Текст книги "Отец мой шахтер (сборник)"
Автор книги: Валерий Залотуха
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 21 (всего у книги 50 страниц)
– Хорошо, значит, в десять, – ответил за него Виктор Васильевич. – В десять около гостиницы я тебя буду ждать. Хорошо?
Виталий кивнул, глянув торопливо на Виктора Васильевича:
– Вы идите…
– Хорошо, – согласился Виктор Васильевич, пошел вдоль забора, но почти сразу остановился, посмотрел назад.
Сын переходил на другую сторону улицы, выпрямившись, расправив плечи. Под мышкой он сжимал сверток с подарком, а свободной рукой приглаживал волосы. И одновременно как будто насвистывал, пряча разбитую губу. Он не оборачивался.
Виктор Васильевич видел, как сын подошел к калитке, быстро поднялся на крыльцо, позвонил. Дверь почти сразу открыли, и он шагнул в проем возникшего света.
Виктор Васильевич вздохнул, поглядел по сторонам, спрятал руки в низкие неудобные карманы пальто и присел на корточки у забора рядом с гудящим телеграфным столбом, почти слившись с темнотой. Потом он стал напевать что-то себе под нос.
Но скоро дверь дома открылась, в квадрате света возникла фигура Виталия и пропала, потому что сразу за ним закрыли дверь. Хлопнула калитка. Виталий быстро перебежал через дорогу и остановился метрах в трех от Виктора Васильевича, глядя на окна дома, и вдруг громко и отчетливо произнес:
– Сука…
Потом посмотрел по сторонам, говоря что-то тихо и неразборчиво, и прибавил громче, так, что Виктор Васильевич услышал:
– …И он ушел.
– Я не ушел, я здесь, Виталь, – поднимаясь, заговорил как можно тише и ласковее Виктор Васильевич, чтобы не испугать сына.
Но Виталий все равно испугался, сильно вздрогнул, отскочил в сторону и закричал вдруг:
– А почему не ушел?! Я тебе говорил – иди, значит, иди! Чего здесь спрятался?!
– Да я… – с виноватой улыбкой пытался объяснить Виктор Васильевич.
– Да я, да я! – перебил Виталий. – Ходит весь день! Думаешь, если две сотни дал, значит, всё?! Подарок… Видал я твой подарок!! – закричал вдруг он.
Вытащив из пакета джинсы, схватил их за штанины, попытался разорвать, напрягся, задрожал весь, но ничего не вышло, и тогда, размахнувшись, бросил их в Виктора Васильевича:
– На!!
– Да ты чего? – спрашивал, недоумевая, Виктор Васильевич.
– А ничего, ничего, понятно?! – закричал Виталий и побежал по улице.
Виктор Васильевич побежал за ним, держа в одной руке джинсы, а другую протягивая к сыну.
– Да что случилось-то, объясни… – просил он.
Виталий выскочил из переулков к огородам, которые широкими ровными полосами скатывались вниз к реке, но, не добежав, вскрикнул вдруг коротко, взмахнул руками и пропал в темноте.
– Господи, – выдохнул Виктор Васильевич и побежал быстрее туда.
Сын сидел на дне неглубокой, в полметра, ямы, вырытой на краю огородов для навоза, раскачивался из стороны в сторону, держась за колено, стонал глухо и протяжно:
– У-уй, у-уй, у-уй…
Виктор Васильевич спрыгнул к нему, присел рядом и, заглядывая в лицо, быстро спросил:
– Виталь, что, ушибся? Больно? Где больно, покажи…
Сын не ответил, но показал пальцем на колено.
– Здесь? Ну-ка дай… я посмотрю… дай-ка… выпрями ногу…
Он осторожно поднял разодранную штанину, обнажил разбитое в кровь колено.
– Больно? Здесь больно? А здесь? Нет?.. Ну ничего… это ничего, просто ушиб… Перевязать бы чем… Черт, платка нет… У тебя нет?..
Он посмотрел на джинсы и стал осторожно стирать ими грязь по краям раны.
– И грязный ты весь, вымазался. – Тыльной стороной ладони он пытался стереть грязь с лица сына, но тот не давался, отворачивался, и вдруг губы его стали вытягиваться и опускаться краями книзу, задрожали, и он заревел неумело и басовито.
