Текст книги "Преодоление"

В засады послали казаков. Но засады ничего не дали и их сняли.

Январь под Смоленском прошёл тихо. От безделья, спокойной жизни, в острожках началось брожение. Первыми заволновались казачьи станицы. Не получая окладов, без кормов, казаки стали уходить из-под Смоленска.

Черкасский сообщил об этом в Москву. Но Москва не могла ничем помочь. С деньгами, с государевой казной, было из рук вон плохо.

В середине февраля необычно рано дохнуло теплом.

В пятницу, на Фёдоровой неделе[38]38
  Фёдорова неделя – 17 февраля (ст. стиль) день Фёдора Тирона, по нему отмечена вся неделя.


[Закрыть], с утра погода выдалась всё такой же тихой. К тишине в острожках все настолько привыкли, что не сразу обратили внимание на какой-то неясный шум со стороны Смоленска. Уже потом, когда раздались крики идущих в атаку, в полках сообразили, что это большая вылазка из крепости… А началось всё у Аврамиевских ворот. Там первыми показались рейтары, затем гусары, жолнеры и даже гайдуки. Они всё выходили и выходили из ворот. И там же строились в боевом порядке. Затем рейтары и гусары пошли оттуда рысью. И сразу стала ясна цель их нападения… Они атаковали острожёк на Печерской горе. Казаки, сидевшие в этом острожке, отбили нападение. К ним на помощь пришли казаки из соседних острожков. Они разбили жолнеров. Досталось от них и немецким рейтарам тоже. Многих из них казаки взяли в плен. Пленных тут же передали Троекурову. Тех допросили и от них узнали, что у смоленских сидельцев на исходе съестные запасы. И наёмники, голодая, грозились бросить службу. Но их полковник уломал их подождать до Великого дня. Если же на Пасху не будет со стороны короля выручки, то он не станет держать их в Смоленске.

– Не-ет! Розни у «литвы» и немцев нет! – категорически отрицали пленные слухи о раздоре между наёмниками. – На бой выходили вместе!..

* * *

В конце марта 1614 года под Смоленском стало довольно тепло. И в это время из-за рубежа назад вернулись лазутчики. В потёртых армяках и стоптанных сапогах они походили на обычных крестьян с подтянутыми от недоедания скулами.

Троекуров велел накормить ходоков, выдать по чарке водки. Затем уже вести их к Черкасскому. С дороги ходоки, поев и выпив, осовели в тепле и безмятежности. Но их тут же потащили на допрос.

Черкасский посочувствовал их тяжкой службе. А когда те заикнулись о жалованье за эту их службу, он уверил их, что государь наградит их за это немалыми окладами.

Лазутчики рассказали, что они видели сами и что узнали по дороге в расспросах у людей.

В этот же день прибыл от сибирского царевича Алеева, который тоже уходил походом за рубеж, его человек Сенгилдей, привёл пленного шляхтича.

– Взял его на Мстиславском повете! От Мстиславля за пять вёрст, – сообщил татарин.

Его тоже наградили за службу, накормили, угостили чаркой водки и отправили назад в его полк, к его царевичу: тот стоял в порубежном острожке.

Пленного шляхтича отдали дьяку Царевскому. Пленный рассказал дьяку, что в Мстиславле сейчас находится подкоморник Селицкий: с ним шляхты тысяча человек да ещё черкас пятьсот человек, к ним же набрали мещан семьсот человек. В Мстиславле же он слышал от одного шляхтича, что в Орше собирается с людьми гетман Ходкевич.

– Хочет идти под Смоленск! Вербует сапежинцев, даёт гроши!.. Всего же лифляндского войска у него тысяча человек!..

Через три дня под Смоленск привели ещё двух пленников, взятых за рубежом. Их тоже допросили. Те подтвердили показания предыдущего пленного. От этих пленных узнали, что Лисовский приезжал в Дубровну, к своему тестю, пану Глебовичу.

– Он снаряжает отряд, чтобы везти запасы в Смоленск, – рассказал один из пленных. – А наперёд пойдёт с черкасами, которые с ним пришли. У него пятьсот человек остались в Мстиславльском уезде. И Оршанского, и Дубровского, и Мстиславльского поветов шляхта и гайдуки с ним, и купцы тоже. А пройти хочет обманом промеж русских острожков!..

