Текст книги "Отец мой шахтер (сборник)"

Иван взглянул на нее и снова стал вежливо смотреть вдаль.

– Сакраменто, – тихо сказала Аня.

– Что? – не расслышал Иван и посмотрел на Аню.

 
Сакраменто – край богатый.
Золото гребут лопатой, –
 

продекламировала Аня – негромко и, кажется, насмешливо.

– Что это?

Аня пожала плечами:

– Стишок. Из детства…

– Из детства, – задумчиво повторил Иван и вдруг поднялся и произнес ее имя: – Анна! – Он произнес ее имя очень серьезно и почти торжественно.

– Анна! – попыталась скопировать его Аня. Получилось похоже, и она засмеялась. – А вы знаете, наши платки никому не нужны…

– Как? – От неожиданности Иван снова сел на траву.

– Да-да, никому. Склады забиты, торговля не принимает. А платки все носят японские. Вы зайдите в магазин, поинтересуйтесь: наши лежат, а как японские появляются – сразу расхватывают. Японцы наши самые ходовые рисунки скопировали и гонят их на своих японских машинах, печатают, как газеты. А краски у них лучше. И дешевле… И японские…

Иван не знал что возразить, но соглашаться он не хотел.

– А как же это?.. – Он указал рукой на этюдник, на искусный Анин эскиз.

– А это план, – ответила Аня. – Четыре эскиза в месяц. Мы делаем платки по привычке. По инерции… Анна Георгиевна дорабатывает до пенсии, Спиридонова ждет, когда освободится ее место, Анну-Аллу держит Ашот Петрович за какие-то былые заслуги…

– А вы?

– А я… – Голос у Ани дрожал. – Я жду, когда дадут квартиру. И ее можно будет обменять на Москву, на комнату с доплатой…

На дороге возник звук автомобиля. Иван посмотрел в ту сторону и увидел остановившийся жигуленок. Из него вышел Альберт и, стараясь не смотреть туда, где были Иван и Аня, открыл капот и стал делать вид, что копается в моторе.

Иван скривился, как от знакомой и привычной, но все же боли, и повернулся к Ане.

Аня улыбнулась.

– Вот сейчас скажу, что там производят, – она указала пальцем на заводской корпус за рекой, – и вы станете шпионом, а я – предателем Родины.

– Ой, нет, нет, не надо! – поверил и испугался Иван и инстинктивно обернулся и глянул на дорогу.

Улыбающийся Альберт помахал ему рукой.

– Сосед, это ты?! – крикнул он.

Иван кивнул.

– А я смотрю: ты или не ты? И машина вроде твоя. Аккумулятор накрылся! Подцепишь, может? Да ты разговаривай, я подожду. – Альберт заложил руки за спину и стал прохаживаться взад-вперед.

Иван растерянно поглядел на Аню. Она закусила губу, но глаза ее смеялись.

Иван поднялся и пошел к дороге, но обернулся на ходу и проговорил:

– Я люблю вас, Анна.

– Да брось ты, Геныч… Детей нет… Задница об задницу и разбежались…

Димыч, Генкин сосед по квартире с подселением, курил, отхлебывая из кружки чай. Он был в красной линялой майке, на правой его руке у самого плеча падал в затяжном прыжке десантник.

Горестно обхватив голову, Генка сидел рядом. В цинковом бачке кипятилось и булькало на плите белье.

– Она думает, я к ней побегу, прощенья просить стану. – Во! – Генка показал руку от локтя. – Сама попросит. Я ей сделаю! Я ей, проститутке, сделаю… Узнает, кто в доме хозяин…

Из соседней с Генкиной комнаты вышла жена Димыча, крупная, рано начинающая полнеть, в коротком застиранном халате. За нею шариком выкатился ребенок в мешковатых ползунках и распашонке.

– Им сперва свобода нужна. А потом за любого хватаются. Полгорода разведенок бегает, глазами стреляют… – продолжал Димыч.

Жена фыркнула по-женски оскорбленно:

– Ты можешь хоть газ прикрутить – вода льется. Все про баб! Чем других учить, за собой погляди!

Димыч поднял на нее удивленно-недобрые глаза.

– Чего? Чего? – спросил он, возвышая голос. – Ты вон за ребенком гляди лучше!

Тот сидел на полу и играл грязными картофелинами.

