Текст книги "Преодоление"

И тут слово попросил Иван Хованский… Князь Дмитрий уже знал: что тот будет предлагать.

– Есть ещё кандидатура! – обратился Хованский к собору, казакам и земцам. – Её мы не рассматривали!.. Предлагаю князя Пожарского! – показал он на князя Дмитрия.

В палате стало тихо.

Кузьма, понимая, что сейчас князю Дмитрию не с руки вести Земский собор, поставил его кандидатуру на голосование.

Среди бояр никто не поднял руки. Даже Волконский… Вот вскинулись вверх руки среди московских дворян… Но выборных-то из дальних городов оказалось совсем немного за него…

А казаки?.. Его, Пожарского, уже хорошо узнали атаманы и казаки Трубецкого. Они затаили на него обиду: за отказ встать с ними вместе, в их таборах… Да и раздор между ним и Трубецким: кто к кому должен ездить на совет, до сих пор длится, сделал своё дело.

Даже за Трубецкого подали больше голосов.

Князь Дмитрий проглотил какой-то твёрдый комок, вставший в горле… Взял себя в руки, под сочувствующим взглядом Кузьмы… Ему нельзя было раскисать: на нём Земский собор, как часто говорил ему Кузьма.

И он объявил продолжение собора дальше.

В среде же казаков и атаманов появилось уныние. Они, похоже, не представляли, что делать дальше. Там, в куче сермяг и зипунов, их заводилы о чём-то усиленно спорили, сверкали белки глаз, их взоры метались по рядам земцев, выискивая среди них своих врагов. Тех же, земских выборных, было много.

Но вот, похоже, они, казаки, на чём-то сошлись. Снова вперёд вышел всё тот же атаман по прозвищу Медведь.

– Поскольку бояре и земцы не хотят наших, коих мы предлагали, то мы посоветуемся меж собой. Отойдём на время из собора. Подумаем. Дело-то важное, государево. С плеча рубить негоже!.. Потом уже скажем наше слово!

Пожарский поставил вопрос о том, чтобы сделать перерыв. Время перевалило уже за полдень, все устали.

Во второй половине дня все снова собрались в этой же палате. И начали с того, на чём остановились.

– Мы тут посоветовались и решили, – начал тот же атаман. – Раз нельзя в великие князья своего, из прирождённых русских, тогда мы подаём голос за Дмитрия Черкасского, служилого князя! Из чужеземцев ведь он!..

Волконский забеспокоился, вскинул вверх руку, чтобы Пожарский дал ему слово. Князь Дмитрий заметил, что князь Григорий явно нервничает. Но он не знал, о чём тот будет говорить, и подумал, что тот опять предложит кого-нибудь из своих, из прирождённых князей, а то вылезет с королевичем Владиславом. Но не дай бог сейчас-то, при казаках!.. Зашибут ведь под злую руку. Оттого, что всё проигрывают и проигрывают в тяжбе с боярами и с теми же земцами. Обозлены, дойдёт до драки…

– Товарищи! – начал князь Григорий, когда ему дали слово. – Мы все знаем хорошо Дмитрия Черкасского! Хороший человек, умелый воевода! И с людьми может ладить! Но, товарищи, этого ведь мало, чтобы быть государём и великим князем!.. Вспомните-ка, что писал шведский король Карлус!.. Вы что же хотите иметь своим врагом и Швецию?!

Он обвёл глазами ряды бояр и окольничих. Его взгляд скользнул по лицам атаманов и где-то затерялся среди казаков, не находя ответа в их тёмной массе… Его, ответа, он и не ожидал оттуда… И он снова обратился к тем, кто стоял во главе собора, к тому же архиепископу Веоналию, который сидел за столом рядом с Трубецким и Пожарским.

Но тот отвёл глаза в сторону, не поддержал его… Да и не имел он влияния…

Митрополита же Казанского Ефрема, старейшего и самого уважаемого из церковников, сейчас не было на соборе. Его ждали, но пришло сообщение, что он болен, не может приехать.

– Нет, я лично против того, чтобы Швеция была врагом! – с несвойственной ему яростью воскликнул князь Григорий. – Был я там, в Новгороде! Недавно!

