Текст книги "Преодоление"

Глава 14
Поход Владислава на Москву

В первых числах марта 1616 года Ходкевичу сообщили, что умер Миколай-Христофор Радзивилл в последний день февраля. Сообщил это гонец, прискакав из Несвижа за две с половиной сотни вёрст к нему в имение Быхов, на Днепре, за Могилёвым.

Он-то и сообщил, что тот умер в последний день февраля.

«Вот и “Сиротки” нет!» – подумал он; подумал он также и о том, что «Сиротка» был ровесник его старшему брату Александру. Тот же старше его, Карола, на двенадцать лет.

Не поехать туда, на похороны «Сиротки», он не мог. И не потому, что между ними по жизни было много неприязни… «Мало ли что было! А вот перед вечностью – всё отступает!..»

Туда он поехал верхом, в сопровождении пахоликов. Супруга же его, Анна Острожская, дочь волынского воеводы князя Александра Острожского, поехала в крытом возке. И он сопровождал её.

Всё ещё было холодно, лежал снег. Покачиваясь в седле рядом с возком супруги, он с грустью подумал о прожитом, о том, что и его век тоже подходит к концу…

«Всего-то шестьдесят восемь лет было Сиротке! И вот его нет… И тебе самому скоро столько же будет!.. «Сиротка»-то, похоже, надорвался!.. Воевода виленский, к тому же гетман Великого княжества Литовского!»

И ему стало тоскливо с чего-то. Ему, военному до мозга костей, одарённому, способному на многое. К тому же многому научившемуся у знаменитого европейского полководца, у герцога Алессандро Фарнезе[48]48
  Алессандро Фарнезе (1547–1592) – политический и военный деятель испанского короля Филиппа II, наместник короля в Нидерландах.


[Закрыть], в Нидерландах. У того он прошёл в молодости хорошую школу военного искусства…

Дорога до замка Радзивиллов, до Несвижа, была неблизкая. Времени у него было достаточно. И на него нахлынули воспоминания вот о нём, о «Сиротке», о сражении с русским войском Петра Шуйского на берегах тихой речушки Ула, о чём рассказал ему его старший брат Александр. В том сражении Александр, ему тогда было всего-то 16 лет, показал себя храбрецом, в отличие от «Сиротки»…

Со временем появилась ревность и у него, у Карола, к «Сиротке».

С тех пор так и повелось между ними: что делал один, то не получалось у другого. И если они сталкивались на одном поле деятельности, то обычно бодались, как два бычка.

* * *

У замка Радзивиллов, в Несвиже, родовом местечке Радзивиллов, у подъёмного моста, у открытых ворот, всех приехавших на панихиду встречали слуги Радзивиллов. Полно было возков. Некоторые из высоких гостей приехали, как и он, Ходкевич, верхом, в сопровождении вооружённой дворни.

Спешившись, Карол подошёл к возку, подал руку жене, помог выйти из возка.

Тут их встретил Альбрехт, средний сын «Сиротки».

– Пан Карол!.. Госпожа! – слегка наклонив голову, поздоровался Альбрехт с ним, затем с его супругой Анной.

Альбрехт не походил на своего отца. Он был вылитый Вишневецкий. Весь в свою мать, урождённую княгиню Альжбету Еуфимию Вишневецкую…

«Романтический юноша, – мелькнуло у Ходкевича. – Влюбился в первую красавицу в округе панну Племенскую! Уже который год добивается её руки, засылал сватов. Та дала согласие. Но её отчим против!.. Отец же его, «Сиротка», что лежит сейчас там, в замке, выбрал ему невесту, панни Анну, дочь канцлера Льва Сапеги… Что, что выйдет из войны сердец?!»

Другие, старшие Миколай и Януш, и младшие сыновья покойного: Александр, Криштоф, Сигизмунд – также встречали гостей.

«Их всех, как “Сиротку”, так и его братьев, сыновей, кальвинистов, соблазнил своими проповедями Скарга, иезуит!» – подумал с чего-то сейчас Ходкевич.

Осунувшееся лицо Альбрехта, хотя всё такое же упитанное, свисающий тряпкой с бритой головы казацкий чуб, печальный взгляд у его братьев – во всём видна была утрата.

