Текст книги "Преодоление"

Взвинченный неудачами за последнее время, он вышел на берег протоки.

Стояла темная майская ночь. На реке было тихо, тепло. О чём-то таинственном шептал камыш, напоминая ему былое… И у него заныло сердце о прошлом, о беспечной жизни воровским атаманом. Счастливое, бездумное было время. Вот здесь же, на этой вольной реке, когда-то он ходил на байдаках грабить купчишек. А теперь эти же купчишки, собравшись всей Астраханью, ставят на него капканы, как на зверя, зло подумал он, возвращаясь к действительности.

Стряхнув с себя апатию, он вернулся в шатёр, велел Бурбе собрать на «круг» всех атаманов.

Атаманы, собравшись, сели у костра по старинке, как бывало когда-то на этой вот реке, когда коротали ночи и в скуке травили всякие небылицы. Сейчас же было не до сказок, думали. Говорили мало, понимали, что нужно найти выход. Он должен быть простым.

– К морю надо идти, – сказал Заруцкий под конец сходки, когда, казалось, перебрали все варианты спасения. – Там, в плавнях, затеряемся. Есть где спрятаться, пересидеть, накопить силы.

Или уйти на Яик – предложили атаманы.

* * *

Весь день казаки готовились к прорыву на юг, через астраханские заслоны. Они обшили досками борта стругов, чтобы за ними можно было укрыться от стрел и пуль. В ход пошли и шубы, оказавшиеся в тайных мешках у казаков, чтобы тушить огонь, если струги загорятся от зажигательных снарядов… Что тут держаться за каких-то соболей или бараньи шубы, когда дело идёт о жизни, слышалось по станицам…

С острова, со стана, они снялись так, чтобы к Астрахани подойти в сумерках.

К Астрахани они подошли в середине ночи. Их обнаружили сразу же. Пройти незамеченными по реке двум десяткам стругов делом было немыслимым. Надежда была на то, чтобы их заметили как можно позже.

Раздались первые выстрелы!.. И река вскипела под ударами вёсел… Крики, брань, и гнутся вёсла за бортом… Они устремились мимо крепостных стен, изрыгающих из темноты огонь из пушек, вслепую, на головы своих же и мятежных казаков…

У Треньки Уса первого на струге снесло ядром в воду несколько человек. Оказался в воде и сам Тренька. Но он вскарабкался на струг к Бурбе. А его струг без мачты поплыл, покачиваясь на волнах, без руля и парусов…

– Вперёд, вперёд! Раз-два!.. – кричал и кричал Бурба гребцам у себя на струге, в такт ударам вёсел.

Рядом с их стругом изредка выхватываемые из темноты бликами факелов вниз по реке неслись другие струги.

И вдруг их судно содрогнулось от удара ядра, угодившего под корень мачты. И мачта, хрустнув, как тростинка, рухнула, смахнув парусом на корме людей. И стоявшая там же Казановская, взвизгнув, полетела в воду, смешно кружась в каком-то танце своими широкими юбками. Пролетев сажени три по воздуху, она плавно опустилась на воду. Её юбки, как парусом, подняли её над водой. И она поплыла одуванчиком по волнам среди огня, криков и людей, тоже оказавшихся в воде.

– Барбара-а! – завопила Марина, беспомощно протягивая руки в сторону плывущего по воде одуванчика из красных и белых кружевных юбок.

Бурба, глянув на Марину, выразительно крякнул. Лицо у него исказилось гримасой сострадания. В то же мгновение он бухнулся за борт, как был с саблей, в полном облачении, и поплыл вдогонку за этим одуванчиком. Догнав его, он подхватил его и потянул в сторону струга, на котором была Марина. Но тут, перерезая ему путь, сбоку выскочила лодка, а на её гребях сидели стрельцы. В одно мгновение они оказались рядом с ними и, подхватив атамана и его ношу, забросили их в свою лодку.

С обоих стругов раздались выстрелы, и они, шарахнувшись в разные стороны, исчезли в темноте, сразу же потеряв из вида друг друга.

– Барбара-а! – бросила Марина надрывный вопль в сплошную темноту. – Барбара-а!..

Но там, где, казалось, минуту назад исчезла лодка с Казановской и Бурбой, в глухой плотной мгле было тихо.

На реку упал туман, предвестник скорого утра.