Он обвёл взглядом толпу земских выборщиков.

– А кто из вас хочет ещё воевать?! Ты?! Или ты! – пошёл он вдоль их рядов, тыча всем в лицо пальцем, смущая этим многих, ещё колеблющихся.

Затем он вернулся назад, встал перед всем собором. Он был в ударе.

Черкасского прокатили.

И князь Дмитрий вздохнул с облегчением, как и Трубецкой, уже успокоившийся и принявший свой обычный вид простоватого.

Больше кандидатур не было. Остался только шведский королевич.

– Итак, если шведский королевич Карл Филипп вскоре будет в Новгороде, как пишут оттуда, тогда собор «всей земли» пошлёт к нему послов, чтобы просить его принять венец царя и великого князя на владимирское и московское княжение! – подвёл он итог разыгравшимся в этот день страстям.

Так собор «всей земли» зашёл в тупик. Чужих царевичей не хотели казаки. Из своих, из московских, родов на трон не хотели никого пропускать бояре. О королевиче Владиславе они боялись даже заикнуться.

* * *

В этот же день, вечером, Иван Романов, хотя и устал после целого дня перебранки на соборе, посчитал нужным зайти вместе с Борисом Лыковым к свояченице, к Марфе, в Вознесенский монастырь, и поговорить.

Он, Иван, в глубине души, что лукавить-то, тоже хотел, чтобы Мишка сел на царство. Но в то же время он боялся сказать, заикнуться об этом вслух.

– Ты, Иван, сдурел, что ли?! – чуть не с воплями накинулась на него Марфа, когда он подошёл к самому главному: о троне, о Мишке…

– Не смей об этом больше говорить мне! – закричала она, забегала по келье. – Ты, ты!.. «Каша»! – обозлившись на него, нарочно кинула она ему в лицо прозвище, обидное, каким его дразнили в детстве.

Чёрное, изрезанное глубокими морщинами, осыпанное пудрой её лицо не скрывало её страхов.

– Не дам его вам – душегубам!.. Хн-хн! – как-то странно захныкала она. – Всё бы вам государиться только!.. Он же, родимая моя кровинушка, один у меня остался! Один! Хн-хн!.. Подите прочь, супостаты! Про-очь!..

Она то плакала, то кричала, то, сжав в гневе кулаки, кидалась на него и князя Бориса.

Иван же стоял, потупив взор. Да, ему хотелось попасть в родню к царю! Хотелось! Простор, свобода! Возможности-то какие!.. Уверенность в завтрашнем дне! Богатство! Земли в прибавку! И почёт! Кругом почёт! И голоса врагов притихнут!.. А как же – царёв родственник, боярин!.. Всесильный!.. Всё может!..

– Ох и где же мой господин-то, Фёдор Никитич? – запричитала Марфа. – Как бы был он здесь-то, то уж никто не посмел бы тронуть мою кровинушку-то!..

Иван и князь Борис, смущённо потоптавшись какое-то время, ушли, видя, что свояченица заныла надолго.

Они вышли из кельи Марфы, спустились с невысокого деревянного крыльца келейной, вышли за ворота монастыря.

И тут они остановились, прежде чем разойтись в разные стороны.

Двор Бориса Лыкова здесь, в Кремле, на Никольской улице пожар не тронул. Правда, и его тоже разграбили поляки. Но в основном он остался целым. Да и князь Борис, ещё загодя, велел своим дворовым холопам попрятать всё самое ценное. Те так и сделали: в глубоких подвалах, замурованных за стенами, исчезло всё добро, накопленное за долгие годы.

– Ничего, она отойдёт, – сказал Иван, как будто продолжая начатый в келье спор с Марфой. – Поплачет, поохает да и скажет своё слово… Но и поторгуется! Ох и поторгуется! – усмехнулся он.

Князь Борис тоже усмехнулся. О том, что будет торг, он не сомневался. Но вот что заломит Марфа в обмен за безопасность сына…

Они оба знали, что она, поплакав, заговорит жёстко: зло, не по смиренному, не по-старчески! Скуфейкой только прикрывается. А характер-то ещё тот! Одно слово – Салтычиха!.. Хотя и была из рода Шестовых, дальней ветви Морозовых и Салтыковых.

