Текст книги "Отец мой шахтер (сборник)"

– Мотив хороший, а слова? – выдвинул довод Владимир Иванович.

– Слова тоже хорошие, – губернатор стоял на своем.

Владимир Иванович не стал дальше спорить – не потому, что боялся испортить настроение, это было невозможно, просто он отвлекся, переведя взгляд с хрусталя часовни на гранит памятника Ленину, окончательно утверждаясь в собственной правоте: одно другому не мешает. А в том, что Ленин, получалось, указывал рукой на храм, в этом тоже был свой смысл. И преемственность поколений, и покаяние, и терпимость – все эти слова, которые Владимир Иванович не то чтобы не любил, но не очень хорошо понимал и как-то их стеснялся, – все это было теперь на Заводской площади, присутствовало, имело место.

В небе громко громыхнуло, и сразу вдруг потемнело. Народ внизу заволновался.

– Не будет дождя! – громко проговорил Владимир Иванович и нахмурил брови, вспомнив, что нет здесь родных и близких: у Галины Васильевны был приступ мигрени, Гелю он даже не приглашал, потому что знал, что она все равно откажется, а Илья только усмехнулся в ответ на предложение, чем обидел и разозлил.

2

– Пора! – решительно проговорил Илья, разматывая красное знамя на длинном тонком древке. Знамя было шелковое, то самое – из дедушкиного сундучка, цирковое.

Ким и Анджела Дэвис смотрели на Илью растерянно, не веря, похоже, в то, что задуманное им произойдет. Они стояли в пустом переулке рядом с площадью, откуда доносились голоса хора. Илья торопливо натянул на голову бандитско-омоновскую шапочку с прорезями для глаз и, подняв знамя, стремительно побежал вперед – к людям, стоящим на Заводской площади.

Дул сильный встречный ветер, и знамя сразу расправилось и затрепетало. Илья бежал прямо на толпу, и толпа его испугалась, подалась назад, расступилась. Он вошел в людскую массу, как нож входит в масло, разделив ее на две половины, и теперь это было две толпы: над одной возвышался Ленин, над другой – православный крест.

Среди начальства первым оценил происходящее губернатор. Он просиял и воскликнул, одобряя:

– А вот это хорошо придумано!

Митрополит подслеповато сощурился, вытянул цыплячью шею и, передернув плечами, крякнул, как будто выпил мерный стаканчик горькой микстуры.

Печенкин наблюдал за бегущим знаменосцем неподвижно и бесстрастно.

Хор сбился: казаки еще кое-как пели, а белогвардейцы уже даже не раскрывали ртов.

– Да здравствует коммунизм! – звонко прокричал на бегу Илья, и после этого замолчали и казаки. На Заводской площади стало совсем тихо. Милиционеры вертели головами, но не пытались задержать бегущего, думая, видимо, что так и должно быть.

Илья уходил и – ушел, выбежав из толпы и скрывшись за углом стоящего на краю площади дома.

– Заср-ранец, – прорычал сквозь сжатые зубы Печенкин.

Глава шестнадцатая. БОЙ БЕЗ ПРАВИЛ И ДО ПОБЕДНОГО КОНЦА

В юности Владимир Иванович занимался боксом и даже стал кандидатом в мастера. Званием своим он гордился и, стараясь ему соответствовать, поддерживал спортивную форму. Время от времени, когда было настроение, устраивались публичные поединки с кем-нибудь из коллег по бизнесу или из ближайшего окружения, чаще из охраны. Для этого на поляне среди сосен, неподалеку от кинотеатра «Октябрь» натягивались канаты боксерского ринга, Седой снимал пиджак и галстук и надевал черную судейскую бабочку, собиралась веселая, возбужденная публика: гости и домочадцы, и – начиналось…

Обычно поединок случался неожиданно, без объявления, ночью, после насыщенного дня, когда Печенкину удавалось сделать что-то особенно важное или, наоборот, не удавалось. Вот и в день торжественного открытия храма, вернувшись поздно домой, вместо того чтобы пойти, по обыкновению, в кино, Владимир Иванович приказал натягивать канаты.

Илья не знал про эту отцовскую забаву, точнее, знал – по письмам матери, но забыл и, идя к дому, с удивлением смотрел на ярко освещенный квадрат, где метались два добровольных гладиатора и бесновались окружившие ринг зрители.

