Текст книги "Преодоление"

Такой предстала перед ними Астрахань: город большой, шумный и грязный – всё по-восточному…

– Ничего, государыня, потерпи, – стал успокаивать Заруцкий Марину. – Придём в крепость, там место высокое, ветерок, будет чисто…

На пристани их уже встречала вся городская власть. Воевода Астрахани князь Иван Хворостинин, с ним дьяк, подьячий, письменный голова и батюшка Сидор из церкви Николы, та приютилась в крепости.

Князь Иван, приветствуя Марину как царицу, поклонился ей. Затем он пригласил всех в город, почтительно пошёл немного впереди и слева от неё, как вежливый хозяин, показывая ей путь.

Она же пошла рядом с Заруцким, стараясь не глядеть по сторонам, на грязных и оборванных людей, черных и лохматых, природной желтизны, взирающих угрюмо на неё.

И мухи, тучи мух преследовали их… А в крепости, когда вошли в неё, увидели домишки неказистые.

* * *

Сразу же, не откладывая, Заруцкий развернул бурную деятельность. Он знал, что московская власть не оставит его в покое даже здесь, на окраине государства. И надо было спешить, опередить московских, подготовиться, собрать силы, войско, связаться хотя бы с тем же шахом Аббасом. Предложить тому что-нибудь, заинтересовать его взамен на помощь деньгами, войском.

Переговорив об этом с Мариной, получив от неё согласие, он вызвал к себе подьячего.

– Садись, Емелька, и пиши указ государыни! – велел он подьячему и хлопнул его по спине.

Емелька, вздрогнув от удара тяжёлой атамановой лапищи, плюхнулся на лавку за столом.

Заруцкий же, ухмыляясь, стал диктовать грамоту ногайскому князю Иштереку. Он уже знал, что тот дал шерть [31]31
  Шерть – присяга, совершаемая по мусульманским религиозным установлениям.


[Закрыть]султану недавно, в мае.

– Весь христианский мир провозгласил государём сына царя Димитрия!.. Служи и ты! Дай сына своего аманатом[32]32
  Аманат – заложник.


[Закрыть]! Да смотри – не хитри, речей пестрых не веди! Не то подвинем на тебя Джан-Арслана с семиродцами, твоими врагами!.. Да и сами пойдём на тебя всей силою!..

Там, у Иштерека, эту грамоту зачитают всем мурзам. И для верности он подпустил угроз в адрес их. Среди тех, Иштерековых мурз, есть трусливые. И эти угрозы сделают своё дело.

– Всё! Написал?

– Да. Написал.

– Подпиши: государь и великий князь Иван Димитриевич!.. И ещё – государыня царица Марина! – Подписал?

– Да, боярин, – пролепетал подьячий.

– Ну, раз так, тогда ты и повезешь эту грамоту Иштереку. Зачтёшь ему с простойкой, как надо… Иди! – отпустил он его.

Придав ему двух казаков, Заруцкий отправил его в Ногайскую степь, чтобы он нашёл там Иштерека и зачитал ему грамоту.

И эта угроза, что он, Заруцкий, выпустит из тюрьмы Джан-Арслана Урусова, недруга Иштерека, подействовала. Притянул Иштерека к себе он, Ивашка из Заруд, хорошо притянул… И уступил Иштерек этому давлению угрозой, испугался. С четырьмя ногайскими улусами прикочевал он к Астрахани. Вскоре он пожаловал в город со своими братьями: Шайтереком и Яштереком, в сопровождении нескольких сот конников, вооружённых, молодых, воинственных и сильных.

На царском дворе, под который выделили двор астраханского воеводы Ивана Хворостинина, ногайцев встретили подобающим образом: в два ряда стояли стрельцы, и тут же были казаки, боярские дети, пропели трубы, ударили и в барабаны.

Заруцкий, довольный своей жёсткой игрой, встретил Иштерека и его братьев, как дорогих гостей, принял от них аманатами их сыновей. Ногайцев напоили водкой, затем проводили до их стана, в десятке верстах от города, где они расположились табором с кибитками и табунами лошадей.

