Текст книги "Преодоление"

Глава 10
Конец Ззаруцкого

Её повезли в столицу в жалком рубище, с кандалами на руках. Повезли под усиленной охраной: несколько сот стрельцов сопровождали её, бывшую царицу, возмутительницу спокойствия на Руси, а вот теперь пленницу. Везде, куда бы она ни смотрела, она видела стрельцов, их были сотни.

И что только ни пришлось услышать ей за долгую дорогу по городам и сёлам, где их караван судов приставал к берегу.

– Многолетие тебе, царица московская! – с явной насмешкой долетало порой до неё из толпы баб и мужиков, которые высыпали сразу же на берег Волги, как только разносилась молва, что везут закованной Марину, жену Тушинского вора…

А то ругались:

– Еретица поганая!

Но она уже ничего не чувствовала. В ней всё притупилось, и она, как заторможенная, тупо взирала на толпы мужиков и баб, почему-то ненавидящих её… Ничто не дрогнуло у неё в груди, когда она узнала, что где-то рядом с ней везут и пани Казановскую.

– А-а, небось поймали!.. Вот она – ведьма киевская! – показывали в толпе на неё пальцами.

Заруцкого тоже повезли в Москву закованного, в железной клетке. На одном из судёнышков в караване судов. И тоже под усиленным конвоем, не меньше, чем у Марины. Сопровождали караван семьсот стрельцов во главе со стрелецким головой Михаилом Соловцовым. Вместе с ним повезли и Бурбу. Он тоже закован. На шее у него железный ошейник с цепью. Этой же цепью его приковали к клетке Заруцкого.

И пока их везли вот так вместе, они могли свободно общаться между собой. Заруцкий всё время почему-то вспоминал детство, сенокосы, отца-крестьянина. Бурба же, наоборот, казацкую жизнь на Дону.

Затем он сообразил, что Заруцкий хитрит, так просит у него прощение за насмешки над ним, над его прошлым, когда называл его «пахотным»…

Оба они старались доставить этим один другому хотя бы маленькую радость. Вспоминали, как язвительно принимали прошлое в жизни один у другого.

Сообразив это, они рассмеялись.

– Э-э! Какой же ты умник! – ласково погрозил Заруцкий ему пальцем.

Бурба наигранно повёл бровями, мол, о чём это ты, загадочно улыбнулся…

Вспоминать старое было тяжело. Да потом и вспоминать его надоело. И так они уже опустошили память.

И Бурба перешёл на песни, как когда-то так же делал Кузя, их убогий.

– Как жили два товарища-разбойника… Ага-а! – тихо затянул он как-то раз. – Как жили, грабили купчишек и всяких мерзостных людишек!.. Ага-а!..

Заруцкий, сплюнув сгусток крови, ещё сочившейся с разбитых зубов, шепелявя, поддержал своего побратима:

– Ага-а!

Тяжело было ему ворочать разбитым языком, тяжело… Но и молчать он не мог…

И тот и другой понимали, что теперь им не вырваться из цепких рук царских воевод. Они так напугали всех в Москве, что теперь их тут же прикончат, стоит им только попытаться бежать.

– Сложат о нас в народе песню! Сложат! – уверенно заявил Заруцкий. – Ещё какую!.. Запоют о нас, когда не станет нас!

– Да-а, – согласился с ним Бурба, хотя и не верил в это.

Он, пахотный, как в шутку называл его Заруцкий, ни во что не верил. А только вот в неё, в землю. В ту землю, которую обрабатывал в поте лица. И за этот труд она вознаграждала его. Но и это у него отняли…

Под Нижним Новгородом караваны судов, идущие в Москву, обычно сворачивали в Оку.

И там Михаил Соловцов приказал перегрузить клетку с пленниками со струга на дощаник.

Дощаник сразу же здорово осел, но удержался на плаву.

Так они и двинулись дальше, вверх по Оке: на одном дощанике клетка, за ним же дощаники с охраной.

Пленников привезли на Пыточный двор и посадили в его подвалах отдельно по камерам так, чтобы они не могли видеть один другого и переговариваться.

И там, в подвалах, казалось, забыли о них. Прошёл день, два, неделя… Минула вторая неделя. А к ним никто не приходил, только стражник приносил два раза в день жалкую похлебку и кусок хлеба.

