повсюду всё с чего-то вдруг зазеленело снова. И солнце к тому же по-прежнему печет, как в пору летнюю… Ржание коней, телеги, дымки костров, и запахи, запахи огромного людского потока… Всё делалось здесь на ходу, всё было под рукой у таборных запасливых людей. Мелькали даже женские платки расцветки всякой…

И с первыми, с кем столкнулась армия князя Григория, оказались лучники. Те встретили его армию дождём из стрел. Затем схватились и на саблях. С ними, лучниками, полки Волконского справились быстро. Обратив их в бегство, они загнали их в Оку.

Тогда запорожцы, переправившись большой силой, в несколько тысяч всадников, оттеснили князя Григория от Оки.

Сагайдачный, больше не обращая внимания на его армию, переправился через Оку и двинулся к Москве, к Тушино, на соединение с королевичем. Он прошёл мимо Донского монастыря, пошёл в обход Москвы. Оттуда, из-за стен Москвы, навстречу ему выступили полки, но боя не поставили.

Полки князя Григория отошли к Коломне. И там, у стен города, между казаками и боярскими детьми произошла крупная ссора. Боярские дети захлопнули ворота города перед самым носом у донских казаков.

Князь Григорий, раздражённый от провала всей операции, метал громы и молнии на головы своих подьячих и сотников.

– Что вы натворили-то?! – кричал он на них, хотя сам был виноват в том, что не остановил их, когда они закрывали ворота перед донскими казаками.

Теперь под его началом осталась горстка людей: не более трёх сотен боярских детей. С этими силами он не решился бы даже показаться за стенами города, если бы подошли запорожцы.

Тоскливым было то утро для него, князя Григория. Его самолюбие окончательно скрутило это происшествие. Так он оказался без армии и об этом отписал в Москву. Оттуда пришло распоряжение вернуться ему в Москву.

В Москве, во дворце у великого князя Михаила Фёдоровича прошёл собор. На соборе постановили стоять крепко против королевича Владислава. Это решение все собравшиеся скрепили своими подписями. Всех служивших при дворе расписали по стенам города, по воротам, кто за что отвечает.

Так, князю Григорию выпало ведать стеной от Тверских ворот до Петровских, до трубы, и далее до Сретенских. От Сретенских же ворот до Фроловских стеной ведал Гаврило Григорьевич Пушкин. Тот оказался его соседом. В первый же день, объехав верхом на аргамаке свой участок стены, князь Григорий наведался к нему.

Гаврило Григорьевич встретил его радушно, предложил выпить по чарке. Они выпили.

Князь Григорий посетовал Пушкину на свою неудачу в поле.

* * *

Войско Ходкевича в середине сентября выступило из-под Лужецкого монастыря, подтянулось к Рузе, замку, обнесённому крепким палисадом. Оттуда они перешли к Звенигороду. И там, в полусотне верст от Москвы, полки остановились лагерем на неделю.

И всю эту неделю шли споры на советах у королевича, что делать дальше.

Ходкевич настаивал на том, чтобы расположиться лагерем между Калугой и Боровском. Там можно было, по крайней мере, кормиться.

Но ни Сапега, ни другие комиссары не соглашались с этим.

– Надо принять все меры к скорейшему окончанию войны! Осталось четыре месяца из отведенного сеймом срока! – напомнил всем Собеский.

– Либо штурмуем Москву, – осторожно высказался Владислав. – И если улыбнется счастье, то вынудим москалей пойти на значительные уступки. Либо начинаем переговоры о заключении мира.

– Да нет же! – вскричал Стравинский. – Панове, вспомните, что сделал с Москвой Жолкевский! Москва слаба! Смелость города берёт!..

Ходкевич едко ухмыльнулся на этот юношеский задор мозырского старосты. Тот в приличных годках, уже и на коня-то еле садится…

Но ему, гетману, так и не удалось убедить в своём мнении ни Владислава, ни комиссаров. Те взяли своё. И он с горечью подумал, что военные дела приходится решать вот так, не умением, а числом.

