Текст книги "Преодоление"

Но затем он стал быстро гаснуть, прямо на глазах, из-за того, что только что, на исходе лета, в августе умер отец Елизар.

Отец Елизар умер скромно. Как-то так, словно перекрыли какой-то родничок, ещё вчера тихо, но журчал. Вечером Авраамий заходил к нему в келью проведать. Да и хотелось поговорить о новой книге, о замыслах. А замыслил он описать всех, кто был в келарях Троице-Сергиевой обители.

– Ну, это дело стоящее, – согласился сразу же с ним отец Елизар, как только он сказал ему об этом.

Глаза его живо, по-молодому блеснули последним всплеском чувств увядшей плоти.

Затем разговор у них зашёл о новом игумене. В обители сменился игумен. Новым игуменом стал Макарий. По именной грамоте государя Михаила его перевели сюда из игуменов Палеостровского монастыря.

– Он же постриженик, как и я, – сказал отец Елизар, и как ни старался скрыть, а обида всё же скользнула в его голосе. – В один год постриглись. Он-то был слишком молод, не то что я… Новая власть пришла… Не по мне…

И Авраамий понял, что отец Елизар ревнует вот его, Макария, своего постриженика, которому давал благословление на постриг. Тот уже давно стал игуменом Палеостровского монастыря. А он, отец Елизар, хотя и умён, уважаем братией и высок духом по сравнению с тем же Макарием, а вот до самых последних своих дней всё так же пребывает простым монахом.

Игумен Макарий недавно заходил к нему, к отцу Елизару. Смирив в себе гордыню перед вечностью, он почему-то просил прощения перед расставанием у отца Елизара.

– Все там будем, – смиренно склонил игумен перед ним седую, ещё густую шевелюру, выбивающуюся из-под чёрного клобука…

И вот сейчас, рассказав об этом посещении игумена, отец Елизар простился, как обычно, и с ним, Авраамием.

– Доброго здравия и тебе, отец Елизар! – отозвался Авраамий.

Он ушёл от него. А вот на следующее утро зашёл к нему в келью, а тот лежит уже холодный.

И эта смерть отца Елизара так подействовала на него, что он слёг и сам.

Узнав об этом, к нему в келью пришёл игумен Макарий.

– Что с тобой, Авраамий? – сочувственно спросил он.

Авраамий, с синим лицом, лежал на спине, на холодном и жёстком ложе. Укрытое одеялом, сверху ещё и медвежьей шкурой, его худое, высохшее уже здесь, на Соловках, тело едва угадывалось под покрывалом. И руки с тёмными венами, усталые, с длинными пальцами, лежали неподвижно поверх покрывала.

– Давай прощаться, отец Макарий, – начал Авраамий. – Подошла и моя пора…

Макарию, ещё полному сил, подвижному и деловому, было не понятно вот это – прощание с ещё живым.

– Что ты, Авраамий, затеял-то? – шутливо заговорил он. – Ты мне нужен! Очень нужен! Вот я решил закончить ту насыпь, на остров-то Малый! Я прошлый раз говорил тебе!

Авраамий посмотрел на него глубоко ввалившимися глазами на изношенном лице.

– И закончишь, – проговорил он тихо, прикрывая глаза так, будто здорово устал и хочет на минутку прикорнуть. – Бог в помощь тебе, Макарий, – прошелестели его губы, как будто листья осенней порой, бесшумно слетая, уносят с собой дни, месяцы и годы…

Игумен посидел немного рядом, полагая, что Авраамий сейчас, вздремнув, откроет глаза. И он расскажет ему о задуманном более подробно.

Но Авраамий лежал неподвижно, такой же синий, как его обветшавшее покрывало.

Игумен наклонился над ним, чтобы разбудить его… Но Авраамия уже было не разбудить…

Он встал с лавочки, перекрестил его:

– Покойся с миром, отец Авраамий! – и вышел из кельи.

В келью пришли иноки, прибрали покойника, положили в ледник.

Макарий, вызвав к себе в игуменскую дьячка, продиктовал письмо.

– Отпиши, государю, что присланный на обещание своё келарь Авраамий скончался в 134 [69]69
  7134 г. от Сотворения мира. Первую цифру в документах обычно опускали. 7134–1627 г. от Рождества Христова


[Закрыть]году сентября в тринадцатый день. И как государь укажет: где хоронить старца Авраамия… Написал?