На другой день Заруцкий приехал к ним с ответным визитом, в сопровождении казаков, личной охраны… Он, вообще-то, никому не доверял. А уж тем более татарам, хотя бы вот этим ногайцам. Поэтому и не выпустил из тюрьмы Джан-Арслана, отца Петра Урусова, оставил: так, на всякий случай. Посадил он в аманаты ещё Урак мурзу Тинмаметова и Алея мурзу, соперников Иштерека, которые, не поверив ему, приехали в Астрахань посмотреть: действительно ли в городе живет сын царя Димитрия, того, из Тушино, которому Иштерек давал шерть…

Когда слух о том, что он взял в заложники Урак мурзу Тинмаметова и Алея мурзу, распространился по улусам, ногайцы стали ругаться:

– Он же, вор, необрезанник, свинья Заруцкий! За что посадил их в аманаты! Они же приехали на курнюш[33]33
  Курнюш – аудиенция, торжественный приём, свидание.


[Закрыть]!..

У Заруцкого же с того дня начались поездки: то он в степь, в таборы татар, то татары в крепость. И в крепости, на дворе у него, что ни день, то полно гостей, пьянки с утра до вечера. Через неделю такой жизни он стал прозрачным, как стеклышко, его шатало, после очередной пьянки с татарами.

Марина забеспокоилась, видя его таким. Попросила его беречь себя хотя бы ради неё.

– Что же я без тебя-то делать буду? – чуть не с плачем вырвалось у неё, когда она увидела, во что он превратился. – Вот здесь, в этом татарском гибельном краю!.. Хы-хы! – всхлипнула она.

Да, она была права. Здесь, в Астрахани, тем более в степи, если с ним что-то случится, она пропадёт.

И он обещал, что завяжет с этим.

– Тех-то, мурзишек, всё равно не перепоить! – цинично отозвался он о своих собутыльниках.

Отдохнув денёк от загулов, он взялся снова государить, как он выражался, когда встречался с Мариной для обсуждения назревших дел.

– Стрельцы охочи стоять за государя, но не ходить против его недругов! Хм! – весело хмыкнул Заруцкий, издеваясь над московитами, их отлыниваем от государевой службы. – А уж тем паче против нашего-то брата, казаков! Так и государю мы отписали на Москву!

Он походил взад-вперёд по палате, не глядя на Марину, которой развивал эти свои мысли.

– На Тереке казаки встали за нас! И под Новгородом и Смоленском тоже!.. Собираем рать великую! Казацкую!.. И пойдём на Москву! Я же говорил тебе, что посажу твоего сына на Москве!..

Бурба, который последнее время часто присутствовал на его встречах с царицей, задумчиво почесал затылок.

– Однако, – начал он, не поднимая на него глаза. – Государь-то на Москве хотя и молод, но силён. За ним ведь бояре стоят, государево войско. А у тебя одни казаки…

– Да, одни! – запальчиво ответил Заруцкий. – Но один казак троих государевых стоит! Бирюк да Тренька Ус хотя бы со своими, волжскими!.. Да и знаю я московские наряды! Пока те люди соберутся да выйдут, да будут идти с Москвы-то, к тому времени я возьму Самару! И под Казанью учиню промысел!

– Ох, не хвалился бы ты, – проворчал Бурба себе под нос.

– Ты что там шепчешь-то?! – метнул на него сердитый взгляд Заруцкий, не расслышав, что он сказал.

Бурба отмахнулся от него, смолчал.

– И с кем воевать-то! – продолжил своё Заруцкий. – В Самаре, как доносят лазутчики, стрельцов всего с полсотни! И те бесконны! Ха-ха-ха! – засмеялся он.

Сейчас у него появилось много лошадей. Их пригнали к нему ногайцы. Иштерек надеялся откупиться этим от него. Но Заруцкого это не устраивало. Не собирался он просто так отпускать его на волю.

– Да в Саратове столько же! Хм! Все разорены! – продолжал он зубоскалить над государевыми служилыми. – Пришли туда душой и телом!.. Вот так-то! А ты говоришь – воевать! – передразнил он своего побратима.

* * *

В один из таких дней, ничем не примечательных и пустых, Казановская сообщила Марине, что сюда, в Астрахань, приехал из-за моря, из Персии, какой-то монах из ордена братьев-кармелитов.

Марина попросила Заруцкого найти того кармелита, привести к ней.

Кармелит, Иван Фаддей, сказался испанцем. Он сообщил, что направляется, по поручению шаха Аббаса, в Европу, к королю Сигизмунду.

Марина поняла, что это знак свыше: Господь Бог посылает ей вот этого кармелита, который едет не куда-нибудь, а именно к Сигизмунду.