Так постепенно из рассказов пленных и лазутчиков прояснилась картина за рубежом.

Царевский доложил всё это Черкасскому и Троекурову. Затем он оформил расспросные речи лазутчиков и отправил все бумаги с гонцом в Москву. На этом же совете они решили срочно укрепить границу. Построить там ещё острожки, посадить в них гарнизоны. Лесные же дороги засечь засеками.

Всё это Черкасский приказал сделать Троекурову. И князь Иван ушёл с людьми на границу. С ним ушли десять сотен боярских детей из разных городов, двенадцать станиц казаков и татары Темникова и Касимова. Не доходя границы пятнадцать вёрст, князь Иван встал лагерем. За две недели они срубили четыре острожка. Их поставили один от другого на расстоянии пяти вёрст, перекрывая полосой путь от границы к Смоленску. Затем он перевёл в эти острожки гарнизоны из острожков, которые стояли за тридцать вёрст от границы. К ним он добавил ещё две сотни дворян и детей боярских, оставил там же всех татар и вернулся под Смоленск. Уходя с рубежа, он приказал сотникам пройтись войной по Литовской земле, отловить там языков и добытые сведения сообщить Черкасскому.

Под Смоленск Троекуров вернулся на Вербной неделе во вторник. Он хотел было сразу доложить Черкасскому о том, что сделал, но тому было не до того.

Этот день выдался необычным. Только что из Смоленска поляки выпустили русских. Это были мужчины, женщины, дети: те, которые служили у гусар и жолнеров. Их даже не выпустили, их просто выгнали. Лишние едоки стали обузой. Выходцев из крепости оказалось человек семьдесят. Их нужно было допросить, узнать через них положение в крепости у тех же гусар, гайдуков. И на дьяка и трёх подьячих, которые корпели над бумагами, обрушился вал допросных дел. От выходцев узнали, что полковник Сщутцкий, начальник гарнизона крепости, стал выдавать гайдукам и немцам по одному злотому на месяц, чтобы спасти их от голода. Но этого было слишком мало. Люди стали пухнуть от голода. А тут ещё многие из них, гайдуков и немцев, оказались ранены на вылазке под Печерский острожёк. И наёмники возмутились.

– Грозились оставить службу! Уйти из крепости! За что, мол, нам помирать тут с голоду! Вон сколько раненых!.. Не хотим сидеть в осаде! Вон Струсь на Москве всё рыцарство погубил таким же делом в Кремле!..

– Договорились сидеть до вторника на Светлой неделе, – закончил рассказ один из выходцев.

Князь Дмитрий мысленно прикинул: до этого срока оставалось всего каких-то двадцать три дня. И в эти дни непременно кто-нибудь из-за рубежа, тот же Ходкевич или Лисовский, постарается прорваться в крепость с продовольствием для гарнизона. Поэтому нужно срочно предпринять ответные меры, чтобы помешать им.

Эта новость была очень важной. И о ней, с допросными речами, тут же снарядили гонца в Москву.

– Даже у шляхты, из лучших людей, всякого запасу по невелику, – рассказывал один из пахоликов, с огромными от недоедания глазищами. – А многие из шляхты кормятся тем, у которых лошадей побили на вылазках… У гайдуков же и немцев запасу вообще нет никакого! И слышал я, что три недели тому назад сбежало из крепости сто пятьдесят гайдуков! Они промеж острожков ваших прошли! Не отловили, а? – спросил он с интересом, прищурившись, глянул на Царевского.

– Нет, не отловили, – пробурчал дьяк, раздражённый оттого, что такая масса гайдуков проскочила незамеченной мимо дозоров.

Князь Дмитрий, слушавший этот допрос, засмеялся над дьяком.

В этот момент в избу вошёл Троекуров. На его лице, опалённом в походе тёмно-коричневым весенним загаром, сверкнула белозубая улыбка, когда он увидел их, Черкасского и Царевского.

– Здорово, мужики! – громко поздоровался он.

Черкасский, изнывавший от томительного и скучного дела с допросами, обрадовался его появлению, поднялся навстречу ему. Пожав ему руку, он потрепал его по плечу.