– Да.

– Подпиши: игумен Макарий.

На этот запрос игумена с Москвы пришла грамота от государя Михаила: похоронить присланного старца Авраамия, на его обещании, в монастыре, с прочей братией.

Макарий понял, что имеет в виду государь[70]70
  В 1872 г. по счастливой случайности была найдена в Соловецком монастыре могила Авраамия Палицына, на открытой площадке внутри монастырской ограды, неподалёку от южной стены Преображенского собора, монахами был усмотрен выдававшийся наружу из-под размытого ливнем слоя земли кусок надгробной плиты с высеченной на камне надписью; под этой плитой и показалась могила Палицына. Из этого видно, что в грамоте царя Михаила о погребении Палицына было сказано, чтобы хоронить старца с подобающей честью. Братское кладбище в Соловецком монастыре находилось вне монастыря при церкви Преподобного Онуфрия Великого, а Палицын был похоронен внутри монастырской ограды и притом неподалёку от главного соборного Преображенского храма. Несмотря на ссылку, на трения между Филаретом и им, Авраамием, заслуги его перед отечеством забыты не были.


[Закрыть].

– Внеси в кормовую книгу: поминать старца Авраамия со столом и белым хлебом, для братии, сентября в тринадцатый день каждогодно.

Он понимал, что придёт время и его тоже будут поминать вот так же.

Покойника, вынув из ледника, отпели в главном храме монастыря, Преображенском. Похоронили его тут же, рядом с храмом, неподалёку от его южной стены.

К себе в келью Макарий вернулся усталым после хлопотного дня с похоронами, а затем поминками Авраамия.

В это время в монастыре зазвонили.

– Пора и на покой! Прости, Христа ради, Авраамий, за задержку-то с успокоением! – промолвил он, перекрестившись на икону Спасителя в углу кельи.

Разобрав лежанку, он растянулся на ней во весь рост, чувствуя, как нестерпимо ноет старческая спина.

Осень, темнота пришли рано, ночь опустилась на острова. Только крики чаек, готовившихся к перелёту куда-то, да говор морских волн за стенами обители нарушали безмолвие этой пустыни.

Глава 22
Ссылка Дмитрия Трубецкого в Тобольск

С Москвы князь Дмитрий Трубецкой уезжал на службу в Сибирь тяжело. И всё потому, что последние года три он жил в напряжённых отношениях с патриархом Филаретом. Тот, Федька Романов, как он мысленно называл его ещё с давних времён, так и не забыл его Тушинского прошлого. Того, что он, князь Трубецкой, из родовитых князей, служил Тушинскому вору. И был верен ему, последовал за ним в Калугу, ушёл служить безродному, с тёмным прошлым человеку. Своим другом считал и такого же неведомого человека – донского атамана Ивашку Заруцкого.

Первое время после освобождения Москвы всё складывалось для него, князя Дмитрия вроде бы удачно. Он был на виду, стоял во главе собора «всей земли». Через него, собор, через казаков, он думал сесть на царство. Но даже он, знавший казаков, не ожидал, что они так легко качнутся от него к Мишке Романову.

«Ненадежная это сила – казаки! Ненадежная!..»

В этом он убеждался уже не раз. И сейчас, через двенадцать лет после того собора, ему оставалось только тешить себя мыслью, что есть и его заслуга в том, что Московское государство стоит, и стоит крепко. И думая о прошлом, он не раз задавался вопросом о том, смог бы он сесть на царство без собора «всей земли». И сам себе отвечал: «Нет! Не позволили бы!..»

После многих лет войны, походов, Земского собора и новых походов сейчас, в спокойное время, у него вдруг появилась уйма свободного времени. И от этого сразу стало пусто. И он, заполняя эту пустоту, стал искать себе дело. Да, он отстроил свой погоревший двор на Никольской улице, в Китай-городе. Поставил его, а не прежний, увеличил хоромы, поставил такие же, как на дворе Романовых, что стоит на Варварке. Но эти дела на дворе не радовали. И с той же волостью Вагой, с теми огромными вотчинами и поместными земельными окладами, которые он получил за службу от разных государей и которых не было ни у кого в Москве, тоже не радовали. Он стал раздражительным, стал часто ссориться с супругой, вроде бы из-за пустяков. И в Боярской думе со многими последнее время был как на ножах. Да и государь стал относиться к нему холодно после возвращения из Польши Филарета.