Она милостиво побеседовала с ним. На этот приём кармелита она пригласила также патера Мело, своего духовника Антония Любельчика бернардинца и, разумеется, пани Барбару.

– У нас же теперь настоящий приход! Здесь всё свои! – воскликнула растроганная до слёз пани Казановская, обрадованная появлению ещё одного католика вот в этом краю безбожников, как говорила она частенько.

Иван Фаддей и Николай Мело быстро нашли общий язык. Глядя на них, к их беседе присоединилась и Марина.

И Заруцкий, заметив, как оживилась Марина, на какое-то время успокоился насчёт неё: теперь её мысли и заботы заняли монахи.

В один из дней службы в их домашней церкви отец Мело навёл Марину на разговор о шахе Аббасе.

– Шах, государыня, умнейший человек! – с восхищением заговорил он, не скрывая своего отношения к деспоту восточному. – И европейцам у него честь великая!..

Марина задумалась… Вот где, у шаха, найдёт она приют, кров, заботу!.. Вот куда она сможет перебраться при опасном для неё развитии событий здесь. Да, ей скрашивали время беседами о возвышенном, о человечном, о любви к ближнему, вот они, её милые монахи, но такие беспомощные, слабые. А выглянешь в окно – там азиаты, грязь, бездомные собаки, вонь, мухи, нищие, пейзаж унылый, глухая глухомань, как на краю земли какой-то, забытой Богом и людьми… А её бедная, верная пани Барбара под впечатлением от проповедей отца Мело тут же вступила в орден святого Августина. И патер, такой же религиозно-восторженный, как пани Барбара, не мешкая провёл обряд посвящения её в тайны ордена…

«Блаженные!» – мелькнуло у неё с завистью.

Сама же она никуда не могла ни уйти, ни скрыться от отвратительной действительности.

В это время Заруцкий, как-то придя к Марине, застал её в окружении католических друзей, единомышленников.

– Пан Иван, – учтиво обратилась она к нему. – Мои друзья, – показала она на монахов. – Советуют отправить послов к шаху Аббасу: просить его о помощи деньгами, товарами…

Это совпадало с его замыслами:

– Да и людьми воинскими тоже! – сразу согласился он

Если он брался за дело, то делал его быстро. В посольство включили казаков, Ваньку Хохла и Яшку Гладкова, с ними же подьячего Богдашку. Вскоре нашли и нужного проводника. Им оказался персидский купец Хозя Муртаза.

Заруцкий на очередной встрече с Мариной заикнулся, что надо бы послать к шаху Николая Мело. Марина воспротивилась этому. Она не хотела расставаться с бедным патером, утешающим её, когда на неё накатывали мрачные мысли. Сошлись они на фигуре кармелита. И тому, Ивану Фаддею, вместо того чтобы ехать дальше в Европу, к тому же королю Сигизмунду, пришлось отправиться обратно к шаху.

* * *

Прошла зима. На дворе уже было тепло. Конец марта. Снег сошёл, но Волга ещё несла и несла, очищаясь, мутные воды. Началась судоходная пора. Вверх по реке ушли первые баркасы с солью, с товарами персидскими: на север везли шёлк, сафьян, пряности, и многие ещё соблазны южные.

В один из мартовских вечеров Бурба допоздна ждал Заруцкого в воеводской избе, не ложился отдыхать, хотя зверски устал за день. К тому же изба, наполненная атаманами и пьяными казаками, не располагала для отдыха.

Наконец уже по темноте появился Заруцкий, выгнал всех из воеводской. Пришёл он от царицы. Бурба догадался об этом потому, что Заруцкий был хмельной. Он поднялся с лежака, на котором прикорнул было, и сел.

– Иван, тут один подьячий, из приказных, проболтался по пьянке, – начал он. – Говорит, князь Иван Хворостинин писал на Терек, Головину. Просит у того ратных, чтобы тебя с Мариной и её сыном арестовать… Нас-то он не берёт в расчёт!..

Заруцкий, выслушав его, поковырял, размышляя, пальцем в носу, словно малый ребёнок. Затем, вздохнув, он, уже было раздевшись, снова натянул на себя кафтан.