Жена, похоже, побаивалась этой интонации мужа, подхватила заревевшего ребенка, шлепнула его и пошла в комнату, хлопнув дверью.

– Придет, я ей сделаю… – успел повторить угрозу Генка, как вдруг щелкнул замок и отворилась входная дверь. Генка подскочил, кинулся решительно в коридор и, увидев Аню, бухнулся перед ней на колени.

– Ань, ну прости, – заговорил он моляще. – Прости меня, Анют, за все прости.

В Аниной опущенной руке был большой бумажный сверток.

Из соседней комнаты выскочил ребенок, глядя удивленно на Генку, который был сейчас ростом вровень с ним. Жена Димыча выглядывала из открытой двери с удивленным любопытством.

Сам Димыч сидел в кухне и продолжал спокойно курить и пить чай.

Аня смотрела на стоящего у зеркала мужа и встревоженно спрашивала:

– Не жмет?.. А в плечах?.. А под мышками?.. А на спине не коротка?.. Боюсь, в поясницу дуть будет.

На Генке была несколько нелепая летом зимняя кожаная куртка с меховым воротником. Генка поднимал и опускал руки, приседал и делал наклоны и говорил… Аня перебивала его, спрашивала вновь: «А здесь не жмет?» Но Генка продолжал рассказывать. Вот его рассказ…

– Мне сон тогда приснился. Помнишь, ты еще спрашивала: «Расскажи», а я не стал рассказывать, потому что боялся… Чтоб не спугнуть… Знаешь, мне что приснилось? Коммунизм! Ну, не совсем, конечно, я уже в коммунизм не верю, но – как бы, как в детстве… Знаешь как? Весна, тепло, ну, как на Первое мая. Листочки такие маленькие, зелененькие, липкие еще. Улицы чистые, как будто их веником подмели. И женщины стволы известкой белят… Пахнет известкой… А небо – синее… Синее-синее! И народ гуляет. Флаги, шары разноцветные… И мы с тобой… – По Генкиному горлу катнулся кадык. – А рядом двое детишек… Наших… Девочка и мальчик… Девочка постарше, мальчик помладше… – Он помолчал и повторил: – Девочка постарше, мальчик помладше…

– А не холодная? Зимой не холодно будет? – все волновалась Аня.

– Да ты чего, Ань? – улыбался Генка. – Еще какая теплая, я уж весь упрел. И не жмет нигде, и не мала, и не велика… В самый раз! – Он обнял жену, прижал к себе. – Только как же ты без Черного моря… Сколько лет уже ты без Черного моря…

– А, – сказала Аня и махнула рукой.

– Тоже правильно! – охотно согласился Генка. – Здесь отдохнем, крестному картошку выкопаем… Да! Светка прибегала! Плачет, а сама рада… Ей Леха пузо натер! Заявление уже подали. На День города свадьбу сыграют – приглашали… А Леха молоток! «Оторвало, оторвало…» Не оторвало!

Генка спал – похрапывал во сне. Аня не спала – глаза были открыты. Из‑за стены доносилось равномерное поскрипывание кровати и звуки любви – не очень страстные, семейные, приглушенные, чтобы не разбудить детей и не тревожить соседей… Окно было открыто. Ночь стояла теплая, душная. Где-то погромыхивала, приближаясь, гроза…

Ивану хорошо работалось. Подавшись к экрану дисплея, он быстро набирал текст, напевая под нос про березоньку, которая во поле стояла. За окном погромыхивал гром, за стенкой похрапывал сосед Альберт.

Внезапно темнота за окном осветилась близкой молнией, и на мгновение стало светлей, чем днем. И в то же мгновение в компьютере что-то затрещало, посыпались искры, и над ним поднялся легкий дымок. Экран погас.

Иван понял, что произошло, и выругался хлестким и злым американским ругательством.

Альберт перестал храпеть.

Иван поднялся, опрокидывая стул, и заругался уже по-русски:

– Чёрт подери! Двести страниц текста! Полгода работы! Чёрт… Чёрт подери!

Словно издеваясь над ним, кто-то в ответ вырубил свет.

Иван горько рассмеялся и не стал больше ругаться. Подошел к окну, распахнул раму, вдохнул полной грудью пьянящего грозового воздуха.

Гроза бушевала такая, словно здесь была не средняя полоса России, а Юго-Восточная Азия, какой-нибудь Сингапур, – с мечущимся из стороны в сторону обезумевшим ветром, беспрерывным, катающимся туда-сюда грохотом грома и аритмично-частыми белыми вспышками молний.