– Св… св…. св… сволочь она! – объяснил он, заикаясь и всхлипывая, размазывая грязь по лицу. – С Огурцом… с… Огурцом гадом ушла… ушла-а-а…
Виктор Васильевич прижал к себе за плечо сына и, улыбаясь, наклонив голову, сказал:
– Ну что ты, а? Ну, подумаешь – ушла. Ты же мужчина… Да если так, то она тебе не нужна, ногтя она твоего не стоит… Ну чего ты?.. Да знаешь, сколько их еще будет?.. Другая найдется, в сто раз лучше…
– А мне другая не нужна! – выкрикнул Виталий.
Но скоро он стал успокаиваться, всхлипывать, затихая…
Они выбрались из ямы и медленно пошли по холодной больной земле огородов к реке, которая изгибала внизу свою живую серебристую спину. Виталий сильно хромал, припадая на ушибленную ногу, всхлипывая еще иногда, шмыгал носом. Виктор Васильевич обнял его, поддерживая и помогая идти, говорил что-то тихо, успокаивал…
Они присели на твердом пологом берегу; Виктор Васильевич зачерпывал в ладонь воду и умывал сына.
– Ну вот, вот так… вот, – приговаривал он. – Вот и порядок… Ну, успокойся, успокойся… Чёрт, вытереться нечем. – Он посмотрел на джинсы и подал их. – На, вытрись.
Виталий долго и старательно вытирался, потом вернул джинсы. Виктор Васильевич вновь посмотрел на них и сказал вдруг зло:
– Подарок… Цветы им надо дарить, цветы! Остальное – взятка!
И бросил джинсы подальше в воду. Они поплыли бесформенным комком и скоро пропали за изгибом реки, за низким густым кустарником.
Виталий глянул на Виктора Васильевича, шмыгнул носом, но ничего не сказал.
– Знаешь, а давай костер разведем! – предложил неожиданно Виктор Васильевич. – Посидим, погреемся, давай?
Виталий кивнул.
Виктор Васильевич выпрямился, поискал в карманах спички, но не нашел.
– У тебя спички есть?
Виталий пошарил по карманам.
– Нету, потерял, наверно, – сказал он тихо.
– Ну и ладно, без костра обойдемся! – бодро произнес Виктор Васильевич.
– Сейчас… – Виталий пошел вдоль берега, поглядывая по сторонам.
– Тут пацаны маленькие днем костры жгут, – объяснил он, наконец, непонимающему Виктору Васильевичу и, присев над большим кострищем, стал осторожно разгребать рукой сизый разлетающийся пепел, отбрасывать в сторону черные холодные головешки.
В самом низу, под пеплом, мерцал и вздрагивал огонек величиной с ноготь мизинца.
– Траву сухую давайте скорей, – зашептал он громко, встал перед огнем на четвереньки, тихонько дуя на него, не давая загаснуть.
Виктор Васильевич оборвал сухую редкую траву и, набрав в кулак, принес, торопясь, сыну.
Виталий положил немного травы, снова стал дуть. Головешка задымила, но огня не давала. Виктор Васильевич сидел рядом на корточках, похожий на большую чудную птицу: полы пальто разлетелись и лежали на земле, вроде крыльев. Он молча и терпеливо смотрел на сына и на дым без огня, но все же заговорил, улыбаясь:
– У нас в детстве спичек не было, кто ж даст… Ну и мы так же точно костры разводили… Это «по-деревенски» называлось…
– Да у нас тоже, – переводя дух, сказал Виталий.
– Давай я, – предложил Виктор Васильевич. Он поправил траву, встал на четвереньки и, вытянув шею, набрал в легкие воздуха, надул щеки, став вдруг от этого смешным, дунул, но слишком сильно, так, что трава разлетелась в разные стороны.
– Не так сильно-то, – проворчал недовольно Виталий, подбирая траву и укладывая ее на тлеющую головешку. – Вместе давайте…
И они стали вместе дуть с двух сторон, и наконец первый малюсенький язычок пламени превратил единственную травинку в огонь, и от нее занялись остальные.
Костер был большим и жарким. Они сидели на бревнах друг напротив друга, смотрели в живой, звучащий огонь.
– И сигареты потерял, когда бежал, – невесело сказал Виталий. – Закурить бы…
– Курильщик… – проворчал Виктор Васильевич. – Курить не будешь, будешь лучше бегать. – Он обернулся, посмотрел на Виталия. Тот не обиделся.
– Я завтра Огурца поймаю… А потом мы всех остальных подловим… Японца… Сову… Коляна… – говорил он спокойно и чуть устало.
– Ладно, – прервал его Виктор Васильевич. – На вот лучше, погрызи… – Он поднял прутик, который держал над огнем. На конце его был насажен кусочек свиного уха.