* * *

Трубецкой спустился по каменным ступенькам вниз, в подвал Пыточного двора, стараясь не споткнуться в темноте на ступеньках, ощупывая их ногой, прежде чем встать.

Впереди него шёл стражник, освещая факелом ему путь.

Стражник остановился. Князь Дмитрий остановился тоже, полагая, что пришли, вопросительно посмотрел на стражника.

– Нет, боярин, ещё глубже! – пробурчал тот.

Они спустились ещё ниже на один уровень подземных кремлёвских казематов, хранивших ещё не так давно сокровища Кремля. Но сейчас они были опустошены, после того как здесь похозяйничали поляки.

Ниже подземелий не было. Теперь они пошли по какому-то коридорчику. Стражник всё так же потащился впереди, слегка прихрамывая на одну ногу.

По обеим сторонам коридорчика потянулись толстые двери, с глухими железными засовами, наглухо закрытые.

Отсчитав громко, как умственно отсталый:

– Раз, два… – стражник пробормотал: – А вот и она…

Он подошёл к последней двери в этом ряду. Загремела связка ключей, что-то щелкнуло, скрипнула и открылась дверь.

Видимо, сообразив, что его общество тягостно для князя, стражник, открыв дверь, молча повернулся и скрылся в привычной для него темноте.

Князь же Дмитрий шагнул в камеру, тускло освещаемую слабым огоньком жирника[37]37
  Жирник – род светильника.


[Закрыть].

Заруцкий лежал на топчане, на каком-то тряпье.

В камере стояла вонь. Похоже, она не проветривалось, хотя какое-то отверстие в потолке было.

Увидев его, Заруцкий сел на лежаке… Звякнули цепи…

Князь Дмитрий, заметив в углу чурбак рядом со столом, сел на него, лицом к Заруцкому.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга.

Лицо Заруцкого прорезали глубокие морщины. И от этого он, казалось, постарел сразу лет на двадцать: за вот эти неполные три года, когда князь Дмитрий видел его в последний раз.

Говорить было не о чем. Оба всё понимали без слов.

– Почему ты не пошёл на поклон к государю? – спросил тем не менее князь Дмитрий Заруцкого. – Не раз ведь он посылал к тебе письма. Просил отстать от воровства. Вины прежние снял бы!.. Почему? – повторил он всё тот же вопрос.

В его голосе явно слышалось недоумение. У него никак не умещалось в голове вот это, что сделал Заруцкий, вот этот бывший донской атаман, которого царь чуть ли не по сей день называл своим боярином.

– Тебе не понять, – ответил Заруцкий.

– Да, куда уж мне! – с обидой воскликнул князь Дмитрий.

Землистое лицо Заруцкого перекосилось усмешкой. Он уловил эту обиду Трубецкого, того, что тот по-детски обижается на вот такое.

На его лице ещё были видны остатки загара, от солнца, степи и жгучего ветра под Астраханью, хотя щеки подтянул голод последних дней… А вот его глаза, глаза ястреба, всё так же блестели, стеклянным взором взирали на уже не принадлежавший ему мир… Но вот пройдёт ещё неделя, если она будет у него, и исчезнет этот загар, и сухость станет совсем иная, померкнет в глазах огонь, ещё опаляющий жаром тех, кто захочет заглянуть в них.

Перед ним же, перед Заруцким, сидел сытый, уверенный в себе князь, с равнодушным взглядом человека, уже достигшего всего в жизни. Что ещё объединяло их, что связывало, в чём они могли бы найти ещё соприкосновение или хотя бы крохотное общее? Оно всё было в прошлом. Это была жизнь в сражениях, в ненависти и дружбе, любви на миг, такой же и привязанности…

И Заруцкий догадался, что в Москве по-прежнему боятся короля Сигизмунда. За Владиславом-то были юридические права на московский престол, признанные в Европе, по праву первенства, челобития об этом «всей земли» Московской. И Сигизмунд просто так не откажется от этих прав… Владислав ещё юный, слишком юный. Но вскоре он подрастёт… И как поступит тогда Сигизмунд?..

И вот по этой-то причине и пришёл Трубецкой к нему, надеясь что-то выпытать у него.