– Ну, ты и цыган! Настоящий цыган!.. Давай пошли отсюда!

Они пришли к нему, в воеводскую избу, уселись за стол. Пришли ещё полковые головы. К ним присоединился и князь Фёдор Щербатый.

Черкасский, крикнув холопов, велел принести водки и закуски. Все уселись за стол. Выпили по чарке. И здесь, в воеводской, перед всеми собравшимися воеводами и головами, князь Иван доложил то, что он сделал на рубеже.

Черкасский, выслушав его, остался недоволен сделанным.

– Ты что – думаешь остановить Ходкевича теми, кого оставил в острожках? – съязвил он над тем, что рассказал его помощник.

Князь Иван обиделся, покраснел.

А Черкасский стал дальше развивать свои мысли:

– Нужно усилить там гарнизоны! Давай отправляй туда ещё людей!

Троекуров подчинился. Он снарядил на рубеж ещё три станицы казаков, серпуховских татар и ушёл туда сам. С рубежа он прислал Черкасскому двух пленных, захваченных там. Один из них оказался ротмистром, другой же из полка гетмана Ходкевича.

Ротмистру не повезло на приступе к казачьему острожку атамана Еропкина. На приступ они, гайдуки и немцы, пошли ночью. И вот там-то его, ротмистра, повязали казаки в рукопашной схватке. На допросе он рассказал, что они, две сотни гусар, пришли на рубеж и стали лагерем на Горах, не доходя четыре версты до злополучного острожка русских.

– С Лисовским пришли шесть рот: пятьсот человек. Три роты пятигорцев, две роты поляков. Эти служат по-казацки. Пришли ещё пана Захарьяша Заруцкого полка сто пятьдесят человек.

– А русские есть? – спросил его князь Дмитрий.

– Да. Казаков тридцать человек… Пришёл ещё полковник Асала с тремя сотнями казаков. Наливайкова полка двести человек казаков…

Он перечислял ещё долго. Не забыл он и то, что пришли двести человек пехоты гетманской хоругви.

Черкасский спросил его, были ли у них пушки.

– Две или три. Но такими силами острожки не взять! – явно польстил ротмистр ему, чтобы расположить его к себе.

Когда из него выпытали численность всех рот, что приходили под острожки, Царевский велел подьячему Николке подсчитать их.

Николка, подсчитав, прошептал ему и Черкасскому, чтобы не слышал ротмистр: «две тысячи двести сорок человек конницы… Да пеших четыресто десять».

Князь Дмитрий понимающе покивал головой. Сила эта была внушительная. Но острожки с ней взять не удалось. В острожках сидели крепко.

– А кто начальный над всеми? – спросил князь Дмитрий ротмистра.

– Александр Сапега!..

Ротмистр помолчал. Затем он рассказал пикантную историю… Король послал с Сапегой двадцать пять тысяч злотых смоленским сидельцам. Это было жалованье гарнизону. А молодой Сапега проиграл в зернь из тех денег две тысячи злотых. Затем он дал ещё взаймы Лисовскому три тысячи. И теперь в гарнизоне не дополучат тех денег…

В избе все засмеялись. Это обкрадывание своих же процветало в королевском войске.

– А кто поставил молодого Сапегу начальником?

– Ходкевич. Он же дал ему наказ: если тот не возьмёт острожки на рубеже, тогда пусть обходит их и идёт под Смоленск. Там он поможет провести водой из Орши суда с провиантом. Суда же те сопровождают триста гайдуков.

– И много их? Судов-то!

– Семь, с хлебом и иными припасами.

– А где сам Ходкевич?

– Поехал под Лифлянты: хоронить сына. Там погиб… Он у него единственный.

* * *

К концу мая казаки, сидевшие в порубежных острожках, оставленные там Троекуровым, без запасов совсем оголодали. А тут ещё приступы Лисовского и Сапеги. И казаки взбунтовались. Не слушаясь атаманов, они покинули острожки и двинулись к Смоленску. Под их влиянием бросили службу по рубежу и татарские сотни.

Когда об этом донесли Черкасскому, то он поставил заградительные отряды, чтобы отлавливать казаков. Но те, не доходя Смоленска, свернули на дорогу в Калугу.

