Текст книги "Преодоление"

Адам же, оказалось, по пьянке хватался за саблю во дворце, недалеко от кабинета короля, вызывал на дуэль своего старого врага, молодого Казимира Зборовского… То, что произошло во дворце, подле кабинета короля, считалось государственным преступлением. И за это ухватились в сейме недоброжелатели короля, раздули…

Затем дня через два был разговор, крутой, с государственными чинами из сейма. На него с обвинениями накинулись, как шавки, крикливые старцы, уже ни на что негодные. Как будто сами они не были молодыми, не делали глупостей!.. Умники! Старичье! Сгнили на корню! Живые мертвецы, а туда же – ещё плюются!..

Оттуда, из Варшавы, он уехал победителем. Так считал он. Он не оставил в беде не только Адама, но и других своих придворных.

– Что ты натворил-то?! – спросил он Адама, когда все сложности и опасности остались позади. – Давай выкладывай! – велел он ему.

Они ехали вдвоем, в карете. Всех других придворных он выгнал из кареты.

– На коней! – приказал он им. – И за каретой! Верхом!

Они, его верные друзья, поняли, что он хочет поговорить с Адамом наедине.

– Помнишь, как мы кутили последний раз? Перед тем как уехать на охоту в замок! Под Гродно! Куда любил ездить Баторий!..

Владислав промолчал.

Адам же продолжил дальше.

– И тогда мы встретили в поле, когда травили собаками оленей, тех юнцов. С молодым Зборовским во главе!

– Но там мы разошлись мирно!

– Да. Но ты не знаешь, что было после того!.. Во дворце, рядом с комнатами короля, произошла стычка с молодым Зборовским!

– Чья стычка?

Адам замялся на секунду.

– Моя…

Владислав помнил вроде бы хорошо тот вечер. Тогда они компанией кутили почти каждый вечер перед походом. Вплоть до самого последнего дня. Кутили и в тот вечер. Откуда брались на это деньги?.. Деньги доставал Адам. Никто из них же не спрашивал его об этом. Но кутили они весело. Компания, проспавшись, обычно с утра начинала сразу же всё то же. А деньги те оказались отца Адама… Казановские, как и другие из их же сословия, пользовались услугами евреев-ростовщиков. Сдавали им в аренду поместья. За крупные проценты… И все их кутежи происходили в замке то у одного, то у другого из компании. Но не при дворе короля. На такое Владислав не решился бы.

– А зачем ты его дразнил? – спросил Владислав его с осуждением. – Ты что, не знаешь Зборовских?!

– Да знаю… – промямлил Адам.

– А всё равно делаешь! Мне же гадишь!.. Как, скажи на милость, после того дружить с тобой?

Адам опустил голову.

– Ладно, хватит о твоих похождениях! – смягчил тон Владислав.

Теперь они ехали дорогой на Могилев. Туда они прибыли на четвёртый день августа. Двумя неделями позже к Могилеву стянулась от Кременца вся армия.

Между тем Ходкевич и Сапега выдвинулись со своими полками от Смоленска к Дорогобужу и обложили его.

И здесь Сапеге донесли, что некоторые из знатных московских людей, узнав о движении в Россию королевича, стали оставлять свои посты, отъезжать в свои вотчинные владения. Появились в польском стане и первые перебежчики, из боярских кругов.

Сапега немедля отправил своего доверенного человека Риздица с письмом к боярам в Москву. В письме он уговаривал бояр присягнуть Владиславу. Но дальше Вязьмы Риздиц не проехал. Там его задержали, привели к вяземским воеводам, князю Петру Пронскому и Михаилу Белосельскому.

Воеводы, спросив гонца, куда и с чем он едет, категорически заявили ему: «Государём не велено пропускать никого ни от короля, ни от королевича!»

Больше с ним не стали говорить и выпроводили его из города назад в Дорогобуж.

Риздиц вернулся к Сапеге, сообщил о своей неудаче. Рассказал он также, что по дороге узнал от провожавших его русских, что на подходе к Вязьме находится большое войско из Москвы.

По этому поводу срочно собрался совет комиссаров. На совещании большинство высказались за то, чтобы просить Владислава скорее прибыть со своей армией под Смоленск.

Получив это сообщение комиссаров, Владислав оставил Могилев и вскоре уже был под Смоленском.

Ходкевич приехал сюда, чтобы лично встретиться с королевичем, обсудить военные дела. Он намеревался уговорить королевича идти к Дорогобужу.

