Текст книги "Отец мой шахтер (сборник)"

– Выспался? – спросила она ласково и спокойно голосом тем же, каким пела песню, словно продолжила ее.

Она вышла из воды, отпустила подол, высыпала собранную ряску в ведро. Она не была высокой, не была толстой, но почему-то казалась большой.

– А я гляжу – пушка в воде, а ты спишь. Да так сладко! Ну, я и не стала будить, думаю, пусть поспит. А ты чего же не ушел, все ушли, а ты не ушел.

– У меня приказ, – сказал тихо Лето Василий. – Я танк стерегу.

Она засмеялась, выпрямилась, убрала со лба прядь мягких русых волос, посмотрела на него удивленно:

– Да чего ж его стеречь! Нешто он нужен кому, такой страшила.

Лето Василий оглянулся, посмотрел на танк. Довод этот был неожиданным и убедительным. И он пожал плечами.

– А я утят завела, – громко и радостно сообщила она. – Хорошенькие! Желтенькие такие! Нарезала вот камышу, загородку им сделаю, а ряску – в корыто, чтоб как в речке плавали. Правильно же?

Лето Василий кивнул.

А она наклонилась, бросила за спину связку камыша, взяла в руку ведро и пошла от реки через луг.

Лето Василий смотрел ей вслед.

Во всякие времена с каким-то исступленным постоянством рождает таких, как он, наша природа и всякий раз сама потом удивляется глазами людей: как же это вышло такое, почему и зачем? Сами они обычно про себя не догадываются, а если и догадывается который, то легче им от этого не живется; обычно же они недоумевают, а винят во всем лишь себя. По жизни они становятся либо записными дурачками в своих деревнях и поселках, либо знаменитыми на всю округу певцами-пьяницами, да еще – ворами; и во всяком качестве одни бьют их и поносят, другие жалеют и любят; для одних они – в глазу сорина, для других – души отрада; с ними – невозможно, а без них, выходит, нельзя… Они лентяи, они часто говорят, что помнят, как родились, и значит, так оно и есть, потому как врать для них – труд более тяжкий, чем говорить свою правду. Они рождаются с удивленными лицами, удивляются свету до обмирания сердец и уходят, редко доживая до старости, – удивленные и благодарные…

– Слышь, – Свириденко на ходу обратился к Непомнящему, но не глядя на него, а зыркая нервно по сторонам зелеными своими, с прищуром, непонятными глазами, – а чего ты бабу свою бросил? Гуляла, что ль?

– Почему гуляла? – Учитель повернулся, посмотрел него возмущенно и беспомощно.

Идущий чуть впереди Мамин прислушивался.

– А чего? – тем же тоном продолжал рыжий. – Больная была?

– Откуда вы взяли! И не тычьте мне, пожалуйста, – оборвал его учитель, однако Свириденко будто не слышал.

– А если не гуляла и не больная, тогда чего? Сам, что ли, другую нашел?

– Никого я не искал и никого не нашел…

Свириденко повернулся к Непомнящему, посмотрел в его глаза прямо и насмешливо-презрительно:

– А чего ж тогда? – Он ждал ответа.

– Ну не сложилась жизнь, вы понимаете! Не сложилась! – почти закричал учитель.

Свириденко хмыкнул:

– Чего ей складываться, небось не кубики… Взял бабу, показал ей свою силу – и живи. – И для наглядности Свириденко сжал ладонь в большой жилистый, с редкими рыжими волосинами кулак, потряс им в воздухе.

Мамин свернул с дороги, подошел к высокой глухой ограде и, подтянувшись на руках, заглянул во двор.

– Товарищ! – крикнул он. – Воробьевы где живут? Худой длинный мужик копал что-то в огороде, быстро, судорожно даже как-то работая штыковой лопатой.

– Товарищ! – еще раз крикнул Мамин.

Длинный перестал копать и медленно, опасливо повернул голову, надеясь, видимо, на то, что это ему послышалось.

Рядом с Маминым подтянулся на руках и заглянул во двор Свириденко.

– Ого! – сказал длинный громко и отчетливо и кинулся бежать несколько комично – высоко поднимая колени, часто и широко работая локтями.