Так дорога на Смоленск оказалась открыта по рубежу.

От этого известия Черкасского чуть не хватил удар. Он приказал Троекурову срочно отправить туда полк смоленских боярских детей. Командовать над смоленскими служилыми он поставил стольника Михаила Новосильцева.

– А вот тебе и помощник! – сказал он, вызвав к себе вместе с Новосильцевым и Якова Тухачевского. – Он у Пожарского служил в полку! Толковый малый! – покровительственно похлопал он по плечу Тухачевского. – О нём Пожарский хорошо отзывался!..

От Черкасского, из Духова монастыря, Новосильцев и Тухачевский уехали вместе. В тот же день они ушли из-под Смоленска со своими сотнями. По пути на рубеж дозорные донесли им, что полки Александра Сапеги и Лисовского уже заняли острожки, брошенные казаками. И им, Новосильцеву и Тухачевскому, не доходя до рубежа за три десятка вёрст, пришлось рубить новые острожки, чтобы перекрыть Смоленскую дорогу. Часть людей они послали рубить засеки по обеим сторонам дороги.

Первый день работали, валили лес, рубили срубы. В этот же день, вечером, в палатке Яков, зверски уставший, достал из подсумка фляжку с водкой и предложил Новосильцеву:

– Давай, Михаил, выпьем! Сам Бог велел расслабиться после такого сумасшедшего дня!

Они выпили… Разогревшись водкой, Новосильцев рассказал ему о Сибири, службе в Томске, вторым воеводой при Василии Волынском… К ним пришли ещё сотники из других полков. И в этот вечер они все здорово набрались. Простые служилые же во всех сотнях загуляли до самого утра.

С утра снова застучали топоры в лесу, что примыкал к строящимся острожкам. Но с глубокого похмелья работа шла вяло. Да и никто из них не верил, что Ходкевич пойдёт к Смоленску, зная о силе войска Черкасского.

Вечером снова была пьянка. Яков, измотанный жарой и отвратительной тоской, преследовавшей его всё время здесь, под Смоленском, быстро опьянел и не заметил, как уснул.

Его приятели, видя, что он совсем готов, расползлись из его палатки по своим отрядам.

Ночью Якова разбудил его холоп Елизарка.

– Яков, вставай, вставай! – затормошил тот его, шепча громко, с присвистом, словно боялся кого-то разбудить.

Яков с трудом продрал заспанные глаза.

– Что там ещё? – заворчал он. – Говори толком, старый пёс!..

Он собрался было обругать его.

Но Елизарка, всё так же с присвистом, выпалил: «Поляки-и! Под острожком!»

И он, не зная, как и будить-то своего хозяина, вдруг гаркнул у него над самым ухом.

– Лисовский пришёл!.. Твою мать! – выругался он, полагая, что это быстро отрезвит Якова.

От одного этого имени, имени Лисовского, Яков буквально слетел с лежака, стал судорожно натягивать на себя одежду, сапоги. Подцепив к поясу саблю, он схватил ещё пистолет, который почему-то валялся на земле, и выскочил из палатки.

В острожке стояла суматоха. Никто не знал, что творится за его стенами. От этого с каждой минутой нарастала тревога, грозившая захлестнуть всех паникой.

С похмелья у Якова не соображала голова. В ней будто что-то засело. Он потряс ею, стараясь выгнать вчерашний хмель. Но тот сидел крепко, мешал действовать расчётливо и осторожно. И он, тоже поддавшись общей суматохе, заметался по острожку, стал собирать своих ратников, поднимал их, выталкивал из палаток. Затем он построил их. Пробежав бегом перед строем и убедившись, что все вроде бы на месте, он приказал всем садиться на коней.

О том, что первыми обнаружили подходившего неприятеля табунщики, ему уже сообщили. Глубокой ночью у них вдруг всполошились кони. И табунщики, заподозрив, что вблизи появились большой массой конники неприятеля, послали одного с этой вестью в острожёк, сбили табун в кучу и погнали его вслед за вестовым к острожку…

В этот момент к Якову подскакал Новосильцев. С красной рожей, шальными глазами, залитыми потом, он что-то нечленораздельно кричал…

– Что, что делать-то?! – вскричал, в свою очередь, и Яков, не понимая его.