Владислав принял его не один. В шатре было полно его придворных.

Он же, гетман, просил его о личной аудиенции через его секретаря.

«А тут эти – лоботрясы!» – скользнул он мельком взглядом по придворным, по этой «золотой молодежи», липнувшей к трону.

И он подумал, какие мелкие люди собрались при дворе у Сигизмунда…

– Ваше величество, пока не подошли полки русских, нужно овладеть Дорогобужем! Иначе потом придётся заплатить большой кровью!..

Он, коронный литовский гетман, вся жизнь которого прошла в походах, неприхотливый, волевой и жёсткий, был обеспокоен тем, как идут сейчас дела в Посполитой.

– Этим мы поможем нашим сторонникам в Москве! Среди бояр и казаков тоже!..

Для этого были основания. К нему, «великому московскому князю Владиславу Сигизмундовичу», первыми потянулись станицы атаманов, недовольных окладами, службой при боярах. Они появились ещё в прошлом году, осенью. От него же, от Владислава, казаки получили жалованье деньгами и сукнами. В грамоте ко всему русскому «вольному» казачеству королевич обвинял царя Михаила в том, что тот заманил казаков «под Москву и велел побить, а иных посажать в воду. Атаманов же и ясаулов и лучших казаков, выбрав, посажали на колья»…

И многие атаманы поверили этим грамотам. Они перешли к Владиславу, грозились свести счёты с «плохими боярами»…

– Полно нас воеводам по городам и в острожках метать! Будем под Можайском и дороги московские отымем! И Можайск, и Москву возьмём! И бояр и дворян и всяких служилых людей посечём!..

Так, не начав ещё серьёзных сражений, он, Владислав, уже много выиграл…

Ему, гетману Ходкевичу, удалось всё же убедить королевича действовать по своему плану.

И Владислав, оставив Смоленск, двинулся к Дорогобужу. Туда его полки пришли шестым лагерем и соединились со стоявшим там войском.

Ходкевич, встретив его, показал ему издали город, пояснил, что там два замка.

– Один на возвышении! Вон там! – показал он ему. – Другой стоит на равнине!..

– А как с запасами?

– Оба замка снабжены пушками, порохом и ядрами! В достаточном количестве! Так что взять город не так-то просто!

Дорогобуж, лежавший на правом берегу Днепра, производил впечатление города многолюдного, неприступного.

Ходкевич полагал, что крепость придётся брать штурмом или осадой. Но на этот раз он ошибся.

На следующее утро в его стане неожиданно появились гонцы из города.

Ходкевич принял их.

– От воеводы с предложением! – заявили они. – Город будет сдан в обмен на то, что он не подвергнется разграблению!

– Гарантирую выполнение этого условия! – заверил он их.

В польском лагере для встречи посланцев города выстроились парадно гусары и гайдуки. Пройдя сквозь этот строй, процессия приблизилась к ставке королевича.

Шатёр королевича, яркий, с белой и красной полосами, был украшен королевским гербом. Перед шатром стояло кресло: деревянное, прочное, из дуба, с обтянутым бархатом сиденьем, и отполированными подлокотниками, с высокой спинкой. Над ней, над спинкой, прямо над головой сидящего, тоже был герб. Сделано кресло было так, чтобы сидящий в нём держал прямо стан, подчеркивая так королевскую честь… И Владислав, сидя в этом кресле, невольно высоко вскинул голову. Он, полноватый, в расцвете юношеских сил, уже хорошо владел собой в таких вот ситуациях. Подле его кресла стояли придворные, гетман и комиссары, его советники, и многочисленная личная охрана.

Воеводы низко поклонились ему. За ними также низко поклонились священники. Боярские дети, стрельцы и горожане упали на колени, прося о помиловании…

В конце этого приёма Лев Сапега объявил волю королевича русским.

– Государь и великий князь Владислав Жигимонтович благосклонно примет всех, кто хочет служить ему! Остальным же его величество даёт свободу выбора: оставаться в городе или отъехать к себе домой…

Так Дорогобуж был сдан без боя королевичу. И его войска заняли его. В нагорном замке расположился ротмистр Невяровский с пехотой. В другом замке обосновался с немецкими наёмниками генерал Апельман.

На одном из советов у королевича разгорелся спор между комиссарами и гетманом. Сапега и поддержавшие его комиссары предложили немедленно идти к Вязьме, полагая, что она так же легко сдастся, как и Дорогобуж.