В этот момент на них выскочил струг Заруцкого. Атаман, мгновенно оценив обстановку, перепрыгнул на струг Бурбы.

Марина, мокрая, растрёпанная, в грязной одежде, стоя у борта струга, равнодушно взглянула на него, затем, размазывая по лицу слёзы, стала кричать в плотную стену тумана:

– Барбара-а!.. Барбара-а!.. Хм-хм!

В горле першило от сырости…

Но вот из густой белой пелены вдруг прорвался вопль:

– Марина-а!.. Ласточка моя-аа!..

Марина вздрогнула и замерла, подумав, что ослышалась… Затем она закричала в ту сторону, откуда прилетел этот вопль. Два раза вскрикнув, она закашлялась, глотнув сырого воздуха, и замолчала, опустилась на корточки, села прямо на мокрую палубу и завыла по-бабьи:

– А-а!.. Пропадём, мы все пропадём без неё!.. Это конец, конец! А-а!..

– Перестань каркать! – прикрикнул на неё Заруцкий.

Но она не унималась.

Тогда он подскочил к ней и влепил ей пощёчину. И она сразу захлебнулась, проглотив крик, сжалась, глядя на него из-под упавших на лицо мокрых волос. Затем она отползла от него к другому борту струга и, судорожно ухватившись за борт пальцами, уставилась на него.

Никто никогда в жизни не тронул её даже пальцем, не ударил. И вот теперь это… И это для неё было как безумие. Старый, надёжный мир рухнул. И на смену ему пришёл новый, где со всех сторон ей грозила опаснось… Даже от него, Заруцкого, её последней любви…

Гребцы на вёслах, наблюдавшие за ними, осуждающе глянули в сторону Заруцкого.

Заруцкий же закричал на них:

– Налегай, налегай! Что смотреть-то? Уходить надо! Быстрее уходить – пока стоит туман!

Марина хотела было завопить от боли в сердце, от отчаяния, но только прохрипела что-то. Затем она тихо заплакала, всё так же сидя без сил на палубе струга, перед Заруцким.

– Марина, перестань! – прикрикнул он на неё, сжимая зубы от бессильной злобы, видя, что снова потерял часть своих казаков, так нужных ему теперь.

В это время около их струга кто-то беспомощно зашлёпал руками по воде.

Заруцкий, машинально ухватив беднягу за шиворот, забросил его в струг, мельком заметив, что это кармелит, Николай Мело…

Тот же, что-то благодарно пролепетав, отполз по палубе к тому же борту, где сидела Марина.

– Вот теперь у тебя и поп есть! Можете начинать просить что-нибудь у своего Христа! – с насмешкой процедил Заруцкий, недолюбливавший её иезуитов…

Из его войска десяток стругов всё же прорвались мимо крепости. И они гуськом, не теряя друг друга из виду, тихонько перекликаясь между стругами, двинулись в тумане, петляя вдоль камышовых плавней, чтобы оторваться от преследования.

Ногайские аманаты с Джан-Арсланом тоже благополучно прорвались мимо крепости вниз по реке. Заруцкий удивился этому, когда разглядел их на одном из стругов среди казаков.

Когда поднялось солнце и разогнало утренний туман, они были уже далеко от того места, где разыгралось их столкновение на воде с терскими казаками и стрельцами. До полудня они шли не останавливаясь. В полдень, когда стало припекать солнце и на воде стало невмоготу, они причалили в глухом месте к одному из бесчисленных камышовых островов, разбили стан. Там же и заночевали. На третий день они вышли к морю, пошли морем на восток, всё время на восток. Там, где-то за две сотни вёрст, был Яик, такие же, как они, казаки, «круг» и воля…

А пани Барбара и с ней Бурба уже утром того же дня оказались в Астрахани, на том же воеводском дворе, откуда бежали всего три дня тому назад.

– Вот так добыча! – вскричал Васька Хохлов, когда его терские казаки ввели пленников в комнату.

Да, ему уже сообщили, что это тётка Марины, а с ней атаман, ближний человек Заруцкого, его побратим, как ходят о том слухи по городу.

Он не стал допрашивать их вместе.

– Увести её! – распорядился он.

Казановскую увели и посадили за крепкие запоры в тюрьму.

– А с тобой мы поговорим, атаман! – сказал он Бурбе. – Я знаю, кто ты! Поэтому не советую запираться. Тришка разговорит любого! – показал он на палача.

