Текст книги "Преодоление"

– И пойдёшь!

– Да, да – жди! У тебя обычай тяжёл! – рассердился Лыков. – Я хожу своим набатом двадцать лет!..

* * *

К концу подошёл июль месяц. Первого августа, на Первый Спас, Медовый Спас, как ещё называют его в народе, в Калугу пришёл с полком Григорий Волконский.

Пожарский встретил его без восторга. Он ожидал от Москвы большего, а не такого малого войска, какое привёл князь Григорий.

В полку Волконского оказались в основном даточные. Были и мещерские татары во главе с касимовским царём Арасланом, внуком сибирского хана Кучума.

В этот же день они обсудили, как помочь Черкасскому и Лыкову безопасно вывести из Можайска ратных людей.

– Ходкевич обложил Можайск со всех сторон. И ударит во фланги, когда Лыков пойдёт из крепости, – высказался князь Григорий по этому поводу. – Поэтому надо указать Лыкову безопасный путь отхода. Но не по Московской дороге. Устроим для прикрытия городки…

Он понизил голос, как будто кто-то мог его подслушать, стал перечислять, что надо было сделать.

Затем он сообщил ещё одну новость. О ней в Москве узнали недавно.

– Владислав везёт с собой, в обозе, князя Ивана Шуйского!

– Зачем же?! – удивился Пожарский.

– А бог его знает!.. Но он везёт ещё и патриарха Игнатия! Чтобы сразу короноваться на Москве!

* * *

Князь Борис, когда только пришёл к Можайску, не просто устроил там свой лагерь. Он распорядился поставить вблизи крепости самый настоящий укреплённый городок. И его старания оказались ненапрасными. Городок выглядел не только чудным внешне, но оказался крепким орешком. Его опоясывали не просто рогатки, а брусья. Тяжёлые, толстые, крест-накрест повязанные крепкими веревками, они дыбились устрашающе навстречу неприятелю огромными ежами.

А Черкасские, прорвавшись сюда, встали лагерем с другой стороны Можайска, чтобы прикрыть город с южного направления, наиболее опасного. Оттуда, из-под Борисова городища, могла нагрянуть конница Ходкевича.

Об этом отходе в полках узнали за час до отхода.

Якова Тухачеваского и других сотников, когда уже стало темнеть, собрал у себя в палатке войсковой голова Кирьян Максимов.

– Всё – уходим! – коротко объявил он им.

Да, лишних слов об этом не нужно было. Все они в войске здесь, под Можайском, в лагерях, понимали, что долго так не может продолжаться. Прошло уже три недели, как они с поляками стоят друг против друга, что-то выжидают, боятся первыми сделать шаг к большому сражению. Время же на войне всегда торопит. Впереди к тому же маячила зима…

– Седлать коней! – приказал Яков своим, когда вернулся от Кирьяна. – Уходим к Москве!..

Лагеря под Можайском зашевелились, зашумели, хотя и был отдан строгий приказ всё делать без шума.

У Якова лязгнули от холода зубы. Он уже дернул чарку водки, чтобы согреться. Но этого оказалось мало.

– По коням! – закричал он хриплым голосом.

Сели на коней, построились. Где-то там, впереди всего войска, прозвучала команда выходить из лагеря, за рогатки. Голова колонны тронулась с места. Прошло какое-то время, и это движение докатилось и до полка смоленских. Медленно, шагом, конные сотни направились в сторону ворот. Они, ворота, были где-то там, впереди, в темноте…

Но вот они прошли их. В это время ливанул дождь.

Их нагнала непогода, что грозилась весь вечер всполохами на горизонте.

Вскоре на Якове уже не было ни одного сухого места. Защекотали струйки и по спине, потекли дальше, вниз, в сапоги… Было противно… По телу ударила дрожь…

За десять вёрст от Можайска их встретил полк Пожарского. Его привёл Григорий Волконский.

– Дорога впереди свободна! – сообщил он Лыкову. – Там везде стоят наши дозоры!

Князь Борис обнял его, ткнувшись посиневшим мокрым лицом ему в плечо.

– Спасибо, Григорий Константинович! Спасибо!..

Князь Григорий сообщил ещё, что дальше, через пять вёрст, путь вообще безопасный. Туда роты Ходкевича не заходят.

Уходя из Можайска, Дмитрий Черкасский приказал воеводе Борисова городища оставить крепость и присоединиться к его войску. Он велел забрать из крепости всё, что можно было увезти, остальное сжечь.