Там же, при дворе, теперь постоянно мелькает Пожарский, рядом с ним Волконский. Как государь едет куда, в ту же Троицу на богомолье, то оставляет все дела на них да ещё на Мстиславского или Шереметева. А о Трубецких и о нём, князе Дмитрии, все вроде бы забыли. И в этой пустоте, где от дум некуда было деться, он который уже раз перемалывал одну и ту же мысль, что если бы не он, князь Трубецкой, не его казаки, то Пожарский никогда бы не освободил Москву… «Куда ему – с земцами-то!..»

– Москву освободил – так и не нужен стал! – с горечью бормотал он часто сам себе.

Так что даже забеспокоилась однажды супруга.

– Митя, ты что там у себя, в горнице-то, всё говоришь и говоришь? И вроде бы один! Я подумала было, что ты говоришь с Иваном! Гляжу, а он во дворе!.. А не с кем ведь более говорить! Уж не занемог ли? А то лекаря позовём!

– Анна Васильевна, уймись со своим лекарем! – рассердился он на неё.

Его раздражала эта забота жены. Он не был больным. Хотя сердце болело. Давила грудь не боль, а мысли, что его оттеснили от власти, попросту говоря, выбросили. Да и припомнили ему всё. Хотя и решили в Боярской думе простить те прегрешения всем и забыть о них. Да, кому-то простили и забыли. А ему нет. Тот же патриарх Филарет не забыл. А ведь у всех рыльце-то в пушку! Все прогнулись сначала под Расстригой, затем перед неведомым Вором, что пришёл в Тушино с поляками, попались и с Владиславом…

В Казанском приказе, куда его вызвали перед отъездом в Сибирь, его встретил лично сам Дмитрий Черкасский.

Тот занял пост главы приказа только что. Не прошло и года. Поэтому пока ещё был вежлив со всеми, кто являлся в его приказ.

– Дмитрий Тимофеевич, как самочувствие? Как дети, жена? – быстро заговорил Черкасский, довольный, что Трубецкой пришёл к нему в его приказ, в его комнатушку, как он называл свою роскошную палату. И которую, как он заметил, с завистью окинул Трубецкой.

Князь Дмитрий сухо отговорился, что, мол, все живы-здоровы.

Поговорив так сначала о пустяках, они перешли к делу.

Черкасский сообщил ему, кто поедет с ним в Тобольск.

– Вот их список, – подал он ему бумагу. – Познакомишься с ними здесь, а можешь в дороге. На твое усмотрение.

– Ладно, познакомимся в дороге, – сказал он. – Ты вот сделай-ка мне одолжение по старой памяти. Направь туда со мной дьяка Хвицкого.

– Извини! Его нельзя, – виноватым голосом ответил Черкасский. – Он не у меня. В Земском приказе.

Князю Дмитрию стало тоскливо. И тут не прошло то, что он хотел: иметь при себе там, в Сибири, проверенных и преданных когда-то ему людей. А сейчас дьяк Иван Фёдоров был для него новое лицо. И тот же дьяк Степан Угорский. Похоже, молодой. Он даже не слышал про такого… Мирон Вельяминов – тот мужик резкий, злой.

Он знал, почему его направили на воеводство не куда-нибудь, а в Сибирь, в Тобольск.

– Подальше с глаз долой! – выйдя из комнаты Черкасского, тихо выругался он на бояр и тех же дьяков, выполняющих то, что прикажут во дворце, в семье Романовых.

И эта мысль хотя бы немного утешила его.

Себя на этом месте он мыслил по-иному. Уж он-то навёл бы порядок в государстве…

С Москвы они, новая тобольская власть, выехали в конце 1624 года по зимнему пути, чтобы к весне добраться до места.

Но они не успели добраться до Тобольска по зимнику. Ледоход захватил их в Тюмени, в маленьком и паршивом городке, что стоял над рекой Турой, на нагорном месте, возвышаясь на десяток саженей над водой.

Далее за ней, за слободкой, стоял мужской монастырь. Открылся он недавно, как уже сообщили ему, князю Дмитрию. За Турой, на луговой стороне, против устья Тюменьки, появилась ещё одна слободка. Тоже крохотная. В общем, городок, хотя и рос, производил удручающее впечатление. И делать в нём было нечего, как только пить.