В один из этих дней, когда так разворачивались события у Волконского в районе Серпухова, Ходкевич свернул лагерь под Звенигородом. Его войско двинулось к Москве. На третий день, после третьего лагеря, на день Иоанна Богослова [64]64
  26 сентября (9 октября).


[Закрыть]по русскому календарю, его полки подошли к деревеньке Тушино. А там, на взгорке, который открылся им с Большой Волоколамской дороги, виднелись остатки огромного военного лагеря.

Ходкевич подъехал к Владиславу. Тот в окружении придворных ехал впереди полка своих гусар.

– Ваше величество! – обратился он к нему. – Вон тот самый лагерь! Рожинского! Здесь когда-то стояли его полки!

Владислав с интересом посмотрел туда, куда показывал он. Место памятное для многих гусар, находившихся сейчас в его войске.

Да, здесь удобно было бы встать лагерем. Использовать уже готовые укрытия из вала, рва, а кое-где и башни уцелели… Ходкевич был за это. И они разместили здесь полки. Затем ушли дозоры дальние, и часовые встали по местам.

И было поутру всевойсковое построение.

Ходкевич хотел было распустить полки. Но в этот момент тревожно запела труба на башне у ворот, всех призывая к осторожности, вниманию.

Там же, за стенами лагеря, вдали двигался густой лес копий.

Так подходил сам Сагайдачный. И вскоре он, кошевой гетман, окружённый свитой полковников, явился перед королевичем.

Владислав встретил его подле своего шатра стоя, выказывая этим ему честь.

Сагайдачный был уже в годах. Крепкий, невысокого роста, сильный, с огромной грудной клеткой, похожий на быка. В глазах его светились ум и хитрость человека, далеко заглядывавшего вперёд. И вот теперь он откликнулся на просьбу короля Сигизмунда: пришёл на помощь королевичу.

Встречали его здесь торжественно. Выстроились полки, запели трубы, и трепетали хоругви на осеннем, ещё тёплом, ветерку.

Все комиссары были тут, вместе с королевичем: Лев Сапега, Ходкевич – мудрый полководец, Собеский Яков – эрудит и малый неплохой, помочь всегда готовый королевичу. И тут же были Мартын Казановский, Пётр Опалинский, Андрей Рудской – храбрец, какого поискать бы ещё надо, Новодворский Варфоломей. И лоботрясы-придворные, цвет польской нации, все были здесь, при королевиче, при власти.

– Слава-а!.. Слава-а! – прокатилось по рядам гусар и жолнеров.

Так Тушинский лагерь вновь расцвёл знаменами и копьями, стал просыпаться. И ветер прапоры трепал, уже сентябрь был на исходе.

– Ваше высочество, я приношу извинения, что опоздал к назначенному сроку! – извинился Сагайдачный. – По пути сюда, к вашему высочеству, пришлось сразиться с московскими полками!

Здесь же, на площади, Владислав торжественно вручил Сагайдачному булаву с королевским гербом, знамя и серебряные литавры.

Затем было застолье в большом шатре королевича. И тосты были яркие.

День этот, радостный для Владислава, мелькнул одним мгновением.

Сагайдачный ушёл со своими людьми из Тушинского лагеря к запорожским полкам. С собой он имел указание Владислава – идти на Москву.

В польском же лагере наступило временно затишье. Все ждали деньги из Варшавы.

* * *

В Москве тем временем получили письмо из Тушинского лагеря, от королевича. Владислав снова грозился наказать тех, кто восстал против него, государя и великого князя, нарушил присягу, данную ему всем народом и боярами…

В тот день, когда в Москве получили это письмо, Фёдора Ивановича Шереметева вызвали во дворец. Там, в государевой думной палате, уже собрались ближние советники царя: Мстиславский, Иван Голицын, Василий Морозов, Иван Романов, Дмитрий Пожарский, Алексей Сицкий, Дмитрий Трубецкой и тут же был почему-то Григорий Волконский.

Фёдор Иванович поздоровался, кивком головы, с Мстиславским. Тот совсем постарел, прямо на глазах, голову осыпала седина.

Думный дьяк Семён Сыдавный зачитал письмо королевича.

– Грозится… – промолвил Мстиславский, когда дьяк закончил читать.