Хохлов допрашивал Бурбу долго. Ничего не добившись от него, он отдал его палачу. Но и Тришка тоже ничего не добился от атамана. И Бурбу, с двумя поломанными ребрами, бросили в холодный сруб, глубоко вкопанный в землю. И там о нём на время забыли.

События в Астрахани после её освобождения от Заруцкого разворачивались своим чередом. Через тринадцать дней, двадцать седьмого мая, после злополучной драки на воде, в Астрахань вступили стрелецкие полки.

Сам же князь Иван Одоевский торжественно вступил в город, как победитель, только первого июня.

Когда он вошёл в город, ему тут же доложили, что Заруцкий исчез.

– Как исчез?! – обозлился князь Иван.

– Ну, нет и всё!.. – развёл руками Васька Хохлов.

Этого князь Иван никак не мог понять. Для него не существовало такого, чтобы вот так запросто исчезали куда-то государевы злодеи и изменники.

Глава 9
Маринкин городок

Через полторы недели караван судов Заруцкого, потрёпанный, посечённый пушечными ядрами, добрался до устья Яика.

И здесь, в урочище, на одном из островов, у рукава Протаски, они расположились лагерем. Стали запасаться рыбой, приводить в порядок суда, снаряжение, доспехи, шапки, сабли и пищали.

Отсюда они пошли дальше. Три дня поднимались они вверх по реке. Острова, урочища лесистые, угрюмые, плывут навстречу и остаются позади…

Дни пошли жаркими.

А вот ещё зигзаг реки, тут остров, крутой обрыв, а вон там, под кряжем[36]36
  Кряж – материк земли, никогда и никакой полой водой незаливаемый.


[Закрыть], виднеется тальник. Похоже, там протока или старица, а может быть, рукав реки, заглох, едва течет уже. И там же луговина, поросшая густой травой. Но сохнет в одиночестве она, не ведая косы и топота копыт коня.

– Богдашка! – крикнул Заруцкий кормчему, бессменному, как тень стоящего у руля. – Поворачивай к берегу!

Богдашка, стрелец из Астрахани, увязался почему-то за ним, за Заруцким, бросив свою жену Ульянку. И Заруцкий, оценив его преданность, поставил его кормчим, а заодно охранять Марину и кормилицу с её сыном. Те, после того как Бурба кинулся спасать Казановскую, остались без присмотра надёжного человека.

– Передай на другие струги: здесь встанем! Вон на том обрыве! – показал он на крутой обрыв, с версту от русла.

По судам полетела команда: «Ээ-й! Слуша-ай! Поворачива-ай к берегу-у!»… И суда один за другим стали чалиться к песчаной косе, с наваленными на ней половодьем трухлявыми валежинами.

Пока чалились другие струги, Заруцкий с Мариной и тремя казаками поднялись на тот обрыв. Не отставал ни на шаг от него, Заруцкого, и Николай Мело, полагая, что он теперь его ангел-хранитель.

– Ого-о! – воскликнул Заруцкий.

Перед ними открылась широкая площадка, а на ней в каком-то непонятном беспорядке нарытые землянки. Весь этот полуподземный городок окружал неглубокий ров, с обвалившимися стенками, подмытыми дождями.

Подошли Ворзига и Бирюк, многозначительно хмыкнули, увидев этот странный городок.

С двух сторон этого городка, на восход и закат солнца, находились два въезда. Здесь, похоже, когда-то жили казаки. Устраивались они основательно. Землянки до сих пор выглядели прилично.

– Государыня, – обратился Заруцкий к Марине. – Посмотри, подойдёт для тебя вот это жилье, а? – показал он на землянку, самую большую, с накатом из плавника.

Марина спустилась по ступенькам вниз и, пригнув голову, вошла в землянку, остановилась. На неё дохнуло сыростью и всё ещё не выветрившейся вонью нечистоплотных обитателей этого полуподземного жилища… Мох, плесень, пол землянки с втоптанными сгнившими тряпками. С потолка свисала бахромой паутина, покрывала изящными узорами топчаны, затянула очаг и крохотное оконце… Всё выглядело отвратительно… Но деваться было некуда. Она так и не привыкла спать под открытым небом. А тут было хотя бы что-то над головой. И она согласилась.

Заруцкий же, показав атаманам на один из въездов, на тот, что выходил на калмыцкую степь, приказал:

– Вот здесь поставить пушки!.. Отстраиваем заново городок!..