– Еще один чокнутый, – убежденно произнес Мамин. – Не город, а дурдом…

В огороде была разрыта довольно глубокая яма; на земле лежала на боку большая оцинкованная выварка, и из нее вывалилась одежда, которая была запрятана внутрь: мужской бостоновый костюм, женские шелковые платья и толстое зимнее пальто с каракулевым воротником.

– Чего это такое? – не понимал Мамин.

Непомнящий тоже не понимал.

– А это то, что одни граждане свое барахло поховали и уехали, а другие граждане остались и теперь это барахло выкапывают… Потайник это был, – объяснил Свириденко.

Со стороны центральной площади донесся вдруг звон разбитого стекла и крики.

Они торопливо вышли на тихую безлюдную площадь и не сразу заметили, что в высокой витрине продмага нет стекла. Из витрины спокойно, по-домашнему вышагнул парень. Он держал перед собой дощатый ящик, погромыхивающий стеклом бутылок. Парень поставил ящик на землю, отряхнул брюки, достал из кармана папиросы, закурил. Следом вышла из витрины женщина с выбеленным лицом. За спиной она тащила мешок с мукой. Мешок был тяжелый, она шла, напряженно наклонившись вперед, а битое стекло громко хрустело под ее ногами.

А парень поднял с земли кол, подошел к витрине универмага и, с силой размахнувшись, ударил по стеклу. Блестя большими острыми осколками и оглушительно звеня, оно вываливалось на мостовую.

– А ну стой! – заорал Мамин и стремительно побежал туда.

Парень ударил по другому стеклу витрины и посмотрел на Мамина удивленно.

– Застрелю гада! – закричал Мамин, расстегивая на ходу планшетку, как если бы это была кобура.

Парень бросил кол и побежал через площадь, и тогда, ругнувшись, кинулся наперерез Свириденко.

Непомнящий видел, как Свириденко с ходу сшиб парня, подхватил его, упавшего, потянул, прижал к стене. Подбежал и Мамин.

– Ты кого грабишь, гад? Ты свой народ грабишь! – кричал Мамин и тряс перед носом парня строгим указательным пальцем.

Непомнящий видел, как появились на площади юркие подростки, старики, женщины и, не замечая Мамина и Свириденко, а точнее – не обращая на них внимания, заскакивали в разбитые витрины и торопливо выбегали, сталкиваясь и падая, но, что удивительно, не ругаясь, а в полном молчащем согласии тащили в руках, мешках, ящиках, подолах – пряники, сухари, макароны, сахар…

Непомнящий видел, как из витрины продмага вышагнули еще трое парней и побежали через площадь – к стоящим к ним спиной Мамину и Свириденко. Один из парней волок за собой по земле что-то длинное.

– Осторожно! Осторожно! Осторожно! – как в кошмарном сне закричал Непомнящий бессмысленное слово, и, как в кошмарном сне, Мамин и Свириденко не слышали его. Непомнящий побежал к ним. Заметив его, один из парней, мордатый, свернул и побежал навстречу, лениво, вразвалку. Непомнящий замедлил бег, потом пошел, потом остановился. Он удивленно и испуганно смотрел на мордатого и уже не видел, как тот, который волок за собой что-то, раскрутил это что-то над головой – то была железная цепь с амбарным замком на конце – и с ходу ударил по спине Мамина. Мамин закричал, сильно прогнулся и, хватая руками воздух, пятясь, стал падать на булыжники площади.

А мордатый подбежал и с ухмылкой на лице спокойно и как бы несильно ударил Непомнящего в ухо. Непомнящий упал, скрючившись, и мордатый ткнул его несколько раз кованым кирзовым сапогом.

Сидя на земле, Мамин вцепился в цепь, другой конец которой был намотан на руку мародера, и тот рвал ее, пытаясь выпутаться, а Мамин, поднимаясь и оскальзываясь каблуками сапог на булыжниках, скалил в дикой улыбке мелкие и частые зубы, тянул врага на себя.

Свириденко прилепил к стене левой рукой за горло уже побелевшего парня, орал страшно, тараща налитые кровью глаза: «Задушу падлу!» – а правой пытался отбиваться от наседающих двоих.

Непомнящий сел, поскуливая и всхлипывая, как мальчишка. Непомнящий не видел также, как мимо, не глянув на него, пробежали еще трое и в опущенной руке одного мутно поблескивал финский нож.