Им стал Иван Плещеев. Другого воеводу, с которым он вроде бы тоже был дружен, князя Дмитрия Петровича Лопату-Пожарского они оставили в Верхотурье.

Прощаясь с ним, Лопатой-Пожарским, в Верхотурье, он пожал ему руку, обнял.

– Ну, будь здоров, Петрович! Давай, жду отписки о делах!..

В общем, простились и уехали. А вот тут, в Тюмени, они застряли на неделю, дожидаясь схода льда. И эту неделю от тоски, скуки и раздражения, уже накопившегося за дорогу, князь Дмитрий пил каждый день. Сначала он пил с Вельяминовым. Затем к ним присоединились и дьяки.

И в один из таких дней он зло поругался с Вельяминовым. Не выдержал он вот этой ссылки. Как ни крути, а это была ссылка. И он сорвался. Потом были ещё и ещё столкновения. Так что к концу той недели вынужденного безделья они уже не могли смотреть друга на друга. А началось вроде бы с безобидного. Они вспомнили Ляпунова, Прошку. Вельяминов с восторгом отозвался о нём. Князя Дмитрия покоробило это. Он так и не мог простить Ляпунову его издевательства над собой там, в подмосковных таборах, вместе с Заруцким…

– Без него – не было бы и ополчения! – злился Вельяминов, стараясь что-то доказать ему, защищая Ляпунова… «Куда такому на царство-то!» – со злостью подумал он, что правильно сделали, когда прокатили на Земском соборе Трубецкого те же казаки, его казаки.

А князь Дмитрий уже понял за дорогу, пока они ехали все вместе, что у него там, в Тобольске, не будет службы, только скандалы.

– Да-а, собралась ещё та команда, – с сарказмом процедил он тихо сквозь зубы, после очередной стычки с Вельяминовым, когда тот при нём, нарочно при нём, стал похваляться, как он побил Заруцкого под Рязанью.

– Это ведь тоже, Дмитрий Тимофеевич, твой бывший дружок! – прошёлся Вельяминов насчёт него.

Князь Дмитрий промолчал…

Но всё заканчивается. Закончилось и их вынужденное безделье. Они погрузились на дощаники и отплыли, пошли вслед за ледоходом.

Каких-то три дня мелькнули быстро. И вот на четвёртый день их караван судов миновал стрелку Тобола и вышел в Иртыш. Тут их судёнышки подхватили и закачали волны большой реки. И сразу же перед ними появился город. Казалось, он вырос, как в сказке, на высокой береговой круче. И такой, что с реки, чтобы рассмотреть его, приходилось задирать голову, рассмотреть его частокол деревянных стен, башни и колоколенки… А вон под кручей, в низинке, избёнок ряд. Похоже, там посад и там же пристань, амбары, шалаши, кибитки, а может быть, то просто юрты…

Тут на дощанике все оживились. И рулевой налег здесь на весло. Дощаник их направил он туда, к посаду, к пристани и к новым людям.

* * *

С Сулешевым он, князь Дмитрий, встретился в съезжей избе. Там в это время оказался и Фёдор Плещеев.

Встрече с ним, с Плещеевым, князь Дмитрий особенно обрадовался. Он обнял его, маленького ростом, круглого и подвижного.

– Хорош, хорош! – похлопал он его по спине.

– И ты, князь Дмитрий, нисколько не изменился! – услышал он в ответ.

Поздоровался он и с Сулешевым, но сдержанно, пожал ему руку.

Князь Юрий был младше его лет на десять. Хотя в государевых делах он ничем особенным не отличился, но боярство получил рано.

«Ну, татарин и есть татарин!» – мелькнуло у него с иронией.

Но вот этот татарин женился на девице Салтыковой, родственнице Романовых. Стал родней царю. А это уже много значит…

Переговорив в этот день втроем, они решили встретиться официально старым и новым составом воеводского управления, после того как устроятся вновь прибывшие.

– Пойдём, я покажу весь город сразу! – в конце их разговора с чего-то вдруг предложил Плещеев.

Князь Дмитрий согласился. Попрощавшись с Сулешевым, он вышел из съезжей с Плещеевым. И тот повёл его к угловой башне, что стояла над кручей у Прямского взвоза, на остром углу городовой стены.

С башни, куда они поднялись, действительно открывался вид на весь город и посады.