– Иван, – обратился Тренька Ус к нему. – Да, это место крепко водой со всех сторон. Но зачем нам тут оседать надолго, а?

Заруцкий никогда раньше не был в этих местах. И сейчас он был вынужден полагаться на таких, как Тренька Ус.

– Ты, Заруда, с Дона! А здесь Яик! Здесь мы правим! – ревниво заговорил Тренька.

Тренька по прозвищу Ус, как и его приятель, атаман Илейка Боров, тоже из тамбовских мужиков, когда-то давным-давно бежал со своей пашни. Пахать на государя он не хотел. Сначала он бежал на Дон. Там что-то не понравилось ему, не то порядки оказались не те. Дон всё же тяготел, хотя и слабо, к Москве. Подчиняться – не подчинялся, но многое делал с оглядкой на неё. И Тренька ушёл на Волгу. Он погулял на реке с волжскими казаками, однако не поладил и с ними из-за дувана. Он норовил побольше забрать себе: орал, ругался, хватал самые ценные вещи… От этого он не прижился и там. Казаки выперли его оттуда. Так он оказался на Яике.

Его приятель, тоже из яикских казаков, Максимка, по прозвищу Дружная Нога, прославился как вор на посаде в Нижнем Новгороде. И там его, когда он был ещё пацаном-несмышлёнышем, но уже имел тягу к чужому, как-то раз за делом поймали торговые мужики. Они избили его и здорово покалечили: сломали ему правую ногу. Она срослась, но на ней выскочил огромный шишак из-за невежества лекарившего его коновала. За это он, Максимка, отплатил тому коновалу: сломал ему руку и бежал из Нижнего, когда его стали отлавливать торговцы теперь уже за своего лекаря. И Максимка прямёхонько бежал сразу же на Яик…

Заруцкому не понравился тон Треньки. Он всё ещё чувствовал за собой силу.

С ним, с Заруцким, сюда пришли шесть сотен казаков. Но это были не его казаки, а волжские. Верховодил же над ними Тренька. А где же его-то казаки, старые куренники, которые пошли с ним в огонь и воду?.. Растерял он их. Все они полегли на том пути, на который ступил он когда-то и повёл их за собой. Так заплатили они за его взлёт, взлёт до боярина у государя… Но почему же не захотел он быть «нашим боярином» у нового государя, у Романова Мишки, юнца и сопляка? Что? Его смутила красотой Марина, или позвала власть своим чарующим голоском?.. Да, вот в ней, в Марине, сошлись эти две причины… Он ещё верил, что в его силах посадить её на трон в Москве… А может, его позвала воля, «круг». Как гоняет она, воля, того же Урака по степи… Да, не выносил он низкие поклоны. Неважно, кланялся ли он сам или кланялись ему…

На том они, Заруцкий и волжские атаманы, разошлись в тот день. Но осадок от разногласия остался. Появилась первая трещина между ними.

Тренька протопал до землянки, уже облюбованной и почищенной наскоро казаками его станицы. Те лежали, развалясь, тут же, отдыхая от праведных трудов. Поднимать их на новую работу, рыть ров, укрепляя их временный лагерь, он не решился. Эта затея, устроить лагерь по-крепкому, была Заруцкого. Он же не разделял её, хотя и был у него в совете, следовал за ним, как за стругом лёгкий шитик. Правда, пошарпанный, с потёртыми бортами, покалеченный в драке, со сломанными гребями. Но всё же держался его, Заруцкого.

Он стал было бурчать на казаков, мол, надо бы работать, но казаки стали кричать на него:

– Невмочь, атаман!

– Та на хрен тот вал кому сдался!.. Заруцкому с Маринкой разве что!

– Кто нас тут воевать-то будет!.. Одни б… детишки!.. Да те далеко!

Поднял голос и Максимка, чтобы слышал Заруцкий.

– Недалеко, недалеко! В Астрахани уже! – глянул он, повернув голову, в сторону Заруцкого, заметив, что к тому подошла Марина.

За последнюю неделю, как они покинули Астрахань, Марина сильно изменилась внешне. Солнце и южный ветер, сухой и жгучий, сделали свою работу. Она загорела, стала похожа на простолюдинку, но в то же время подурнела, хотя стала более здоровой. Вечная её белизна и бледность, наводящие мысли о какой-то внутренней болезненности, ушли в прошлое.