И вдруг Иван почувствовал, что в комнате кто-то есть, что кто-то стоит за его спиной.

– Кто здесь? – спросил Иван, не оборачиваясь.

– Это я, – ответила Аня.

Они стояли посреди комнаты, и Иван прижимал ее к себе.

– Я полюбил… Я влюбился… Я люблю вас, Анна… – бормотал Иван, прижимая ее к себе сильнее.

Свет зажегся так же внезапно, как и погас. Иван словно испугался чего-то и опустил руки. Аня стала маленькой, как ребенок, и немного жалкой.

– Знаете, что я хотела вам сказать? – заговорила она. – Помните, я вам говорила, что наши платки никому не нужны и скоро их совсем не будет? Когда я это вам говорила, я сама в это верила. Но, может быть, не совсем, не до конца, но все-таки верила. Так вот, в тот же день я встретила одну знакомую старушку, и она мне сказала: кто-кто, а старухи наши платки всегда носить будут. Я сначала пропустила это мимо ушей, а потом подумала: а ведь старушки всегда будут… А значит, и платки наши тоже всегда будут, правда же? И я тоже буду когда-нибудь старушкой и буду носить наши платки…

Иван смотрел на Аню, слушая ее сбивчивое и смущенное откровение, и улыбался.

– «И будем мы старые хрычи, а жены наши будут старые хрычовки…» – процитировал он, и Аня взглянула на него с нежностью и благодарностью.

Он взял ее за руки и заговорил негромко и ласково, как взрослые иногда разговаривают со своими детьми:

– Когда я ехал сюда, я не знал, конечно, не знал, но чувствовал, что здесь что-то случится, что я встречу… Я всегда мечтал встретить русскую девушку… Не потому, что я сам русский, а потому, что я знал, знаю, что русские женщины – лучшие в мире: они самые ласковые, самые бескорыстные, самые сильные. Вы оказались именно такой, какой я себе вас представлял… Я правильно говорю? Только имя… Мне казалось, что будет Катерина.

Аня засмеялась:

– Катерина? «Гроза» Островского или Катерина Измайлова?

– Нет-нет-нет! – Иван замахал рукой, поняв, что имеет в виду Аня, и тоже засмеялся. – Нет, Анна…

– Называйте меня Аней, мне так привычнее, – попросила Аня – глаза ее все еще смеялись. – «Анна Каренина» или «Анна на шее»?

И это предположение Иван хотел оспорить, но вдруг услышал подозрительные шорохи за дверью.

– Негодяй! – воскликнул Иван. – Опять ты…

Он подскочил к двери, распахнул ее и, к своему удивлению, обнаружил там не Альберта, а тетю Паву. Та даже не успела разогнуться.

– Тетя Пава… – проговорил Иван укоризненно и печально, но та не смотрела на Ивана и не слышала его. Тяжело выпрямившись, она многозначительно поприветствовала ночную гостью:

– Здравствуй, Ань.

– Здравствуйте, теть Пав, – испуганно и виновато отозвалась Аня.

– Охо-хо, грехи наши тяжкие, – пробормотала тетя Паша и ушла – утиной своей походочкой.

Иван и Аня одновременно поглядели друг на друга и одновременно засмеялись, захохотали, зажимая ладонями рот и чуть не падая. Внезапно Аня чихнула.

– Будьте здоровы! – сказал Иван, смеясь.

Аня чихнула еще раз, и Иван перестал смеяться.

– Будьте здоровы, – сказал он.

Аня чихнула в третий раз, и Иван посмотрел на Аню серьезно и ответственно. Он показал на дверь санузла.

– Там – удобства! Горячая вода ночью всегда есть. Халат совершенно чистый.

В душе шумела вода, а Иван носился по комнате, подготавливаясь к выходу Ани: включил самовар, смел со стола невидимую пыль, встряхнул одеяло, посмотрел на себя в зеркало, потер скулы и подбородок, расстегнул верхнюю пуговицу на сорочке, но снова застегнул, поцеловал портрет бабушки и, ликуя, показал большой палец, после чего вспомнил о другом фотопортрете, скорчил девушке рожу и бросил фотографию в стол.

Из‑за стены, за которой жил Альберт, донеслись какие-то подозрительные звуки, там словно двигали кружку по стенке. Иван саркастически улыбнулся и показал стенке кукиш.