Илья узнал сначала рыжего охранника, потом отца и, поколебавшись, направился к ним.

Это был странный бой. Печенкин был боксером, а рыжий – борцом‑самбистом, и экипированы они были соответственно: Владимир Иванович – в трусах и старой, как видно, мемориальной майке с каким-то линялым спортивным знаком на груди, его противник – в подпоясанной крепкой самбистской куртке.

Это был странный бой: Печенкин бил, стараясь свалить, рыжий хватал, пытаясь заломать. Судил Седой. Большинство болело за хозяина:

– Давайте, Владимир Иванович!

– Бейте, Владимир Иванович!

– Эх, Владимир Иванович!

Кричали громко, то искренне радуясь, то неподдельно сокрушаясь.

– Молодец, рыжий! Дави боксера! – заорал Илья, подходя к месту боя.

Стоящие впереди болельщики удивленно оглянулись, увидели Илью, стали смущенно здороваться, называя его по имени-отчеству и пропуская вперед.

И боксер, и самбист сражались нешуточно и уже порядком устали – первому никак не удавалось ударить, второму свалить.

– Дави, рыжий, дави капиталиста! – закричал Илья.

Владимир Иванович услышал, коротко взглянул туда, но тут же почувствовал на своей шее цепкую пятерню самбиста.

– Вали, рыжий, вали! – завизжал Илья.

Рыжий и впрямь валил Печенкина, и голос Ильи в этот момент был единственным, остальные молчали.

Владимира Ивановича спасло то, что его шея и ладонь рыжего были мокрыми от пота, он не вывернулся, а выскользнул. Растерявшись, рыжий на мгновение раскрылся и тут же получил точный и сильный удар в челюсть. Его ослабшие колени подогнулись, взгляд рассредоточился. Дело было сделано, но Печенкин сгоряча ткнул противника в лоб, и тот опрокинулся на спину.

Все закричали, празднуя победу, и только Илья резко повернулся и стал смотреть в противоположную сторону.

Печенкин победно кружил по рингу и выкрикивал:

– Самбо! Тьфу ваше самбо! И карате тоже тьфу! И кунг-фу, и фу-сю, и го-мо-жо – прямо в жо – тьфу! И все ваши черные пояса против майки мастера спорта СССР – тьфу!

Владимир Иванович преувеличил свое спортивное звание, но никто, разумеется, не стал его поправлять.

Держа за руки победителя и побежденного, Седой торжественно объявил:

– Победил мастер спорта СССР Владимир Печенкин, Придонск, «Трудовые резервы», – и вскинул руку Печенкина вверх. Зрители закричали, засвистели, зааплодировали, и тут же заиграл советский гимн – это тоже была традиция.

На глазах Ильи выступили слезы.

– Эй, ты, коммуняка, иди сюда! – весело и грозно проорал Печенкин.

Илья не двинулся.

– Слышь, что ль! – требовал улыбающийся Владимир Иванович, перекрикивая гремящий на всю катушку гимн СССР.

– Вас папа зовет, Илья Владимирович, – трогая за локоть, услужливо подсказали стоящие рядом.

Илья повернулся. Он улыбался, но с места не двигался.

– Иди-иди, не бойся, звезду на груди вырезать не стану, – подбодрил отец. – Звездану один раз, и всё!

– Я не боюсь. – Илья хотел, видимо, сказать громко, но почему-то получилось тихо, и направился к рингу.

Вокруг смеялись – осторожно и немного нервно. Илья подлез под канаты и остановился напротив отца. Владимир Иванович подскочил, широко размахнулся, и Илья испуганно зажмурился. Печенкин не ударил, он и не собирался бить, а сердито закричал:

– Никогда не делай этого! Не закрывай глаза перед ударом! Это первое правило! Знаешь, как я от этого избавился? Мячик теннисный привязываешь за бечевку и стоишь. Он качается, а ты уклоняешься. Но глаза не закрываешь. Понял?

Илья кивнул.

Печенкин захохотал:

– А теперь учись удар держать! Но тут никакой теории, только в бою, только в бою! Ну-ка! Нилыч, надень на него перчатки.

Пока Седой, глядя насмешливо, всовывал в перчатки слабые безвольные руки Ильи, Печенкин вновь, как после победы, заходил кругами по рингу и закричал, обращаясь к публике, куражась:

– Матч века! Отец-капиталист против сына-коммуниста! Бой без правил и до победного конца!