И Заруцкий, заметив это, пошутил:

– Ты стала как атаманша! Настька была в этих местах, говорят. На разбой ходила на Волгу, а вот тут, в этом городке, хоронилась со своим добром. При атамане, вон том, Ворзиге, когда тот был молод! – показал он на товарища Треньки Уса. – А здесь, говорят казаки, где-то на плавнях Яика, она спрятала свои сундуки с добром. Золота и каменьев, говорят, одному человеку-то и не поднять! Хоронила с двумя своими дружками, а потом порешила их! Там же и зарыла в землю. И никто не знает где спрятано то золото её!

Марина заинтересовалась судьбой безвестной разбойницы, спросила, где та сейчас-то.

– В одном из набегов посекли её, – ответил Тренька. – Так и унесла с собой утайку!

– Был Настькин городок, а сейчас станет Маринкин! – усмехнулся Ворзига, переглянувшись с Заруцким.

Марину покоробило то, как сказал атаман про неё – «Маринка», словно о какой-то девке.

А Заруцкий, мельком глянув на неё, впервые увидел перед собой не царицу, на которую смотрел до сих пор с обожанием, если можно назвать то чувство, что было у него к ней, а внешне ничем собою не привлекательную бабу, одну из многих, какие прошли по жизни у него…

Казаки нехотя, но всё же взялись за работу. Они подновили землянки, прошлись с лопатами по рву. Немного углубив его, они подравняли обвалившиеся стенки, поставили у ворот лёгкие полковые пушки.

Через день лагерь принял вполне жилой вид. В землянках засветились рыбьи жирники. Разговоры у костров, тут же у землянок под открытым небом, обычно затягивались до ночи…

Как-то раз Тренька сказал Заруцкому, что, мол, надо подаваться к шаху. Там отдышимся, соберем силы. Пройдёт немного времени, и казаки на Терке поймут московскую власть. Та не оставит их в покое.

– Шаху мы ни к чему, – заметил Заруцкий.

– Ты же сам говорил, что пришлёт войско и запасов тоже!

– Да, когда мы сидели в Астрахани. А сейчас нет! Он не пойдёт против Москвы, государя. Тот мал, несмышлён. Да бояре-то вокруг не простачки…

Как-то поздним вечером он зашёл к Марине в её землянку. При ней оставалась одна девка, кормилица царевича, из астраханских, прислуживающая ей. Он кивнул головой девке и Николаю Мело, который частенько теперь был при ней, чтобы вышли. Николай Мело и девка, захватив младенца-царевича, вышли из землянки.

– Что же дальше-то, Иван? – с каким-то странным спокойствием на лице спросила она его.

Она уже смирилась со своей участью, с той жизнью, которая подхватила и понесла её против её воли куда-то, даже не понятно куда. Хотя она и видела, что всё время теряет и теряет всё, что составляло её стремление. Но уже не могла отказаться от того, чтобы её не называли царицей. Вокруг неё одних людей сменили другие, но для всех их она оставалась царицей…

«Вон и казаки уже не те», – подумала она как-то.

Только Заруцкий ещё был рядом. Нет Казановской… И Бурба исчез. Тот атаман, который оставался верен ей. Она не задавалась вопросом, зачем она нужна Заруцкому, но догадывалась. А вот у того, у Бурбы, она всегда видела в его глазах себя царицей.

* * *

Но и с этого городка они вскоре снялись, после того как казаки, обеспокоенные, заговорили, что из Астрахани обязательно пойдут искать их, по их следам, и нагрянут вот сюда, на этот Настькин городок.

Да, не оставить следы они не могли, так же как и какой силой ушли из-под Астрахани. Каждый атаман вставал на ночевку своим станом, своим котлом.

«Семь станов! На каждой ночевке тридцать два котла!» – подсчитав как-то свои силы, сокрушённо покачал головой Заруцкий оттого, как мало людей осталась с ним. Да и тем, волжским казакам, он не доверял.

Всё это следы, их не скроешь, приметы для тех, кто пойдёт искать их.

Поднимаясь караваном судов вверх по Яику, они прошли соляную гору.

– Индерская, – показал на ту гору Тренька. – Соль добывают здесь…

Через два дня они подошли к месту, к которому тянули их Тренька и Максимка, Дружная Нога.