– Пойдём порядок наводить, – бросил он Бурбе и вышел из избы в темноту ночи. – Разберёмся с этим…

Он поднял своих казаков. Те арестовали Ивана Хворостинина, весь приказной штат и того болтливого подьячего тоже. Допросив подьячего, Заруцкий понял, какой размах среди астраханцев принял заговор против него, Марины, его казаков.

И он велел привести на допрос Хворостинина.

– Ты служил Тушинцу! Почто сейчас-то не с нами, а? – спросил Заруцкий Хворостинина. – Твой племяш, Иван-то, был у первого царя Димитрия в советниках! И брат, Юрий, верно служил в Тушинском городке второму Димитрию!

– Что ты ставишь дураков-то в пример? Хм! – ухмыльнулся князь Иван.

Заруцкий, обозлившись, приказал пытать его.

Но князь Иван так ничего и не сказал, не выдал никого из тех, с кем сговаривался выступить против Заруцкого.

Заруцкий велел пометать с обруба [34]34
  Обруб – сруб, обвязка из бревен; крепостное сооружение.


[Закрыть]в воду всех, кого допрашивал.

Началось отлавливание сторонников князя Ивана. Под этот шумок казаки стали грабить астраханские дворы. По посадам поднялась стрельба, крики: «Караул!.. Грабят!»

Не забыли, напомнили астраханцы Марине ещё и другое: нарочно ударили во все колокола.

* * *

– Когда же они вернутся-то?! – стала часто раздражаться Марина в последнее время, когда речь заходила о посольстве к шаху.

И всё это при нём, при Заруцком. И ему не нравилось это в ней. И один раз он не выдержал её очередного нытья.

– Государыня, тебе бы надо вести себя более сдержанно, – тактично заметил он.

Он обращался к ней всегда вот так, официально, хотя она просила не делать этого. Но она для него оставалась всё той же государыней.

И вот в конце марта вернулся от шаха гонцом один из посольских, уходивших с Иваном Хохловым. Заруцкий и Марина, с нетерпением ожидая известий, сразу же приняли его.

Гонец, молодой и горячий малый, немедля явился в крепость, на воеводский двор.

Его ввели в комнату, в думную, как называл её Заруцкий. Там уже сидела на троне Марина, в роскошном тёмно-бардовом платье, в котором обычно принимала высоких особ ещё в Тушинском городке. Думная комната была невелика. И чтобы придать ей подобающий вид, её подновили. Как только Заруцкий появился в городе, он первым делом перестроил воеводские хоромы на образец тех, что были в Тушинском городке. Он хотел, чтобы Марина отдохнула здесь от всех тревог и неудач, случившихся с ними за последние месяцы.

Гонец, в сопровождении Бурбы пройдя к трону, поклонился Марине.

– Государыня и великая княгиня Марина Юрьевна царица всея Руси, тебе поклоном бьет Семейка сын Дубинин! – громко объявил Бурба его.

И гонец снова поклонился Марине, коснувшись правой рукой пола, затем подал ей письмо Хохлова.

– Говори, что принёс нам из дальней стороны, от шаха Аббаса!

– Государыня, я, Семейка, холоп твой, вести принёс для тебя отрадные! Шах Аббас шлёт пожелания долгих лет царствования тебе! И чего ты ждала, то Бог даёт тебе! А шах милости свои!..

Марина резко оборвала его.

– Не милости нужны мне его! Не милости прошу! Сама милости раздаю! А ты, холоп, выбирай слова! Не видишь – перед кем стоишь!

Семейка упал перед ней на колени.

– О-о, государыня, молю, прости! От глупости, от простоты моей то!..

– Встань, холоп! И говори, да меру знай! – гневно бросила она.

Семейка быстро вскочил на ноги. Не смея поднять глаз на неё, он глянул на Бурбу, спрашивая его взглядом, что ему делать дальше-то.

Марина, уловив это, недовольно, но уже не так резко указала ему:

– Говори, я же велела!

Оправившись от минутного замешательства, Семейка стал рассказывать ей, как добиралось посольство до столицы Персии, затем о переговорах с шахом. И был речист, горазд на выдумки, надеясь на гладкость своих слов. Рассказал, что шах Аббас даст хлеба и денег, как просила она и Заруцкий. Людьми воинскими тоже обещал помочь. Шах ныне силён, очень силён: грузинских людей побил, Теймураза, царя их; кумыки под ним и кабардинские черкасы…

Доложив дела посольства, он замолчал.

Марина поблагодарила его за службу, обещала наградить и отпустила.