С трудом вздохнув, он устремил на Трубецкого свои всё те же развесёлые голубые глаза неунывающего жизнелюбивого человека.

– Говорить-то нам, князь Дмитрий, не о чем…

Сказал он это с облегчением. Да, действительно, не о чем. И это хорошо. Можно спокойно расстаться, как и встретились. И ничего не будет болеть.

– Давай-ка лучше споём напоследок, князь, а? – вдруг предложил он, словно собирался в чём-то проверить вот его, родовитого князя.

– Я не умею петь, – сухо ответил Трубецкой, вскинув на него озадаченные глаза.

«Да-а, этот не Бурба, – подумал Заруцкий. – У того душа болит и кровоточит, словно она всю жизнь ходила босиком по чему-то острому… А этот всегда в сапогах!..»

– А где мой побратим, мой куренник? Бурба! – спросил он Трубецкого.

– Сидит тут. Недалеко. Дожидается тебя. Вместе вам отвечать-то…

– Ты не знаешь, о чём Марина переписывалась с королём? – спросил Трубецкой, зевнув для убедительности, что этот интерес, мол, так, между прочим.

– А ты спроси у неё, – уклончиво ответил Заруцкий, делая вид, что есть что-то важное между ним и королём.

Больше говорить им было не о чем.

Князь Дмитрий встал с грязного чурбака, не заметив, когда садился, что он покрыт дурно пахнущими пятнами.

– Ну, ладно, Иван, – сказал он. – Давай попрощаемся как христиане… Все там будем…

Заруцкий тоже встал с деревянного топчана, на котором, похоже, и спал… Звякнули цепи.

Князь Дмитрий обнял его. Заруцкий на мгновение прислонился к нему и тут же резко отпрянул. Но и этого мгновения было достаточно ему, чтобы от прикосновения к Трубецкому он получил заряд силы от того общего, что когда-то двигало ими.

Князь Дмитрий, смущённый его порывом, ссутулился, отвернулся от него и медленным шагом вышел из каменного мешка в тёмный и сырой коридор.

А Заруцкий, взвинченный этой встречей с бывшим боевым товарищем, заходил, заметался по тесной камере, не замечая, что кандалы бьют по ногам, больно натирают их до крови. Он ходил и ходил, широко открытыми глазами пронзая кромешную темноту… И там, в темноте, перед ним, прошла вся его вольная, беспорядочная, злая и густо политая кровью жизнь… Крым, Дон, Волга, самозванцы, короли, гетманы, царики… И Марина… На этом его взор стал гаснуть…

Наконец он выдохся, упал на жёсткий топчан и, обессиленный, забылся тревожным сном. И во сне перед ним снова появился Трубецкой, чтобы на этот раз исчезнуть навсегда, когда он сказал ему, как всегда, правду-матку: «Ты будешь смотреть, как меня будут садить на кол… Будешь! Никуда не денешься!..»

Да, у него, умного, сильного, смелого и непоседливого, дерзкого, жестокого и честолюбивого, жизнь не могла закончиться по-иному.

Глава 11
Маринкина башня

Марину повели узким ходом в башне по лестницам вниз, всё вниз, в подземелье под крепостной башней, вот здесь, в Коломне… Эту башню она запомнила… Та, восьми этажей, высокая, многогранная, с узкими бойницами, бросилась ей в глаза сразу, когда она приехала с Заруцким первый раз из Калуги в Коломну.

Здесь, в Коломне, ещё не так давно жила она, хотя и недолго… Встречалась здесь не раз с Заруцким… А он любил её…

«Куда?! Зачем всё это?.. Ужас!»… Она не могла ничего запомнить… Где это место? Куда её ведут? Зачем сюда?! Она же хочет домой: в Самбор, в имение, к любимой маме… Там тихо и спокойно… И можно ни о чём не думать и не бояться никого…

Вон там, в глубокой каменной нише, темнеет ход… Он, узкий, тесный, ведёт куда-то вниз, а может быть, наверх…

И там, внизу, куда её привели, её закрыли в камере.

Воздух затхлый… Здесь ещё узники, оказывается, есть… Порою вскрики, стоны, вздохи доносятся откуда-то из глубины подземелья, теряющегося где-то в темноте.