Они вошли в прихожую замка. Здесь Карол передал супругу на попечение дам. Сам же он в сопровождении Альбрехта прошёл дальше… Они миновали коридор, ещё какую-то комнату. Вошли в гостиную… Всё было в чёрном. Везде лежал печатью горькой траур… Посреди гостиной, обставленной просто и скромно, на обычном крестьянском столе, ничем не покрытом, стоял гроб, обитый простым чёрным сукном.

«Сиротка», Миколай, казалось, спал… Седой, бородка клинышком, красивая и аккуратная. Такие же седые усы, красивые при жизни, торчали из-за краешка гроба вверх. Всё так же задиристо, сколько помнил это он, Карол. И только бледность, с синевой, разоблачала это наваждение, да ещё глубоко запавшие глаза и заострившийся нос. Он, «Сиротка», был видным, красивым мужчиной…

Об этом Карол подумал почему-то сейчас, вот здесь, рядом с гробом… Он подошёл к гробу, поклонился умершему, «Сиротке». Своему, ещё не так давно, сопернику, с которым всегда был в натянутых отношениях. Их пути служебные уж больно часто пересекались. И тот, «Сиротка», как правило, всегда был впереди. Дарований да и заслуг перед отечеством было столько же, как и у него, у Карола.

«Радзивиллы!» – с вздохом, сухо мелькнуло сейчас у него.

Кругом родственники, друзья, сослуживцы… И тут же, в сторонке, стояли небольшой кучкой иезуиты. А там, во дворе замка, когда он помогал супруге выйти из возка, он заметил нищих. Их было много. Все в чёрном, уже старики, ровесники покойного. А некоторые из его богадельни. Где тот, «Сиротка», содержал их, кормил. Ночлег всегда там нищий мог найти, обед, а в случае болезни – уход… И странник или путник, в дороге дальней, куда-то несомый жизнью безотчётно, всегда находил там приют и стол…

И вот двинулась процессия, длинная и мрачная, по улицам городка Несвиже, к церкви, построенной им, «Сироткой»… Не видно было мещан, и шляхта мелкая не появлялась тоже там… Все были здесь аристократы да ещё иезуиты, и нищие.

А вон мелькнуло знакомое лицо… И к нему подошёл какой-то ротмистр.

– Пан гетман! – слегка поклонился тот ему, представился: «Ротмистр Самуил Маскевич!»

И Карол узнал его, когда он назвал себя. Этот ротмистр сидел в осаде в Кремле. Он видел его там. Затем тот ходил с ним за кормами на Волгу…

– Меня пригласили Радзивиллы. Предлагают мне службу, – начал Маскевич.

Момент сейчас был не для разговоров.

– Потом, пан Маскевич. Потом поговорим, – сказал Карол, намереваясь обсудить вот с этим ротмистром намечавшийся поход Владислава в Московию, чтобы услышать мнение вот таких, бывалых в московских делах.

Договорившись о встрече после панихиды, они разошлись.

А кругом всё тоже: всё иезуиты, иезуиты… И много нищих, пилигримов, божьих странников, бродяг по свету, перекати-поле, как называют ещё таких…

Четверо из них, нищих, понесли на плечах гроб: открытый взорам всех… Но здесь несли не простого гражданина, или шляхтича из местных, хотя бы и всем известного… Здесь в этот день весенний хоронили одного из некоронованных королей Литвы. Из рода знатного, а также знаменитого, из Радзивиллов, князей… «Сиротка» – это прозвище он получил, когда ему не было ещё и трёх лет, от самого короля. Сигизмунд-Август случайно подарил ему его… Миколай Христофор – такое имя христианское он получил при рождении.

А нищие всё шли и шли, несли гроб с телом странника… Без катафалка, без торжества, без пышностей людей обычных, проживших жизнь впустую, суетливо… Он, «Сиротка», называл их, нищих, при жизни братьями… И вот они, его братья по образу и мыслям, теперь провожали в последний путь его, такого же собрата…

Народ толпился и молчал, наблюдая за всем со стороны.