– Господа, о чём вы! Время думать о размещении войска на зимних квартирах! – напомнил всем Ходкевич. – И лучше всего сделать это в окрестностях Дорогобужа, на защищённых позициях! А не зимовать под Вязьмой в поле в случае неудачи!..

И так, в советах, на которых они не могли прийти к какому-нибудь решению, прошли две недели.

Собрался, уже который раз, очередной совет. В середине дня, когда они, комиссары, королевич и гетман, настроенные раздражённо друг к другу, хотели было уже расходиться, поручик Ходкевич доложил, что в лагерь приехали какие-то русские: похоже, боярские дети, говорят, из Вязьмы…

– Зови! – приказал гетман, сразу догадавшись, что это такое.

Поручик вышел. Вернулся он с русскими, которых ввели под охраной гайдуков. Это были боярские дети, мелкие служилые.

– От служилых города Вязьмы! – сообщил один из них. – Воеводы города, Пронский и Белосельский, уехали в Москву! Бросили город!..

Затем он заявил, что оставшиеся в городе служилые и их новый выборный воевода просят королевича пожаловать в город.

Ходкевич на мгновение даже растерялся, соображая, что бы это значило. Не верил он, проницательный и волевой, подачкам Фортуны. Он подозревал, что за этим, легкостью, с какой они получили крепость, кроется что-то опасное, какое-то предупреждение для них.

Но решения он принимал быстро, так же быстро и решительно действовал. Он поднял полки. На пятый лагерь его войско уже стояло под стенами Вязьмы.

В крепость отправились трое посланцев города, доверенные короля, принявшие его сторону, и новый вяземский воевода. Они привели всех в городе к присяге на имя королевича.

После этого Владислав сам вступил в город.

До Москвы оставалось совсем немного, один бросок, одно препятствие. И этим препятствием был Можайск.

* * *

Очередное совещание комиссаров с участием Владислава началось бурно.

– Можайск – это ключ к Москве! – заявил Стравинский.

– Да, взяв Можайск, мы устрашим её! – вторил ему Пётр Опалинский…

Обсудив детали похода на Можайск, они разошлись в тот день. Перед этим договорились, что незамедлительно оформят своё решение документом и приступят к его выполнению.

– Господа, если нет возражений по существу, тогда начнём подписывать! – объявил Сапега.

Он первым поставил подпись под документом в присутствии Владислава.

За Сапегой, аккуратно обмакнув в чернильницу ручку, расписался Яков Собеский. Затем свою подпись поставил епископ Андрей Липский.

– Пан Константин! – пригласил Сапега теперь Плихту, сохачевского Каштеляна.

Плихта встал со своего места, хотел было подойти к столу…

Но в этот момент за стенами избы послышались шум, крики. На несколько минут всё стихло. Затем шум поднялся с ещё большей силой.

Казалось, там, на дворе, бьётся о землю огромный слон, так, что ветхая избёнка содрогается, как в припадке.

Комиссары недоумённо переглянулись. Сапега велел поручику узнать, что там случилось. Тот сходил туда, вернулся и доложил, что там жолнеры и гусары требуют выдачи жалованья.

– Вот мерзавцы! – тихо выругался Сапега так, чтобы слышал только Собеский.

Яков понимающе улыбнулся ему.

Сапега, слегка наклонив голову в знак уважения, обратился к Владиславу:

– Ваше величество, разрешите выйти?

Владислав согласно кивнул головой. Затем он встал с кресла:

– Я пойду с вами!

Это прозвучало в категорической форме.

И Сапега не стал возражать. Хотя там, среди возмущённых жолнеров и гусар, находиться королевичу было небезопасно.

Они вышли из избы. Комиссары во главе с Владиславом остановились на высоком крыльце.

Изба, вся площадь перед ней – всё было как в осаде. Тысячи голов, в доспехах, вооружённые и злые, разгорячённые вином, готовые постоять за своё.

Но Сапеге всё же удалось призвать их к порядку. И когда на площади стало тихо, он обратился к жолнерам и гусарам.

– Господа, прошу не волноваться! За денежными средствами для войска уже посланы в Варшаву, к его величеству! А до тех пор, пока вы не получите жалованье, никаких походов не будет!

Вновь было поднявшееся волнение опять стихло, когда вперёд выступил Владислав. Вскинув руку в знак приветствия на манер древних римских царей, возвращавшихся из похода с триумфом в языческий Рим, он призвал всех к тишине.