Он повернулся к Илье и вдруг замолчал и замер. За спиной сына стояла Галина Васильевна – в длинном, до земли, зеленом халате, с влажной повязкой на лбу.

– Ты что здесь устроил, Володя? – спросила она тихо и укоризненно.

Печенкин смущенно улыбнулся и пожал плечами.

Тем же своим спокойным, обезволивающим взглядом Галина Васильевна обвела стоящих вокруг людей, и они стали бесшумно расходиться.

– Нилыч! – закричал Печенкин в спину уходящему Седому. – Будь другом, сгоняй на вокзал, купи семечек, а то в кино еще охота сходить.

– Ты что здесь устроил, Володя? – повторила свой вопрос Галина Васильевна.

Она ждала ответа на свой дважды произнесенный вопрос, но Печенкин решил, видимо, на него не отвечать. Он перестал вдруг замечать жену – как будто ее здесь не было, хотя Галина Васильевна стояла за спиной сына.

– Ну и что? – грозно и насмешливо обратился Печенкин к Илье. – Да здравствует, ну и что? Я ж тебе говорил: нет тут ни коммунистов, ни демократов! Говорил? Говорил! Мы не белые, мы не красные, мы – придонские! Хотел людям праздник испортить? Да они не поняли ничего! Подумали – пьяный омоновец с ума сошел! – Печенкин хохотнул, довольный неожиданной придумкой. – Никто ничего не понял! Или думаешь, в газетах напишут? Не напишут! Или по телевизору покажут? Не покажут! Это я тебе гарантирую. Никто ничего не узнает, понятно? А вот что ты засранец – узнают все…

– Володя! – остановила мужа Галина Васильевна. Она не любила грубых слов.

– Что – Володя?! – закричал Печенкин. – Знаешь, что он сегодня сделал? Он мне в душу плюнул! У меня такой день! Сколько я дерьма за этот храм съел, сколько сил потратил, денег, а он?! – орал Печенкин, и на его шее веревками вздувались жилы. – Заср-р-ранец!

– Володя! – решительно оборвала его жена. Печенкин замолчал и неожиданно засмеялся, сверкая глазами.

– Коммунист? Ну вот и живи как коммунист! – Он вновь обращался к сыну: – Тебе дед сухарей насушил – вот и грызи! И никакой больше охраны – коммунистов не воруют…

– Володя…

– Хочешь – сама охраняй! И жить он в моем доме больше не будет! Всё!

– Володя, успокойся, – попросила Галина Васильевна.

– А я спокоен! – заорал Владимир Иванович. – Спокоен! Потому что это мой дом и все здесь мое. А твой вон кинотеатр «Октябрь»… Ни копейки денег ему! Днем пусть работает, а вечером учится! В школе рабочей молодежи, как я учился. В Швейцарии не научили, там научат! Быстро научат! Обязательно научат! Всё! Новая жизнь! Нью лайф! – Печенкин перемахнул через канаты и прокричал вдаль: – Нилыч! У молодой не бери, у нее недожаренные!

Глава семнадцатая. ОНО УЖЕ ПРИШЛО

1

Илья ушел из отцовского дома в ту же ночь, правда недалеко – в кинотеатр «Октябрь», найдя себе пристанище на чердаке с изнаночной стороны экрана. Он лежал на резиновом матрасе, который притащил киномеханик Наиль, под шерстяным пледом, который дала мама, смотрел в большое полукруглое окно на звезды, слушал воркование невидимых голубей и глуховатую фонограмму любимого фильма отца и был, кажется, счастлив.

У Владимира Ивановича в ту ночь тоже было неплохое настроение. Он сидел, по обыкновению, в последнем ряду, лузгал семечки и неотрывно смотрел на экран, находя там не только душевное отдохновение, но и подтверждение собственным мыслям. И когда судья-индус сказал: «Сын честного человека всегда честен, а сын вора – обязательно вор», – Печенкин согласился, проговорив:

– Это точно.

Галину Васильевну не очень испугала ссора между мужем и сыном, она хорошо знала Печенкина, знала, что должно пройти время, чтобы он остыл и повинился. Ни на какую работу Илюшу она, конечно, не отпустила бы, но запретить ему учиться не могла, а он как раз высказал желание учиться – в обычной придонской школе. К тому же Галина Васильевна прекрасно понимала, что сыну скоро надоест это бессмысленное, бесплодное занятие, и согласилась, поставив одно лишь условие: в отсутствие телохранителей провожать его в школу будет она сама. Илья засмеялся и поцеловал мать в лоб.