И вдруг нарастающий осиный гул площади прошила четкая и тяжелая строчка выстрелов. В одно мгновение все на площади застыло, окаменело. Но только на одно мгновение, даже на малую долю его. А в следующую долю мгновения площадь ожила, дурноголосо заверещала какая-то баба, и все на площади кинулись врассыпную, бросая награбленное, сталкиваясь, падая, поднимаясь, крича, исчезая в переулках.

И еще одна очередь, пущенная поверх крыш и домов, подстегнула убегавших. Ермаков, держа пулемет в опущенной руке, как мог быстро пошел к своим. Увидев его, Свириденко отпустил мародера, и тот осел на подгибающихся ногах, сполз, не отрывая спины от стены дома, замер.

Второй, привязанный к Мамину цепью, сидел на мостовой и испуганно смотрел на подходящего страшного Жору. Свидиренко плюнул кровью, покачал передний зуб и, подойдя к сидящему мародеру, изо всей своей злой силы ударил его носком ботинка в грудь. Тот охнул и опрокинулся навзничь.

– А ты чего танк оставил? – спросил Мамин, в очередной раз забывая о контузии Жоры и держась за ушибленную поясницу.

Жора протягивал небольшую медную трубку.

– Кто ж так за мотором глядит? – начал Жора с выговора. – Топливопровод пробитый, а вы горючее ищете…

Мамин взял трубку, посмотрел на нее и сказал решительно:

– Надо этого Лету из танка гнать к чёртовой матери…

Свириденко первым увидел учителя, пошутил:

– И тебе досталось, четырехглазый?

Они ходили нервно взад-вперед, что-то говорили, смеялись собственным шуткам, машинально трогали ушибы, поглядывали по сторонам; они успокаивались после драки и начинали вспоминать о главном, о чем забыли на несколько смертельно опасных минут, – о танке…

– Этих бы надо в подвал куда закрыть… – Мамин возвращался в свое ответственное и временами, похоже, уже не так радующее его командирство.

Василий быстро шел по той окраинной улочке, по которой входило сегодня в город его танковое начальство. Лето Василий тоже шел быстро и тоже озирался по сторонам, но, в отличие от начальства, он часто спотыкался о кучи высыпанной на дорогу слежавшейся серой печной нажиги.

Как и утром, улица оставалась тихой, но теперь она была еще и мягкой, полусонной от летнего вязкого тепла. Он прошел не задерживаясь, мимо того дома, где искал хозяев Мамин, мимо еще нескольких домов и остановился у домика маленького и аккуратного, выкрашенного голубой и желтой краской. Палисадник был желтым и красным от множества высоких, с большими и малыми бутонами, георгинов.

В опущенной руке Лето Василий держал за тупое лезвие большой черный нож. Во дворе и в доме было тихо. Вася посмотрел по сторонам, повернул деревянную вертушку, открыл калитку и вошел во двор. И сразу к нему кинулась мелкая черная собачонка; обнюхав Васю, она не стала кусаться и лаять, а побежала, помахивая хвостом, рядом. Лето Василий прошел через двор, обогнул дом, остановился у высокой частой ограды рядом с бревенчатым сараем и застыл, улыбаясь.

Она сыпала в большое деревянное корыто с водой светло-зеленую ряску, доставая ее из ведра растопыренной ладонью, и продолжала петь – тем же своим мягким и добрым голосом, ту же свою песню.

 
Она кра-асна, ох красива,
Ее до-оля несчастлива…
 

Вокруг нее пискляво суетились, переваливаясь с боку на бок, желтые продолговатые утята. Почувствовав чей-то взгляд, она подняла глаза, но не испугалась и даже, кажется, не удивилась, в больших глазах ее возникла радость и тут же пропала, а точнее – затаилась.

Вася поднял нож.

– Вы возле реки забыли…

Она кивнула. Подхватывая ладонями разбегавшихся утят, она стала пускать их в воду.

– Видишь, какие! – похвасталась она утятами, окунула руки в воду, смывая с них прилипшие кружочки ряски, поднялась, подошла.

Вася протянул нож.

А она вновь присела вдруг и показала рукой на землю:

– Положи…

Он смотрел на нее удивленно и непонимающе.

– Сюда положи… – попросила она.

Вася торопливо присел, положил перед нею нож, ожидая, что же будет дальше. Но ничего не было. Она взяла нож, поднялась и пошла к дому. И он пошел за ней.