– Вымарать, дёгтем, то место, где королевич пишется великим князем Московским! – предложил Иван Романов.

– В этом что-то есть! – с усмешкой заметил Дмитрий Трубецкой.

Так и поступили. В письме Владислава вымарали дёгтем титул великого князя Московского и отправили его грозное послание обратно с гонцом Ушаковым. К Ушакову нарядили напарника. Гонцы доставили письмо в польский лагерь в Тушино.

Родзинский, секретарь королевича, распечатал письмо в шатре, при Владиславе и его советниках.

По всему шатру ударил резкий запах дёгтя.

– Тьфу-у! Мужичье! – отвернув голову от неприятного запаха, презрительно выпалил Владислав.

Родзинский, извинившись перед королевичем за это неудобство, зачитал письмо.

Владислав выслушал его. Затем он велел написать боярам, что не только не отойдёт из Тушино, но ещё ближе подойдёт к Москве. И возьмёт силой то, что ему принадлежит: столицу, венец московского царя…

В ночь на праздник Покрова Богородицы Москва должна была погибнуть. Об этом в город тайно донесли из войска Владислава французские инженеры, минёры, изготовившие петарды для подрыва ворот. Донесли они ещё и то, что взрывать ворота поручено было Новодворскому, его команде. Штурмовать же решено было двое ворот: Арбатские и Тверские. На большее в ослабленном войске не было сил.

Новодворский подошёл со своими мушкетерами к Земляному валу. Затем они, выдвинувшись за Земляной вал, затаились… Немного выждав, Новодворский подал знак своим, чтобы тащили петарды туда, вперёд, к воротам…

И он вспомнил Смоленск. Так же светила тогда луна, и так же шёл он на подрыв крепостных ворот. Как и тогда, позади его людей с петардами стояли сейчас пехотинцы с боевыми топорами.

Но там, на стенах, не дремали, а только выжидали. Когда же к предвратному городку подошла хоругвь Лермонта, то со стен громыхнул залп из ружей. И у предвратного городка стало тесно от ещё трёхсот человек. Укрыться же под башней было негде. И по ним, по железным шлемам, шапкам, панцирям со стен засвистели пули.

Вот кто-то вскрикнул, затем ругнулся… А вот упал кто-то, убитый наповал…

Где-то там, позади пехотинцев Варфоломея, стоял наготове полк Собеского, и там же должна была быть венгерская пехота.

Такая же тактика должна была развернуться, по замыслу Ходкевича, и у Тверских ворот. Туда, к тем воротам, менее важным, он определил Казановского с его гусарами.

Одного из помощников Варфоломея подстрелили сразу же, затем ещё одного… Вот ранили ещё двоих… А их петарды на земле, их некому нести…

И в такой толчее, у предвратного городка, к нему подскочил капитан Лермонт, белобрысый швед, высокий и худой, и что-то кричал…

В этот момент Новодворский почувствовал, что ему словно кто-то ударил кинжалом по руке, ниже плеча… И его рука повисла плетью. Он выронил палаш, который словно прирастал к его руке на время боя…

Чертыхаясь, зажав рукой рану, он ушёл из-под стен города.

И уже не увидел он, как из ворот, которые он собирался подрывать, выметнулись сотни и сотни москалей, детей боярских и дворян, стрельцов немало было. И как они, с обнажёнными клинками, устремились на гусар и жолнеров. И завертелась карусель из шапок, колпаков, сверкали сабли, палаши, кинжалы тоже в ход пошли.

Дрались, стояли долго, не в силах одолеть друг друга… Рассвет являлся медленно…

На помощь им, штурмующим, так никто и не пришёл. Не подошли и запорожцы Сагайдачного.

Варфоломея перевязали. И он ушёл к своим пехотинцам, отступившим от ворот. Те сообщили ему, что штурм провалился.

На совете у Владислава разгорелся жаркий спор о штурме. Затем он перерос в обвинение Ходкевича в том, что он не обеспечил сохранение в тайне время начала штурма. Комиссары же напомнили королевичу о сроках, отведённых сенатом на ведение войны, и о том, что её нужно закончить заключением мира с русскими.