– Медвежий остров, – сказал Тренька, показав Заруцкому на плывущий навстречу им остров. – Здесь наш городок, казачий, старый. Ещё со времен царя Грозного здесь жили станицами…

Медвежий остров, бугристый, высокий, не затопляемый полой водой, поросший лесом, протянулся длинным языком вдоль русла реки, омываемый широкими протоками. В глубине его, на глухой лесистой стороне, среди вот этих-то бугров, скрывался казачий городок.

И вот она, Марина, увидела своё новое пристанище: место, куда её затащил Заруцкий.

«Да, это не у шаха, и не московские хоромы!» – с горечью подумала она, глядя на землянки казаков, похожие на норы.

На шум, восторженные крики своих, из землянок повылезали те, кто здесь, похоже, жил постоянно.

И на неё, на Марину, уставились десятки глаз дремучих существ: грязных, заросших, мало похожих на людей.

После всего, что произошло с ней за последнее время, она уже не обращала внимания на окружающих, так же как и на то, где она будет спать в ближайшую ночь, и будет ли у неё кусок хлеба… Она была уже на грани, готова была вот-вот сломаться…

Так началась их очередная стоянка на острове, затерянном в многочисленных протоках Яика.

Прошло чуть больше двух недель такой жизни: в землянке, в ужасных условиях… Рядом, в такой же землянке, устроился патер Николай, терпеливо сносивший эти невзгоды, ниспосланные ему Богом, как говорил он ей, и даже был в восторге от этого.

«Блаженный!» – опять мелькнуло у неё.

Но и его она тоже не понимала, не понимала, как можно влачить убогое существование, мириться вот с этим… Даже во имя Христа, мученика… Все представления у неё перевернулись…

Заруцкий появлялся у неё каждый день, что-то говорил о походе, сборах казаков. Она смотрела на него, но уже не слышала его. Весь мир замкнулся теперь для неё вот в этой землянке, похожей, скорее, на склеп для неё, ещё живой, но уже никому не нужной.

Вот и сегодня, в Рождество Иоанна Крестителя, о чём напомнил ей патер Мело, Заруцкий пришёл к ней, как обычно после того, как она позавтракала тем, что приготовила ей служанка.

Он стал было что-то говорить ей, но в это время в дальнем конце острова раздались выстрелы.

Заруцкий с чего-то побледнел.

– Ты сиди здесь и никуда не выходи! – велел он ей и выскочил из землянки.

Стрельба, начавшись где-то на дальнем конце острова, вскоре переместилась ближе к их подземному городку. И весь день слышались выстрелы. К вечеру всё стихло…

Ночь прошла спокойно. Наутро тоже было тихо.

И эта тишина испугала Марину сильнее, чем сама стрельба. Она догадалась, что это значило: либо казаки разбежались, либо сдались царским ищейкам, которые пришли по их следам сюда. О том, что это нагрянули из Астрахани, и за ними, за ней и Заруцким, у неё не было уже сомнения… Да, ей не дадут нигде покоя. Даже здесь, в заброшенном подземном жилище, она была опасна для власти в Москве. Она отлично понимала это, шла на это… И вот он – её конец…

Около её землянки раздались громкие грубые голоса… Её девка, прижимая к груди младенца-царевича, и патер Мело присели от страха.

Дверь землянки, на кожаных ремнях, шаркнув от сильного удара снаружи, распахнулась с противным визгом. И в землянку ввалились несколько мужиков.

Так ей показалось в первое мгновение. Приглядевшись к ним, она увидела, что это стрельцы. Но не астраханские. Тех она узнавала по цвету кафтанов. Эти же были, похоже, из Москвы, а может быть, из того же Нижнего Новгорода.

Один из них велел ей выйти из землянки. Она подчинилась, поднялась по ступенькам наверх.

Тут, у землянки, стояли большой группой стрельцы. И тут же был Заруцкий, стоял со связанными руками…

Казаков, того же Треньки Уса и Максимки, нигде не было видно. Не видно было даже тех, которые жили постоянно здесь.

И она поняла, что они выдали их, её и Заруцкого, сами же разбежались, спасая свою шкуру. Она опустила голову, чтобы не видеть плененным его, своего атамана, возлюбленного, в таком унизительном виде, в котором, как ей казалось, сама природа не могла представить его, сделав его таким, каким он был, каков он есть: чертовски красивого, жёстокого и циничного.