Прошли они, сонм нищих, по улицам, притихшим от этой странной процессии, людей сословий низших… Прошли они, исчезли. Но в памяти остались вот эти похороны одного из князей, при жизни умеренного в быту человека.

«Чудак!» – подумал Карол о покойном сейчас с тёплым чувством, хотя и не любил его.

«Сиротка», странно, не был для него чужим. Это понял он вот только что.

И сейчас та ревность, возникшая в том сражении у речки Ула, между его братом Александром и «Сироткой», сопровождавшая по жизни и его, Карола, ушла вот с ним, с «Сироткой»…

«Сиротку» отпели в церкви. Там же, в нише, установили гроб с его телом, закрыли мраморной плитой.

Отстояв панихиду, Ходкевич вышел из церкви, надел шляпу и, рассеянно глядя под ноги, пошёл в сторону ратуши, где его ожидал Маскевич, который ушёл туда после панихиды. Ему было о чём подумать. Недавно он получил от короля письмо: тот предлагал ему возглавить армию Владислава в походе на Москву. Вот об этом он и хотел поговорить с этим опытным ротмистром.

* * *

Варшава, прекрасная Варшава. Вот левый берег Вислы. Вот старый город. В нём королевский замок. А в этом старом городе повсюду улочки и переулки узкие и тупички такие же. Ещё есть город новый. Живёт народ незнатный в том новом городе: торговцы, купцы, ремесленники есть, и шляхта мелкая пристанище там находила. Здесь есть костёл ордена бернардинцев. Вон там стоит собор Святого Иоанна. Он тоже католический.

Год 1617-й, четвёртое апреля, приметный день для всех от роду поляков. Тем более для королевича, для Владислава. Уже неюный он. Ему уже двадцать два года. Его все с этим поздравляют. Для славных дел рожден был он. Об этом тоже знают все. Но всё равно побольше их, дел славных, искренне желают.

Перед этим тоже был один из дней особенным у него. Тогда, в тот день, ему, Владиславу, представили сенаторов, с которыми он должен был отправиться в далёкую Московию. Ну, конечно же, с полками, и не куда-нибудь, а на войну. Назвали их, сенаторов, московскими комиссарами. Это были его советники. И ему придётся встречаться с ними, выслушивать их. Чего он, повзрослев, уже не переносил… Первым раскланялся перед ним шремский староста Пётр Опалинский, долговязый и нескладный, в зрелых годах. Затем к его руке подошёл мозырский староста Балтазар Стравинский: среднего роста, с сильными руками, с реденькой бородкой и такими же усами. Подошли и другие лица, что будут участвовать в этой военной кампании. Разумеется, и его придворные, Владислава, тоже были здесь.

Представился ему и молодой сенатор, не старше тридцати лет. Представился он просто:

– Яков Собеский!

Это был дворянин, советник короля, один из комиссаров, с открытым взглядом человека уже много повидавшего.

Приём прошёл.

Владислав расслабился и, чтобы успокоиться, вышел в сад. Вслед за ним вышел и Адам Казановский. С ним, с Адамом, он почти никогда не расставался. Они были друзьями…

Королевский сад, здесь же, в замковых стенах, крохотный, но ухоженный, сейчас, ранней весной, выглядел свежо от яркой, но ещё юной зелени… А вот и знакомый бук, его товарищ старый.

Он постоял у этого бука, задумчиво поглаживая шершавый и тёплый ствол. Здесь он любил играть в детстве, укрываясь от посторонних глаз в зарослях колючего кустарника, где устроил себе укромное местечко.

Адам, чувствуя его состояние, молча следовал за ним, как верный товарищ.

У него же почему-то в памяти всплыло прошлое. Теперь, казалось, такое далёкое… Он смутно помнил, как в пору его детства обставляли вот этот замок. Сначала привезли обои, резные деревянные панели, стали водружать их на места. Старую же вынесли на чердак. И сейчас она истлевает там под толстым слоем пыли.

Однажды в детстве он проник с Адамом, вот с этим Адамом, туда, на чердак. Сдерживая дыхание, они перелезли через кучу изъеденной молью мебели и попали в дальний тёмный угол чердака. Где-то здесь был спрятан сарматский меч короля Казимира Великого[49]49
  Казимир III Великий (1310–1370), король польский с 1333 г., последний из династии Пястов.