– Это условие сената! – сказал и Собеский. – И его надо выполнять! Штурмом Москву не взять!

Целый месяц ушёл на череду согласований с обеих сторон, поляков и русских, о начале переговоров, чтобы заключить мир.

Ходкевич же, взвинченный неудачами и обвинениями в свой адрес, отдал распоряжение Сагайдачному опустошить окрестности Москвы, чтобы вынудить московские власти пойти на уступки, начать скорее переговоры о заключении мира. Торопило время: неумолимо приближалась зима, суровая русская зима.

Наконец, без него, Ходкевича, сенаторы-комиссары договорились на встречу с боярскими доверенными на речке Пресне.

– Здесь, под стенами столицы, переговоры пойдут живее! – желчно высказался об этом и Владислав.

* * *

Подошёл ноябрь месяц. Первого ноября, на день Козьмы и Демьяна, Фёдор Иванович Шереметев выехал со двора на аргамаке и шагом, в сопровождении вооружённых холопов, направился в сторону Никольских ворот, к Неглинке.

Когда он подъехал к Никольским воротам, то увидел там уже ожидавших его Данилу Мезецкого и Артемия Измайлова. Те были тоже со своими холопами.

Они поздоровались.

– А где Болотников? – спросил Фёдор Иванович Мезецкого.

– Вон едет! – показал Измайлов в сторону Занеглименья.

Там, на плохонькой лошадке, трясся думный дьяк Иван Болотников.

Подъехав к Шереметеву, он извинился за опоздание.

Но Шереметев на этот раз успокоился быстро. Они выехали за стены Белого города, пересекли Земляной город. Подъехав к крепостным воротам Земляного города, остановилась. Здесь их ждали две тысячи конных боярских детей и стрельцов. Это была их охрана на время переговоров.

Ворота под деревянной башней были закрыты. На башне же, из амбразур, торчали жерла пушек. Они смотрели туда: в сторону речки Пресни, где намечены были переговоры.

Там же, на берегах речки, сквозь осенний голый лес, были видны всадники. Они явились большой массой и тоже были настороже. Не менее полутысячи, вооружённые, в доспехах, мелькали между кустами… А вон держатся кучкой сенаторы, те, кому власть дана решать вопросы войны и мира.

К Шереметеву подъехал воевода, командовавший полком охраны.

– Фёдор Иванович, заложниками обменялись! Какие будут ещё указания насчёт охраны?

– Да как обычно, – пробурчал Шереметев. – Выполняй….

Тронув коня, он выехал за ворота Земляного города. За ним последовала его делегация, боевые холопы, а следом и воевода.

Уже выпал снег, покрыл тонким слоем землю и кусты.

Вот ближе, ещё ближе подъехали они… Остановились.

С польской стороны к реке подъехала группа всадников. Они остановились тоже.

Фёдор Иванович, помня наказ Боярской думы не раздражать поляков, первым поклонился польским переговорщикам.

Мезецкий и Шереметев сразу узнали Льва Сапегу, канцлера. Остальных они не знали. То были новые для них лица.

Поляки, сенаторы, поклонились в ответ русским.

– Господа! – обратился Сапега к ним. – Предлагаю сойти с коней и начать переговоры. Вот здесь, на берегу этой чудесной речки!

Жестом показал он на унылые, запорошенные снегом берега Пресни, по которой несло шугу. А от воды, с тёмным металлическим блеском, тянуло холодом, каким от века было отношение поляков и русских…

– Лев Иванович, спасибо за предложение, – ответил Шереметев. – Но нам удобнее вести переговоры так: сидя верхом…

Он помолчал, пока Сапега перевёл это своим.

Заметив, что противоположная сторона поняла его и, судя по лицам, те согласились с этим, он, распрямившись в седле, продолжил дальше.

– От государя и великого князя Михаила Фёдоровича мы, боярин Фёдор Шереметев, окольничии Данило Мезецкий и Артемий Измайлов, дьяк Иван Болотников и писарь Сумов, прибыли по воле царя и великого князя Михаила для переговоров о мире!

Он сделал паузу, давая возможность перевести сказанное толмачу, вступившему в дело.