Новосильцев на секунду вперил в него взгляд подернутых дымкой глаз. Затем, стараясь говорить внятно, он приказал ему выводить своих людей за стены, пристраиваться за его сотнями.

Они вышли за стены острожков.

Ещё не взошло солнце, и было свежо. Только-только появились первые признаки приближающейся зари. Над дышащим прохладой полем стелился лёгкий утренний туман. И там, на краю этого поля, на расстоянии с полверсты, виднелись сотни всадников. В них даже издали угадывались приметные экипировкой пятигорцы. И там же были заметны казачьи сотни… А вон и пехотинцы, у самого леса…

– То гайдуки! – раздался чей-то пронзительный вскрик над рядами конников Новосильцева.

Да, там стояли гайдуки, отборная королевская пехота.

Яков же чуть не запаниковал, увидев это и зная, что их недостроенный острожёк не выдержит даже мало-мальский приступ вот этой силы, что пришла под него. И теперь им оставалось только сразиться за его стенами, надеясь на удачу и помощь Бога.

«Если Он есть!» – со злостью мелькнуло у него, что ему постоянно твердят, чтобы он надеялся на Бога. А тому, похоже, нет никакого дела до него, до Якова, да и до других тоже… Не помог же Он его Матрёне и детям… А ведь он просил Его об этом, молил!

«Ну, раз Тебе нет до меня дела, тогда и мне до Тебя тоже!» – зло подумал он.

Новосильцев повёл их в атаку. И они столкнулись с пятигорцами. Но те отразили их удар. Они же дали тыл, пошли обратно к острожкам. А вслед за ними пошли пятигорцы и запорожские казаки.

Опамятовались они только там, за стенами острожков, ещё недостроенных. К тому же острожки они поставили в таком месте, где к ним можно было подойти с любой стороны… Это была катастрофа. И они, Новосильцев и Тухачевский, поняли это только сейчас…

Яков, крича на сотников, забегал по острожку, расставляя людей по местам.

Тем временем уже спешились даже гусары и пятигорцы. А гайдуки, похоже, готовились для штурма острожков. Кругом хоругвей масса, доносится чужая речь. Строй видится прямой и чёткий, людей, привычных к драке в поле.

Весь этот день они отстреливались из острожков, отбивая мелкие атаки гайдуков, за которыми издали наблюдали гусары.

К ночи же всё стихло. И эта тишина насторожила всех в острожках.

Новосильцев и Яков обменялись гонцами между острожками, так поддерживая связь. Они договорились действовать дальше сообща.

Странно, но ночь прошла спокойно. Наутро тоже не было никакого намека на штурм.

Так прошёл день. Вечером же Яков получил от Новосильцева распоряжение: оставить острожёк и скрытно, под покровом темноты, уйти с рубежа. Яков так и сделал. За десяток вёрст от острожков они, гарнизоны обоих острожков, встретились. И дальше они пошли до Смоленска вместе.

Черкасский встретил их бранью. Наорав на них, он заявил, что отпишет государю об их самовольном уходе с рубежа, об их нерадении на службе.

– Пропили, всё пропили, мерзавцы! Пьянь! – ругался он. – Отвечать будете! Перед государём! По вашей вине Лисовский вон скольких побил!..

Через несколько дней к Смоленску подошёл с войском Александр Сапега. Вместе с ним подошел с полком и Лисовский. Под их прикрытием подошёл и обоз с продовольствием для сидевшего в осаде гарнизона. Из-за стен для помощи им выступили гайдуки и жолнеры. Полки Сапеги и Лисовского, заняв дорогу, чтобы обезопасить обратный выход из крепости, провели обозы за стены. Роты Лисовского заняли пристань и ближайшие берега под крепостью. Повсюду встали заградительные отряды из гусар, гайдуков и казаков. Вскоре по Днепру к пристани начали подходить струги с продовольствием. Их привели от Орши купцы, набравшие проводниками по сёлам мужиков. Суда стали чалиться. С них полетели сходни. Засуетились, забегали грузчики. Появились и телеги, из крепости. И работа закипела. Всё делалось быстро и чётко, под охраной казаков и жолнеров. И вот телеги, груженные мешками, покатились вереницей одна за другой к воротам крепости и исчезали там, как будто крепость, оголодав, глотала их.