Выйдя из государевой комнаты, Семейка глубоко вздохнул, перекрестился, расплылся широкой улыбкой.

– Шах-то бабник! – толкнул он плечом Бурбу, сопровождавшего его. – Ох, каков бабник-то! Справлялся о государыне-то! Какова, мол! Так ли хороша, как про неё говорят! И долго пытал! Да всё о её прелестях выпытывал!.. Хи-хи! – тихонько хихикнул он, уже оправившись от Маринкиной взбучки и так, мысленно, мстя ей.

– Ну, ты! – ткнул его в бок кулаком Бурба. – Держи язык за зубами! Не то вышибут их, у палача-то! Хм!.. Однако! – глубокомысленно заключил он с чего-то.

Гонец, весело подмигнув ему, довольный, что легко отделался, спустился с теремного крыльца и направился в город, в кабак, чтобы там отметить своё благополучное возвращение из земли красных тюрбанов.

Тем временем на посаде и по базарам пошли разговоры, что, дескать, Заруцкий отдал Астрахань шаху.

Заруцкий разозлился от такого, поняв, что эту молву разносят те, кто был в совете с Хворостининым, которых он ещё не всех отловил.

– Каково! А?! Да нечто я на такое пойду! – стал он оправдываться перед Бурбой.

В то же время он чувствовал, как давит, давит на него какая-то сила, тупая, но и невмоготу ему одолеть её, безмерна она. Одних он порубил, других пометали в воду с обруба по его приказу, но на их месте появляются новые…

– Рубишь, рубишь, а их не становится меньше, – раздражённый, говорил он.

– А ты не руби!

– Что – миловаться с ними?!

Бурба напомнил ему то, что говорил уже не раз, что лаской надо к народу, лаской; тогда он добром отзовется…

Заруцкий рассмеялся на это, заговорил об ином, что волновало.

* * *

В это время в Казани готовилось к выступлению против него, Заруцкого, царское войско под командованием князя Ивана Одоевского. Сухопутную рать, из подходивших из разных городов стрелецких полков, формировали в Алатыре, чтобы двинуться вниз по Волге «плавной ратью». Конные же полки собирались идти берегом Волги… И эти вести быстро докатились до Астрахани. Их донесли Заруцкому гулящие, безымянные бродяги, которые стекались со всех сторон России в Нижний Новгород. Они оседали там по посадам, питались чем придётся по харчевням и кабакам, ждали возможности сплыть до Ивашки Заруцкого. И как только стало известно о походе Одоевского, то они сразу же отрядили от себя гонцов, пустили их вперёд царской рати быстрым ходом.

К Заруцкому вместе с первыми известиями о готовящемся походе против него пришла и царская грамота из Москвы.

Бурба нашёл его в посольской палате, в нижнем этаже терема, где в это время была и Марина.

– Иван, тут до тебя гонец! – сообщил он ему, поклонившись Марине. – Из Москвы!

Заруцкий, не удивившись этому, вопросительно посмотрел на него.

Бурба красноречиво развёл руками…

Заруцкий велел привести гонца.

Бурба вышел и тут же вернулся с гонцом. Тот, среднего роста малый, с русой бородой, усталыми глазами, переступив порог, шагнул к нему, Заруцкому, похоже, уже зная его в лицо, представился.

Кашлянув, он заговорил простуженным сухим голосом:

– От государя и великого князя Михаила Фёдоровича всея Руси, тебе, его боярину, грамота!

Он вынул из-за пазухи грамоту и протянул ему.

Заруцкий взял грамоту и передал её подьячему: «Емелька, читай!»

Подьячий, приняв у него грамоту, стал читать её: «От государя и великого князя Михаила Фёдоровича всея Руси, тебе, нашему боярину, Ивану Мартыновичу Заруцкому… И попомни ты, Иван Мартынович, как в прежние годы стоял вместе со “всей землёй” против поляков и со многими ратными людьми бился за отечество»…

Заруцкий рассмеялся, когда Емелька дочитал до этого места.

– Боярину! Хм! – хмыкнул он, понимая, почему его до сих пор в Москве величают боярином. – Так они же, бояре, сидели в Кремле с поляками! Ха-ха-ха! Извернулись москали!