Когда Ходкевичу донесли, что городок запылал, подожжённый русскими, он бросил туда роту из своего гетманского полка. И тем удалось, потушив пожар, захватить часть припасов, в которых была постоянная нужда в его армии.

И в лагерях королевича, расположенных по всем дорогам от Можайска, наступило снова затишье.

В это время, в середине августа, вернулся из Варшавы Лев Сапега. Вернулся он ни с чем. Денег для выплаты окладов по войску он не привёз. Сейм только обещал собрать новые налоги, затем уже прислать деньги.

И по войску, когда это стало известно, прокатилось волнение. Целые полки покинули лагеря и пошли в сторону Смоленска, намереваясь вернуться в Польшу. Ушли роты тяжёлых гусар полковников Карсиньского, Плихты, Жоравинского и Петра Опалинского.

С королевичем осталось не более тысячи гусар.

Ходкевич был взбешён. С такими силами нечего было и думать о штурме Можайска. И на совете у Владислава долго и зло спорили о том, что теперь делать. К тому же сейм напомнил сенаторам-комиссарам при королевиче, чтобы война была закончена за полгода и закончили бы её мирным договором с Москвой. Денег на ведение затяжной войны с Россией у Польши не было. Все средства из королевской казны уходили на нейтрализацию большей опасности, на сдерживание Турции. Там, на турецкой границе, приходилось постоянно держать в боевой готовности огромную армию.

Глава 17
Ссылка Якова Тухачевского в Сибирь

Полки Черкасского и Лыкова под прикрытием полка Пожарского без помех дошли до Москвы.

Так Яков Тухачевский оказался со своими смоленскими снова в Москве. И там, на посаде в Земляном городе, их распределили на постой по дворам. Тех же, кому не досталось места на дворах, разместили в палатках на пустырях, ещё оставшихся с того времени, как Москву выжгли поляки. Они же, кому повезло, в том числе и Яков, устроились в Поварской слободке, рядом с Никитскими воротами. Недалеко было и до Пресненских прудов, за стенами города. И туда они стали выводить на водопой коней. А по жаре купались и сами. И так, бездельничая, они отдыхали несколько дней, наслаждаясь безопасностью и покоем после тяжёлого исхода из-под Можайска.

Двор, на котором устроился Яков со смоленскими, оказался большим, опрятным, ухоженным. Даже по московским меркам. Хозяин двора, Митька по прозвищу Хлебосольный, торговец, здоровяк, похожий на молотобойца, с большим животом и, как у пристава, рожей, пил каждый день горькую. Если с утра не примет чарку, то и день пойдёт у него насмарку.

И в первый же день проживания на дворе у Митьки тот простецкий малый разговорил Якова.

– Ты мужик видный! Бабы-то заглядываются! Но на них ты плюнь! Пропащие! А вот есть на примете девка!.. Точно – сосватаем!

Яков ничего не ответил ему.

– У меня баба-то – сваха! Что надо! – уверенно заявил Митька.

И он, довольный, что может услужить Якову, взялся за дело.

И сосватал он, точнее, его жена, соседку, дочь мелкого московского дворянина.

Ту девицу, Аксинью, о которой говорил Митька, Яков уже видел, и не раз. Она была мила лицом, умна. Это же Якова особенно привлекало в женщинах: душевность, понимание. Одной ласки-то мало… Переживание в глазах, в улыбке, чуть смущённой… Он не переносил среди них деловых, уверенных… «Как мужики! – порой мелькало у него о таких. – И голос, что у пристава! Или пьяного ямщика!..»

Свадьбу справили быстро, по военному-то времени. И Яков стал жить с женой тут же, в маленькой клетушке, на дворе Митьки.

А Митька не зря носил прозвище Хлебосольный.

– Ну, давай, мужики! – приговаривал он им, смоленским, каждый раз, когда частенько приглашал к столу.

И так опрокинет он одну или две чарки, тогда уже бежит по своим торговым делам.

А чарка им, смоленским, лишней не была. Да к ней Митька выставлял неплохонькую закуску. От неё же они никогда не отказывались. И всё из-за того же. Им, служилым, и не только смоленским, а и всем собравшимся сейчас в Москве, казна ничего не платила. Она была пуста. Об этом они знали. Но от этого легче не было. Только росло недовольство. Тем, кто жил здесь, в Москве, ещё было терпимо. Питались тем, что росло на огородах. Да и по кладовым и погребам кое-что осталось от старых запасов. А вот им, смоленским да служилым из других городов, оказавшихся по воле судьбы здесь, было тяжело, голодно. Еду покупать было не на что. А что уж говорить об одежонке, чтобы заменить износившуюся. Какое-то время они ещё терпели, пока пришли сюда, устраивались по лагерям, своим полкам. Но вот минуло две недели, и все их болячки обострились. И не выдержали они такой пытки унизительной рядом с сытыми московскими обывателями.