[Закрыть]. Так поведал ему, Владиславу, королевский садовник, а он, в свою очередь, рассказал Адаму.

И вот, когда они уже были у цели, Адам нечаянно оступился, упал на скамью, обитую пуховиками… Вверх взметнулось густое облако пыли.

– Апчхи-и! – чихнули они одновременно.

И сразу же в углу, куда они пробирались, совсем рядом с тем таинственным сарматским мечом, что-то зашуршало, послышался громкий треск, затем что-то упало…

Глаза у них, мальцов, округлились от страха. В следующее мгновение они уже бежали сломя голову к чердачной двери, перелетая через ветхие скамейки и кресла. Отдышались они только тогда, когда спустились с чердака. Не глядя друг другу в глаза от стыда за свою трусость, они разбежались в разные стороны…

Он улыбнулся, вспомнив те страхи, бросил прощальный взгляд на замок, отсюда, со стороны сада.

Залы в этом королевском замке, в его родном доме, были громадные. Были в замке и тайные ходы. О них он не знал в детстве. Только когда подрос, отец показал ему их. Да и то не все. Так, по крайней мере, подозревал он.

На первом этаже замка всех входящих встречал просторный зал – прихожая. Там же, на первом этаже, в правом крыле, находилась кухня, комнаты прислуги. Ещё ниже были подвалы, полные различного рода припасов.

На втором этаже, в кабинете короля, посередине его, стоял большой тяжёлый, из дуба, стол. Вокруг него стояли стулья. Там проходили совещания королевских советников, высших государственных чинов, приближённых ко двору. У окна, задрапированного длинными от пола до потолка шторами, приютился стол поменьше. Это был письменный стол отца. Рядом стояло кресло. К кабинету короля примыкали спальня, гардероб с отдельным входом и ещё две уединённые комнатки. Об одной из них не знал никто, кроме самого короля.

По одну сторону кабинета располагался огромный зал для торжественных приёмов, с мебелью из букового дерева. Там были этажерки с полками, возвышающимися ступеньками одна над другой. Сверху их накрывали деревянные резные раскрашенные навесы. На полках в строгом порядке были расставлены тарелки из золота, лежали серебряные ложки, стояли бокалы из фарфора и хрусталя… Все эти вещи служили только для украшения зала… А вон там стоит шкафчик. В нём видны сосуды для вина. Одни – бутыли из дорого венецианского стекла, другие – изящные чаши из серебра и золота.

Его отец, король, гордился этими драгоценностями. Но были ещё драгоценности, хранились в шкафчиках и потайных местах, закрытых замысловатыми, с секретами, замками. Он, по натуре осторожный, не доверял их даже небольшому числу преданных ему людей из своего окружения. Собирал же все эти драгоценности не ради их стоимости. Просто он любил созерцать их, наслаждаясь их совершенными формами, сознавая, что эти вещи единственные в своём роде и они принадлежат ему.

По другую сторону спальни короля, если пройти комнатку и узкий коридорчик, находилась спальня королевы Констанции. Там на кровати под балдахином высилась гора подушек, на которых любила нежиться Констанция, женщина насколько избалованная, настолько же и властная. Каменный пол её спальни покрывал громадный ворсистый ковёр, согревающий ноги в холодные зимние вечера. Там же стояли кресло и скамья с высокой спинкой и подлокотниками. В соседней комнатке к стенкам приткнулись горбатые сундуки, набитые одеждой, бельём, женскими украшениями и разными безделушками. Королева Констанция, как и королева Бона, прабабка его, Владислава, полная человеческих слабостей, как набитые тряпьём те же сундуки, всё же кое-что любила. Если та была до обмороков неравнодушна к звону монет, то эта не могла жить без быстрой верховой езды на скакунах. И, поддаваясь этой слабости, она собирала красивые элегантные хлысты, которые хранила тоже в сундуках в той самой комнатке.

Вспомнил он, Владислав, почему-то и старика-садовника, который и рассказал ему о сарматском мече короля Казимира Великого. Он привязался к садовнику по-детски непосредственно и проводил много времени в обществе его, сейчас уже покойника.