Никто сейчас из власть имущих в Москве не верил, что если изберут кого-то из своих, то он усидит на троне. Что его не постигнет участь сына Бориса Годунова, царевича Димитрия или того же Василия Шуйского. И каждый, кто согласится занять трон, будет требовать гарантий своей безопасности и безопасности своих близких… А кто даст им их?..

Иван распрощался с Лыковым у его двора, сел на коня и направился к Никольским воротам. Выехав на Красную площадь, он поехал на свой двор, что стоял подле Неглинки, в Белом городе.

Земский собор, бесплодно прозаседав неделю, отложил выборы государя до начала февраля. Назначена была и дата нового рассмотрения этого дела – седьмого февраля, на понедельник. Но всё ещё не ясно было с кандидатурой шведского принца. И этот вопрос отложили на время, пока королевич Карл Филипп не появится в Новгороде…

– Ничего, подождём! Недели две-три! – сказал Пожарский. – Как бы промашки не вышло! Не успокоим землю-то со своим! Не успокоим!..

Сказал он это озабоченно, покидая после очередного дня заседания палату с Кузьмой и Волконским.

– Да, – согласился с ним Кузьма. – Подождём…

Волконский, слушавший их, ничего не сказал. Он был опытным дипломатом. Лишнего он не говорил. Но он знал по старой практике, что с иноземцами тоже хватит мороки. Это же не так просто: чтобы иноземный принц сменил веру, затем женился на русской… А из каких родов её брать? Княжеских? Боярских? Снова начнётся драка!.. Невесту могут и уморить, если посчитают, что она не та, не подходит государю! И кто будет решать – какая подходит?..

А тут ещё стало известно, что многие земские выборные стали разъезжаться по домам, недовольные собором. Пошло брожение и в таборах Трубецкого. Ему, Трубецкому, доложили, что и у него появилась первая ласточка: уехала полусотня казаков из таборов. Это были самые активные, не согласные с тем, что происходит на соборе. Казаки, похоже, подались к Заруцкому.

* * *

Новый собор открыли седьмого февраля, как и было объявлено. Но ни Мстиславский, ни великие бояре не приехали. Не приехал и казанский митрополит Ефрем.

Поэтому, обсудив текущие дела, Пожарский не стал поднимать вопрос об избрании государя.

Казаки возмутились.

– Бояре хотят сами править! Не хотят избирать государя!..

– Кто нас-то наградит за службу? Не к думе же обращаться! Они там один на другого сваливают!

Возмущались атаманы, бесились казаки снаружи, при дворце.

Пожарский, Трубецкой и Минин поняли по настрою собора, что дальше опасно затягивать дело избрания государя. И Пожарский назначил собор о выборе государя и великого князя через две недели.

Раздались злые и одновременно насмешливые крики атаманов и казаков.

– Оставьте своего Карла Филиппа! Вы хотите с ним того же, что делали при Владиславе! Воровать!.. А земле Русской разорение!..

Трубецкой стал уговаривать своих атаманов.

– Заканчиваем! Всё, всё! Через две недели! Тогда и выберем! Какого Бог даст!..

Атаманы смеялись:

– Он давно уже ничего не даёт! Дмитрий Тимофеевич, ты и без нас это хорошо знаешь! Ха-ха!.. Бог? Он сам по себе, мы сами по себе! Какого хотим государя, такого и посадим!.. И никто тому не помешает! Своего, прирождённого! Из корня государского! От того же царя Ивана Грозного!.. Вот был царь, так царь! А сейчас?! Мелочь какая-то пошла!..

Итак, собор отложили ещё на две недели.

* * *

Пожарский, Трубецкой и Минин собрались узким кругом. Пригласили архиепископа Арсения, грека.

– Что делать, отче?

Через две недели положение должно было разрешиться. Но рисковать, пускать дело избрания царя на самотёк, было нельзя.

Архиепископ предложил спросить народ.

Кузьма, показав глазами на архиепископа, тихо спросил Пожарского: «Кто такой?»