Аня вышла из душа – розовая от горячей воды, в белом, до пола Ивановом махровом халате. Она смущенно глянула на Ивана.

– Платье скоро высохнет, – пробормотала она.

Иван тоже был смущен.

– Чай скоро будет… Долго закипает… Самовар… А это моя бабушка! – Он взял фотографию в руки.

– Та самая бабушка? – спросила Аня.

– Да, та самая, моя любимая бабушка… Анна, я должен открыть вам страшную тайну… – Иван посмотрел на стену.

Подозрительный шорох доносился теперь почти из-под потолка, где была решетка воздуховода. Иван перешел на шепот:

– Тайна заключается в том, что моя бабушка уехала из России не до семнадцатого года, а после семнадцатого года! Она была… – Иван не успел сказать, кем была его бабушка после семнадцатого года, потому что одновременно из‑за стенки донесся грохот падающей мебели и оглушительно зазвонил телефон.

Иван озадаченно посмотрел на него и поднял трубку.

– Алло… Алло, – повторил он в молчащую трубку несколько раз и хотел уже положить ее на место, как вдруг услышал голос – высокий женский голос, говорящий по-английски, и Аня его услышала. – Джессика… – растерянно проговорил Иван. Он заговорил по-английски и выглядел немного растерянным и виноватым.

Аня опустилась в кресло, терпеливо дожидаясь конца разговора, иногда внимательно взглядывая на Ивана.

Он преобразился вдруг, отдалился, стал чужим, иностранным. Аня опустила глаза. Иван положил трубку и виновато глянул на Аню:

– Анна… Это не должно вас беспокоить. Это… – Он присел рядом на ручку кресла. – Это не жена и не невеста и даже не подружка! У меня с ней ничего не было, я вам клянусь! Она даже подбросила мне в сумку свою фотографию. Я стал разбирать сумки и вдруг вижу ее фотографию…

Аня улыбнулась немного грустно:

– Разве я вас о ней спрашивала?

Иван взял в руки Анины ладони и заговорил:

– Анна, я прошу вас стать моей женой. Я прошу вас уехать вместе со мной в Америку. Я не богат по американским меркам, но… У меня есть дом, кредит выплачен, маленькая яхта…

Аня улыбнулась и проговорила негромко:

– Сакраменто, край богатый…

– Да, Сакраменто, штат Калифорния… – Иван ходил по комнате. – Анна! Вы нигде не были, ничего не видели, вам не с чем сравнивать! Это ужасно, поверьте мне! Мы были с вами у Иконникова, да? Если страна относится так к своим великим, то как она относится к простым людям? А вы не простая! – Сам того не замечая, Иван перешел на крик: – Пшик – и нету! Двести страниц текста, полгода работы, а потом – пшик – и нету! Была страна, а потом пшик… Она проклятая! Проклятая… Я верю, что проклятие кончится, когда-нибудь здесь можно будет жить, но не скоро, не раньше чем через тысячу лет! А мы не живем так долго… Анна, уедемте, уедемте отсюда! Я знаю, у вас мама, чудесная женщина, учительница, мы заберем ее с собой… Геннадий… Он очень интересный, необычный человек, но он… недостоин вас!

Аня улыбнулась:

– А вы?

– Я? – растерялся Иван. – Да, я… Да, я тоже недостоин, но я тоже хороший… То есть не такой хороший, но и не плохой… То есть не очень плохой… – Иван вконец запутался. – Я правильно говорю? – спросил он с робкой, последней надеждой в голосе и взгляде.

Аня посмотрела в окно:

– Рассвело… И гроза прошла… И платье, наверное, высохло…

Иван стоял у открытого окна и смотрел, как выбежала на тихую свежеумытую улицу Аня. По дороге ехала подвода – гремела колесами и пустыми молочными флягами.

– Здравствуйте, дядь Вась! – обратилась она к усатому возчику с папироской в зубах. – Вы на Луговую?

– А то куда ж, – ответил мужик. – Где у нас еще коровы остались?

Аня прыгнула на ходу на телегу и, прежде чем скрыться за углом, взглянула на Ивана и помахала рукой.

К открытой двери стоящего на отшибе кирпичного магазина со старой, в пятнах ржавчины вывеской: «Вино. Водка. Табак» припечаталась толпа человек в сотню. У двери стояли, пропускал порциями внутрь, два активных добровольца-алкаша, которыми лениво руководил милиционер с красивым восточным лицом.