С утра, на день памяти мучеников Фрола и Лавры[63]63
  18 (31) августа.


[Закрыть], на двор к ним, смоленским, пришёл Богдан Тургенев.

– А-а! Богдан, привет! – встретили они, смоленские, его.

Богдан был боярским сыном, из Ярославля. С ним они, смоленские, сдружились ещё в ту пору, когда стояли в Ярославле с ополчением Пожарского, пять лет назад.

Богдан, непривычно хмуря лоб, сел за стол, куда его пригласили. Выпил с ними по чарке водки.

– Закусывать нечем! – развёл руками Михалка Бестужев.

– Да ладно, – так же хмуро промолвил Богдан. – У нас тоже нечего…

После того как они выпили ещё по одной, Богдан позвал их, смоленских, к себе в сотню, к ярославским служилым.

– Надо что-то делать. Иначе помрем с голоду, – начал он излагать свои доводы, собираясь уговаривать их выступить вместе. – Тому же Лыкову до нас нет никакого дела! Вон, говорят же подьячие Разрядного приказа, что он уже уехал по указу государя в Нижний Новгород, на воеводство!..

А следует заметить, что в этот же день до Москвы докатилось известие, что войско Владислава перешло из-под Лужецкого монастыря к Рузе. Оттуда же, не взяв даже эту крепостишку, оно двинулось к Звенигороду и расположилось там. А это было совсем рядом с Москвой. И, похоже, Ходкевич надумал идти к Москве, осадить её.

Яков, оставив мужиков, прошёл к себе в клетушку, в которой жил с Аксиньей.

– Яшенька, не ходи туда! – умоляюще сложила Аксинья руки перед ним, как будто собиралась молиться, когда он сказал куда собрался. – Прошу тебя!..

Она замолчала на минуту… С чего-то покраснела…

– Понесла я, – призналась она, опустив глаза, почему-то стесняясь этого признания.

Яков на минуту смешался.

– Но там же наши, смоленские… – залепетал он.

Его толкала туда солидарность, товарищество со своими. С другой же стороны, вот это скорое прибавление в семействе удерживало его здесь, при Аксинье. И он не знал, что делать. Не пойти туда – значит предать своих, смоленских. Того же Михалку Бестужева, Битяговского… Других, с которыми вот уже с десяток лет хлебает вместе все горести, что выпали на их долю. А если пойдешь туда, то подставишь под удар жену, а вот сейчас, как выяснилось, и сына… Да, да, он хотел иметь сына, не девку. Тем ведь, как часто мелькало у него, тяжелее жить на вот таком свете-то…

И Яков пошёл туда, на сбор у тех же ярославских. Там все кричали, ругались зло. Зло выплеснулось и на площадь, среди палаток лагеря.

– Давай пошли к боярам! – кричали на площади.

– К государю надо! Пусть он рассудит! Кто на войну-то ходит голодным!

– Братцы, до коль же можно терпеть боярское насилие!.. Полно нас морить голодом-то!..

– Пошли до Кремля! До государя!..

Масса провинциальных дворян и боярских детей, накалённая гневом, несправедливостью, искала правду у государя.

Остановить их было невозможно.

Богдан и Яков, увлекаемые толпой, двинулись в сторону Никитских ворот Белого города. Там их пытались остановить стрельцы на карауле. Они начали было закрывать ворота. Те заскрипели на ржавых петлях, сдвинулись с места и застряли. Ни туда, ни сюда… Воротошник, сторож, приписанный к воротам, засуетился, забегал, второпях пытаясь какой-то лесиной приподнять одну из створ. Помогая ему, стрельцы подхватили той же лесиной, как рычагом, эту же створу… Но ворота не поддавались… И они так и остались полураскрытыми, когда к ним подкатил людской поток…

Воротошник сбежал. За ним сбежали и стрельцы, увидев огромную массу вооружённых боярских детей, а с ними казаков из провинциальных городов.

Безобразя по пути, взывая к государю, ища у него защиты от своеволия воевод и дьяков, толпа двинулась дальше.

– Наги и босы!.. Всем бедны!..

– Уже полгода одни посулы!..

В Кремль они ворвались через Никитские ворота, так же как и в Белый город. Там стража тоже ничего не успела сделать.