И князь Дмитрий с интересом окинул всё это одним взглядом. Рассматривая город, он насчитал в его стене семь башен. Высотой стены были не менее двух саженей, с нависавшими обламами [71]71
  Обламы – выступы у башни, крепостной острожной стены.


[Закрыть]и тесовой кровлей. Четыре башни были глухими, а три с проезжими воротами.

С нагорной стороны город уже оброс обширным Верхним посадом, одёрнутым, как полукольцом, острожной стеной. Внизу, под крутым яром, был Нижний посад. Его так и называли, Нижний, в отличие от Верхнего. Он раскинулся на широкой низменной луговине, Княжьем лугу, версты две в поперечнике. С трёх сторон этот луг опоясывал, как петлёй, Иртыш. Но острога там, на Нижнем посаде, не было. При въезде в Верхний посад с другой стороны, с нагорной, со стороны острога, перед острожной стеной находился земляной вал со рвом. Он тянулся от крутого берега Иртыша до глубокого Кошелева оврага. А там, в глубине оврага, текла мелкая речушка Курдюмка. Она протекала через Нижний посад и впадала в Иртыш. Этот овраг отделял Троицкий мыс от Панина бугра. А далее, за Паниным бугром, виднелся Подчувашский мыс, отделённый тоже глубоким оврагом от Панина бугра.

За Прямским взвозом, по которому они вчера поднялись с Нижнего посада в сам город, справа стоял Софийский двор архиепископа. Он ничуть не уступал, по виду крепостных оборонительных стен, вот этому городу. Там был, со слов Плещеева, когда-то первоначально город, старый город. Но вот уже без малого семнадцать лет как все государевы постройки перенесли вот сюда, на другую сторону взвоза, на мыс Чукман. И с этой стороны, со стороны яра, между обеими частями города, старым и новым, протянулась острожная стена с маленькой проезжей башенкой, стоявшей как раз наверху взвоза. И в той башенке дежурил караул из трёх казаков: один стоял наверху башни наблюдателем, а двое у проезжих ворот.

На Софийском дворе кроме жилого двора архиепископа была видна маленькая деревянная Троицкая церковка. Гляделась она скромно. Как оказалось, она была поставлена здесь первой. И вот по ней-то тот мыс и назвали Троицким. Здесь же, в городе, на остром углу обрывистого мыса у Прямского взвоза стояла Спасская церковь. Она как будто присматривала за этим небольшим сухим логом, оказавшимся удобным для подъёма с низменной луговины на высокие кручи яра. В самом же городе, который сейчас был у них почти под ногами, стояли в беспорядке, так казалось, дворы воевод и дьяков, съезжая изба, пушечный двор, зелейный погреб, поварня, столовая, мыльня, какие-то клетушки и ещё конюшня…

Плещеев рассказал ему, что вон тот собор, Софийский, что стоит в городовой стене рядом с проезжей башней, построен недавно, архиепископом Киприаном. Тот освятил его в честь Софийского храма, памятного ему по прошлому месту его службы в Новгороде Великом. Но Киприан уехал, так и не закончив дела, которые наметил ему патриарх Филарет. И они легли теперь на плечи его преемника.

– Ну и деловой же мужик! – восхищённо отозвался Плещеев о Киприане.

Киприан же перевёл и мужской монастырь под гору, на Княжий луг.

– Вон стоит! У речки! Монастыркой уже назвали! Хм! – хмыкнул Плещеев. – Ну и скор же народ обзывать! Уже прилипло!

Это был Знаменский монастырь. Князь Дмитрий уже слышал о нём. От того же Сулешева. Этот монастырь перенесли сюда из-за стен Верхнего посада. А на его старом месте остался женский монастырь. Раньше оба монастыря располагались на одном дворе. Но патриарх Филарет посчитал такое недопустимым. И Киприан выполнил его волю.

– А до того он, как говорят, стоял вон там! – показал Плещеев на другую сторону Иртыша.

Да, там, вдали, в дымке жаркого летнего полудня, виднелись какие-то развалины, остатки жилых строений.

Плещеев показал ему и Торговую площадь. Она примыкала тут же к стене города. Там, на площади, стояла маленькая церковка, в несколько рядов протянулись деревянные торговые палатки. А дальше за площадью, в Верхнем посаде, ветвились тупички и улочки.

Две из тех улочек князь Дмитрий уже знал – Зырянскую и Устюжинскую.

Отсюда, с высоты, хорошо были видны и мостки через Курдюмку.