– Кто такие сарматы? – спросил он его однажды.

Это слово он не раз уже слышал, но так и не знал, что за ним скрывается.

– Сарматы? – повторил старик его вопрос.

Он слегка усмехнулся в пышные усы. Затем хитро глянул на него снизу верх, сидя на низкой лавочке, опустив лопаточку, которой копался в клумбе, разрыхляя землю вокруг цветов. Его руки, руки труженика-земледельца, с толстыми пальцами, шершавые и грубые, испачканные землёй, расслабились… Светило солнце, било прямо в лицо ему. И он, прищурившись, взглянул на него, на королевича.

Он же, малыш, стоял перед ним: тщеславный, глупый всезнающий щенок, уже испорченный придворными подхалимами…

Старик перевёл взгляд на кусты: посмотрел на один, затем на другой. Но он не видел их, поглощённый мыслями. Воспоминания каких-то старых знаний прошлись волной по его лицу. Его полупустая память ещё хранила что-то, когда-то слышанное на попойках с приятелями в кабаках. Это были бедные, рваные клочки чего-то… Из них, обрывочных и старых, он и стал лепить мир, образы, наполнять их содержанием, не замечая их убожество и противоречивость.

– Сармат – это воин, герой! Храбрый, гордый человек! О-о! Это благородное, смелое и мужественное племя! – закатив глаза в упоении оттого, что ему виделось в героическом прошлом его предков, он пустился в многословное повествование: – Они пришли сюда, на эту землю, давно, очень давно! То было ещё во времена древнего Рима! Храбрые воины, римляне, покорили мечом эти земли! Завоевали славян, что жили здесь! И стали править!.. Покорённые племена тогда ещё одевались в шкуры! Они не знали, что есть дворцы, купальни, Колизей! Ели из примитивной посуды, разводили скот, сеяли рожь! Жили скудно, очень скудно и дико!..

И в глазах юного королевича, в восторге от услышанного, блеснул огонь героических свершений, которые ждали и его. Всё же, что ни говори, а он тоже был потомком сарматов! В его жилах тоже течёт кровь римлян! По линии той же своей прабабушки, королевы Боны.

– И куда же они делись?! – с придыханием, волнуясь, спросил он своего собеседника.

Садовник посмотрел на него, несколько удивлённый, что он не понял того, что шляхта, шляхтичи и есть потомки тех римлян, осевших здесь когда-то, подчинив себе дикарей, славянские племена.

– Сарматы?.. Да мы же, шляхтичи, и есть сарматы! Рыцари, воины! Мы творим историю, служим королю! Но в то же время свободные, независимые, гордые! Наша жизнь – это битвы, походы! И слава, слава!..

Он говорил и говорил, как в экстазе, взбивая сухую пену на губах… Полетели брызги изо рта.

Юный королевич сделал шаг назад, чтобы не угодить под этот фонтан восторга…

От этих воспоминаний его вернул к действительности Адам. Поёжившись, он передернул плечами от вечерней прохлады.

Да, здесь, за стенами замка, совсем рядом, в сотне саженей, дышала холодом смиренная река… Висла… Какая музыка слилась в одном лишь этом слове…

В этот момент там, на реке, всплеснулась крупная рыбина, ударила по воде хвостом. Как будто кто-то, балуясь, ударил там веслом по тёмной глади, отливающей свинцом.

Рядом бесшумно мелькнула летучая мышь… За ней другая, чуть не задев Владислава крылом.

Он вздрогнул, почувствовав дуновение легкого ветерка, поднятого маленьким существом.

Он, Владислав, не знал, что именно приняли на себя комиссары под присягой в сейме… Сейм. Да, этот сейм! Он постоянно вставляет палки в колёса его отцу, королю. И будет также мешать ему, когда королём станет он.

Об этом, какое обязательство взяли на себя комиссары, ему сообщили позже. Сообщил отец.

Сейм не доверял даже ему, королю. Точнее, его постоянно держали под контролем.

– На поводке! – со злостью как-то один раз вырвалось у отца…

И сейчас Владислав поделился с Адамом о том же, что его оставляют в неведении. Он догадывался об этом. Но не знал, что от него скрывают сенаторы, те же комиссары.