2

Илья шагал по Придонску широко и деловито. Галина Васильевна двигалась рядом, настороженно поглядывая по сторонам, прижимая к груди, как щит, черную жесткую сумку.

– Ты знаешь, Илюшенька, сегодня утром ко мне подошел папа и пригласил нас с тобой… в кино, – сообщила она радостно.

– Ненавижу кино, – сказал Илья в ответ.

– Почему? – удивилась Галина Васильевна.

– Потому что оно врет.

Галина Васильевна улыбнулась:

– Ну, малыш, кто же в наше время говорит правду? И дело вовсе не в кино… Папа хочет помириться, а на что-то другое у него фантазии не хватает. Я даже знаю, как все это будет выглядеть. Перед началом сеанса он пожмет твою руку и скажет… какую-нибудь глупость… И ты снова вернешься в свой дом, в свою комнату…

– На чердаке я чувствую себя прекрасно! – сообщил Илья.

– Ты не хочешь мириться с папой?

Илья не ответил.

– Ну хорошо, объясни мне, чего ты от него добиваешься? – спросила Галина Васильевна, остановившись. Илья тоже остановился.

– Я хочу, чтобы он отдал людям то, что у них отнял, – ответил он спокойно и твердо.

– Каким людям? – не поняла Галина Васильевна.

– Этим, – Илья указал взглядом на прохожих – мать и сын находились в центре города, на людной улице Ленина.

– Но они… не просят, – проговорила Галина Васильевна, растерянно озираясь.

– Пока не просят… А когда придет время, не попросят – потребуют… Но будет поздно.

Илья озабоченно посмотрел на свои часы, и Галина Васильевна автоматически – на свои.

– И когда, ты считаешь, придет это время? – тихо спросила она.

– Оно уже пришло, – ответил Илья спокойно, почти равнодушно.

Галина Васильевна еще раз внимательно посмотрела на проходящих мимо людей.

– Я согласен помириться с папой, – неожиданно сказал Илья. – Но ты должна за это выполнить одну мою просьбу.

– Какую?

– Седой должен быть уволен.

– Седой? – не поняла Галина Васильевна.

– Нилыч.

– Нилыч? За что?

– Я знаю – за что.

– Но он… практически член нашей семьи. Он спас папу от неминуемой гибели. – Галина Васильевна недоумевала.

– Значит, тогда я не член вашей семьи, – сказал как отрезал Илья.

На противоположной стороне улицы появилась Анджела Дэвис. Илья демонстративно посмотрел на часы. Сделав виноватое лицо, девушка побежала к ним, не обращая внимания на машины. Галина Васильевна переводила удивленный встревоженный взгляд с сына на мулатку и с мулатки на сына.

– Это… твоя девушка? – растерянно спросила она.

– Она мой товарищ, – строго ответил Илья.

– По партии?

– Да.

Это немного успокоило Галину Васильевну.

– Она будет называть меня Сергеем, не удивляйся, – предупредил Илья.

Мать понимающе кивнула.

– Привет, айда в «Макдоналдс», первый урок все равно отменили, – с ходу протараторила Анджела Дэвис.

– Моя мама, – представил Илья.

Галина Васильевна изобразила на лице улыбку:

– Галина Васильевна, можно просто тетя Галя.

– Антонина, можно просто Тоня, – представилась мулатка. – А он на вас ни капельки не похож. На отца, наверно?

– Ты прочитала? – перебил ее Илья.

– Дочитываю, – отмахнулась Анджела Дэвис и обратилась к его матери: – А вы любите ходить в «Макдоналдс»?

Галина Васильевна вновь улыбнулась:

– Разве можно это любить?

– Если деньги есть – можно, – объяснила мулатка. – Я вчера бабке говорю: «Дай денег». А она мне: «Иди в проститутки». А я ей: «Иди сама». А она мне кастрюлей по башке – ба-бах! Шишара – потрогайте. – Анджела Дэвис наклонила голову.

Но Галина Васильевна не стала этого делать, лишь спросила:

– Вы живете с бабушкой?