В полутемных сенцах она положила нож на лавку, объяснила:

– С рук в руки нож передавать нельзя – поругаешься…

Комната была светлая от солнца, яркая от цветов и занавесок, пестрая от приклеенных к стенам картинок, вырезанных из цветных обложек «Огонька». Напротив двери висели ходики – кошка с бегающими туда-сюда глазами.

Вася улыбнулся.

– Я кошек до ужаса люблю, всю жизнь в лишаях ходил, – сообщил он и спросил: – А вы?

Она нахмурилась.

– Тебе сколько лет? – спросила она.

Вася задумался, вспоминая, даже губами зашевелил.

– Двадцать… четыре… вроде, – неуверенно ответил он.

– Ну вот, – сказала она, – а мне двадцать семь, а ты мне выкаешь… Небось мне обидно… – Она помолчала, глядя на Васю. – А на вид ты совсем‑совсем молоденький, а уже двадцать четыре… Ничего, это и хорошо…

Вася пожал плечами – смущенно и виновато:

– Мне все говорят так… – Он улыбнулся и прибавил, глядя на нее искренне и восхищенно: – А тебе как будто не двадцать семь, а как будто больше…

– Ну это же только так кажется, – не согласилась она. – А тебя как звать?

– Лето Василий…

Она молчала.

– Вася, – сказал он.

– А меня – Фима, – сказала она.

– Как? – не понял он.

– Серафима… Фима…

Вася кивнул.

– А я кошек не люблю, – сказала она, – я их боюсь… Так и думаешь, глаза сейчас выцарапает… Садись, я тебя кормить буду…

Вася сел послушно, но предупредил:

– Я есть не хочу…

– Ничего-ничего, – сказала она, наливая молоко из кувшина в глиняную миску. – Мужчинам есть надо. Для силы. Мой отец так всегда говорит. – Она отламывала от большой краюхи хлеба куски и бросала их в молоко. Потом пододвинула миску Васе, дала деревянную ложку и сказала строго: – Ешь.

Вася вздохнул и стал есть, не отрывая от миски глаз. Она смотрела на него серьезно и внимательно. Вася улыбнулся:

– У меня сестренка есть, вот она тюрю такую любит! А как корова зимой отелится – с молозивом особенно. Чудная… Я ее люблю. Она не родная только. Меня летом нашли возле колодца, я помню, меня теть Катя нашла и подобрала. «Летошний», – сказала… Потом на метрику меня стали записывать, писарь говорит: «Как фамилье писать?» Теть Катя говорит: «Пиши – Летошний». А он пьяный был и говорит: «Дюже длинно, чернил не напасешься, ему и Лето хватит, так и так безродный». А товарищ командир спрашивает теперь: «Почему такое фамилье?» – а я молчу, говорю: «Не знаю», – а ну рассерчает, выгонит с танка, как узнает… – Вася осторожно отодвинул от себя миску. – Он хороший, да строгий больно… А умный! А еще учитель есть, у него фамилье только непонятное. Непомнящий. А так он – умный-умный! И добрый тоже, все со мной разговаривает…

Вася замолчал. Фима тоже молчала и продолжала смотреть на него.

Васю, кажется, не удивляло ее молчание, и он продолжил свой рассказ:

– Я в пастухах ходил, а меня дядь Миша, крестный, на курсы трактористов устроил в Глебов. Меня гнали все оттуда, не выходило у меня сильно, не хотел я сам, все плакал, бывало, ночью, как все заснут в общежитии. А у дядь Миши родня в городе, начальники тоже, за меня все заступались. – Вася улыбнулся, почесал макушку, продолжил: – Как война началась – иду по большаку, навстречу танк, ой, громадина, останавливается, и товарищ командир вылазит сверху, говорит: «Какая профессия?» Я говорю: «Тракторист», а он говорит: «Залезай, танкист будешь…» А потом остальные пришли, это уже в Глебове… – Он замолчал. Она тоже молчала. – Только ты про наш танк меня не спрашивай, – попросил Вася. – Он секретный. Товарищ командир приказывал. Он мне и так все: «Два наряда вне очереди, два наряда вне очереди». – Вася снова замолчал. – Да он добрый, товарищ командир, а ему, конечно, строгость нужна, а то мы разболтаемся. – Вася улыбнулся, объяснил: – Он так говорит. А так он добрый. Он мне тогда комбинезон свой отдал и шлем вот…

Фима посмотрела на шлем, на комбинезон и увидела дырку.