Князь Дмитрий удивился, что Минин не знает его, тихо зашептал ему, что тот живёт при гробах великих государей, со времени царя Фёдора. Сам из греков… По вере православный…

Архиепископ предложил, что надо бы послать тайно по городам священников и монахов. Пусть те проведают, как считает народ, кого хотят видеть государём.

С этим согласились и Пожарский, и Трубецкой. В этот же день, отпустив архиепископа, они переговорили об этом и с Морозовым и Гагариным. Те тоже увидели в этом выход из создавшегося положения.

Пожарский велел Минину подобрать людей, выдать им харчи и отправить по городам. Достаточно будет в ближайшие. В те, куда за две недели успеют обернуться… Он вздохнул с облегчением. Но на душе у него было тревожно. Вот уже минул месяц с открытия собора «всей земли», а главное дело – избрание царя – так и не сдвинулось с места. Какая-то сила, казалось, держала в напряжении всё государство. Он это чувствовал по тому озлоблению, которое не уменьшалось, а наоборот – день ото дня нарастало: между боярами, дворянами и теми же казаками…

Для верности он послал и своих холопов в город, чтобы они походили по торгам, базарам, потолкались там, послушали, о чём говорят на Москве. И те стали доносить ему, что казаки уже вовсю развернули свою деятельность, быстро нашли общий язык с ярыжками, черными людишками.

* * *

К назначенному сроку все тайные посланцы того же архиепископа Арсения вернулись. Туда, в народ, ходили монахи, отрядили и холопов. Но от последних толку оказалось мало. А вот монахи и священники преуспели в выведывании мыслей у доверчивых простоватых жителей дальних городов.

Но тут вышла заминка. Сведения, добытые монахами в разных городах, оказались противоречивыми. В одних городах люди говорили, что нужен государь из своих, от прежнего царского корня. В других не имели ничего против иноземного королевича. Был бы веры православной. В третьих городах опасались говорить открыто даже с монахами. Однако намекнули, что ничего не имеют против любого государя, пусть будет из татар даже. Лишь бы не запрещал людям вольно торговать и подати бы ослабил… А в остальном пусть правит любой.

– Нам до Москвы далеко! – так высказался один торговый. – Там одно – у нас иное! И мы с Москвой не сойдёмся!..

Что он имел в виду, было ясно. Торговые – они всегда тянули за рубеж. Вольнодумцы. Им что здесь жить, что в том же Новгороде или Выборге. А могут и в Литву податься. Там тоже торги есть, и немалые. Гроши, ефимки и там ходят. Или те же злотые. Золото и серебро оно везде, во всех государствах, при всяких царях было и будет. На золоте жизнь и власть стоят, обнявшись.

И вот теперь, после опроса, осталась всё та же неизвестность: что делать…

Такие мысли бродили у Пожарского, дремавшего в санях. Он ехал в Кремль, как всегда, в сопровождении стремянного Фёдора. Рысаком правил неизменный Савватий. И их сани весело катились под мелодичный перезвон колокольчиков.

Этот день, двадцать первого февраля, пришёлся на воскресенье, на второй неделе четырёхдесятницы.

Но думал он и о том, что будет, когда выберут государя. С него свалится гора обязанностей, тревоги лягут на чьи-то другие плечи. Но в то же время ему было грустно, чего-то жаль. Вот той военной жизни, может быть. Да нет!.. И вот уйдёт он в тень, за государя, там скроется… Ну что же – он своё сделал: Москва освобождена. Теперь её можно передать в иные руки: законного государя, которого выберет народ…

«Ну да, народ как будто спрашивают об этом! – усмехнулся он с сарказмом. – А почему же не его-то?» – иной раз приходила к нему и эта мысль… «Какого Бог даст! – с усмешкой подумал он над этой фразой. – А где Он был – когда она, Москва, горела?»

При подъезде к дворцу князь Дмитрий увидел огромную разнородную толпу. Казаки, ярыжки, дорогие шапки каких-то купчишек. Есть и боярские дети, броско одетые в дешевые шубы на заячьем меху… Да нет! Есть даже дворяне… Толпа была немалая. Много, много было московских горожан, простых посадских, из Белого и Земляного города. Там, в Земляном городе, уже многие дворы отстроились. Деревянные бревенчатые стены росли быстро, росли повсюду. В Китай-городе, вдоль Большой Никольской, во всех княжеских и боярских дворах каждый день стучали топоры.