– Живем, – кивнула девушка, сама трогая свою шишку. – Застрелится – буду одна жить.

Галина Васильевна улыбнулась:

– А мама? Папа…

– Мама в Эстонии. У нее там муж и ребенок. Беленький такой. А батя в Африке. По пальмам лазает… – Анджела Дэвис вдруг задумалась, что-то вспоминая, хлопнула себя по макушке, взвыла от боли, потому что попала по шишке, и закричала: – Мне же еще математику надо списать!

Глава восемнадцатая. ПРЕСТУПЛЕНИЕ ДЕТЕРМИНИРОВАНО НАКАЗАНИЕМ

1

Когда прозвенел звонок на урок и сын ушел в класс, Галина Васильевна уселась на стул у стены в пустом гулком холле, достала из сумки неоконченное вязанье, посадила на нос очки, но, не начав работу, услышала приближающийся дробный стук каблучков по кафелю пола. Из‑за угла вышла спешащая на урок Геля с классным журналом под мышкой. Она была в красивых дорогих туфлях и великолепном деловом костюме, хорошо причесанная и со вкусом накрашенная. Тот, кто знал ее раньше, теперь мог и не узнать – жизнь в «царском селе» Гелю преобразила. Она была так хороша, что, рожденная красавицей, Галина Васильевна ей сейчас проигрывала.

Геля замедлила шаг, задумчиво и удивленно глядя на сидящую у стены женщину, и скрылась за дверью класса.

Наклонив голову и глядя из-под очков, Галина Васильевна проводила ее взглядом задумчивым и удивленным.

2

– Ну что, хулиганы, прогульщики, лодыри, двоечники? – весело и привычно поздоровалась Геля с классом, бросила на стол журнал и заметила сидящего рядом с Анджелой Дэвис Илью. Вскинув брови, спросила: – У нас новенький?

Илья поднялся и представился:

– Сергей Нечаев.

Геля взяла в руки журнал, но Илья предупредил ее вопрос:

– Мы приехали только вчера, я еще не успел оформить документы.

– Приехали – и сразу в школу? Похвально. А откуда, если не секрет? – Геля говорила дружелюбно и чуточку иронично, это была ее всегдашняя манера общения с учениками.

– Из Чечни, – просто ответил Илья.

В Гелином лице появилось что-то скорбное, даже трагическое.

– Садитесь, Сережа, – сказала она тихо.

Во время их разговора Анджела Дэвис тянула вверх руку. Геля улыбнулась:

– Да?

Анджела Дэвис поднялась и ткнула пальцем в значок на своей груди.

– Ну и как вас теперь называть? – с иронией в голосе спросила учительница.

– Анджела Дэвис. – Мулатке явно нравилось ее новое имя.

Геля удивилась:

– Откуда ты знаешь про Анджелу Дэвис?

Девушка кокетливо потупилась:

– Один человек сказал.

В классе засмеялись.

– Ты что-то хотела спросить? Анджела Дэвис…

– Я вчера читала Бальзака, – стала рассказывать девушка, но учительница ее поправила:

– Во-первых, не Бальзака, а Бальзака, а во-вторых, что я слышу? Ты стала читать книги? Ну, наверное, волк в лесу сдох!

– Волк жив, – успокоила Анджела Дэвис. – Это я на листке календаря прочитала. Меня бабка дома закрыла, телевизор сломался, у магнитофона батарейки потекли, спать не хотелось, я оторвала листок и…

– Прочитала?

– Прочитала.

– Весь листок целиком?

– Нет, только первое предложение.

Класс засмеялся вместе с учительницей.

– И что же это было за предложение?

Анджела Дэвис задумалась, вспоминая, и выпалила:

– «В основе всякого большого состояния лежит преступление». Это правда или нет?

Геля улыбнулась, обвела взглядом класс и спросила:

– А вы как думаете?

Илья тут же поднял руку.

– Сергей… А фамилия? Извините, я забыла.

– Нечаев.

– Сергей Нечаев. Да, Сережа…

– «В основе всякого большого состояния лежит преступление» – эта мысль давно уже стала банальной. Но она имеет небанальное разрешение. В каждом отдельном случае такое преступление детерминировано наказанием, – Илья говорил спокойно и уверенно.

– У, какие мы слова знаем! – удивился сидящий на соседней парте здоровый балбес. – Так ты русский или чеченец?