Затем он стал подробно объяснять солдатам, что он на них надеется, он на их стороне, он им сочувствует, что им приходится тяжело без денег. Но в этом никто не виноват из присутствующих здесь, из его окружения. Тем более гетман!.. Вина в этом лежит на сейме. На тех сенаторах, которые не желают раскошелиться на войну…

– Да, да! И вам тоже! – бросил он по-юношески сорвавшимся голосом в толпу жолнеров.

Он, ещё молодой, неопытный, уже понимал, что они, наёмники, воюют за деньги, убивают за деньги. Им нужны только деньги, а не его московский престол. Им нет дела до чести короля и его, королевича, да и той же самой Посполитой… Но и понимал он, что им надо польстить, что они люди чести, благородные, возвышенные.

На какое-то мгновение ему показалось, что они поняли его.

Юношеский жар его выступления понравился жолнерам и гусарам. Они с восторгом приняли его.

– Слава московскому государю Владиславу! – разнеслось над толпой, вновь загоревшейся патриотическими чувствами.

Владислав, благодарный, растрогался, улыбнулся по-приятельски гусарам и жолнерам, чтобы ещё больше расположить их к себе.

– Вы все мои друзья, господа! – с жаром вскричал он. – И вместе мы возьмём Москву!..

Сапега, взволнованный не меньше королевича, тоже светился от восторга. Но он был государственник, политик. И уже вскоре у него не осталось и следа от желания реветь вот с этой толпой наёмников, отпетых негодяев.

Ходкевич, не откладывая, встретился с Владиславом, чтобы поговорить о своих опасениях.

– Да, да, мы вынуждены были пойти на уступку жолнерам! Но, ваше величество, промедление в данной ситуации подобно смерти! – начал он. – Русские успеют укрепиться в том же Можайске!

Владислав же стал говорить ему что-то о Польше, о короле…

А он слушал его и в то же время не слышал. И почему-то в памяти всплыл тот случай, что произошёл шесть лет назад, когда он напился с королём и в припадке верности ему бил стаканы о свою голову… Но он тут же выбросил из головы эти мысли и почему-то вспомнил ещё более прошлое.

– Однажды как-то Замойский сказал: «Кость падает иногда недурно! Но бросать её, когда дело идёт о важных предприятиях, не советую!»

Он помолчал. Видя, что королевич не намерен говорить, он продолжил:

– Поэтому нельзя рассчитывать на случай! К следующей летней кампании надо готовиться основательно!

От королевича он ушёл расстроенным. Королевич так и не услышал его доводы. Чтобы заглушить горечь от этого, его потянуло напиться. В это время к нему в стан пришёл Яков Собеский.

– А, пан Яков! – доброжелательно встретил он его. – Проходи, садись!.. Давай выпьем! – предложил он ему.

Он крикнул денщика, велел накрыть на стол.

Тот выполнил это.

– Ну, давай! За то, чтобы королевич слушал дельные советы! – поднял он чарку крепкой водки. – Хотя бы иногда!..

Они выпили, закусили. Затем выпили ещё.

Он, Ходкевич, и раньше приглядывался к этому молодому сенатору.

«Молод, очень молод!» – приходило ему на ум всякий раз, когда он видел того. И он искренне, по-доброму завидовал ему.

После того как они выпили по третьей чарке, он стал рассказывать о своих скитаниях в юности по европейским странам, дворам монархов.

В то время в Польше, когда молодой человек из знатной семьи, получив образование на родине, достигал поры зрелости, родители отправляли его в Европу: продолжить образование или на службу ко двору какого-нибудь монарха. Эта же доля выпала и ему, Каролу, в девятнадцать лет. Его отец, Ян Ходкевич, великий маршал Литовского княжества, буквально выгнал его из родного гнезда.

– Езжай, учись летать! – шутливо напутствовал он его, провожая в неизвестность.

Его поддержали и домочадцы.

– Ну, ты же знаешь, как это у нас делают в семьях! – глядя Якову прямо в лицо, проникновенно говорил он, видя по глазам того, что он понимает его.

Его покровитель король Баторий дал ему рекомендательные письма к ряду европейских монархов и владетельных князей. У него же самого, Ходкевича, была мечта встретиться с герцогом Альбой[51]51
  Герцог Альба Фернандо Альварец де Толедо (1507–1582) – испанский полководец и государственный деятель.