Видя большое и сильное войско неприятеля, Черкасский и Троекуров не решились выступить за стены острожков, чтобы помешать ему.

В русском войске уже все начальные люди знали от пленных и лазутчиков, что ни Сапега, ни Лисовский в крепости не останутся в осаде. Они пришли только для того, чтобы доставить гарнизону продовольствие.

Так и произошло. Доставив в крепость продовольствие, Сапега и Лисовский ушли восвояси. Вместе с ними ушла и часть гайдуков и жолнеров, сидевших в осаде.

Глава 13
Посольские дела Волконского с Крымом

Конец мая 1614 года от Рождества Христова выдался на редкость тёплым, хотя и дождливым.

Князь Григорий Волконский, воевода Каширы, вышел с воеводского двора и направился в съезжую избу. Та стояла неподалёку, за церковкой Пресвятой Богородицы. Церковка была так себе: ни хороша, ни высока, никакой красоты.

– Одним словом – бездарь ставил! – уже не раз говорил вслух князь Григорий при всех в съезжей, не стесняясь и батюшки этой самой церковки, попа Андрея.

Но бездарь ставил не только церковь. Такой же бездарь ставил и сам городок. Ставили его как острог для сбора ратных полков, которые выходили на «берег» для защиты от набегов степняков, тех же самых крымцев. Поэтому ставили его наспех, срубили кое-как.

И когда год назад князя Григория вызвали в Разрядный приказ и сказали, чтобы он ехал в Каширу на воеводство и что на то уже есть указ государя, у него саркастически мелькнуло: «Опять туда же!»

Но он поехал. Он был исполнительным. Приехав, он принял острог от предыдущего воеводы. Тот, сдав ему городок, тут же смотался в Москву.

И вот уже год как он воеводит в этом паршивом городке. Так мысленно называл он его, куда не потащил за собой и семью. Да и у него было предчувствие, что недолго ему здесь сидеть.

И вот сейчас, придя с утра в съезжую, он нехотя занялся осточертевшими ему хозяйственными делами городка. Затем он втянулся в работу и не заметил, как прошло полдня. В середине дня он собрался было уходить из съезжей, но в это время у городских ворот поднялся какой-то шум, который долетел и сюда, до съезжей.

– Захарка, сбегай узнай, что там! – велел он дворовому холопу.

Захарка, молодой и скорый малый, вертко крутанулся на одной ноге и убежал выполнять поручение.

Вскоре он прибежал назад.

– Там какой-то воевода приехал! – выпалил он, запыхавшись.

– Какой ещё воевода? – удивился князь Григорий. – Воевода здесь я! Запомни это, щенок! – великодушно обругал он холопа.

А князь Григорий ругал его не от злобы. Просто ему нужно было выговориться. Говорить же было не с кем, обменяться теми же мыслями. И он вот так удовлетворял потребность почесать язык, как иногда говорил сам о себе.

Но Захарка не успел доложить ему всё до конца, что узнал, как за дверью послышались чьи-то тяжёлые шаги уверенного в себе человека. Дверь открылась, и её проём заполнила высокая фигура в дорогом кафтане, в яловых сапогах, начищенных до блеска и в летней шапке, из-под которой выбивались черные кудри.

– А-а, Иван! – невольно вырвалось у князя Григория, сразу узнавшего эту приметную фигуру.

Он поднялся с лавки, на которой сидел за своим воеводским столом, подошёл к вошедшему, поздоровался с ним за руку.

Это был князь Иван Михайлович Долгоруков, стряпчий с платьем при государевом дворе, молодой, дородный, сильный медвежьей силой, и с такими же медвежьими маленькими глазками, в которых едва теплилось что-то.

И князь Григорий заглянул в эти глазки. И ему, ничего не обнаружившего там, стало тревожно…

Но, не подавая вида, что обеспокоен, он радушно пригласил гостя:

– Проходи, князь Иван! Садись, садись!

Долгоруков сел на лавку.

– С чем пожаловал? – спросил он его.

– Тебя сменять! – прямо ляпнул тот.