– Чеченец, – бросил в его сторону Илья.

– Тогда молчу. – Балбес поднял вверх руки.

– Прекратите! – строго вмешалась учительница. – Какая разница: кто чеченец, а кто русский? Разумеется, преступление детерминировано, то есть чревато наказанием. Это гениально доказал Достоевский в своем романе «Преступление и наказание», который мы недавно прошли.

Илья поморщился:

– Достоевский как раз ничего не доказал. Раскольников хотел отнять награбленное, и если бы Достоевский изобразил его не истериком и психопатом, каким был сам, а нормальным, хладнокровным человеком, то и старуху бы убивать не пришлось…

– Нормально наехал бы, – поддержал кто-то из мальчишек.

В классе засмеялись. Геля смотрела на новичка с интересом.

– Достоевский еще и сестру старухи приплел… А потом гениального следователя выдумал, какого просто быть не может. Следователь – это тот же милиционер, а где вы видели гениального милиционера? И все это – с единственной целью: загнать бедного, больного студента в угол… Достоевский сначала придумал ответ, а потом подгонял под него задачу.

– Меня вообще тошнит от этого Достоевского, – поддержала Илью школьница, судя по виду – отличница.

– Но постойте, Сергей, – с улыбкой заговорила Геля. – Вы же сами себе противоречите! О какой детерминированности преступления наказанием можно в таком случае говорить?

– Об общественной.

– Например?

– Например, 1917 год. Великая Октябрьская революция.

Геля кивнула:

– Поняла. Вы считаете, что революция в России была неизбежна? Что ж…

– Она была детерминирована тысячами тех самых больших состояний, в основе которых лежало преступление. Количество перешло в качество. Тысячи отдельных преступлений родили одно большое наказание.

А класс между тем разделился надвое, но не на тех, кто был за учительницу и кто за новичка, а на тех, кто наблюдал за диспутом и кто следил за Гелей. Это были в основном девчонки. Они пялились на Гелин живот и возбужденно перешептывались.

Но Геля так увлеклась дискуссией с новым учеником, что ничего не замечала.

– То есть вы хотите сказать… – Она наморщила лоб, пытаясь понять ход мыслей новичка.

– Я хочу сказать, что новая революция в России неизбежна.

Учительница громко засмеялась:

– Какая революция, Сережа? Время революций давно прошло. Пройдите по улицам: люди гуляют, влюбляются, ходят в театры…

Илья снисходительно улыбнулся:

– Когда революционные солдаты и матросы брали Зимний, в опере пел Шаляпин.

– К чёрту революцию! – воскликнула Геля шутливо, но несколько все же нервно. – Революция – это кровь, это безвинные жертвы…

– Жертвы революции не бывают безвинны… Это общее наказание за отдельные преступления.

– Ну хорошо, а дети? – Геля, похоже, теряла терпение. – В чем, например, виноваты дети?

– Дети отвечают за своих отцов.

– И за матерей! – выкрикнула Анджела Дэвис, и все снова засмеялись. Все, кроме учительницы.

– Хорошо же вас учили в вашей Чечне, – задумчиво проговорила Геля и направилась к двери.

– Это – самообразование, – с интонацией превосходства ответил Илья.

Геля открыла дверь и выглянула в холл. Женщины с вязаньем в руках там уже не было. Она вернулась к столу и внимательно посмотрела на новичка. Глаза его откровенно издевательски смеялись.

– Вы еще о детской слезинке скажите, – негромко предложил он.

– Скажу! – нервно отозвалась Геля. – Достоевский не только великий русский писатель, но и пророк! Он предсказал сто миллионов жертв в России, и его пророчество сбылось!

Илья засмеялся и снисходительно посмотрел на учительницу:

– Достоевский – великий симулянт. Он даже эпилепсию выдумал, чтобы быть похожим на пророка. Известно же, что эпилепсия – болезнь наследственная, а в их роду ею никто не болел, ни до, ни после. Его сто миллионов – просто ровная цифра, взятая с потолка, истерика. Но есть статистика. За последние несколько лет продолжительность жизни в нашей стране упала на десять лет, что эквивалентно одновременному расстрелу восьмидесяти миллионов граждан. Плюс пятнадцать миллионов наркоманов, которые стали наркоманами в эти же годы. Они будут «расстреляны» завтра. Может быть, эти сто миллионов имел в виду ваш пророк? А что касается детской слезинки, то советую вам не забывать о четырех миллионах беспризорных детей…

Илья сел и продолжал, улыбаясь, смотреть на учительницу.