Адам согласился.

– Ну да! Ты соглашаешься со всем! Лишь бы не перечить мне! – со скрытым раздражением произнёс он.

Адам смутился, но не оставил его одного.

Он же попросил его узнать об этом всё, что можно. Пусть побегает, поищет, как ищейка.

– У тебя же есть связи в сейме! – воскликнул он, когда Адам стал говорить, что это невозможно. – Сделай, сделай! – велел он ему.

– Ладно, – согласился Адам.

– Вот и отлично! Пошли! – потянул он своего друга обратно в замок, где уже должны были собраться на вечер к королю придворные и те же комиссары. Но теперь уже в неофициальной обстановке.

Наступил вечер. К ночи стало холодать.

Они вернулись в замок, в большой зал. Там, в освещённом восковыми свечами зале, было уютно и спокойно. Мерцали огоньки в железных бра по стенкам зала, и в канделябрах на столе что-то отплясывали игривое острыми язычками при малейших колебаниях воздуха.

Владислав, возбуждённый воспоминаниями, прогулкой в саду, бодро переступил порог зала, настроенный руководить предстоящим военным походом… Он лично поведёт войска, хотя у него будут советники. Да, да, тот же Ходкевич вынужден будет считаться с ним! Хотя старик, как мысленно называл он Ходкевича, довольно упрямый человек, когда дело касается военных операций.

Зал постепенно заполнялся приглашенными: придворными, высшими чинами королевства, магнатами.

В этот момент навстречу им, Владиславу и Адаму, попался ксендз Лешевский. Он как раз спускался по широкой ковровой дорожке, устилающей лестницу, что вела на третий этаж, где находилась маленькая замковая часовенка. Видимо, он только что принимал там у кого-то исповедь.

Владислав подошёл к нему, поздоровался. Адам тоже.

Ксендз благословил их:

– Да хранит вас Бог, сыны мои!

Отец Лешевский тоже будет сопровождать его в этом походе на Москву. Родом он был из Мазовии, частенько наезжал на свою родину и сейчас. И без какой-либо видимой на то причины.

И он, Владислав, подозревал, что ксендз втайне сочувствует кальвинистам, глубоко окопавшимся в Мазовии… «В этом их рассаднике!» – как говорил иногда король, его отец… Но этой своей догадки он никому не говорил. Тем более отцу. Поскольку тот не может даже слышать спокойно о Лютере или Кальвине.

А как-то раз всё тот же садовник, умудрённый жизнью при дворе, рассказал, какие творились безобразия при дворе короля Сигизмунда-Августа.

– Ветреные женщины, вино! Скандалы, драки… Совсем другие пошли порядки… Всё это, юный принц, было, было при Сигизмунде-Августе, когда умерла его жена, Барбара Радзивилл… Там, в Кракове, поговаривали, что король собирался сменить и веру. Перейти в лютеранскую… Об этом доносили в Рим!

Он, садовник, старик, маленький человек, скрывал свои убеждения: похоже, он тоже притворялся католиком.

– Сам епископ писал папе, – продолжил он дальше. – Что, мол, наш двор чтит Бога настолько, насколько это не обижает дьявола!.. Ха-ха!..

Он засмеялся, прищурившись, глядя на него, скрывая за улыбкой своё отношение ко всему, что творилось здесь прежде, при Сигизмунде-Августе и его матери, королеве Боне. Ту же он явно осуждал, говоря, что она обокрала Польшу: вывезла в Италию всё золото.

Он, Владислав, слышал, что его прабабка, королева Бона, была необыкновенно красива. Об этом, вспоминая её, говорят до сих пор в Польше.

– Да, – охотно согласился с этим и всезнающий садовник. – Но черства сердцем была. И это она, как говорят в народе, отравила Барбару Радзивилл, жену своего сына, короля Сигизмунда-Августа… Только за то, что он ослушался её, женившись на ней, на Барбаре, нашей девице, местной…

Она, интриганка по натуре, с необузданной тягой к наживе, владела громадными имениями в Речи Посполитой, с которых получала немалые доходы. И они, эти доходы, куда-то исчезали…

И только после её отъезда в Польше спохватились, что она вывезла с собой огромные денежные суммы в золоте.