Этим, прямотой высказываний, часто грубых, он отличался среди дворян и стольников. И его за это не любили.

У князя Григория ёкнуло сердечко. Он испугался, что сделал что-то не так, раз внезапно приехал сменщик без всякой на то причины, когда не прошло ещё и года его службы здесь.

– Ну, так и сменять… – с трудом выдавил он из себя.

Князь Иван, ничего не сказав более, молча посидел минуту, затем встал с лавки. Он был из тех, кто не мог жить без движения. Ему постоянно нужно было что-то делать, куда-нибудь идти.

Пройдясь по избе, он остановился перед Волконским.

– А ты не бойся, князь Григорий! – забасил он. – Вон сколько страха-то появилось!

Затем он сообщил, что ему, князю Григорию, велено срочно ехать в Москву. Там, в Посольском приказе, лежит указ о его посольстве в Крым.

– Так что собирайся!..

– Захарка, а ну, сбегай до дома! Принеси водку и чарки! – зазвеневшим от радости голосом приказал князь Григорий холопу.

А когда тот выскочил за дверь, он крикнул вдогонку ему:

– Да не забудь закуску-то, стервец!

Захарка быстро вернулся, принёс что надо.

Князь Григорий налил по чарке гостю и себе.

– Ты что всё ходишь-то? – нервно засмеялся он, оправившись от этого непредвиденного визита Долгорукова.

Князь Иван присел на лавку.

Они выпили.

Отломив от каравая кусочек хлеба и кинув его в рот, гость снова заходил по избе.

Князь Григорий, видя, что тому не сидится, тоже встал. Предложив ему осмотреть городок, он вышел вместе с ним из съезжей. Они обошли городок, всё осмотрели. Он показал своему сменщику государеву казну и всякую рухлядь, припасы, что хранились в амбаре, за замком. Дьячок Емелька открыл амбар. Всё было на месте, по описи.

Дело с передачей городка прошло быстро.

Так что уже через день он, бодро забегавший, покинул Каширу. Дорога до Москвы мелькнула быстро. Заглянув к себе на двор и успокоив жену, что он жив и здоров, отправляется послом в Крым, он побежал сразу в Посольский приказ.

Там его действительно уже ждал указ государя. Этим указом ему предписывалось срочно выехать в Ливны, на разменное место.

В Посольском приказе его принял думный дьяк Пётр Третьяков.

– До разменного места тебя будет сопровождать Григорий Ромодановский! Твой старый друг! А в Крым с тобой поедет дьяк Евдокимов, – сообщил он ему. – Знаешь такого?

Князь Григорий кивнул головой:

– Знаю! Он у Заруцкого в дьяках ходил!

– Это хорошо, – сказал Третьяков.

Непонятно было только, что хорошо: что князь Григорий знал дьяка или что тот был у Заруцкого в дьяках.

– Да, ты ещё не всё знаешь! Заруцкого поймали! – сообщил Третьяков ему последние новости. – На Яике, на Медвежьем острове, отсиживался с Маринкой! Их привезли вот только что! С неделю назад!

– Знаю, – сказал князь Григорий.

Да, это он уже знал. Ему сразу же об этом сообщили его семейные. Эта новость уже облетела всю Москву.

Третьяков, поскучнев оттого, что не он первым сообщил ему эту новость, стал объяснять ему, как надо вести дело в посольстве, чтобы заплатить крымцам как можно меньше.

– Казна, мол, Смутой опустела! Напирай на это! Торгуйся! Здорово торгуйся!

Князь Григорий спросил его, что делать, если крымцы не согласятся на малые дары.

Но Третьякова не смутил этот вопрос.

– Должны согласиться! Надо заставить их принять малые дары! Джанибеком в Крыму многие недовольны! И ему сейчас нужны любые деньги, чтобы задобрить своих недругов!..

Он стал развивать дальше то, что предстояло сделать ему, Волконскому.

– Твоя задача состоит в том, чтобы оттянуть время выплаты поминок, больших поминок! Думай, князь Григорий, думай, как это сделать. Сулеш-бик тебе хорошо знаком! Вот и используй это! Напомни ему старую дружбу! Пей с ним! И в Крыму пей с ближними хана! Хоть до зелёных соплей! Но всучи им малые поминки!..