– Я не понимаю… – растерянно проговорила она.

Илья развел руками:

– В России неизбежна новая революция.

Класс зашумел. Он весь был на стороне Ильи.

– Ура! Революция!

– Будем Зимний брать!

– Не Зимний, а Кремль! Ур-ра!

– Но вы практически не жили при советской власти, а я жила. – Геля попыталась призвать учеников к благоразумию, но они не слышали.

– Вы пожили, дайте нам пожить!

– За-мол-чи-те!!! – закричала Геля и трижды сильно и громко стукнула ладонью по столу.

Стало тихо. Школьники смотрели на учительницу с удивлением. Кажется, такой они ее еще не видели. И вдруг девочка с ангельским лицом и ясными детскими глазами поднялась и спросила высоким, чистым голоском:

– Ангелина Георгиевна, вы залетели?

Геля не поняла. Школьники же поняли все.

– Беременная, беременная, беременная… – бормотали они, уставясь на живот учительницы, и засмеялись, заржали – открыто и издевательски.

– Дегенераты! Кретины! Уроды! – истерично закричала Геля и выбежала из класса.

После того случая Геля больше не появлялась в школе, жила безвыездно в своем «царском селе». Странно, но школьники не особо об этом жалели и почти не вспоминали свою любимую учительницу.

Глава девятнадцатая. КАК ПАВКА ПОПУ МАХРЫ В ТЕСТО НАСЫПАЛ

Явочное место они устроили за городом, в заброшенном пионерском лагере, выходящем на берег Дона. Ветер, не стихающий даже на закате, покачивал ржавый, без флага, флагшток.

Анджела Дэвис лежала на животе на дощатом квадратном возвышении, болтала в воздухе ногами и читала «Как закалялась сталь». Она была в купальнике и делала вид, что загорает.

Ким вышагивал внизу по периметру квадрата – то по часовой, то против часовой стрелки, бормоча и шлепая себя по голове какой-то брошюрой.

Илья находился чуть поодаль. Привязав к кусту акации бечевкой теннисный мяч, он ударял по нему рукой и при приближении мяча к лицу уклонялся, как от удара, то влево, то вправо, стараясь не закрывать при этом глаза и даже не моргать.

Солнце росло, собираясь на ночлег где-то за Доном. Внезапно в той стороне гулко ухнул взрыв, Илья вздрогнул от неожиданности и прозевал мяч, который ударил его в лоб.

– Чёрт, – досадливо проговорил Илья и услышал смех.

Смеялся Ким, смотрел на него и смеялся, впрочем, совсем не зло. Анджела Дэвис оторвалась от книги и глядела удивленно из‑за плеча.

– Испугался? – спросил Ким. – Это браконьеры рыбу глушат. Я в прошлом году тоже браконьерил. Мамке два года зарплату не платили, все, что могли, продали, одни макароны ели. А сестренка их не ест, она же балериной быть мечтает. Ну, я пошел браконьерить. Сами рыбу ели и продавали еще. А сестренка знаешь как стала танцевать… Рыба – полезная!

– Где взрывчатку брал? – продолжая хмуриться, спросил Илья.

– Ха, взрывчатку! Да у нас на базаре атомную бомбу можно купить! – хвастливо ответил Ким и прибавил уже серьезно: – Только дорого.

Атомная бомба Илью не интересовала.

– Ты выучил? – спросил он строго.

Ким подумал и решительно кивнул.

– Отвечай, – предложил Илья.

– Это… – глухо заговорил кореец, раскачиваясь и закрыв глаза. – Первый удар – в январе 1944 года…

– Громче! – раздраженно потребовал Илья.

– Первый удар – в январе 1944 года под Ленинградом! – отрапортовал Ким громко, но продолжил вновь глухо и еле слышно: – Второй удар – освобождение Правобережной Украины. Третий удар… Это… Ну… Как его… – Ким замялся и замолчал.

– Третий сталинский удар: апрель – май сорок четвертого года. Освобождение Крыма. 4‑й Украинский фронт. Генерал армии Толбухин, – отчеканил Илья и взглянул нетерпеливо на Кима: – Четвертый?

– Четвертый… – повторил соратник.