– Лес возят на городовое строение версты за три! Вон оттуда! – показав в сторону Подчувашского мыса, стал рассказывать Плещеев дальше о городе.

Внизу, под яром, на берегу Курдюмки, стояли торговая баня, кузницы, Посольский двор, иначе его называли ещё «Калмыцким». И была видна длинная деревянная мостовая, перекинутая через Курдюмку и её низменные заболоченные берега. Эта мостовая выводила прямехонько на берег Иртыша, где приютилась татарская слободка. Там жили и бухарцы, приезжающие сюда на торги. Но сейчас она, бухарская слободка, пустовала.

– Они приходят с караванами к осени. Зиму торгуют и обратно, – пояснил ему Плещеев, когда он спросил его, почему в слободке сейчас тихо.

Так князь Дмитрий за один день узнал многое о городе своего воеводства.

«Мужицкий город!» – вспомнил он, что так выразился о нём Вельяминов, как только они сошли с дощаников на пристань. Да, он оказался не только мужицким, но и инородческим.

И вот подошёл день, когда все, старое и новое воеводское управление собрались в съезжей избе. Смешки, дьяки обнимаются. Рукопожатия…

Мартемьянов, седой и полноватый добряк, покровительственно похлопал по плечу молодого дьяка Степана Угорского.

– Служи, Стёпка! Служи государю! Да не забывай слушаться и воеводу! Не то! – шутливо погрозил он ему пальцем. – Он тебя затравит! Останешься ещё не на один срок! Заподьячишься здесь до тошноты!..

Стёпка Угорский был ещё юным, прыщавым, с лохматой головой, но уж больно здоров.

«Такие не засиживаются долго в дьяках!» – мелькнуло у князя Дмитрия, неприязненно оглядевшего дьяка, когда тот представился ему ещё в Москве.

Вельяминов с чего-то стал раздавать приказания дьякам так, будто его, князя Дмитрия, здесь не было.

И Трубецкого задело это.

– Ты, Мирон, и не думай, что я буду у тебя на поводу! – заявил он ему на это. – Не дождешься!

– А ты на меня не рассчитывай! – так же прямо высказал ему тот.

Они стали ругаться. В их столкновение вмешались другие. Плещеев поддержал князя Дмитрия, по старой памяти, по совместным делам в Тушинском лагере. За Вельяминова встали дьяки: Фёдоров и Угорский. Они, молодые и злые, были решительными и безоглядными.

Один только Сулешев бесстрастно взирал со стороны на их стычку…

В этот день, вечером, князь Дмитрий, придя домой, плюхнулся на лавку и долго сидел, отходя от ругани в приказной избе, взбесившей его. Сердце стучало, просилось наружу, стеснённое в груди злостью: на бояр, загнавших его сюда, на этот город, грязный и тесный, для него чужой и далёкий.

– Митя, ты бы прилёг, а? – испуганно спросила его княгиня Анна, заметив его землистое лицо.

Он поднял на неё взгляд больших глаз, с тёмными кругами под ними.

Только что его в очередной раз незаслуженно оскорбили. К таким вот наскоком мелких служилых людишек, как порой он называл их, он так и не смог ни привыкнуть, ни смириться с ними… Тронутая сединой его уже поредевшая шевелюра, казалось, побелела только за один этот день. На лице выступили капли холодного пота.

– Ох ты! Да что же ты изводишь-то себя? – взмолилась княгиня Анна. – Зачем же так к сердцу-то принимать близко всё, что говорят люди! Ведь они, люди-то, со злом говорят! Нарочно! Чтобы с белу свету извести!.. Да плюнь ты на них! На того же Вильяминова! Он же злодей, самый настоящий! Как и все они, из Годуновских! От татар пошли!.. И не будет на них благодати божьей! Нет и не будет!..

Князь Дмитрий благодарно улыбнулся ей. Так жена успокаивала его, лечила таким образом, чтобы не принимал он слова и обиды людей близко к сердцу. Те не стоили его, её Митеньки. Ругалась же она по-особенному, по-доброму. От природы добрая, она просто не умела злиться.

* * *

Архиепископ Макарий приехал сюда недавно, вот только что. Не прошло ещё и двух месяцев. Приехал он так, чтобы войти в город на праздник Похвалы Пресвятой Богородицы, в пятую субботу поста, которая приходилась на второе апреля. И за это время, за два месяца, он уже успел обжиться на Софийском дворе.