Нахохотавшись, он стал серьёзен. Он знал, каков перед ним противник в лице тех же бояр, сидевших в Кремле при поляках, сидят и сейчас. Того же Мстиславского, Шереметева, Лыкова, Романовых…

– До последнего тупо держались за королевича! – с жаром начал он говорить, в бешенстве от бессилия обвинить прямо тех, кого он ненавидел, кто сейчас оказался опять в Кремле хозяином, при всех ситуациях оставаясь на верху власти. – А сейчас вон как повернули!.. Мишка Романов – великий князь? Уже тогда! Да кто бы его выпустил живым-то из Кремля?..

Он понял, почему сейчас, когда идёт на Астрахань с войском Одоевский, пришло такое примирительное, а точнее, просительное письмо к нему.

– А-а! – вырвалось у него. – Они дрожат! Раз вот так пишут: то грозят, то просят – значит, боятся! И боятся короля!

Он понимал, насколько он как циник не идёт ни в какое сравнение с московскими боярами и дьяками.

– Вот послушай! – обратился он к Марине и велел Емельке:

– Читай дальше!

И Емелька стал читать.

– И ты крест целовал с боярами нашими под Москвой! А затем, забыв крестное целованье, побежал из-под Москвы! И пришёл на Коломну, и пристал к Маринке, жене прежних воров! Дочери воеводы сендомирского! От которой всё зло Российскому государству учинилось!..

– От тебя, стало быть, всё зло в Московии! Хм! – ехидно усмехнулся Заруцкий, косо глянув на Марину.

Марина сжалась под его колючим взглядом, каким он обычно награждал тех, кого не любил. Сердце у неё учащенно забилось. Но она промолчала.

– Остальное тебе прочтёт и растолкует Емелька, – сказал он ей.

Он зачем-то взял у Емельки грамоту, равнодушно посмотрел на неё, затем бросил на стол и вышел из палаты.

В этот же день пришла ещё грамота из Москвы, от собора российского духовенства. В ней оказалось то же, что было в царской грамоте, от бояр.

Заруцкий, проверявший все грамоты, которые приходили в Астрахань, первым познакомился с содержанием и этой очередной грамоты.

Зачитывал их ему, как всегда, Емелька.

– Как, за грех всего православного крестьянства, злым умыслом польского Сигизмунда короля и панов рад, и советом Московского государства Михаила Салтыкова да Федьки Андронова с товарищами, польские и литовские и немецкие люди, через многое королевское и послов его и гетмана коронного Станислава Жолкевского крестное целованье, царствующий град Москву выжгли и высекли…

– Что-что?! – не выдержал Заруцкий слушать то вранье, которое было написано в грамоте. – Получается так, что только Салтыков и Федька Андронов виной тому, что Москву выжгли поляки!.. А Мстиславский с боярами?! Они же впустили в Москву поляков!..

Он не находил слов от возмущения, оттого, что слышал, что писали, бесстыдно врали сейчас те же самые бояре, что сидели в Кремле вместе с поляками! До последнего держались за Владислава! За короля!.. Да и сейчас некоторые из них не прочь были бы, если бы на Москву пришёл король…

Емелька стал читать дальше.

– И государь Михаил Фёдорович, помня твои прежние многие заслуги перед отечеством, обещает тебе полное помилование, если ты отстанешь от воров. И вины твои тебе отдадим и покроем вины твои нашим царским милосердием и вперёд же твои вины вспоминать не будем… Сия грамота дана за рукой государя да боярина Фёдора Шереметева…

Емелька закончил читать.

Заруцкий задумчиво поглядел на него, о чём-то размышляя. Затем он рассмеялся, похлопал его по спине:

– Ай да государь-царь! Ай да бояре-умники! Ха-ха-ха!.. Ладно, Емелька, грамоту положи в приказные дела. Отвечать нет надобности… Да и не ждут от нас ответа!

* * *

В конце марта Заруцкий вызвал к себе на воеводский двор Федьку Черного, одного из своих ближних атаманов.

– Пойдёшь на Терек! Надо поднять терских казаков против Головина! – стал наставлять он его на дело, на то, что задумал.

Пётр Головин, воевода Терской крепости, куда посылал он своего атамана, был, по слухам, причастен к заговору Ивана Хворостинина. И вот его-то Заруцкий решил наказать, а заодно перетянуть на свою сторону терских казаков.