– Так он же рваный, – засмеялась она. – Давай зашью.

– Не, – замотал головой Вася.

– Да как же с такой дыркой? Сымай, сымай.

Фима повернулась и из наклеенной на стену фотографии маршала Буденного на коне вытащила иголку со вдетой черной ниткой.

– Ну сымай рубаху-то, сымай, – повторила она.

– Не, – мотал головой Вася, растерянный и смущенный.

– Чего? – Фима удивленно смотрела на Васю. – А?

Она отдельно не сымается, – объяснил он. – С штанами только вместе. Это ж комбинезон.

– Так сымай со штанами! Разве это дело – в рваном ходить?! Чего? Застеснялся? – Она поняла, улыбнулась. – Застеснялся? Я ж на речке тебя в трусах видела.

– Я там тоже стеснялся, – признался Вася.

– Ну а я тогда глядеть не буду, сымай, сымай, – настаивала Фима.

Вася поднялся, снял неловко и торопливо комбинезон, протянул его, сел, съежившись, на табуретку, затих.

– В огороде ве-ерба рясна, – тихонько запела Фима, быстро и умело зашивая дырку.

– А я прямо как чуял твой дом, подошел сразу, – сообщил Вася.

Фима кивнула, это ее не удивило совсем, кажется.

– Отец на войну пошел, а мама за ним, до Глебова провожать, – тихо стала рассказывать она. – И нету все и нету. Я тут плакала сперва от страха – страшно одной. Меня же один раз напугали, так я заикалась потом чуть ли не год. Совсем почти не разговаривала, стыдно ведь заикаться.

– Как напугали? – спросил Вася.

Фима подняла на него глаза.

– Да осенью, поздно уже было, я домой шла от тети… Один налетел, схватил меня. Я кричала. Соседка услышала, прибежала, отцу сказала. Ох как он бежал за ним! Наверное, прибил бы… – Фима засмеялась. – Женихов здесь много крутилось раньше. Так я сразу про болезнь свою говорила. Они и отворачивали. И слава богу…

Вася слушал.

Она засмеялась, поглядев на него:

– Я знаю, ты про болезнь не спросишь, тебе ведь не важно, правда?

Вася кивнул.

– А они все спрашивали, как услышат «болезнь». Я тебе все равно скажу про болезнь, а то ты напугаешься не знаючи. Припадки у меня бывают. Давно, правда, не было. Значит, будет скоро… Ты не пугайся тогда и голову держи, а то она и так вся побитая. Вон шрамов-то сколько, глянь. Под волосами не видно. – Она перегнулась через стол, наклонив голову. – Вот, глянь, и вот, видишь?

Вася осторожно дотрагивался до каждого шрама.

Она выпрямилась, откусила нитку, протянула комбинезон, улыбнулась:

– Теперь как новенький…

Вася торопливо оделся.

– У меня отец сильный очень. Он садчиком на кирпичном заводе работает. Я была один раз там, смотрела. Ох и страшно! Печи горят, огонь, отец голый по пояс, кирпичи хватает – и в печь. – Фима помолчала. – Как войну объявили, он сразу собрался и пошел. Мама плакала так… Только я знаю – отца на войне не убьют. Я взаправду знаю. – Она улыбнулась. – Меня же на улице заглазно ведьмой называют. За болезнь, наверно… Я про всех знаю. Отца на войне не убьют. И мама скоро из Глебова вернется.

– А меня? – тихо спросил Вася.

Фима не отвечала.

– Я прямо не знаю, как воевать буду, – признался Вася. – Я ведь всего на свете боюсь. Ветер ночью в трубе загудит, не сплю уже, трясусь. Я нашего танка так сперва боялся. Да я его и теперь боюсь.

– Тебя не убьют, – вдруг произнесла она убежденно. – Как же тебя убьют, если ты мне мужем будешь?

Вася вскинул на нее удивленные глаза, вытянулся.

– Хочешь мне мужем быть? – спросила Фима серьезно.

Вася продолжал смотреть удивленно и осторожно кивнул.

Она тихо и счастливо засмеялась.