И князь Дмитрий с радостью отмечал это возрождение родного города.

Отметил он это и сегодня, пролетая на санях по этой улице под вскрики Савватия:

– Э-эй! Побереги-ись!..

Палата была переполнена, как в первый день собора. Но сейчас, было заметно по кафтанам, стало меньше выборных из разных городов.

Это князь Дмитрий отметил сразу, как только вступил в палату. Да и ожидал он этого. Знал и по сообщениям с мест, что не все приедут. Много есть разочарованных в соборе.

Накануне же вот в этих палатах появился Авраамий Палицын.

Они, Пожарский и Трубецкой, приняли его.

Авраамий рассказал им кое-что интересное.

– Сегодня приходили ко мне атаманы. С ними были боярские дети и дворяне. И подали они мне от всех чинов письмо об избрании царём Михаила Романова!

И он положил на стол перед ними свернутый трубочкой столбец, перетянутый тонким красным шнурком.

Да-а! Казаки старались делать всё по форме. Они учились…

День начался в этот раз необычно.

Князь Дмитрий сразу же заметил, что чем-то был взволнован Волконский, когда он, встретившись с ним, на бегу пожал ему руку. Потом догадался: оказывается, приехал наконец-то казанский митрополит Ефрем.

Тут же, на ходу, ему сообщил последнюю новость и Кузьма.

– Мстиславский здесь… – тихо сказал он.

И князь Дмитрий понял его и понял ещё, что Мстиславский-то один не появляется. Скорее всего, явился с командой.

– Всё! Королевича Карла Филиппа посадим на престол, – шепнул он Кузьме.

Тот улыбнулся одними губами, неестественно, что было непохоже на него.

И князь Дмитрий подумал, что он из-за чего-то волнуется.

И он тут же вспомнил об этой толпе, из казаков и московских людей, у дворца. Понял, что это-то и беспокоит Минина. И вчерашнее письмо Авраамия от казаков и детей боярских тоже!.. Вот откуда грозила опасность. Вот с какой стороны была угроза их кандидатуре, шведскому королевичу.

Открыл заседание собора митрополит Ефрем, по статусу, вместо патриарха, которого лишилась Русская земля.

Выступать сразу же вызвались несколько выборных. Слово первому дали какому-то галицкому дворянину, полагая, что он будет говорить за шведского королевича.

Тот, выйдя вперёд, положил перед митрополитом свиток.

– Выписка о родстве Михаила Романова с прежними государями российскими из Рюриковичей! – громко объявил он.

На секунду он смутился под недобрыми взглядами бояр, сидевших в передних рядах в тяжёлых длинных одеждах, отороченных мехами. В огромной палате было прохладно. Её топили. Но она была так велика, что тепла печей хватало только на то, чтобы едва поддерживать сносные условия. И все сидели в тёплых кафтанах, сапогах. Некоторые и сюда явились в шубах и тулупах.

– И государь царь Фёдор Иванович, оставляя нас, сирот его, наказал царство и скипетр своему двоюродному брату, боярину Фёдору Никитичу! А поскольку того нет на Москве, и нескоро предвидится, то скипетр, шапка и держава переходят к его сыну Михаилу!..

Он не успел закончить, как в первых рядах, где сидел Мстиславский со своими ближними из думцев, поднялся шум, негромкий… Но затем голоса зазвучали громче.

– Ты не то говоришь! – вскричал Гагарин.

Фёдор Шереметев отрицательно замотал головой, непонятно чему-то улыбаясь. Тихо, сквозь зубы, он процедил так, чтобы слышно было только Мстиславскому и Воротынскому:

– Молокососов нам не хватало, из своих же!

По виду Мстиславского, сидевшего каменной глыбой, не было заметно, что это предложение задело его. Фёдор Иванович был готов к такому повороту событий на соборе. Но он считал, что в его власти повернуть дело в нужную сторону.

Первым, встав с места, высказался против этого Морозов:

– Он приходится не по прямой линии родичем царю Фёдору! Упокой его праведную душу, Бог!

Глянув на митрополита и сидевшего рядом с ним архиепископа Арсения, он истово перекрестился.