Князь Григорий, слушая его, смотрел на него, и у него в голове вертелась одна и та же мысль вот о нём, об этом думном дьяке, заправлявшем сейчас Посольским приказом. Тогда как во главе иных приказов стоят князья да бояре. А этот только думный дьяк. Но уж больно шустрый… У Димитрия, Гришки Отрепьева, он был дьяком Разрядного приказа. От Шуйского же, когда тот пришёл к власти, перебежал в Тушино к Вору, стал у того думным дьяком Поместного приказа. Затем он всплыл дьяком в Великом Новгороде. Там он повинился перед королевичем Владиславом, когда того избрали государём Московским, целовал ему крест. Но что-то не понравилось ему с Владиславом. Он снова переметнулся: получил чин думного дьяка Поместного приказа в ополчении у Ляпунова. После смерти того он оказался дьяком в таборах князя Трубецкого и Заруцкого. Снова перелетел с чего-то в Москву, к Мстиславскому, к боярам, к Владиславу. Там он скрепил с боярами грамоту в Ярославль и Кострому, к ополчению Пожарского и Минина, с увещеванием их подчиниться Владиславу. Затем он опять дьяк Посольского приказа, уже в объединенном ополчении Трубецкого и Пожарского под Москвой. И вот теперь, при царе Михаиле, он опять думный дьяк. И по-прежнему управляет Посольским приказом… А тут оказалось к тому же, что под его начало перешли ещё два приказа…

«Это же надо! Так летать – и не падать!» – мелькнуло у него, и ему стало почему-то неудобно вот за этого человека.

Третьяков прошёлся взглядом по его лицу, нахмурился, как будто прочитал его мысли о себе, и они ему не понравились.

– Денег в Посольском приказе нет! – раздражённым голосом продолжил он. – Поэтому вот на – бери мою расписку и дуй на Денежный двор! – небрежно сунул он ему бумажку. – Там найдешь Телепнева или дьяка Остапова! Передашь эту расписку. Я беру взаймы у них пятьдесят рублей. Это жалованье тебе и Ромодановскому. Получите сами. А как во Владимирской чети соберем деньги, то этот долг вернем. Так и на словах передашь Телепневу… Да, с тобой ещё пойдут туда кречетники: Иван Петров и Никифор Фофанов! С кречетами! И им тоже жалованье даём. По четыре аршина лазоревой настрафили. Но, правда, говорят, Джанибек-то не любитель кречетов. Не то что прежний хан Казы Гирей. Вот и разузнаешь там и это…

Третьяков отпустил его.

Волконский и Ромодановский получили оклады.

Через неделю князь Григорий снова с распиской из Посольского приказа ходил на Денежный двор и получил там оклад с придачей сто пятьдесят рублей для Крымской посылки на этот год. Получил он затем столько же и на следующий год. Спустя десять дней они с Ромодановским получили там же ещё двести рублей на посольские расходы. Но на этот раз князь Григорий ходил на Денежный двор один. Там он узнал от Телепнева, что Ромодановский уже приходил и взял причитающиеся ему деньги.

С ним, с Ромодановским, в товарищах назначили князя Афанасия Гагарина. Князь Афанасий оказался тихим и спокойным, и его присутствие в их посольстве прошло незамеченным.

Для охраны обоза с государевой казной и посольской размены к ним приписали тридцать боярских детей и столько же казаков. И на все эти расходы нужны были тоже немалые деньги.

По дороге, в Серпухове, они захватили с собой толмача Яшку Иванова. Всё того же бессменного толмача, живущего там, на «берегу», ещё со времен Годунова.

– Яшка, а ты, оказывается, ещё жив! – пошутил Волконский, с удовольствием рассматривая знакомую броскую физиономию толмача.

– И ты тоже, князь Григорий! – не остался в долгу толмач.

Малым он был надёжным, только не в меру болтливым.

Здесь же, в Серпухове, московских боярских детей, под охраной которых они шли от столицы, сменили две сотни серпуховских служилых. Те проводили их до Тулы и там, в свою очередь, передали тульским боярским детям. И так, по этапам, от города к городу, под усиленной охраной, они добрались до Ливен.

* * *

Осень выдалась мягкая, тёплая.