Всего этого он, Владислав, по молодости лет не знал тогда. Да и не интересовался. Он был весь во власти рыцарских увлечений, военных подвигов, походов и сражений. Возраст романтики, поиска самого себя, мужания, наивных юношеских планов, рушившихся сразу же, как только они соприкасались с действительностью…

Приём во дворце прошёл как обычно. Были речи, скучные, известные, и поздравления такие же. Ему все желали удачи в походе, а также непременно вернуться с московской короной, или, как московиты называют её, шапкой Мономаха.

* * *

На следующий день, пятого апреля, в костёле Святого Иоанна произошло знаменательное событие. Он, Владислав, получил из рук примаса [50]50
  Примас – высший священнический сан в Польше.


[Закрыть]Лаврентия Гембицкого освящённый меч и знамя, тоже освящённое.

– Вашему величеству судьбой свыше начертано создать обширную сарматскую империю из Речи Посполитой и Московии! – уверенно звенел голос примаса в стенах костёла. – Под главой одного монарха!.. С одной святой католической церковью!..

Звучал орган, всё было пышно, кругом была лишь титулованная знать.

Вечером этого же дня у него, Владислава, был разговор с отцом.

– Денег, которые выделил сейм, достаточно только для покрытия издержек за смоленский поход! Тебе на этот поход денег нет! И тебе придётся воспользоваться московским изобилием, как государю земли Московской!.. – сухо наставлял он его, по-деловому, как торгаш, считал расходы, в отличие от примаса чувствительного.

На проводах собрали зрителей. Им раздавали милостыню всем, как на крещении или на поминках. И все кричали от восторга, в путь дальний провожая принца своего: совсем как во времена языческого Рима.

Провожая его, отец прошёл один день с его войском до ночлега, затем второй, и третий день остался позади. Только на четвёртый день он простился с ним. Королева Констанция, его мачеха, тоже благословила его, своего пасынка, святым крестом и божьим словом.

Он же продолжил свой путь дальше: Вильчиск, Люблин, Луцк… Таков был начальный маршрут. И там, в Луцке, он провёл смотр своим полкам. Всё как положено для армий на походе. Почти два месяца его полки стояли там же: дожидались новых указаний короля… Затем с этими полками он перешёл к Кременцу.

В это время от Жолкевского, который стоял с войском на турецкой границе, одно за другим стали приходить в Варшаву тревожные известия, что турки собираются вот-вот вторгнуться в пределы Посполитой. И он просил короля выделить ему в помощь часть войска Владислава. Король дал на это согласие. Получив его сообщение, Владислав решил идти в Галицию, откуда в случае необходимости удобно было подать помощь Жолкевскому – и там ожидать дальнейшего распоряжения короля. Здесь же его застало сообщение от Ходкевича и Льва Сапеги из-под Смоленска. Они просили его быстрее прибыть с его частью войска к Смоленску. Там события тоже развивались не лучшим образом. И он, взвесив всё на совете комиссаров, двинулся с полками через Ямполь к Могилеву, чтобы оттуда идти к Смоленску.

Но в Ямполе его полки вынужденно задержались, хотя предполагалась только ночевка. В войске вспыхнули раздоры между полковниками. Всё грозило вылиться в вооружённое столкновение.

– Падре, выручайте! Уговаривайте! Не то прольётся кровь! – попросил он своего духовника, отца Лешевского.

Отец Лешевский и проповедник ксендз Фабиян едва, с распятием в руках, успели остановить назревавшую бойню.

Так, в раздорах командиров, полки выступили из Ямполя. На следующем переходе всё началось снова.

Он срочно собрал на совет комиссаров. И те предложили разделить войско.

В этот же день он получил распоряжение от короля отделить часть войска под началом Мартина Казановского на усиление Жолкевского. Самому же ему с остальными было велено идти к Смоленску на соединение с Ходкевичем.

– Ваше величество, надо послать ещё пехоты! Хотя бы немного! – предложили комиссары. – Роту Кваснецкого! У него четыре сотни! С пушками!