[Закрыть], слава о котором как полководца известна была во всех уголках Европы.

И он поехал. Громадного роста, сильный, он вызывал поневоле уважение к себе, когда появлялся на рыцарских турнирах. Он отлично владел мечом и копьём. И мало было желающих сразиться с ним на поединке. Но вскоре ему надоела эта шутливая юношеская забава. Настроенный серьёзно завоевать себе репутацию полководца, как тот же герцог Альба, он поехал в Испанию, чтобы увидеть своего кумира. К нему у него тоже было рекомендательное письмо Батория. После того как пять лет назад Альба попросил своего сюзерена, короля Филиппа II, снять с него обязанность наместника в Нидерландах, король охладел к нему, и он был в опале, жил в своём замке Томаре.

Герцог Альба, семидесяти двух лет, как сообщили ему те, кто лично знал его, выглядел ещё ничего, бодро. Одетый в черный камзол с желтыми обшлагами и воротником, он одним этим наводил на мысли о жёстком характере этого человека, облечённого непомерной властью, какую возлагал на него король Филипп, посылая наместником в испанскую провинцию Нидерланды или в Италию, усмирять не в меру пылкого того же папу Павла IV[52]52
  Павел IV (в миру Джампьетро Карафа) (1476–1559) – папа римский с 1555 г.


[Закрыть]… Надменность, простота в одежде, острый взгляд проницательного, холодного рассудком, аскетическое сухое лицо… Таким остался в памяти герцог у него. Он же, Ходкевич, уже слышал, что ему, герцогу Альварецу де Толедо Фернандо, подражали многие полководцы. Правда, тем удавалось сравняться с ним только в одном: в грубости и жестокости…

Через восемь лет он вернулся на родину. Уже год как не было в живых короля Батория, его покровителя.

В Польше был другой король: Сигизмунд III. И он поступил к нему на службу…

Затем Карол разговорил Якова. И он с интересом стал слушать его, изредка прерывая репликой, или предлагал выпить ещё.

И всё это вот здесь, в заброшенной стороне Московии, уже подёрнутой холодами, в неуютной русской избёнке. А на дворе сыро, хлещет холодный дождь, воет пронизывающий до костей ветер.

Начальное образование он, Яков, получил здесь, на родине, в стенах краковской академии. Туда охотно отпустил его отец, люблинский воевода Марк Собеский. Закончив академию, он решил отправиться в путешествие по свету. Определённой цели у него не было. Просто захотелось посмотреть мир.

И если желание учиться в академии отец поддержал, то тут он даже не стал слушать о его новой затее.

– Живи здесь! Устраивай хозяйство! – категорически отрезал умудрённый жизнью воевода.

Там же, под сенью надёжного, с толстыми стенами родного замка, текла размеренная, сытая, но скучная жизнь.

– Жить, чтобы дожидаться старости и умереть?! – невольно вырвался у него протест против такой участи.

Отец гневно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Он же, чтобы не спорить с ним, человеком жёстким даже к своим родным, решил бежать из-под родительского крова. Но он уже понимал, что, сбежав, попадёт в затруднительное положение: без денег-то далеко не убежишь. На первое время, однако, денег ему дала мать. Со слезами на глазах уговаривала она его остаться дома. Кое-чем из карманных денег, накопленных для себя, поделились с ним сестра и младший братишка.

И он уехал. С теми крохами, которые наскрёб.

Так он оказался сначала во Франции: свободный, как ветер, но с пустым кошельком. Там он устроился слушать лекции в Сорбонне за мизерную плату, которую мог выделить из своих скудных запасов.

Но, на его удачу или, может быть, счастье, из-за того, что он хлопнул дверью родного дома, отец одумался. В этом поступке сына он увидел самого себя в молодости, свой характер. И он стал присылать ему регулярно определённую сумму денег, рассчитывая, что он не потратит их напрасно на развлечения.

Так у него, у Якова, с появлением денег появились и новые возможности. И теперь он мог полностью отдаться образованию.

Во Франции, в Сорбонне, ему не понравились порядки. Там к тому времени, когда он появился, всюду засели иезуиты. Под их колпаком беспомощно бились новые свежие мысли, волнующие, революционные, стремление преобразовать старый, умирающий мир… Но их, мысли, сажали в клетку и досыта кормили, чтобы отучить летать…

Прослушав год лекции в Сорбонне, он кинулся в Италию. В самый центр европейского просвещения… И он оказался захвачен им. Просвещением! Искусством!..