Генка стоял в стороне, в маленьком вытоптанном и замусоренном скверике, опираясь плечом на чей-то старый, ободранный и исписанный постамент без статуи, покуривал, подумывал, глядя на толпу, потом бросил щелчком окурок, харкнул вслед и пошел к толпе, как в спортивной ходьбе, подавшись вперед, оттопырив костлявую задницу и работая локтями и ногами.

– Пропустите чемпиона! Чемпиона пропустите! – объявлял он на подходе, прибавляя: – Спорт – могила, водка – сила! – И, уже врубившись в толпу, загыгыкал, здороваясь почти с каждым. – Физкультпривет! – поприветствовал он милиционера, приложив руку к виску.

– Пустая голова рука не прикладывай, – засмеялся милиционер, и, заглядывая ему в глаза, подобострастно засмеялся Генка. – Развязал? – поинтересовался милиционер.

– Не развязал, а только развязываю, – поправил Генка. – Завязать мы, конечно, можем, но если развяжем, тогда держись…

– Не пугай, пугала, – улыбался милиционер. – Лучше деньга вытрезвитель готовь.

– Да хоть сейчас. – Генка вытащил из кармана брюк комок смятых червонцев и четвертных. – Мотоцикал цыкал, цыкал и совсем заглох! На, бери…

– Потом, потом, – засмеялся милиционер, отказываясь.

– Наше дело – предложить, – развел руками Генка. – Ну, я пойду? А то мочи нет! Сколько лет не пил.

– Пускай, – приказал милиционер алкашам, и Генка пропал в черном дверном проеме.

Художницы сидели за своими рабочими столами, а за Аниным столом сидела Полубояринова.

– Чудесный-расчудесный, – повторяла она язвительно и возмущенно.

– Генку жалко все-таки, – высказалась Спиридонова.

– Да при чем тут Генка, – отмахнулась Полубояринова. – Чудесный-расчудесный… Жили тихо-мирно, приехал, перебаламутил! Он мне сразу не понравился, в первый же день. «Я русский, мы русские…» Великодержавный шовинизм какой-то! А на Ашота смотрела, и мне его жалко было. Аркаша тоже стоял… Он что, виноват, что он еврей?

– Кто сказал еврей?! – шутливо воскликнул Аркаша, входя в «живописную».

Спиридонова от неожиданности вздрогнула. Анна-Алла даже не повернула головы – она все время смотрела в сторону, усмехаясь и пофыркивая.

Анна Георгиевна, судя по ее взгляду, была солидарна с Полубояриновой.

– Он, Аркаш. – Полубояринова взмахнула рукой, приветствуя его. – Мы про этого Ивана говорили. Неизвестно еще, где он русский язык выучил.

– Где-где, в ЦРУ, – подбросил мыслишку Аркаша.

– А что? – не удивилась Полубояринова и подтвердила это свое неудивление: – Я не удивлюсь…

Аркаша развел руками:

– Ну, Галина Ивановна, вы еще скажите, что бывший владелец фабрики купец Фрязин – его родной дедушка.

Возникла пауза, требуемая для осознания услышанного.

– А ведь правда, – потрясенно заговорила Спиридонова. – Тот Фрязин, этот Фрязинский.

Анна-Алла хмыкнула и отвернулась к окну.

В дверь постучали, и в «живописную» вошел Иван.

– Здравствуйте, – сказал он и поздоровался за руку с Аркашей. – Здравствуйте… Простите, Анны нет?

После некоторой паузы ответила Полубояринова:

– Я за нее.

Плюшевой увидел Ивана в «отбелке» и молча поманил пальцем. И еще раз, и еще – настойчиво и просительно. Иван усмехнулся и пошел следом.

Он шел за безмолвным Михаилом Васильевичем по темным коридорам, через пыльную котельную, хлюпая в залитом водой подвале. У низенькой и неприметной дверцы Плюшевой остановился, открыл ее ключом. Это была крохотная каморка, в которой помещались только лежак и табуретка. Каморка была замусорена огрызками хлеба, колбасы и плавленых сырков, загажена мышами, заставлена десятками пустых пыльных бутылок. Это было тайное убежище тихого алкоголика.

Плюшевой достал из кармана бутылку водки и налил в захватанный стакан по самые края.

– На, легче станет… – Он застенчиво улыбнулся и ободряюще подмигнул.