– Ишь ты – праведный! – раздались насмешливые выкрики со стороны атаманов. – Сами же вы, бояре, смеялись над царём Фёдором за его праведность! Юродивым считали!..

Не выдержал всегда сдержанный Ромодановский, закричал атаманам:

– По материнской линии он приходится царю Фёдору! По материнской! А когда на Руси-то по матерям считались?

Теперь засмеялись дворяне и боярские дети. Казаки же на время притихли.

Опять попросил слово тот же атаман по прозвищу Медведь. Он вышел вперёд, когда митрополит кивнул ему головой, мол, даём тебе слово. И атаман положил рядом со свитком галицкого дворянина ещё один.

– От казаков и атаманов! – прогудел он трубой так, что над рядами пронёсся ветерок. – Такая же выписка о родстве боярина Фёдора Никитича царю Фёдору!.. А значит, и его сына Михаила!..

На задних рядах, среди атаманов, казаков и простых московских людей, поднялся шум. Там кричали: упреки полетели Трубецкому, Пожарскому, боярам из думы.

– Вы хотите по-прежнему править государством сами! Вот и не даёте выбирать государя!

– Сами государитесь!.. Но это не пройдёт! А потом отдадите нас на откуп иноземцам! Как было с Владиславом! Знаем уже мы это! Вон до чего довели!..

– Поляки заполонили государство! К тому и сейчас ведёте!

– Хватит! Два года стояли под Москвой! Оголодали!.. А вы, богатенькие, хотите за наш счёт проехаться!.. Нет уж!..

Страсти накалялись.

Митрополит попытался успокоить атаманов и казаков, стал говорить о терпимости. На лице у него отразилась боль за разлад, вновь разгорающийся между земцами и казаками.

Бояре же, было заметно, злились, глядя на волну народного возмущения.

И Пожарский видел, что они не хотят уступать венец друг другу, из своих же.

С неприязнью мелькнуло у него о сидевших в первых рядах думных, собравшихся вокруг Мстиславского и Воротынского. Те-то, бояре, уже прокатили всех, кого бы ни предлагали казаки. Их же, бояр, поддерживают дворяне, да ещё почему-то земские выборные.

И он понял, что те земцы из дальних городов по недомыслию не представляют, чью сторону занимать…

На каждом заседании снова и снова убеждался он, что не наступит мир с государём из своих-то. Видел это и сейчас. И по-прежнему держался за Карла Филиппа.

В этом же он убеждал и своих ближних воевод из ополчения, и тех, кто спрашивал у него совета. Правда, с Волконским не получилось. Того не переубедишь. Крепко стоит на том, на чём решил.

Никто из них, выборных, на соборе «всей земли» не принимал в расчёт мелких людишек в той же Москве.

И Пожарский вспомнил, что ему рассказал Хворостинин.

«Ванька приложил к этому руку! – догадался он. – Как хотел Гермоген!.. Напомнил черным людишкам о Никите Романове! А того-то ещё в бытность Грозного в Москве здорово почитали!»

Запальчивые речи и перебранка между думными и атаманами грозили перерасти в драку, неприличную сейчас-то, на соборе.

И князь Дмитрий заметил, что это смущает и митрополита тоже. И он не знает, что делать, не знает и Арсений грек.

– Товарищи! – с чего-то забеспокоился Иван Романов, обращаясь к атаманам, казакам и простым людям. – Он молод ещё! Молод! Кроме того, его нет в Москве!.. Он же в Костроме! Время, время надо, чтобы он приехал сюда!..

Он понял, что всё задуманное им и Лыковым может сорваться из-за того, что юного Михаила сейчас нет здесь, и доставить его сюда быстро было невозможно.

Его поддержал Лыков:

– Отложить бы надо избрание царя! Невозможно сейчас это!..

Атаманы и казаки поняли их по-своему, поняли, что их хотят обмануть.

За стенами же дворца росла толпа казаков и московских людей, сбегавшихся на зов глашатаев, что в Кремле, во дворце, бояре не хотят избирать царя.

Пожарский видел, по настрою выборных, что дело пошло по непредвиденному пути. Понял он также, что ещё можно было мирно повернуть всё в нужную сторону.