– Но господа! – повысил он голос, когда толмач перевёл. – Если будете называть Владислава московским царём, то переговоры немедленно прекратятся!

Заметив, как Сапега, старый и упорный недруг Москвы, непроизвольно дернул рукой, словно хотел возразить на это или возмутиться, Фёдор Иванович замолчал.

Выждав и видя, что канцлер опустил руку и вроде бы доброжелательно улыбнулся, Фёдор Иванович продолжил:

– Каково бы ни было избрание его на престол, но мы о нём давно уже забыли! Вручив скипетр царю Михаилу, мы не отступимся от него, хотя бы то стоило нам потери жизни и имущества! Впрочем, мы не жаждем мира и находимся здесь потому только, что вы первые домогались его!

Он не закончил речь, хотя и остановился на мгновение.

– Не мы первые просили мира! – вспылил с чего-то Сапега. – А если говорить о выгоде, когда на престоле будет Владислав, то будет выгода великая в том государству Московскому! Кто сможет тогда противостоять могуществу таких государств? Татары?! Турки!.. Хм!.. Ты, Фёдор Иванович, отлично понимаешь это! Тогда сметем мы всех татар в море Чёрное! И Византию, перед которой так преклоняется русский народ, освободим от неверных, бусурман!.. Вот грандиозные планы!.. Народы расцветут, торговля и искусства под сенью сильной, державой Владислава!

– Мы эти речи слышали уже! – прервал его Шереметев. – От того же Батория! И что же? Сами знаете что! У нас отняли Полоцк, выжгли Великие Луки! А сколько крепостей лишились мы! По милости польского короля! Не говоря уже о Ливонии! Вдобавок он, король Баторий, натравил на нас крымцев! А теперь ты призываешь утопить их же в море!.. Лев Иванович, кого ты хочешь обмануть-то?!

– Ах так! – вскричал Сапега. – Тогда мы силой возьмём Москву! И восстановим права Владислава на трон, на царство! Вы, вы, бояре, украли его! Вы же присягу ему дали! Весь народ русский целовал ему крест! Все государи Европы возмущены таким коварством! Нарушением присяги! Что будет, если все будут вести себя так? Мир рухнет повсеместно!..

Фёдор Иванович спокойно выслушал его с флегматичным выражением на лице.

– Не опровергаем того, что Владислав был избран нами добровольно, – согласился он. – Мы ему присягнули как царю и воссылали к нему горячие мольбы о сохранении и здравии его. Имя его употребляемо было на всех бумагах, печатях государственных, на золотой и серебряной монете. Столица, великолепная держава, корона, драгоценные сокровища, все украшения, отданы были в руки гетману Жолкевскому до прибытия царя, коего мы с нетерпением ожидали. Отправленные за ним послы, вопреки прав народных, взяты были в неволю! Король ваш старается не о сыне, а о себе! Вручённый Владиславу скипетр он хочет удержать для себя! Может быть, для вас это тайна?! Но знайте, что Сигизмунд через поверенных своих, старался склонить наших бояр, чтобы они отдали скипетр ему, а не сыну, ещё несовершеннолетнему! Содрогается душа о начале этих войн и об ужасах, с какими они производились! Для чего надо было приводить к нам Лжедмитрия?.. Для чего вмешиваться в наши домашние споры? Вести наступательную войну со свирепостью, которая может быть простительна только при отражении несправедливого наезда! Развратные ваши солдаты не знали мер в оскорблениях и в расточительстве! Отняв всё, что есть в доме, они мучили и истязали, добиваясь ещё золота, серебра и других драгоценных вещей! Столица была свидетелем, когда днём, при солнечном свете, и ночью при свете факелов солдаты, разгорячённые напитками, рыскали по улицам, нанося безоружным жителям побои, раны и бесчестье! Вы раздражали наши сердца обиднейшим презрением! Никогда соотечественник наш не был вами иначе называем как собакой-москалём, злодеем и изменником! Вы не могли удержать своих рук даже от божьих храмов! Столица вами обращена в пепел! Сокровища, долго нашими царями собираемые, расхищены вами! Государство наше огнём и мечом совершенно опустошено! Не довольно ли долго мы терпели бедствия и несчастья? И ныне вы ещё осмеливаетесь обольщать нас обманами!.. Долго мы терпели! Долго ожидали, просили Владислава, а когда наконец исчезла надежда на прибытие его, то самое горестное положение государства принуждало нас избрать другого царя! Мы избрали Михаила Фёдоровича, присягнули ему и скорее кровь и жизнь нас оставит, нежели мы его! Бог, возложивший на него корону, сделал уже его равным всем царям! Вам, послам, неприлично отзываться о помазаннике божьем недобрыми словами! Воздержитесь! Или подобное услышите и из наших уст о вашем короле!.. Не хотим вашего ни братства, ни свободы, ни вольности! Правление, под коим столько веков живём, должно быть, самое лучшее! Ибо государство под ним возросло до высокой степени!.. И перестаньте напоминать нам о вашем Владиславе! Что не сделалось в своё время, то теперь уже никак не может исполниться!..