– Видишь, как бывает. Я возле речки, когда ты спал, тебя все разглядывала и загадала. Если придешь сам ко мне, то мне и мужем будешь. Я тебя нынче ждала! Я бы тебя до конца войны ждала… Отца и тебя. Да ты уже нынче пришел. Значит, ночью сегодня ты мне мужем будешь, а я тебе – женой.

Вася беспокойно посмотрел по сторонам.

– Как мужем? – спросил он. – По-настоящему?

– Да, – ответила она.

– А я не сумею, – тихо и виновато признался Вася. – Я про это не думал даже. Да надо мной в деревне хохочут, дурачком зовут в глаза. Мальчишки дразнятся. Не-ет, не получится у меня. Я не сумею – мужем.

– Получится. Получится-получится, – убеждала его она. – Не может не получиться, как же! Я ведь для тебя себя берегла! Глянь, какая я. – И она быстро поднялась, вышла на середину комнаты, быстро стянула через голову кофточку и осталась стоять перед ним до пояса нагая. Она смотрела на него радостно.

Вася медленно поднялся.

– Видишь? – спросила Фима.

Вася кивнул.

Она быстро надела кофточку, поправила волосы, присела на лавку.

– А сейчас – нельзя? – тихо спросил Вася.

– Что? – Фима не поняла.

– Мужем и женой быть? – еще тише спросил Вася.

– Не-ет. – Она покачала головой. – Это ночью только бывает. Разве ты не знаешь?..

– А до ночи я уеду, – сказал Вася. – Танк заправим, и я уеду.

– Ну что же, – вздохнула она и прибавила решенно: – Я тебя тогда ждать буду. Скучать буду. Плакать буду. А с войны вернешься, мы и станем мужем и женой.

Вася согласно кивнул, попросил тихо:

– А можно я тогда до твоей руки дотронусь?

– На. – Она положила перед ним ладонь на стол. И, глянув на нее благодарно, он преданно положил на ее ладонь голову.

Площадь была пуста. Прислонясь спиной к стене дома, сидел Свириденко. Пулемет он положил перед собой. Рядом ходил взад-вперед Непомнящий, прихрамывая и держась за скулу.

Свириденко посматривал на него снизу, и взгляд его постепенно густел, наполняясь прежней презрительной и насмешливой злостью.

Медленно, покачиваясь, на площадь вдруг вышла красная комолая корова, худая, со сморщенным сухим выменем. Корова повела мутным фиолетовым глазом и замычала, нудно и противно, выматывая и так вымотанную душу.

В переулке медленно прошла еще пара коров, видимо, гнали через город эвакуированное колхозное стадо, да по какой-то причине бросили.

Корова нагнулась и стала языком собирать с булыжников просыпанные и подавленные макароны.

– А знаешь, четырехглазый, какая есть разница между бабой умной и бабой дурной? – медленно и как бы нехотя говорил Свириденко.

– Я этого не хочу знать, – раздраженно бросил Непомнящий. И вдруг взорвался истеричным криком: – И не называйте меня четырехглазым! Где вы видели у меня очки?

Свириденко вначале удивился, потом усмехнулся:

– Спрашивал, как меня в школе кликали? Живодером. Я кошек вешать любил. – Свириденко помолчал, подумал. – А в очках ты или в чем – это для меня безразлично. Все одно – четырехглазый. Трясет меня от вас. Знал я одного, художник был, плакатики малевал. Вот чего возьмем обсуждать. Человек ученый, как же! Так оно или этак, спрашиваю. А он всегда – и не так, и не этак. И то у него правильно, и это правильно… Вся путаница от вас идет, четырехглазый. Ничего. Погоди чуток. Война, она всех подравняет…

Непомнящий, кажется, и не слушал, а продолжал нервно, как хилый зоопарковский зверь в клетке, ходить рядом: три шага в одну сторону, три в другую.

Свириденко решил, что можно продолжить учить жизни четырехглазого.