Федька Чёрный ушёл со своими казаками на Терек. А в начале апреля в Астрахань к Заруцкому подошли с Волги шестьсот казаков. И по городу сразу же поползли слухи о недобрых замыслах Заруцкого с Мариной против них, астраханцев: они, мол, астраханцы, были в сговоре с Иваном Хворостининым. И сейчас те казаки с Волги, пограбив, перебьют всех астраханцев…

В Астрахани день ото дня становилось всё тревожнее и тревожнее. И на Страстной неделе, за четыре дня до Пасхи, пятнадцатого апреля, в среду, грянуло. Всё началось на базаре, по-восточному шумном, ярком и суетливом.

– Заруцкий с Маринкой задумали встречать купцов!

– Каких таких купцов?

– От шаха! Откуда же ещё! Персы!..

– Братцы, злое что-то затеял Заруцкий! И казаки с Волги пришли не зря сюда! Как бы нам худо не вышло!..

И всё то же самое: Заруцкий с Мариной надумали отдать Астрахань шаху.

Люди на базаре заволновались, всплеснулись крики: «Убивают, люди добрые!»…

Астраханцы схватились за оружие. Толпа, раскалённая слухами о грабежах казаков, вооружившись, ринулась к детинцу, к крепости. Смяв казаков, стоявших караулами на подъёмном мосту, толпа подступила вплотную к крепостным воротам, но тут перед ней в воротах упала решетка… Часть казаков успела всё же уйти за крепостные стены вместе с Заруцким. Тех же, кому это не удалось, восставшие изрубили тут же на месте. Затем восставшие заняли острог, укрепились в нём, опасаясь, что к Заруцкому могут подойти на помощь из степи ногайцы.

Так войско Заруцкого, вместе с ним Марина, её сын, её близкие, её монахи оказались в осаде.

Заруцкий обозлился оттого, что какие-то посадские мужики вынудили его закрыться с казаками в крепости. Невыспавшийся после очередной пьянки, он, угрюмо взирая на всех, ругаясь, залез на крепостную башню, стоявшую ближе всех к острогу, и велел пушкарям снарядить пушки. Когда всё было готово, он приказал палить по острогу из всех пушек.

Грянув первым залпом, пушки замолчали… Их перезарядили… И пошло, пошло…

– Вот так и бейте! – крикнул он пушкарям, оглохнув от грохота, стоявшего внутри башни, забитой едким дымом. – Пока зелья и ядер хватит!.. Жгите их, сволочей! – прошёлся он насчёт астраханцев, обозлённый на них за непослушание ему и царице.

В таком настрое он пришёл к Марине. Та вызвала его, испугавшись стрельбы, криков, приступа черни к крепости. Снова, как уже не раз было в прошлом, всё та же чернь угрожала ей… Вот-вот ворвётся в стены… А ей уже некуда прятаться. Куда дальше-то?! Разве что бежать к тому же шаху! Но что ждёт там её?.. Гарем!.. От такой участи её, христианку, католичку, воспитанную европейским просвещением в представлении о свободе женщины, всю переворачивало внутри… Король, её надежда, далеко, очень далеко отсюда, куда её затащил Заруцкий, этот шальной атаман, её боярин, последняя опора…

– Иван, не оставляй меня! – заныла она тотчас же, как только увидела его.

Он успокоил её как мог: приласкал, обнадежил, что посадские не войдут в крепость.

– У меня восемьсот казаков!.. Верных тебе, государыня!..

– И с этим-то воевать?! – спросила она его и часто задышала.

Она боялась снова оказаться в заключении. И этот страх действовал на неё так, что ей всякий раз становилось нечем дышать, когда он накатывал на неё. Ей казалось, что кто-то душит её. И она стала широко открывать рот, чтобы вдохнуть как можно больше воздуха, им надышаться…

– Ничего! – стал утешать он её, заметив, что с ней происходит что-то неладное. – Димитрий начинал с меньшим числом людей! Бог даст удачи, опять соберём казаков! Да и ногайцев сманим на свою сторону! А если Иштерек не пойдёт против Москвы, тогда я выпущу из тюрьмы Джан-Арслана! Ха-ха! Отца Петьки Урусова!.. Иштерек боится его, сильнее, чем московского царя! Хм!.. Вот он где будет у меня! – сжал он в кулак пальцы.

Он говорил, говорил желчно обо всех своих соратниках и делах, расхаживая по палате. Она же следила за ним, за его движениями, за тем, как он бесшумно и мягко двигается, как тигр, такой же сильный, жестокий, непредсказуемый…

И так начались и пошли долгие, тягучие дни осады.