Но эти крики не пугали её. Теперь она уже ничего не боялась. И это было странно, если бы она могла задуматься об этом… Её память, перегревшись, отключилась: от кошмара того, что происходило с ней.

И она не выдержала темноты, одиночества и тишины, ужасной тишины.

– Иван, Ива-ан! – вскрикнула она тоже, как будто отзываясь на тот вскрик откуда-то из глубины подземелья.

Но звала она не сына, а его, Заруцкого, последнюю свою опору и привязанность…

И потянулось время, бесконечно, остановилось, замерло, без солнца в каменном мешке, без дня и ночи, и не понять: есть ли жизнь наверху, где-то там, на земле… Темнота и темнота, одна лишь темнота…

Целыми днями она лежала неподвижно на жёстком топчане, не чувствуя его жёсткости. Всё отболело у неё, болеть уже было нечему.

Девка, прислуживающая ей, невзрачная и серая, как камни в темнице этой, обычно приносила чашку какой-то жидкой похлёбки, клала рядом кусок чёрного хлеба на грязный стол, что стоял в углу. Затем приносила кружку кваса.

Она что-то ела, снова ложилась на топчан, закрывала глаза, погружалась в темноту: без времени, желаний и надежды…

Так продолжалось, может быть, одно мгновение, а может быть, прошли года, как бросили её вот в этот каменный мешок… Она не считала, не помнила дни.

Порой у неё просыпалась память: «Где же, где верная преданная пани Барбара?»

– Барбар-аа!..

Вскрик улетал куда-то сквозь крохотную щель под потолком, откуда просачивался в середине дня серый свет, такой же серый, как каменные стены её темницы.

В углу – отверстие. Несёт оттуда жутким смрадом нечистот… И там же капает вода откуда-то, холодная, а то стекает тонким ручейком. Как будто шепчет что-то, шепчет, непонятное, но сокровенное, открыть ей хочет тайну какую-то. Чтобы она могла свободно вылететь кукушкою отсюда… И слушала она вот этот шепоток… Но не могла понять, что хочет он сказать…

Больше она не поднялась наверх из этого подземелья.

Так и ушла она из жизни, преследуемая ударами судьбы в течение последних десяти лет своей ещё молодой жизни, сразу же после коронации на Московское царство, не прожив и тридцати лет.

Но память о ней не забылась. «Маринушкин дом» в Калуге, «Маринкин городок» на берегу далёкой реки Яик, «Маринкина башня» в Коломне, «Цариков переулок» в районе Тушино, рядом с Московской кольцевой дорогой… Всё-всё остается в народной памяти. Не так просто стереть в ней что-нибудь.

В простонародье же долго существовало поверье, что она обратилась в сороку и вылетела в окошко из заточения в коломенской башне.

Глава 12
Под Смоленском

На день памяти Василия Блаженного, второго августа 1613 года, русская армия под началом Дмитрия Черкасского выступила из Москвы. Собирали её наспех из московских дворян, стряпчих и жильцов. Включили в неё ещё дворян и боярских детей из многих городов. И в первую очередь в их число попали смоленские боярские дети.

Так и угодили в поход к родному городу Яков Тухачевский и Михалка Бестужев со своими земляками.

– Во-о!.. Домо-ой! – завопил Михалка, когда об этом стало известно.

Вторым воеводой, помощником к Дмитрию Черкасскому указом государя назначили стольника Михаила Бутурлина.

Для дел же письменных, справлять канцелярскую службу, и быть в совете, им придали дьяка Афанасия Царевского. До этого Афанасий ведал Земским двором. Он был молодой, слыл способным к иноземным языкам. Хотя на тех, что знал, он говорил скверно. Но сейчас, в смутное время, выбирать было не из кого. Черкасский знал его ещё по Ярославлю, поэтому и взял с собой в поход под Смоленск. Туда же, в Ярославль, дьяк пришёл из Москвы, перебежав от бояр. И там, в Ярославле, он показал себя толковым приказным.

Перед выступлением в поход Черкасский и Бутурлин провели смотр всему войску.

– Что за сброд?! – презрительно воскликнул Бутурлин, не в силах сдержаться оттого, что увидел.