– Умной бабе, ей – что есть, то и хорошо… Даже если мужичок самый завалящий. И с гулькин нос у него, и ни кола, ни двора, голова как пустой котел, и руки наоборот приделаны… Так ей, умной бабе, и это уже – лучше не бывает… Редкость такие, конечно, большая редкость, но есть. Я даже одну такую знал. Ну как, по-соседски исключительно, ничего такого. Курятниковы. Сам он тебе ниже пояса будет. А она – баба куда там, все при ней. Так вот он, Куряк, чёрт корявый, напьется, бывало, и орет: «Танька, тащи табуретку!» Она в голос сразу, но табуретку несет. А он, значит, на табуретку заползет и Танюшке своей по харе! Она голосит, да терпит, не отходит от табуретки-то. И думаешь – слово про него когда где плохое сказала? Ни в жизнь! Хвалит его еще перед соседками. – Свириденко вздохнул тяжело и задумчиво продолжил: – А дурная баба, ей что ни есть – все мало. Этих, четырехглазый, большинство. Вот моя баба такая и есть, – неожиданно признался Свириденко. – «Яша, надо завести индюшек». Не отболтаешься. Я ей детями рот затыкаю. Если что – иди сюда! Пятерьых ей настрогал, и все девки. В Краснодар всех отправил, к теще. Как знал…

Свириденко не договорил, заметив лежащую на площади бутылку, встал, медленно подошел, поднял ее, посмотрел на этикетку в форме полумесяца, крикнул через плечо учителю: «Ситро хочешь?» – и стал срывать пробку крепким желтым клыком. Пена из бутылки ударила на полметра вверх, облила Свириденко. Он равнодушно обтер ладонью лицо, приложил к губам, запрокинул кадыкастую, в толстой рыжей щетине шею. Но тут же с отвращением выплюнул ситро, отбросил бутылку, оглядел по-хозяйски площадь, и удивленный взгляд его замер.

По площади шел матрас. Белый с синими полосами, водруженный на чью-то гнутую спину, матрас волочился другим краем по булыжникам, собирая пыль и сор. Свириденко медленно и равнодушно пошел следом, нагнал и наступил на край. Матрас вздрогнул и остановился, решив, что за что-то зацепился, дернулся раз, еще раз и упал на землю. Старуха с проваленным беззубым ртом уставилась на Свириденко мутными постигающими глазками. Тот молчал.

– Чего фулюганишь? – шепелявя, спросила старуха, решив, видно, взять строгостью.

– Я не фулюганю, – усмехнулся Свириденко. – А вот ты, старая карга, советский магазин ограбила. И надо тебя за это судить!

Лицо старухи вдруг сморщилось, покрылось тысячью морщин, и она заныла, выплевывая слова:

– Жалко, что ли? А на мягоньком-то полежать хочется. Всю жизнь на голых досках. А помирать вот-вот уже. Хоть помереть на мягоньком-то…

– Помирать, бабка, все равно на чем, – сказал Свириденко, поднял матрас, подтащил его к стене – удобнее сидеть будет и охранять площадь. Осмотрелся и позвал учителя: – Четырехглазый! Ты где? Как тебя… Непомнящий! Понятно, – подумав, прибавил он и оглядел пустую, но настороженно наблюдающую за ним площадь. – Да подавитесь, – сказал он тихо и равнодушно, поднял пулемет и пошел устало прочь.

…Рыжий Свириденко любил порядок и правду. Причем первое больше, но неизменно связывая его со вторым; он считал, что одно без другого существовать не может, а так как подтверждения собственному убеждению чаще не находил, то обязательно злился, особенно в последнее время.

Ко всему он имел толковую голову, сильные и умные руки, а также память – цепкую и, разумеется, злую, и потому не считал себя ничьим должником.

Был дом. Двухэтажный, десятиквартирный, обитый доской-вагонкой когда-то красного, бурого теперь цвета, с широкими казенными наличниками на окнах и непременными геранями между белыми занавесками. Напротив дома стоял длинный серый сарай с убогими пристройками, крытыми где шифером, где толем, а где старой ржавой жестью.

Во дворе, под окнами дома был вкопан в землю стол с отполированной дощатой столешницей и двумя скамейками по обе стороны стола, тоже отполированными.

Земля была голой, без травы, твердой, притоптанной и как бы присыпанной мелким сором; по двору бродили, копаясь, разомлевшие от послеполуденной жары куры с выкрашенными синькой затылками, или хвостами, или крыльями – для того, чтобы своих не путать с чужими, а чужих со своими.

– Костя! Костя, вернись, кому сказала! – звала где-то за сараями невидимая женщина тем голосом, каким зовут только усталые рассерженные матери своих любимых непослушных детей.

Ермаков сидел на лавочке, положив больные руки на стол, – прямо и немо.