Целый месяц сидели они в осаде.

С Мариной он виделся ежедневно. Встречи эти проходили всё время напряжёнными. Марина боялась всего. В её сердце снова поселился страх, такой же, как когда-то там, в Москве, в кремлёвских палатах.

Заруцкий, хотя и хвалился ей, что с ним столько казаков, но он знал, что их осадили три тысячи вооружённых астраханцев.

Донесли ещё Заруцкому, что огромное войско Иштерека по пути на север как будто растаяло в степях, под жгучими лучами весеннего солнца. Заруцкий понял, что Иштерек обхитрил его. И он уже ничего не мог сделать тому же Иштереку.

А тут ещё появилась новая опасность. Стало известно, что к Астрахани идёт с отрядом терских казаков Васька Хохлов. Его послал терский воевода Пётр Головин, узнав о положении в Астрахани.

Заруцкий был вне себя от ярости. Но на очередном приёме у Марины, он успокоил её, не подав вида, что тоже встревожен происходящим.

– Иван, надо уходить из города, – заговорил Бурба, когда они, оставив Марину с Казановской, вернулись в воеводскую избу. – Прорываться в степь! Ахтубой пойти, ногайской стороной! Там пристанут к нам ещё казаки. Здесь-то мы отрезаны от всех…

Заруцкий согласился с ним. Теперь, действительно, оставалось только это, когда ему донесли, что терские казаки не пошли за ним, повязали его атамана, Федьку Черного. И тот же Васька Хохлов уже подступил к Астрахани, овладел учугами[35]35
  Учуги – под этим названием на Волге и Урале известны сплошные перегородки реки, устраиваемые с целью удержания поднимающейся вверх по реке рыбы и лова её или в оставляемых в них пролетах, или вблизи учуг, где рыба скапливается.


[Закрыть], отогнал табуны лошадей, подготовленные им, Заруцким, для похода.

«Ах, ты сукин сын! – зло мелькнуло у него о Ваське, брат которого, Иван, верно служил ему, ходил даже до шаха. – А этот – боярский сосунок!»

– Вы вот что, – созвав атаманов, начал он отдавать им распоряжения. – Соберите всех казаков и доведите до них, что сегодня ночью будем прорываться из крепости. Надо добраться до судов… Вот паскуда! – снова прошёлся он насчёт Васьки Хохлова.

Тот лишил их лошадей, и у них остался только один выход – уходить водой. Но и к судам им сильно стеснили путь. И за них, за струги, придётся здорово драться.

Атаманы разошлись от него. Ближе к ночи Бурба, обойдя и проверив сборы во всех станицах, вернулся назад в воеводскую.

– Всё готово! – сообщил он Заруцкому. – Ждут твоего сигнала!

– Ты, Антипушка, бери-ка на себя наших баб: Марину с Барбарой и кормилицу с царевичем. И будешь при них до тех пор, пока не пробьёмся к стругам. Да возьми для этого дела десяток крутых казаков. Лады?

– Ладно, – угрюмо пробормотал Бурба, недовольный, что Заруцкий приставляет его в сторожа к царице. – Тут Джан-Арслан с ногайскими аманатами липнут к нам. Говорят, нельзя им здесь оставаться, побьют-де их царские люди или свои же, ногайцы.

– Хорошо, пусть идут с нами. Лишь бы не мешались под ногами! А ты не бурчи! – сказал Заруцкий ему. – Сейчас самое важное – вывести отсюда Марину с её бабами и монахами! И ты должен понимать, что без неё нам никуда! Царица ведь!.. Без неё мы шайка воровских казаков! На неё же вон даже шах клюнул! Хм! – усмехнулся он.

Этой майской ночью, с двенадцатого на тринадцатое мая, под Лукерью-комарницу, им удалось прорваться к судам. Захватив их, они пошли вверх по Волге. За день они ушли от Астрахани на два десятка вёрст. К ночи в их стан, раскинувшийся на берегу протоки Малой Балды, на Ногайской стороне, из Астрахани пробрался посадский, их тайный человек, сообщил, что Хохлов вошёл с терскими казаками за стены города. С верха же реки идёт государева рать, и уж очень велика…

Заруцкий, выслушав молча эти известия, отпустил его.