Яков чуть не поперхнулся, проглотил усмешку, опасаясь полкового начальства. Он тоже считал их, в том числе и смоленских, не армией, а сбродом.

Черкасский расплылся улыбкой. Атаманы и полковые головы, что толпились около него, заухмылялись. Они знали Бутурлина, некоторые ещё по Тушино. Знали, что он режет правду-матку в глаза, невзирая ни на кого.

– Ладно, Михаил, будет, будет! Что ты ворчишь, как дед! – стал увещевать его Черкасский. – Ничего не поделаешь! Что есть – с теми и придётся воевать!.. Хотя бы это!..

Они распустили полки со смотра.

Покинув Москву, армия Черкасского направилась сначала к Калуге. Там, по донесениям оттуда, складывалась тревожная ситуация. Южнее Калуги, на города Болхов, Мещовск и Козельск пришли черкасы и литовские люди. Они захватили и разграбили Лихвин. Такая же участь постигла другие города и остроги по украинным областям Московского государства. Получены были вести, что и Калуга тоже может оказаться в их числе. Воевода Калуги Артемий Измайлов, тревожа в Москве умы, сообщал, что литовские люди и с ними русские воры собираются идти и к Можайску. И придут, если захватят Калугу, докладывал он и слёзно просил помощь у столицы.

И Москва поверила ему, откликнулась на его призыв.

До Калуги конные полки Черкасского дошли скорым маршем, на рысях. И там, за пять вёрст от города, они увидели впереди, на лесной дороге, среди зелени березок, Измайлова с сотней боярских детей. Когда они подошли ближе, те прокричали громко ура.

Измайлов, Черкасский и Бутурлин съехались, поздоровались.

– А-а, Михаил, здорово! – весь засветился даже Измайлов, обрадовавшись появлению Бутурлина. – Дождались, дождались подмоги! Не то, думали, пожгут стены литовские люди! А у меня служилых – кот наплакал! Втрое меньше тех, что подходили к стенам!

– Ничего, всё обойдётся, – забормотал Бутурлин, еле шевеля сухим языком. – Давай – пошли в город.

– Нечего болтать, веди к себе! – остановил Черкасский Измайлова. – Горло промочить бы надо!

– Да, да! – заторопился Измайлов.

Он и его конники развернулись и двинулись впереди войска к Калуге. Вскоре они увидели крепостные стены, крутую излучину Оки, берега речушки Яченки.

Было начало августа. Палило солнце. Стояла жара, было душно, хотя уже подошёл вечер, но прохлада всё не наступала. И кони, люди – все вымотались от жары, от долгой скачки по дорогам пыльным. И только здесь, вблизи реки, по войску полетела отрадная для всех команда: «Сто-ой!.. Отдыха-ать!»… А тут ещё ударили в колокола по городу. И на стены и за ворота крепости высыпали мужики и бабы, парни, девки, старики – простые жители Калуги. И вскрик «Ура-а!» под колокольный звон огласил берега Оки, её окрестности. А звон, все вопли заглушив, поплыл над городом, над войском, над рекой. Был мелодичным он и серебристым, взбодрил всех жителей, упавших духом, всем огласил приход полков московских.

Черкасский отдал приказ полковым головам: ставить лагерь тут же, на берегу Оки. Затем он, Бутурлин и Измайлов, захватив с собой Царевского, скрылись за стенами города. На воеводском дворе они спешились. Холопы, приняв у них коней, увели их на конюшню. Черкасский, ступив на землю, уставился на представшие перед ним хоромы, как будто увидел их в первый раз. До последнего мгновения он не задумывался о том, что снова попадёт на этот памятный для него двор. Эти хоромы, двор каких-то два года назад занимали Самозванец с Мариной. Здесь частенько бывал и он, князь Дмитрий, боярин самозваного царя, вместе с Трубецким и Заруцким… И сейчас он с интересом и даже с трепетом оглядел знакомый ему двор. И ему стало почему-то грустно. Нет, его мысли были не о Самозванце. Просто вот сейчас он впервые с тоской ощутил скоротечность жизни. И как беспощадна она, сминает всех, почему-то не угодных ей.