Иван повернулся и пошел обратно.

Он постоял у двери маленького домишки по адресу Луговая, 96, подержал на ладони небольшой навесной замок.

– Не лает, не кусает, в дом не пускает, – усмешливо проговорил он и спросил неведомо кого: – Я правильно говорю?

У куста шиповника, где он нашел спящую Аню, за вбитый в землю железный штырь была привязана коза. Она выщипала всю траву в диаметре, допускаемом веревкой, да и шиповник прилично обработала, – видно, шипы ее не останавливали. Глянув наглыми зелеными глазами, коза противно проблеяла и направилась к Ивану то ли попрошайничать, то ли бодаться.

Иван растерянно улыбнулся и отвернулся. Там мутно поблескивал и гудел куб почтового ящика. Иван торопливо посмотрел в другую сторону и увидел сосну, одиноко и гордо стоящую на зеленом холме. Сосна была нетолстая, но очень высокая и как стрела прямая.

 
Во поле березка стояла!
Во поле кудрявая стояла! –
 

решительно запел Иван и быстро пошел к дереву. По пути он запутался в лежащей в траве ржавой проволоке, но, дрыгая на ходу ногой, продолжал напевать в ритме марша:

 
Люли-люли, стояла!
Люли-люли, стояла!
 

Обняв дерево, он с минуту стоял, неподвижно и крепко прижимаясь щекой к щекочущей коре, освобождаясь от отрицательной энергии и заряжаясь положительной. После чего сел на мягкую хвою, прислонившись спиной к стволу и прикрыв глаза. И почти сразу же услышал звук приближающегося автомобиля.

Это был грузовик. В кузове его стояли два человека. Грузовик подъехал и остановился в нескольких метрах. Слегка недоумевая, Иван смотрел, как медленно выбирались из кузова слегка хмельные добродушные мужики. Было непонятно: то ли они специально не смотрели на Ивана, то ли в самом деле его не замечали.

– Николай, шишку хочешь? – спросил один, подобрав с хвои сосновую шишку.

– Белку хочу, – ответил второй, закуривая.

– Какую белку?

– Маруську Белкину из столовой.

– Ах-ха, – засмеялся третий, – это баба! – Он вылез из кабины и вытаскивал следом бензопилу. – Она знаешь что мне сказала? «Баба без живота, что клумба без цветов!»

Все трое засмеялись, поглядывая на дерево и начиная поглядывать на Ивана. Иван поднялся.

– Вы что… Что вы собираетесь делать? – растерянно спросил он.

– Валить ее собираемся, – объяснил третий, пытаясь завести пилу. – Ты отойди-ка подальше, а то пришибет, а нам за тебя отвечать. – Он говорил мирно, дружелюбно.

– Но почему, почему именно это дерево?! – воскликнул Иван.

– Тебе сказали – иди отсюда, – включился в разговор второй. У этого были злые глаза. – Алеша-Почемучка, – прибавил он насмешливо.

Первый засмеялся:

– Начальство сказало – мы пилим.

Третий наконец завел пилу, и она оглушительно затрещала.

Иван что-то еще хотел сказать, может быть главное, окончательное, но промолчал, передумав, поняв, вероятно, что бессмысленно этим людям что-либо говорить, бесполезно. И быстро пошел прочь. Уже на подходе к машине он услышал прощальный звук падающего дерева.

– Удобства, – насмешливо проговорил Иван, оглядывая свою опустевшую комнату в последний раз. Взяв одну из сумок, он открыл дверь и замер от удивления.

В коридоре напротив стояли рядышком Альберт и тетя Пава. Альберт был в брюках и майке, и левая рука его была забинтована и висела на перевязи. Оба они улыбались: Альберт – искренне и открыто, тетя Пава – смущенно и виновато.

– Уезжаешь? – спросил Альберт.

– Уезжаю, – кивнул Иван.

– Ну и правильно, – одобрил Альберт и протянул здоровую руку к сумке. – Давай помогу.

Они погрузили в «вольво» сумки, и Альберт протянул ладонь:

– Без обиды?

Иван подумал, усмехнулся и молча пожал руку своего соглядатая.

Тетя Пава преданно смотрела снизу слезящимися глазками-пуговками.

– Приезжайте еще, – прошептала она.

Иван сделал к ней шаг и на мгновение прижал к себе.