Мамин постучал кулаком в дверь, обитую старым суконным одеялом с намалеванной штемпельной краской кособокой тройкой, обозначающей номер квартиры, толкнул дверь, вошел. Посредине маленькой кухоньки, большую часть которой занимала печка, обмазанная потрескавшейся глиной, сидел на самодельной скамеечке белый, с жесткой седой бородкой дедушка. Одна нога его была обута в старый, толсто подшитый валенок, другая опущена в цинковое ведро, из которого поднимался пар. Ведро было узким, похожим на восьмидюймовую снарядную гильзу, и было непонятно, как там могла поместиться дедушкина ступня.

– Ты, папаш, Воробьев будешь? – спросил Мамин.

– Я буду, – чуть помедлив, ответил дедушка.

– Правда, что завод заминирован? – задал еще вопрос Мамин.

– Это кому я должен сообщить?

Курсант взял под козырек:

– Мамин, командир танка КаВэ-два.

– А где же танк? – спросил ехидно дедушка.

– Где надо, в надежном месте, – жестко ответил Мамин.

– Хех, – насмешливо закряхтел дедушка и плюнул в пол.

– Ты, дед, не плюйся! – зло сузив глаза, заговорил Мамин. – Тут у вас, гляжу, умные все, чуть что – плюются! А как магазины грабить – первые.

Дедушка посмотрел на Мамина с интересом.

– Это вы на площади стреляли? – спросил он.

– Мы…

– А зачем вам завод?

– Нам ваш завод сто лет не нужен, нам соляра нужна, хотя бы бочка, да топливопровод из старого трактора, можно это у вас найти?

Старик не ответил, глянул на Мамина веселее.

– Найдем и соляру, и запчасть, только ключи у меня спрятаны. – Он помолчал, прибавил: – Не бросаете свой танк… Это хорошо. А то я гляжу – бегут, всё бросают. Пушки, танки, машины. Мы за царя-батюшку воевали и не бежали так, а вы – за товарища Сталина и бегите.

Мамин хотел что-то определенное сказать и на это, но обернулся, потому что за его спиной открылась входная дверь. Вошел Ермаков и вместе с ним женщина с озабоченным и встревоженным лицом. Ей было лет сорок, и, наверное, в молодости считалась она красавицей, но без сожаления разменяла свою красоту на заботу о ближних и беспрерывную работу.

– Он ваш? – спросила она, глянув на Мамина.

– Наш, – согласился Мамин.

– Что же вы его в таком состоянии бросили? – Она повела Ермакова в соседнюю с кухней комнату.

– Она что, докторша? – обратился Мамин к дедушке.

– Фельдшерица, – ответил тот, снял с шеи сухую тряпку и вытащил из ведра ногу. У Мамина вытянулось лицо. Ноги не было чуть ниже колена.

– В Гражданскую, папаш, ногу-то потеряли? – вежливо спросил он.

– Не, – сказал дедушка, – я после той войны пить больно стал. В снегу заснул раз и ногу отморозил. Да и другую хотели отрезать.

Мамин был удивлен такой неожиданной откровенностью.

– И где же теперь ваша часть? – спросил дедушка, вытирая насухо культю.

Мамин улыбнулся.

– А нету части, папаш! – откровенностью на откровенность ответил Мамин, глядя искренне и весело. – Я этот танк в кустах нашел, в лесу. Вот честное комсомольское! Он без топлива был, ну и, видно, его орлы какие-то бросили. А я солярки нашел и погнал. Все хочу училище свое догнать, чтоб ребята увидели. Экипаж уже набран, снаряды нашли сегодня, теперь вот к части б какой пристать…

Женщина усадила Ермакова на диван в сером полотняном чехле, сняла шлем и осмотрела большую запекшуюся рану на взлохмаченной голове, потом помогла снять молескиновую куртку и стала осторожно расстегивать комбинезон. Жора сидел прямой и покорный, благодарно глядя на женщину.

Мамин стоял в дверях, подпирая плечом косяк, смотрел. Кажется, это была первая его в этот день минута отдыха.

– Вас как звать? – спросил он женщину.

– Вера Васильевна, – ответила она, не оборачиваясь. – А вас?

– Меня Иваном, – почему-то смутился Мамин и, подумав, прибавил доверительно: – А я женился, Вера Васильевна.

– Поздравляю! – Она обернулась, улыбаясь.