И снова Сапега, всё тот же Сапега ввязался в спор, стал возражать Шереметеву, цеплялся за мелочи.

– Царь Михаил целовал крест королевичу Владиславу! Когда сидел в Москве-то! – зло заговорил он. – Он, его подданный, изменил ему!..

– Не целовал! – отрезал Шереметев. – Бог миловал!..

Сапегу сменил Гонсевский, стал стращать их:

– Казаки заведут себе нового самозванца!.. Да и сын Марины, говорят, жив!..

Шереметев отмахнулся от такого.

Раздражение росло… На этом обе стороны, недовольные друг другом, разъехались ни с чем.

* * *

И вот опять съехались они в том же составе. И опять встреча не дала никаких результатов. С обеих сторон были только обвинения, упреки, возражения, снова упреки. И ничего делового, что могло бы столкнуть их с этого замкнутого круга.

Неделя пролетела впустую.

На последней встрече Фёдор Иванович не выдержал многословного напора Сапеги.

– Лев Иванович, знаем мы о положении в Польше! И с казной знаем, и с турками!.. Близка, близка война с турками! Вот-вот грянет! Не потянете вы войны против двоих-то! Тонка кишка! – язвительно усмехнулся он. – И некуда вам деваться-то! Как только заключать с нами мир!.. И нечего грозиться! Ничего вы уже не сможете сделать!..

Подошла середина ноября. Замела метель, поземка. Что ни день – метет, крутит. Идёт снег, мороз. И уже близко маячила декабрьская стужа.

Войско же королевича по-прежнему стояло лагерем в открытом поле. Участились побеги жолнеров, наёмников.

В шатре у королевича что ни день, то совещания. На этих совещаниях комиссары столкнулись с противодействием Владислава и Ходкевича. Им же, комиссарам, снова напомнили из Варшавы, из сейма, чтобы скорее заканчивали войну с Московией мирным договором. Но ни Ходкевич, ни Владислав на это не соглашались.

На одном из таких совещаний Ходкевич после перепалки с Сапегой и Собеским заявил им, комиссарам:

– Панове, на носу зима! Суровая русская зима! Морозы! Предлагаю для спасения армии не отходить от Москвы! Расположить войска по квартирам вокруг Москвы! В Варшаву же срочно отправить от вас, от комиссаров, депутатов на сейм! Хотя бы вот тебя, пан Яков! – показал он на Собеского. – Нужны большие деньги! Деньги, деньги!..

И Сапега, снова Сапега не согласился с этим. Его поддержал Пётр Опалинский. А что уж говорить о Мартыне Казановском. Тот всегда готов был насолить ему, гетману.

– Ваше величество! – обратился Сапега к королевичу. – Считаю, что сейчас настало время показать пану гетману секретное постановление сейма! Под которым вы подписались, что выполните его!

Ходкевич побледнел. Он был оскорблён. Только сейчас узнал он, и, видимо, самый последний, о существовании какого-то секретного документа: обязательства королевича, взятые им перед сеймом. Это было унизительно для него, командующего армией. Ему не доверяли… От него скрывали. Он же решал военные задачи, операции, не зная конечной цели всей кампании…