Весь этот вечер они пили, обсуждали, что делать, как защитить город от того же Лисовского и запорожских казаков. Измайлов предложил им задержаться здесь: сходить походом под тот же Серпейск или Мещовск. Очистить их от лисовчиков и запорожцев.

– Нет! Сидеть тут недосуг! – резко возразил Черкасский, раздражённый почему-то на него за мелькнувшую на дворе вспышку неприятных воспоминаний.

Измайлов, не понимая причины его резкости, смолчал. Затем он встал, прошёлся по избе, тяжело ступая и о чём-то раздумывая.

И Черкасский заметил, что у него появилась на висках седина, засеребрилась и борода…

Но задержаться им всё же пришлось на несколько дней, дожидаясь дозоров, что ходили к Мещовску и Козельску. Когда же те вернулись, то донесли, что Лисовский со своим полком ушёл куда-то из-под тех городов.

Вот теперь-то стало ясно, что оставаться здесь дальше нет смысла.

– Ну, будь здоров, Артемий! – пожал Черкасский на прощание руку Измайлову. – Дозоры, дозоры чаще посылай! Не ленитесь! Тогда и оплошки не будет!

Михаил Бутурлин, что-то хмуро пробурчав, тоже пожал руку Измайлову. С утра он выглядел неважно. Эти два дня, живя на дворе загубленного им Ивана Годунова, в горнице его жены Ирины, в девичестве Романовой, своей старой любви, он много пил. Но тень Ивана, в отличие от Черкасского, постоянно думавшего о Самозванце, не беспокоила его. Похоже, она, обитавшая сейчас где-то на небесах, сама боялась его, живого…

Они сели на коней и покинули городские стены. В войсковом стане, на берегу Оки, когда они приехали туда, уже строились походным порядком полки.

– По коням! – пронеслась команда в полках боярских детей.

Вторя ей, прозвучали команды и у казаков. Затем откликнулись в стрелецком стане.

Полки вышли на марш. С утра было свежо. Легко дышалось. Роса мочила ноги лошадям. И они, лошадки, пофыркивая, пошли сразу ходко.

На душе у Черкасского, эти два дня жившего в комнате Самозванца, спавшего на его кровати, было туманно. В голове бродили всякие мысли, думалось, почему его, князя Дмитрия, из природных Черкасских князей, отвергли на Земском соборе. Чем же он оказался хуже вот того, Самозванца. Он искал и не находил тому причины… А вот теперь его спровадили подальше от Москвы, от двора, от власти. Это он понял сразу, когда его поставили во главе армии…

Измайлов же, стоя на городской башне, проводил тоскливым взглядом последние ряды конников. И когда хвост войска Черкасского скрылся за лесом, на той стороне Оки, ему стало тревожно. За эти два дня, рядом с огромным войском, он как-то забыл об опасностях, которые грозили его городу.

Войско Черкасского устремилось в погоню за полком Лисовского и запорожскими казаками. Те, как постоянно доносили дозорные, уходили, петляя, по лесным дорогам.

На второй день погони, отдыхая вечером у костра, Бутурлин лаконично подвёл итог своих размышлений о том, куда уходит Лисовский.

– Идёт на Вязьму!

Царевский согласился с этим.

– А ты, Афоня, всегда поддерживаешь только его! – пошутил Черкасский.

– Когда он прав!..

Они наслаждались прохладой и тишиной леса, неторопливо беседуя после походного дня. Пили водку, вспоминали избрание государя, удивлялись тому, что Земский собор продолжает также собираться. И это было вновизну. От этого появлялось бодрящее чувство чего-то неизвестного.

– Да ничего. Всё установится под старину, – всё так же лаконично и равнодушно заключил Бутурлин, на эти рассуждения Черкасского и дьяка.

Бутурлин же ни во что не верил и ничему не удивлялся после того, как протаскался два года в приятелях у Тушинского вора…

Царевский сунулся было в спор с ним, но получил от него веский довод:

– Бояре всё повернут по-прежнему! Вот вернётся из плена Филарет, всё станет по старине!

И это тоже раздражало Черкасского. Хотя виной его раздражения был тот же Земский собор.

– Мда-а! Не по Сеньке оказалась шапка! – расхохотался Бутурлин, намекая на то, как его, Черкасского, прокатили на выборах государя.