Опять тот же Василий Морозов обратился к собору:

– Надо спросить народ, людей! На площадь выйти!..

– Владыка, этого не следует допускать! – горячо зашептал Пожарский митрополиту. Он ещё надеялся остановить Романовых, их родственников, с помощью митрополита и бояр.

Митрополит посмотрел на него. В его глазах сквозила растерянность. Черный клобук ярко оттенял его бледное лицо, длинную седую бороду, выдавая его переживания, боль за земское дело… Он покивал головой, соглашаясь с ним…

Иван Романов, Лыков, к ним тут же присоединился и Морозов, стали отбивать атаманов и казаков от Мишки, от мальца. Расчёт у них был тонкий: они знали, что казаки, чем их больше будут в чём-то убеждать, сделают всё наоборот. Просто из-за того, что не верят боярам.

– Словить надо на этом казачков-то! – ещё вчера горячился Лыков, когда они собрались, чтобы обговорить всё и действовать сообща, после того когда Марфа дала в узком семейном кругу наконец-то своё согласие насчёт сына…

После долгих препирательств бояр и атаманов обе стороны согласились послать на площадь кого-нибудь от собора.

Лыков и Романов сначала стояли за то, чтобы никого не направлять на Лобное. Когда же казаки здорово обозлились, Лыков резко сменил своё мнение.

– Ладно! Давайте пошлём на Лобное! – вскричал он, сделав вид, что поддался напору атаманов. – Пусть спросят народ московский: кого он захочет!.. Вы же сами кричали об этом! – ткнул он пальцем в сторону атаманов. – Тогда идите – спрашивайте!.. Ну, что же стоите?

На это, чтобы выйти к народу, согласился митрополит, и даже бояре, не веря, что из этого что-то получится. Согласилось с этим и большинство собора. Каждая из партий в этот день стремилась обыграть других.

– Предлагаю послать туда, на Лобное, рязанского архиепископа Феодорита, Авраамия Палицына, архимандрита Иосифа и боярина Василия Морозова! – громко выкрикнул Лыков, не забыв и Морозова, как они уговорились.

На соборе согласились и с этим составом. Мстиславский и поддерживавшие его думные посчитали, что священники будут порукой, что там, на Красной площади, ничего неожиданного не случится.

Четверо, которых выбрали говорить с народом, вышли из дворца. Там, у крыльца, уже стояли пары, запряжённые на случай непредвиденных посылок. Это предусмотрительно подготовил Кузьма по просьбе Пожарского. Князь Дмитрий ожидал уже что-то подобное.

Архиепископ и архимандрит уселись в одни сани. Морозов залез вслед за Авраамием в другие.

Кучера, смекнув, что будет потеха, скоренько вскочили на передки подвод.

– Эй-й! Расступи-ись! – вскрикнули они, разворачивая подводы в плотной толпе, окружавшей дворец.

Они развернулись и понеслись по Спасской в сторону ворот: туда, на Красную площадь.

За ними устремились казаки, бездельно болтавшиеся в толпе: кто-то верхом, кто-то пешим, своим ходом. Побежали и ярыжки.

Подводы с земскими подкатили к Спасской башне, мелькнули под воротами, тёмными и низкими. От кирпичной кладки дохнуло холодом пустыни ледяной. И это тут же отступило, как только они выкатились на мост.

Там же, за мостом, вся площадь была запружена народом. У Лобного уже негде было протолкнуться в сплошном хаосе людей, собравшихся по зову бирючей.

Подводы остановились. Архиепископ с трудом вылез из саней, тяжело ворочая большим нескромным животом. За ним также долго вылезал архимандрит Иосиф, страдающий одышкой от пристрастия к напиткам крепким.

Пока они так возились, Морозов ловко выпрыгнул из саней. Просто и опрятно одетый, он был силён, горяч и подвижен, несмотря на возраст. Не дожидаясь ни архиепископа, ни архимандрита, он пробежал до Лобного, взбежал наверх. Туда – на возвышение, где голос вольницы народной услышать можно было ещё. За ним не отставал Авраамий. Келарь, хотя уже отяжелел от сытой жизни в Троице, но ещё сохранил кое-что от былой ловкости и силы.