Он согласился и с этим.

Полки же с ним, Владиславом, пошли дальше: к Смоленску, конечному пункту сбора всего войска. Теперь у него осталось всего четыре тысячи человек.

Об этом движении его войска сначала на юг, затем на восток, к Смоленску, лазутчики сразу же донесли князю Дмитрию Черкасскому, под Смоленск. Князь Дмитрий тут же сообщил это в Москву. Оттуда пришёл указ государя: расспрашивать всех пленных о странном метании войска королевича: «Королевич пошёл сперва против турок? Откуда повернул в государеву землю? По чьёму челобитью пошёл? Русские люди били челом?! Кто, кто бил челом?!»… В Москве правительство, обеспокоенное этим событием, искало среди бояр и князей скрытых сторонников королевича.

А в то же время под давлением войск Ходкевича и Сапеги русская армия шестого мая отступила от Смоленска. Отводил армию Михаил Бутурлин. Он, оправившийся от ранения, был назначен командующим армией. Отходила его армия в беспорядке. Это больше походило на бегство. Хотя Бутурлин издал суровый приказ, что за малейшее неповиновение властью, данной ему, будет наказывать смертью.

* * *

Но тут ещё появилась у него, Владислава, очередная головная боль. Он получил из Варшавы, от своих верных людей, тревожное известие. И он тут же попросил передать Адаму, что хочет срочно видеть его.

Адам прибежал, ввалился в его шатёр.

– Вот что пишет Генрих! Читай! – подал он ему письмо.

Адам, прочитав письмо, на минуту задумался. Из письма явно следовало, что кто-то там, в Варшаве, затеял против него, Адама, пакость. Наговаривает на него, чернит его в глазах короля. И король намерен удалить его от двора королевича… Стал он перебирать в памяти своих недругов. Те-то хотят сами занять место подле королевича, добиваются его признательности: подличают, лишь бы отпихнуть его…

– И что ты намерен делать? – спросил он Владислава.

Владислав, не задумываясь, выпалил:

– Едем в Варшаву! Будем защищаться!

Это было обдуманное решение. Он догадывался, что это был кто-то из сторонников Ходкевича или Сапеги… «Литовцы!» – с раздражением мелькнуло у него. Они против всех, кто близок к королю. Хотя бы против того же Мартина Казановского. Если не его очернить, то его племянника, Адама.

– Предупреди всех наших! – попросил Владислав Адама. – Отправляемся в Варшаву! Завтра же! Утром, на заре! Всё! Иди исполняй! – жёстким голосом приказал он ему.

Таким Адам редко видел его.

Он же не просил, а приказывал: своим придворным, товарищам, многих из которых он знал ещё по детским и юношеским годам.

Адам поклонился ему, принцу, своему повелителю, и вышел из шатра.

В этот день Владислав сообщил комиссарам, которые находились при нём, что он уезжает в Варшаву, оттуда уже догонит их. Пусть они ведут полки дальше.

Вызвал он к себе и Якова Собеского. Переговорил с ним на эту тему. Спросил его и о том, что думают и говорят между собой, конечно, не вслух сенаторы. Почему возникла эта история с Казановским Адамом.

Яков объяснил ему ситуацию в сейме. Сообщил, что шляхта в сейме слишком вольна. Говорят всякое, не стесняясь, не задумываясь о последствиях. Поэтому слушать надо не всех. На иных вообще не стоит обращать внимание.

– Болтуны! – лаконично заметил Яков о таких.

Утром Владислав уехал со своими придворными в Варшаву в сопровождении десятка рейтар своего полка. Что было там, в Варшаве, он забудет, наверное, нескоро. Пожалуй, потому, что ему впервые пришлось открыто драться за своих людей, своего человека, преданного ему. И не столько перед сенатом, шляхтой, сколько перед своим же отцом, государственными чинами.

– Не надейся – не поддержу! – сразу же заявил ему отец, как только он предстал перед ним. – Защищай сам!.. Ты сам-то разобрался в этом деле?! Или нет!..

Он же молчал. Слушал, полагал, что так станет яснее общая картина, когда отец в пылу раздражения выложит всё о том происшествии, в котором обвиняют Адама.