Князь Дмитрий промолчал. Ему нравился Михалка, шальной Бутурлин. И он прощал ему насмешки.

Когда они подошли к Вязьме, то там не оказалось ни Лисовского, ни запорожцев. Те покинули город, узнав о подходе их армии.

Здесь, в Вязьме, Черкасский оставил воеводой Скуратова и с ним небольшой гарнизон из стрельцов.

– Сиди пока, Митька, воеводой до указа государя! – велел он ему.

Скуратов согласился с этим. Он, молодой московский дворянин, строптивый характером, весь в своего деда, Григория Бельского, по прозвищу Малюта Скуратов, ближнего человека царя Ивана Грозного, почему-то слушался только его, Черкасского.

Устроив так дело в Вязьме, Черкасский с армией двинулся по следам отступающего неприятеля.

К Белой они подошли девятого августа, в Филиппово говенье.

Крепость, посад, слободки есть. За крепостными стенами литовцы, поляки, наёмники. Последние в основном из немцев. Так называли в те времена на Руси всех выходцев из скандинавских стран. Помимо самих, конечно же, немцев из германских земель. Хотя французы были тоже.

И вот они, весь гарнизон, Европой целой, вышли из-за стен против них, полков московских.

Но этого Черкасский ожидал. И Бутурлин, по его приказу, пустил вперёд донских казаков. Затем он сам повёл в атаку полки детей боярских. За ним же понеслись его холопы боевые.

Под их атакой первыми сломались жолнеры. За ними в крепость стали отступать гусары. И там, у крепости, произошло столкновение смоленских боярских детей с жолнерами и гусарами… Среди тех замелькали и немецкие рейтары. И они, рейтары, с чего-то повернув обратно, пошли с копьями наперевес именно на них, на полк смоленских.

И кинули они, Яков Тухачевский и Михалка Бестужев, своих конников навстречу им. Они уже знали слабость немецких рейтар. Те, хорошо вооружённые, были нестойкими в бою на саблях…

А вот на Якова нацелился рейтар. Несётся он, клинок его блестит, грозя ему… Здесь ловкость рук и сила мышц спасают, ум, быстрота, смекалка… А рядом слышалось знакомое: «А-а!.. А-а!»

Первыми не выдержали немцы: дали тыл, хотя и смелыми казались. И покатились они к крепости, преследуемые смоленскими дворянами… И там мелькнули последние рейтары на мосту через глубокий ров. За ними с грохотом упала решетка, затем захлопнулись ворота с визгом…

Яков придержал коня, опасаясь подходить близко к стенам крепости. Остановились и его конники.

Но слишком близко к стенам подошли в пылу погони сотни самого Бутурлина. Со стен ударили по ним картечью пушки. И первым же залпом смело с коней двоих каких-то ловких малых.

И Яков увидел, что под обстрел там угодил и Бутурлин… Вот рядом с ним упал с коня один, другой боярский сын…

А Бутурлин, размахивая яростно клинком, увлекал в запале за собой дворян. Казалось, смерть, пули и клинок не для него. И это действовало магически на окружающих его. А он скакал и скакал впереди полка… Но вялыми вдруг стали движения его. И почему-то в самой гуще драки вложил клинок он в ножны. Затем он повернул коня, отъехал со своими холопами в сторону… Наклонившись в седле, словно он хотел потрепать по холке своего коня, он сполз с седла и упал на траву.

Заметив это, Яков крикнул своим конникам: «За мной!» – и, круто развернув коня, направил его туда, к Бутурлину, думая, что тому нужна помощь. Они подскакали туда.

Боевые холопы Бутурлина уже возились с ним, поддерживая его окровавленную голову. Кто-то из них перевязывал его.

А он приказывал, ещё приказывал кому-то своим грубым, властным голосом:

– Добейте литовских!.. Возьмите крепость!

Затем у него странно отвалилась вниз челюсть, обнажив подернутые желтизной зубы. И он потерял сознание.

Его увезли в лагерь. Оттуда его срочно отправили в Москву. Оказалось, картечью из пушки у него вырвало из черепа кость.

– Ну, всё, не жилец! – заключил Бестужев, когда это стало известно.