– Народ московский! – зычно бросил Морозов в огромную толпу, сомкнувшуюся вокруг Лобного. – Мы, выборные «всей земли», спрашиваем у вас совет! Кого нам следует избрать государём и великим князем?.. Кого вы хотите видеть своим батюшкой, царём всея Руси?..

Краем глаза он заметил, что архиепископ и архимандрит, запыхавшиеся, лезут на Лобное.

Архиепископ, ещё не взобравшись наверх, замахал руками, словно хотел что-то остановить, тяжело дыша и молча разевая рот, как рыба, выброшенная на берег. Но уже было поздно что-либо говорить с народом. Он, Василий Морозов, сделал всё, как было задумано с Иваном Романовым и Лыковым. А сейчас в поддержку ему был к тому же и Авраамий.

Толпа не дала даже ему, Морозову, закончить то, что он хотел сказать. Хотя он был настроен уламывать московский народ, чтобы протащить своего племянника на трон.

– Михаила Романова хотим в цари и государи! – раздался истошный вопль из толпы, подхваченный сотней глоток.

– Романова!.. Романова-а!.. – понеслось над площадью из конца в конец…

Больше ни Морозову, ни архиепископу не дали говорить вопли, заглушившие слабые голоса противников.

Бесцельно проторчав ещё немного на Лобном, продуваемом жестким, пронизывающим февральским ветром, архиепископ и архимандрит спустились вниз, к саням. Больше здесь им делать было нечего. Они выполнили поручение собора и обратно до дворца лошадей уже не гнали. Они доехали до дворца мрачные, не разговаривая друг с другом. Они были возмущены поступком Морозова и Авраамия. У дворца их сани с трудом пробрались через толпу из казаков и московских посадских, сплошным кольцом окруживших дворец. И здесь, у дворца, уже знали, что произошло на Лобном. Толпа ликовала. Вот-вот, казалось, их сани подхватят сотни рук и понесут так до дворца, под крики, восторги от своей победы.

В палате, куда они вошли, тоже знали результат их выхода в народ.

Мстиславский сидел, ни на кого не глядя, по его лицу расползлись красные пятна. Таким, едва сдерживающимся, его редко кто видел.

Князь Борис же, переглянувшись с Морозовым и Иваном Романовым, подмигнул им. Они утерли нос думцам, сторонникам Карла Филиппа или ещё какого-нибудь иноземного королевича. Те с треском провалились.

В этот день бояре ещё раз попытались отыграться.

– Отложить бы надо выборы государя, – поднявшись наконец-то с места, начал было Мстиславский…

Но атаманы и казаки, набившиеся в палату, уже почувствовали за собой силу. Волновалась и вся площадь перед дворцом. Оттуда долетали крики:

– Романова-а!..

– Нечего больше тянуть!..

И голос Мстиславского, охранителя земли Русской, так никто и не услышал. Поняв это, он сел обратно на лавку, опустил глаза, чтобы не видеть того, что творилось вокруг. Того безобразия, своевольства, ребячества в государевых делах, которого он не терпел, не переносил, и всю жизнь боролся с этим. Смутно было у него на душе. Но он так и не понял, что заигрался с выборами государя: такого, какого он представлял себе в Москве.

Пожарский объявил собор на сегодня законченным. Но в дверях, и дальше, по всем коридорам и лестницам, везде, где стояли казаки и простой московский народ, пошёл гул из голосов. Кричавшие требовали продолжать собор.

Впереди, у боярских мест, появились, осмелев, атаманы и казаки. С ними были и выборные из разных городов, боярские дети, дворяне, купцы.

– Ни вы, ни мы не уйдём отсюда до тех пор, пока вы не принесёте присягу государю и великому князю Михаилу Романову!..

Это был ультиматум.

Митрополит Ефрем побледнел. Он опасался новой ссоры между земцами и казаками. К казакам же, как стало известно, примкнули посадские. И с ними теперь приходилось считаться: без былой-то государевой власти, её силы, как было при прежних царях.

Это ещё больше укрепило казаков и посадских в своей правоте.

Но все доводы разбивались о площадной призыв: «Гоните присягу Михаилу Романову!..»