И вот теперь они, всё воеводское управление, пришли к нему на день Константина и Елены.

Как раз была служба в соборной церкви. Народу в храме было немного. Новый архиепископ читал проповедь о терпимости, о любви… Видимо, до него уже дошли слухи о злой стычке в воеводской избе.

– С Костромы он, – громко зашептал Плещеев Трубецкому, когда ему наскучило слушать проповедь. – Был игуменом в обители. А поставлен в архиепископы только что, в декабре… Дворянского роду, говорят…

Князь Дмитрий, слушая его, слегка покачивал головой в знак того, что слышит, понимает, глядя на Макария. Тот, среднего роста, худенький, был с реденькой седой аскетической бородкой, бесцветными глазами, в старенькой полинявшей рясе. И это понравилось ему. Он подумал, что тот, похоже, следует заветам апостолов…

Макарий пожелал ему, князю Дмитрию, и всем его помощникам, благих дел.

Затем в трапезной был обед. Прошёл и он…

Подошла пора заняться и делами. В воеводской снова собрались все: старая власть и новая.

Сулешев поблагодарил своих помощников, подьячих, дьяков и письменных голов за работу. Сказал он и несколько слов напутствия новому управлению. Говорил он неважно: медленно, с сильным акцентом, подбирая слова. От этого слушать его было скучно. Но все терпели. Он был здесь царь и бог, и хотя говорил мало, но действовал жёстко. Пожелав при этом завершить те дела, что начали они, но не закончены были, он дал затем слово своему помощнику, Плещееву.

Тот тоже поблагодарил тех, с кем работал здесь, за ответственное исполнение своих обязанностей.

На этом они в этот день закончили, наметив только порядок передачи документов, казны, города и всех сооружений.

– Дмитрий Тимофеевич, я хочу просмотреть кое-какие дела вместе с тобой, – предложил Сулешев. – Вот и давай соберемся.

Князя Дмитрия и самого уже тяготила оттяжка с приёмом города. Он полагал, что как только окунётся в новое дело, то его перестанут донимать чёрные мысли обо всех своих неудачах.

И они снова собрались: воеводы, дьяки, подьячие и письменные головы. После шумного обмена простыми житейскими новостями они приступили к делу.

Сулешев велел Мартемьянову разбирать грамоты и сообщать новому штату приказной избы, что выполнено, как сделано, а что сделано частично. К чему-то они вообще даже не приступали.

И Мартемьянов стал зачитывать грамоты. В первой из них говорилось об устройстве в Тобольске богадельни из государевой казны для отставных, старых и увечных служилых людей. Об этом били челом государю «литовские люди». Они служили в Сибири по сорок лет и больше. По их рассказам, ещё с Сибирского взятия. Теперь же были в отставке и жаловались, что волочатся меж дворов, помирают голодной смертью…

Князь Дмитрий усмехнулся. Он хорошо знал, как «волочились меж дворов и помирали голодной смертью» те же казаки под Москвой. А тут, оказывается, то же самое нытьё у служилых «литовской сотни».

– И велено устроить их в богадельню. Выдавать по две чети ржи в год каждому, – зачитал дьяк волю царя.

– Не всё сделано, – сказал Сулешев. – Тебе исполнять, – глянул он искоса на Трубецкого.

Он поковырялся в ушах, словно для того, чтобы лучше слышать.

– Давай дальше! – велел он дьяку.

Мартемьянов зачитал теперь грамоту о посылке наряда и зелья в Пелым.

– Это сделано! – лаконично бросил Плещеев.

Далее дьяк зачитал две грамоты о ссылке сюда, в Сибирь, колодников. Среди них были «изменные черкасы» и боярские дети с семьями. Был один поляк, казаки и даже старец, сосланный сюда в монастырь неизвестно за что, в рядовые старцы.

Но вот эта следующая грамота оказалась о серьёзном деле. В ней речь шла о сношениях с киргизами, их набеге в прошлом году на Томск.

– И та война началась от прежних воевод: Ивана Шаховского и Максима Радилова, – стал зачитывать грамоту и пояснять дело Мартемьянов. – Они два года назад посылали без всякого повода ратных людей войной на киргиз! Казаки захватили многий полон! Захватили и племянницу и двух племянников киргизского князька Ишея! Отдали их Шаховскому. А Шаховской выкуп взял, но детей не отпустил, крестил их и увез с собой в Москву! После того киргизы и стали мстить набегами!..