Яков согласился с ним.

В этот же день по приказу Черкасского они стали сооружать вокруг крепости острожки и туры. Перекрыли и все подступы к воде.

Решено было сломить измором гарнизон крепости.

Прошёл месяц. В начале сентября город, крепость были взяты. Пленных, оставшихся в живых, согнали в одну кучу и отправили под конвоем в Москву. Над крепостью вновь взвился московский стяг с ликом Иисуса.

Теперь на очереди у армии Черкасского стал Дорогобуж. Но Дорогобуж был сдан им без боя.

На место же Бутурлина с Москвы прислали стольника Ивана Троекурова. И смоленский полк попал теперь под начало Троекурова. А тот повысил их по службе: Якова, Михалку Бестужева и Гришку Уварова.

Русская армия, оставив позади Дорогобуж, направилась по дороге в сторону Смоленска. Отягощённая огромным обозом, она двигалась медленно, по семнадцать вёрст в день, от лагеря до лагеря.

И к Смоленску полки Черкасского подошли только в начале октября. Уже облетел лист. Погода отвратительной была. Дождь, слякоть, мерзко, и на душе покоя нет.

Для них, для смоленских служилых, это был особенный день, можно сказать праздничный, хотя неустроенность с лагерем и отвратительная погода раздражали. Но всё это отступило на задний план, когда они увидели родной город.

Полки государевых людей Черкасский расположил на левом берегу Днепра в остроге, срубленном на Духовой горе, в двух верстах от города. Внизу, под горой, за каменными стенами Духова монастыря, что стоял на самом берегу Днепра, посадили тоже достаточно сильный гарнизон.

Казацкие полки устроились на правом берегу Днепра, в палатках рядом с острогом, который срубили на Печёрской горе. Там же, в самом остроге, поселились атаманы и старые выслуженные казаки. Когда это дошло до молодых казаков, то между ними и старыми произошла стычка. Но старые согнули молодых…

Расположив так свои силы, на возвышенностях над долиной Днепра, Черкасский перекрыл обе дороги, идущие на Москву через Смоленск.

Полки заняли позиции и у крепости.

Затем Черкасский попробовал взять крепость штурмом. Но штурм провалился. После этого решили сломать гарнизон крепости измором, как Белую. И застучали перестуком топоры. Стали строить острожки, делать валы и шанцы вокруг крепостных стен. Дальше же от крепости на запад, за десяток вёрст, протянулся ещё ряд острожков, перекрывая все дороги с запада к Смоленску. В острожках засели гарнизоны.

Когда же стали реки, Черкасский собрал у себя в ставке, в Духовом монастыре, совет войсковых начальников.

– По указу государя велено идти в глубь Литовской земли и разорять её! – сообщил он им. – Подталкивать так поляков на сдачу крепости! Надо лишить их надежды на скорое избавление от осады!..

Первыми в дальние набеги снарядили казаков. Их полки ушли под Мстиславль. Затем ушли в поход и смоленские сотни. Так Яков и Михалка Бестужев оказались в походе на Оршу. Они прошли со своим полком за Оршу, разорили там некоторые городки, вернулись назад. Из похода они привели пленных.

Допросив пленных, узнали, что у Жолкевского было осенью дело с турками в Валахии. Сражение произошло на правом берегу Дуная. Турки побили Жолкевского и ушли назад в Валахию.

– А слышал я только от казаков, которые приезжали в Дубровну с Лисовским, что посылал Жолкевский в Волохи к турскому о мире! – сообщил один из них. – Но турские люди отказали! Мириться с королём не хотят!

Выслушав показания пленных, Черкасский с облегчением подумал, что в эту зиму не предвидится ничего серьёзного со стороны короля. Тому сейчас не до Смоленска, не до гарнизона немцев и литовцев, оказавшихся в осаде.

Вскоре лазутчики донесли, что в полках наёмников началось волнение. Некоторые роты, не имея продовольствия, ушли из крепости. В стенах крепости, в Смоленске, пошли грабежи. Остановить их не в силах был даже комендант крепости.

И на совете военачальников Черкасский предложил теперь устроить засады подле крепостных ворот.

– Не выдержат! Выйдут за дровами или за кормами! – поддержал его Троекуров.