Возникла напряженная тишина, и в этот момент засмеялась Анджела Дэвис, вначале тихо, а потом захохотала. Она даже перевернулась на спину и стала взбрыкивать ногами – так ей было смешно. Глядя на девушку, Ким прыснул в ладонь и виновато покосился на Илью. Тот сначала нахмурился, но не выдержал и улыбнулся.

Анджела Дэвис села, свесив ноги, и объяснила:

– Смешно… Как Павка попу махры в тесто насыпал…

Ким хихикнул, а Илья – тот, кажется, не поверил своим ушам.

– Как Павка попу махры в тесто насыпал? Да это же… на второй странице… – возмущенно говорил Илья, подходя к девушке. – Ты… ты же говорила – дочитываешь…

Он выхватил из ее рук красный томик.

– Дочитывала! Я первую страницу дочитывала! – высоким скандальным голоском возразила Анджела Дэвис и обиженно отвернулась.

– Чё-ёрт… Чёрт бы вас побрал, – растерянно бормотал Илья, переводя взгляд с мулатки на корейца. – Ты не можешь выучить десять сталинских ударов… А ты… Ты не можешь прочитать «Как закалялась сталь». Да вы никогда не станете коммунистами! – закричал он.

Соратники виновато понурились. Илья поднял том Николая Островского над головой и воскликнул:

– Это же великая книга, понимаете?!

Ким сделал вид, что понимает.

– Не понимаю, – искренне и нахально призналась Анджела Дэвис. – Чего в ней такого великого?

– Всё! Понимаешь, всё! – закричал Илья. – Каждая страница, каждая строчка, каждое слово! Вот ты смеешься: Павка попу махры в тесто насыпал, да?

– Да.

– А в какое тесто?

Анджела Дэвис пожала плечами.

– В пасхальное! А ты знаешь, вы знаете, что такое пасхальное тесто?

Анджела Дэвис не знала. Ким знал.

– Это когда на Пасху куличи пекут. Мамка всегда на Пасху куличи пекет. И тесто делает сладкое такое, – волнуясь, ответил он.

– А что значит это тесто, знаете? – победно продолжал Илья. – Тело Христово – вот что! Бога, значит! Павка в Бога махры насыпал! Почему поп так и возмущался, почему Павку из школы выгнали… А теперь подумайте, почему именно с этого начинается «Как закалялась сталь»? Да потому, что коммунист в первую голову от Бога должен отказаться! Это – первое. Это – главное. А потом уже остальное.

– Что остальное? – упрямо спросила Анджела Дэвис.

– Например, любовь. От нее он тоже отказался ради революции! Вспомни Тоню Туманову… Тьфу, чёрт, ты ведь дальше не читала! Кстати, верите ли вы в Бога?

Анджела Дэвис хмыкнула, поежилась и, одеваясь, стала рассказывать:

– Мне бабка один раз сказала: «Если ты в церковь пойдешь, я тебе голову оторву». Я тогда сразу собралась и пошла, а навстречу мне Ирка Мухина: «Куда идешь?» Я говорю: «В церковь». Она говорит: «Не ходи. Я пошла перед экзаменами, думала, поможет, а меня поп к себе домой позвал видик смотреть». Ну я – поворот на сто восемьдесят градусов…

– А ты? – обратился Илья к Киму.

Тот замялся и смущенно признался:

– Мамка с сестренкой ходят в церковь.

– А ты? – настаивал Илья.

– Я что, дурак? – обиделся Ким.

– Значит, в Бога вы не верите, – подытожил Илья и сделал неожиданный вывод: – Это плохо. Было бы лучше, если бы вы верили, а потом… Как Павка – он сначала Закон Божий учил, а потом попу махры в тесто насыпал и стал коммунистом… Бог… В Библии написано: «Все волосы на вашей голове сочтены». Когда я это прочитал, я пошел и остригся наголо! Он считает волосы, ха! А что он там делал, когда людей – миллион за миллионом, миллион за миллионом – загоняли в газовые камеры? Волосы считал? Чтобы ими можно было набить побольше кожаных подушек? – Илья говорил это очень волнуясь, он даже побледнел от волнения. Соратники смотрели на него удивленно и немного испуганно. Илья заметил это и улыбнулся: – Наш бог – Революция. Она приходит наказывать и карать. Когда мы победим, своим первым декретом мы запретим это слово.