В Италии, в университете Падуе, он почувствовал больше свободы в мыслях, стал слушать блестящих профессоров, закинутых туда гонениями из того же Болонского университета.

– Свободным жить и умереть свободным! – как девиз, выпалил Жак, его товарищ по университету, и хлопнул толстым трактатом о стол.

Это был трактат о свободе, полемика Мартина Лютера с Эразмом из Роттердама…

Он с Жаком делил на двоих махонькую дешевую комнатку в коллегии, общежитии для бедных схоларов[53]53
  Схолар – студент.


[Закрыть].

А он смеялся тогда и вторил своему товарищу. Но у него уже тогда закрадывалось сомнение о свободе. Как её понимали его друзья, однокашники, схолары. Из уст же магистров[54]54
  Магистр – в некоторых странах ученая степень, средняя между бакалавром и доктором наук.


[Закрыть], ученых мужей, свобода звучала не так уверенно, без пафоса. Похоже, они боялись её…

– Магистр Рейнгольд! – представился им сухонький тип, их новый магистр, перед началом учебного года. – Я буду преподавать вам свободные искусства[55]55
  Свободные искусства – живопись и поэзия.


[Закрыть]!

Это был немец, средних лет, учёный, сильный умом, но слабый грудью.

Другому магистру, который добивался этого же места, они отказали накануне[56]56
  В средневековых университетах корпорации студентов выбирали курсы лекций, которые хотели прослушать, и устраивали конкурс лекторов на соответствующие курсы; обучение было платное.


[Закрыть].

– Извините, господин магистр, вы нам не подходите! – высказался князь Брауншвейгский за них, схоларов, своих товарищей по группе. – Мы уже выбрали магистра по свободным искусствам!

На этом совете они, схолары, утвердили себе ещё двух магистров: по каноническому праву [57]57
  Каноническое право – совокупность решений церковных соборов и постановлений римских пап.


[Закрыть]и юриспруденции.

Был в их группе ещё кардинал, уже немолодой. Но его они видели редко.

А вот князь Брауншвейгский оказался своим, простецким парнем.

– Ганс-Христиан! – отрекомендовался он им, когда они в начале семестра стали знакомиться ближе. – Князь Брауншвейгский!

– Ох ты! – невольно вырвалось у Якова, не ожидавшего такого. На лице у него появилась смущённая улыбка. Он уважал князей…

Того же магистра, Рейнгольда, они, схолары, выбрали себе лектором только за то, как он отозвался об иезуитах.

– Иезуиты – опасные плуты! – безапелляционно заявил тот, когда его вызвали нарочно на это рассуждение они, схолары, чтобы прощупать его.

«Сказал бы он это у нас, в Варшаве!» – молча ухмыльнулся тогда Яков, вспомнив, что его отец как-то выразился о короле Сигизмунде: «Фанатик!.. Скарга при нём, советник! Везде иезуиты!»

Его отец, люблинский воевода, не отличался набожностью. Он был военным, верил только в то, что видели его глаза или могли пощупать руки…

– В Кракове больше свободы, чем в Варшаве! – рассказывал Яков своему новому товарищу, Жаку, о Польше. – Но и там далеко до этого! – очертил он рукой вокруг, показав, что имеет в виду вот эту страну, Италию, куда их занесло ветром познаний.

Его путешествие затянулось на целых семь лет.

К тому времени возвращаться домой явной цели у него не было. Но он вернулся. Посетив как-то сеймовые съезды, он с удивлением увидел убожество здешней жизни: мыслей, желаний, дел, стремлений. Того, чем жили они, сенаторы, шляхтичи, его соотечественники: собаки, чарки, девки… Нет книг, безграмотные всюду… И у него невольно появилась мысль: бежать отсюда, со своей же родины.

Ещё не до конца, но он уже осознавал трагичность свершившегося с ним.

Он увидел шумные бестолковые сеймики, крики заполошных. Всё, всё было по-прежнему! Это было выше его сил… И ему было стыдно за свою родину. И обидно, что она такая: вспыльчивая, лживая, грязная, ленивая и неустроенная до сих пор. И ещё кричит о каком-то величии, о какой-то своей исторической миссии!.. О-о!..

Он усмехнулся, вспомнив, что московиты тоже считают Москву Третьим Римом! А четвёртого не бывать!.. Ну, как тут не рассмеяться? От человеческой глупости!..

Немного стало легче. Не одна его родина такая.