Когда он закончил, то заговорил Сулешев, резким, трескучим голосом, тоном приказания новому управлению, и ему, князю Дмитрию.

– Обо всём этом предписывалось нам разыскать и напомнить томским воеводам, чтобы никаких задоров с киргизами сами не начинали! И не посылали бы войной ратных людей без государева указа!..

И от этого, его приказного нравоучительного тона, у князя Дмитрия, мягкого по натуре, появилась неприязнь к нему, к этому волевому и злому человеку. Мелькнула у него и мысль, что только что зачитанным делом ещё придётся разбираться и разбираться. Такие дела, задоры с инородцами, быстро не проходят.

– А вот эта грамота по делу твоего друга, Дмитрий Тимофеевич, – робко глянув на Сулешева и натянуто улыбнувшись, обратился Мартемьянов к Трубецкому, когда Сулешев наконец-то замолчал.

Князь Дмитрий вопросительно посмотрел на него.

Дьяк, подмигнув ему, стал зачитывать грамоту.

В грамоте говорилось о возвращении в Москву по челобитью боярина Дмитрия Михайловича Пожарского двух его дворовых ребят, сосланных в Сибирь три года назад за намерение бежать в Литву… Эту грамоту без обсуждения приняли к исполнению.

И тут же была грамота о розыске бежавшего из Москвы попа Тимофея.

– С приметой он! – сказал дьяк. – Нос с конца резан!..

Были ещё грамоты о судовых и о соляных делах, о беглых людях и прочие мелкие распоряжения.

– Всё, Герасим, всё! Тоже мне – разошёлся! – грубо остановил Сулешев дьяка. – Завтра обойдём город и острог! А потом уже, Дмитрий Тимофеевич, получишь вот эту печать! – показал он князю Дмитрию печать города.

Там, в центре большой круглой деревянной печати, были искусно вырезаны два каких-то зверя, стоявшие на задних лапах. Их разделяла стрела, и ещё была надпись «Печать государева Сибирского города Тобольска».

На следующий день они, всем составом воеводского управления, пошли в обход города и посадов.

Сулешев, шагая рядом с князем Дмитрием, стал рассказывать ему о городе.

Тобольск, рубленый деревянный город, сначала был построен на Троицком мысу. Затем его перенесли на другую сторону Прямского взвоза, на мыс Чукман. Сделал это, по указу Бориса Годунова, воевода Семён Сабуров…

– А как наводнения! Бывают? – перебил его князь Дмитрий.

– Да. На Нижнем посаде, в прошлом году, избы поломало, скот унесло… Высокий яр подмыло. Вон там – со стороны Иртыша!..

– А где воду берёте для питья?

– С Иртыша. По Казачьему взвозу поднимаем или Прямскому.

– А почему не отрыть колодцы?

– Рыли. С Москвы прислали колодезных мастеров. Рыли у Торговой бани. В девичьем монастыре тоже. На девять саженей рыли – и никакой воды!

И они снова вернулись к документам, к незавершённым делам.

– Вот! – тяжело вздохнув, показал Мартемьянов на целую пачку грамот и челобитных, обводя сочувственным взглядом всех, мол, не в его власти остановить эту пытку. – Всё о Пелымских делах!

– Ты не тяни, Герасим! Зачитывай только важные! – раздражённым голосом приказал ему Сулешев.

Вчера, после обхода города, он затянул к себе на двор князя Дмитрия. И там они здорово напились, выясняя отношения. И сейчас он мучился с похмелья.

Князь же Дмитрий к концу вчерашней пьянки понял, что Сулешев не такой уж и дурной человек. Просто он татарин, к тому же крымский…

В этой пачке оказались отписки воеводы Пелыма Ивана Вельяминова о воровстве и непослушанье боярских детей, князьков Исака и Перфирья Албачевых, Фёдора и Василья Кондинских и Андрея Пелымского. Обвинял Вельяминов и подьячего Путилу Степанова и служилых людей. Все они во время постройки острога возмущали торговых людей, чтобы помешать ставить острог…

– Ты что так подробно-то! – заворчал Сулешев, метнув на него сердитый взгляд. – Они ознакомятся потом! – кивнул он головой в сторону подчиненных князя Дмитрия.