На повороте, где разбитая провинциальная дорога соединялась с широкой и ровной столичной, стоял на обочине гаишный москвичок, и тут же выглядывал из кювета трактор «Беларусь». Гаишник, тот самый Егорыч, который встречал Ивана здесь, на этом же месте, выговаривал трактористу и грозил ему пальцем. Увидев краем глаза «вольво», Егорыч повернулся и взял под козырек. Иван коротко нажал на сигнал.

Он выехал на шоссе и быстро набрал скорость. «Вольво» мчалась, обгоняя грузовики и легковые авто. Шоссе выкатывалось вперед ровной серой дорожкой, приятно шуршало под резиной колес. Иван глубоко и облегченно вздохнул и включил радио. Там говорил Горбачев. Иван расправил плечи и запел в полный голос:

 
Гло-ри, Глори, аллилу-уйя!
Гло-ри, Глори, аллилу-уйя!
 

На окрестные поля и перелески опускался обычный летний, божественной красоты вечер.

Где-то звучал бодрый голос дикторши «Доброго утра».

– Проснулся, Геннадий Батькович? Как спалось-то на новом месте?

Генка открыл глаза и медленно повернул на голос голову. В дверях маленькой душной комнаты стояла Ворона. Она улыбалась.

– Ну, вставай, вставай, у нас все уже готово… – Она указала взглядом на стол. Его украшал букет блеклых бумажных цветов в стеклянной вазе, рядом стояла бутылка «Столичной», в больших мисках лежали соленые огурцы и помидоры, на тарелке – порезанная ломтями колбаса, сало, пара открытых банок консервов. А на краю, ближе к кровати, стояла литровая банка манящего, свежего, чуть мутноватого рассола.

– Или полежишь еще? – по-прежнему ласково допытывалась Ворона. – Встаешь?.. Ну вставай… Маринк, Генка твой уже встает, а ты еще с картошкой возишься! – закричала она, выходя из комнаты.

Генка посмотрел на соседнюю подушку, на которой отпечаталась голова спавшей здесь Маринки, закрыл глаза и еле слышно, но очень горько заскулил. Он нашарил под одеялом трусы, натянул их и медленно, по-стариковски поднялся. В изголовье кровати были веером приклеены вырезанные из журналов фотографии молодых красавцев: Магомаева, Кобзона и Алена Делона…

Дверь распахнулась, и в комнате торопливо и торжественно появилась Маринка. Одета Маринка была нарядно: в ту самую, верно, кофточку – «жатенькую, сорок рэ», в новую джинсовую юбку; на плечах ее лежал платок, «серейский».

– Встал? – спросила она по-домашнему деловито, с трудом скрывая ликование. Фигура у нее была ничего, но дело портило скуластое двуствольное лицо, глаза жадноватые и злые, черные усики и крупные мужицкие руки – вылитая мать Ворона.

– А штаны где… мои? – спросил Генка низко и глухо.

– Брюки? Постирала. – Маринка улыбнулась. – А ты чего, стесняешься? Да иди так, чего уж теперь стесняться?

Маринка поставила на стол миску, повернулась к Генке и, хлопнув его ладонью но груди, ухмыльнувшись, пошутила:

– Грудь моряка… Умываться пошли, а то картошка стынет…

Шлепая по половицам голыми ступнями и подтягивая длинные цветастые трусы, Генка обреченно побрел за Маринкой, косясь на рассол и сглатывая слюну.

Генка тыкал по гремящему носику умывальника и не столько умывался, сколько пил из ладоней воду. Маринка стояла рядом, держа наготове полотенце, и рассказывала то, что было вчера:

– А ты меня вчера в загс потащил, а мамка говорит: «Сперва разведись, а то не распишут».

Замерев, Генка выслушал и это сообщение, стал еще громче стучать по носику умывальника и, вытерев кое-как лицо полотенцем, сиплым шепотом попросил:

– В туалет…

– Галоши вон надень, – сказала Маринка в сенцах и, пока он шел в старый дощатый сортир, стоящий на краю двора, хозяйским взглядом проводила его гнутую фигуру в огромных галошах, в которых Генка полз, как на лыжах.

Маринка внимательно смотрела на закрытую дверь сортира, а Генка внимательно наблюдал из‑за двери за Маринкой. Наконец ей надоело стоять на одном месте, и она скрылась в доме, успокоившись видно. Генка вышмыгнул из уборной, обогнул ее и, собравшись дать окончательного деру, облегченно вздохнул, как вдруг услышал за спиной:

– А ты это куда?