И вот они уже на площади, под колокольней Ивана Великого. А там, на колокольне, в этот момент кто-то ударил в колокол. И он, могучий, утробой отозвался, словно что-то сердито прорычал… Затем заговорил грозно, указывая на то, что неправдой творилось тут под ним. А вот его сменили колокольца малые, для песнопения поделанные, зазвенели, как будто кузнечики застрекотали. Но тревожной была их голосистость, хотя и милой.

Яков вздрогнул. В этом звоне ему почудилось что-то знакомое. Словно он оказался в родном Смоленске. Вот так же приятной истомой исходились колокола на храме Пречистой, которого уже нет… Лежат одни развалины, говорят те, кто бывал в Смоленске. Так, груда камней, покрывших могилы тех, кто тогда укрывался в стенах этого храма…

Богдан и Яков, оказавшиеся волей случая заводилами во главе этого потока, пытались хотя бы немного унять толпу, чтобы можно было говорить с дьяками и боярином Иваном Одоевским.

Сюда к народу, к служилым, Одоевский вышел по просьбе царя. Он же, в свою очередь, вытащил из Разрядного приказа Семёна Сыдавного, указав ему, что это его дело: разрешать споры об окладах со служилыми.

Думный дьяк, тучный, хрипло дыша, поднялся на высокое крыльцо приказных палат, чтобы лучше видеть всех, встал рядом с Одоевским и Артемием Измайловым.

– Тихо! – зычно закричал он.

И тут же рядом с ним, с Сыдавным, оказался Гаврило Пушкин. Тот пришёл сюда, в здание Приказов, по своему делу. Но Сыдавный потащил его за собой на площадь, твердя:

– Гаврило, ты умеешь говорить с народом! С этой толпой! – Походя ругался он, спеша на площадь вслед за Одоевским.

Он, Гаврило Григорьевич, по государевой росписи, отвечал за вверенный ему участок: всей Никольской улицы, от Сретенских ворот до Фроловских. Это делалось на случай предстоящей осады. А это волнение как раз произошло на вверенном ему участке. И сейчас он стоял тут же, рядом с Одоевским и Сыдавным, хмуро взирая на массу вооружённых людей, из-за чего-то возмущённых, чего он не понимал.

– Товарищи! – обратился к толпе Сыдавный. – Я прошу вас – подождите два-три дня! Деньги в казне есть! Собраны, в приказе Большой казны!.. Всё выплатят сполна! Но нужно подождать ещё немного! Пока их оприходуют!..

Ему с трудом удалось уговорить толпу служилых не мятежничать, подождать с окладами.

Троих, заводил, шепнув Одоевскому, что знает их, он опознал. То были из смоленских, из тех, которых думный дьяк, памятливый на лица, знал ещё по-прежнему, с Ярославля, из ополчения Пожарского.

– Вон тот-то, такой, с бородавкой под носом! Как у Гришки Отрепьева! Самозванца-то! Его так и зовут между собой свои, смоленские, «Расстрига»! Тухачевский! Яков, кажется! Он служил у Пожарского! Ещё с Нижнего Новгорода: пришёл к нему с другими смоленскими! А до того служил под началом Валуева!..

Всё это он сообщил Одоевскому.

А Яков не знал, что уже так наследил, что его знают даже бояре, хотя и понаслышке.

Богдана они, думные, тоже вычислили. В пылу азарта они причислили к ним, к Тургеневу и Тухачевскому, ещё одного, Афоню Жедринского, боярского сына из Нижнего Новгорода. Только из-за того, что тот, подойдя к Тухачевскому, что-то спросил его, затем ещё сильнее закричал, подогревая толпу.

И тут в разгар волнения, когда Яков выступал под колоколом Ивана Великого, кто-то толкнул его в плечо. Яков отмахнулся, подумав, что это кто-то из своих:

– Отстань!

Он собрался было снова закричать, поднимая людей на борьбу за свои кровные, выслуженные оклады… Но опять кто-то толкнул его, теперь сильнее. И у него над ухом раздался, перекрывая гул толпы, крик:

– Яков!

Он обернулся на этот окрик.

Перед ним стоял Пронский.

– Яков, надо поговорить! – громко и раздельно произнёс тот, перекрывая шум толпы. – Дело есть!

– Князь Пётр, не сейчас! – так же громко ответил Яков ему.

В этот день Пронскому удалось всё же поговорить с Тухачевским. После того как накал страстей на площади стал спадать, служилые выдохлись бороться за своё, остыли, смирились со своей участью.

Он вытащил Тухачевского из толпы, увлёк его в сторону.

– Давай пошли отсюда! – заговорил он торопливо. – Где-нибудь найдём местечко, где нас не подслушают! – глотая слова, говорил и говорил он, торопливо шагая подальше от площади.