Генка испуганно обернулся и увидел Ворону-старшую, Маринкину мамку. Та опрыскивала смородину от вредителей. За спиной ее висел на лямках баллон с ядохимикатом, в руке – штырь опрыскивателя с загнутым концом. На глазах были круглые очки в резиновой оправе, делающие Ворону еще более страшной.

Генка смотрел на нее и пятился.

– Ты… куда? – возмущенно повторила Ворона.

Вместо ответа Генка повернулся и побежал. Ворона успела огреть его штырем по спине, и хуже того – крюк зацепил резинку трусов. Генка рванулся, понял, что произошло, подхватил трусы одной рукой и, теряя галоши, выбежал на улицу.

День был воскресный, теплый, и потому на улице было много праздного люда. Погоню наблюдали все, разделившись в своем участливом наблюдении: женщины болели за Генку, а мужики, странное дело, поддерживали Ворону.

Вороне мешал баллон за спиной, она боялась бросить его на дороге. Генка же не мог бросить трусы, поэтому довольно долго Ворона почти настигала беглеца и еще пару раз огрела его по спине железным штырем. И все же молодость взяла свое, и Генка стал отрываться и уходить вперед, и обессиленная Ворона остановилась, а Генка все бежал, бежал, и начинало казаться, что он не остановится уже никогда…

Иван шел по улице Ленина и с трудом узнавал ее – так она была принаряжена: флаги, плакаты, разноцветные воздушные шары. В нескольких местах одновременно играли духовые оркестры и гудели дюралевые репродукторы на столбах. Люди, что тянулись сплошным потоком к площади Ленина: дети, женщины, мужчины и снова дети, – тоже были нарядны и праздничны. Впрочем, и Иван был наряден – в светлом модном костюме и белой сорочке с галстуком, хотя, похоже, он не ожидал оказаться на празднике города Васильево Поле. На него оглядывались, выделяя не своего, иностранца.

В одной руке Иван держал роскошный и тоже не здешний букет роз, в другой – целлофановый пакет из «Березки». Люди улыбались, и Иван улыбался. В этот день всем было хорошо.

Чуть в стороне двигалась строем рота солдат, ведомая неохватно толстым прапорщиком.

– Курицын! – крикнул Иван и заторопился к солдатам.

Последний солдатик, самый плохонький, маленький, но с неожиданно неглупыми глазами, удивленно смотрел на незнакомца. Иван выхватил из пакета два блока сигарет «Винстон» и протянул их солдату:

– Возьми. Это тебе. С праздником. – Иван улыбался.

– Ты чего, дядь, крэзи? – недоверчиво спросил солдат.

– Крэзи, да, крэзи, – обрадованно закивал Иван.

– Курицын! Разговорчики в строю! – кричал впереди прапорщик.

Солдат улыбнулся:

– Ну, если крэзи… – схватил сигареты и побежал догонять строй.

– А вы знаете, – воскликнул, пожимая руку Ивана, Аркаша, – оказывается, какое самое страшное проклятие у китайцев? – Он старался перекричать играющий рядом оркестр. – Чтоб тебе жить во времена перемен! – Аркаша вел себя так, как будто они расстались не две недели назад, а только что и вот снова встретились на суетном пятачке жизни. Он ничего не спрашивал, а только поглядывал на букет в опущенной руке Ивана. – Может быть, именно поэтому китайская цивилизация существует уже пять тысяч лет?

Иван пожал плечами – ему совсем не хотелось сейчас философствовать.

– Да! – вспомнил Аркаша и представил стоящих рядом жену и дочь лет пяти. Жена была еще молодая, но, видно, не очень здоровая женщина – рыхлая, дебелая. – Моя законная супруга!

– Света, – устало назвалась женщина.

– А это дочь…

Девочка упоенно лизала мороженое в вафельном стаканчике и очень была этим увлечена, но все же сделала книксен и назвала свое имя:

– Аня.

– Ну, как вам?! – прокричал Аркаша, окидывая взглядом если не море людское, то уж озеро, большое озеро – точно.

– Хорошо, – сказал Иван.

На площади Ленина были выстроены ярко раскрашенные фанерные балаганы – точь-в‑точь как на макете в кабинете Ашота Петровича, когда Иван приехал на фабрику знакомиться.