Яков же шёл за ним, не отдавая себе отчета, зачем он нужен вот этому князю. Вообще-то, он уважал князей. Одно лишь это слово – «князь» – поднимало человека в его глазах. А тут не только князь, но ещё и воевода, близкий к государю, служит при дворе, стольник…

– Пойдём ко мне! – решился всё же князь Пётр затащить Тухачевского к себе. – Там никто не помешает поговорить!

И он привёл его к себе на двор. Двор стоял в Белом городе, на Большой Фроловке. Он был большой, две хоромины, теремные окошки. Высокое крыльцо вело на второй ярус.

В комнату, светелку, которая, судя по её обстановке, была лично его, князя Петра, холоп принёс водку и закуску. Князь Пётр был холост. И эта холостяцкая обстановка чувствовалась повсюду. По тому, как небрежно были разбросаны вещи, а в комнате стоял мужицкий запах…

Князь Пётр, выпроводив холопа, налил себе и Якову по чарке крепкой.

Они выпили. И князь Пётр рассказал ему, что только что отсидел неделю в тюрьме. Не стал скрывать, из-за чего. Сейчас его выпустили, но приговорили к ссылке в Сибирь, в Тобольск, на службу. За что – тоже сообщил.

– И тебя ждёт то же! – предупредил он Якова.

– За что?! – удивился Яков.

– А вот за то – за вот это выступление на площади!

Его глаза, налившиеся от водки и от прихлынувшей к голове крови, строго взирали на него, на Якова. И в них не было пощады: вся правда-матка говорила сейчас его языком…

– Я тебя предупредил! – сказал он в конце этой странной для них обоих встречи.

Яков ушёл от него к себе, на двор Митьки Хлебосольного. На душе у него было непривычно пусто и в то же время легко, несмотря на тревожное ожидание чего-то, что должно было случиться.

В тот день они, мятежные, ничего не добившись от властей, разошлись по своим лагерям в Земляном городе. И снова оказались они там же, на погорелых местах, в пустых холодных палатках, без еды и денег. Злые, уставшие, как после пьянки… Похмелье же пришло быстро…

Якова взяли на другой день приставы из Разрядного приказа, на дворе у Митьки. Они отвели его в Разрядный приказ. И там Сыдавный зачитал ему указ государя. За устроенные ими, Тургеневым, Тухачевским и примкнувшим к ним Афанасием Жедринским, беспорядки, лаяние бояр и подстрекательство служилых на изменническое дело велено было посадить их в тюрьму до государева указа.

Через полгода Якова сослали за это выступление в Тобольск, служить там… Он даже обрадовался такому, что, может быть, встретит там Пронского… С Москвы он уехал с беременной женой. И ему было тревожно за Аксинью от неизвестности в дальней дороге.

Васька, как уже давно мысленно окрестил Яков сына, родился в дороге. Из-за этого они застряли на какой-то ямской заставе.

Отгородив занавеской угол с топчаном, жена ямщика выгнала всех мужиков из ямской избы.

– Идите отсюда! – сердито прикрикнула она на них.

Мужики, выйдя во двор, встали, сочувственно бросая взгляды почему-то на него, на Якова, так, словно это рожал он, а не его жена.

– У тебя, служилый, мужик будет! – сказал со знанием дела один из них.

– Почему? – спросил удивлённо Яков.

– В дороге только одни мужики родятся! – уверенно заявил тот знаток.

Яков усмехнулся на эту примету. Она вполне устраивала его.

У него действительно родился сын.

Васька оказался не крикуном. Вякнув пару раз, когда только-только явился сюда, в этот мир, он замолчал. И с тех пор он редко подавал голос, даже если был голоден. Он как-то уж больно серьёзно, по-взрослому, взирал на окружающий мир и людей, словно говорил, что я, мол, потерплю, раз такое выдалось…

За неделю Аксинья оправилась после родов.

Эту неделю со скрипом дал им пристав, сопровождавший их в ссылку.

И они поехали дальше, до Тобольска.

Так Васька, родившись в дороге, на ямской заставе, сразу же, на шестой день своего появления на свет, первое, что узнал, это дорога, и отправился в скитание по ямским заставам.

Яков с Аксиньей даже не запомнили ту ямскую заставу. И при крещении в Тобольске, в церкви Всемилостивого Спаса, которая стояла на торгах, они сказали батюшке, что Васька родился в Москве. И Ваську окрестили под удары ссыльного углического колокола, который благословил его на что-то большое в жизни.