Виталий снял его, перебросил несколько раз с ладони на ладонь и стал грызть с аппетитом, наклоняя голову набок, боясь обжечь больную губу. Он оставил половинку, молча протянул ее Виктору Васильевичу, но тот отказался.
– Ты ешь, ешь… Ну как, вкусно? – спросил он, улыбаясь.
Виталий кивнул.
– А ты говоришь…
Виктор Васильевич помолчал и громко спросил с чуть хитроватой улыбкой:
– А вот скажи, Виталь, нас сейчас сколько?
– Как сколько? – не понял Виталий.
– Ну, сколько нас сейчас здесь? – еще больше улыбаясь, спросил Виктор Васильевич.
– Как сколько? – пожал плечами Виталий. – Двое… вы и я…
– А вот и нет! – довольно засмеялся Виктор Васильевич. – Трое! Ты, я… и костер…
Виталий посмотрел на огонь, потом на Виктора Васильевича и сказал неожиданно:
– Тогда четверо.
– Почему? – удивился Виктор Васильевич.
– А луна… луна – четвертая…
Виктор Васильевич поднял голову, увидел неполную еще, остролицую луну и посмотрел удивленно на сына.
Потом было молчание. А потом Виктор Васильевич заговорил решительно:
– Знаешь, я тебя об одном деле попрошу… Я тебя вот о чем попрошу… Не называй меня на вы, хорошо? На ты меня называй…
Виталий молчал. Он поднял с земли щепку, бросил в огонь.
– Хорошо? – повторил Виктор Васильевич.
Но Виталий молчал. Смотрел в огонь.
– Хорошо?
Виталий поднял на него глаза.
– Ты… – Он замолк на мгновение. – Ты мо-а… мо-а… ма… – неожиданно стал заикаться он и снова замолк, переводя дух. – Ты мо-а… мо-а… Ты мой отец?
Потрескивал и дышал костер, а в остальном мире было тихо.
– Да, – давясь, ответил Виктор Васильевич.
– Приехал… – тихо заговорил Виталий. – Я знал, что приедешь… Я тоже, когда первый раз увидел – показалось, что видел тебя уже, только давно очень… А потом, знаешь, показалось, что это было у нас уже… Ну вот прямо знаю, что сейчас будет, будет, что сейчас будет… Понимаешь? – Он посмотрел на отца и заговорил громче: – Я знаешь когда первый раз подумал? Когда тебе про отца сказал… Ну, наврал все… Я специально придумал… Разозлился чего-то… Гляжу, а ты как-то сразу… Ну не знаю… я тогда подумал – отец… А это я наврал все. Нету у матери никого. Был один, давно уже… Алкаш-ханыга… Она его выгнала. Я и не помню его почти. А так нету… И не водит она никого, честно…
Виталий замолчал, посмотрел на огонь, потом на луну, потом на отца.
– Ты пойдешь домой сегодня?
Виктор Васильевич не отвечал, смотрел в огонь.
– Да я понимаю, – вздохнув, произнес Виталий. – Сразу трудно… А она пустит, вот увидишь… – Он снова замолчал, покачал головой, соглашаясь с какими-то своими мыслями. – У тебя правда сын был другой?
Виктор Васильевич помотал головой:
– Не, соврал я тебе, извини… Слышал, как рассказывали… А как бы ты со мной пошел?.. Не было у меня никого… И нету… Ты один…
Сын помолчал и улыбнулся виновато:
– А я думал, ты из‑за него меня Виталием зовешь… Я и молчал… Тогда и подавно… Ты теперь меня моим именем зови, хорошо? А то все – Виталь, Виталь… Хорошо?
Костер затихал. Виктор Васильевич молчал, не двигался.
– Хорошо? – повторил паренек, глядя на Виктора Васильевича, и прибавил, показав пальцем: – У тебя кровь на щеке, обцарапался где-то…
Виктор Васильевич провел ладонью по щеке, медленно поднялся и пошел к речке. Там он присел на корточки, зачерпывал горсть за горстью воду и с силой прижимал ладони к лицу.
Виктор Васильевич сидел у костра с мокрым уставшим и безразличным лицом. Он съежился как-то, стал вдруг маленьким и жалким, почти таким же, каким был совсем недавно этот паренек.
А паренек, нагнувшись, подбирал с земли мелкий горючий сор и бросал его в огонь.
Шальной холодный ветер вырвался из‑за поворота реки, зашумел в кустах, поднял старые листья, взъерошил волосы на голове паренька. Он поежился.
Виктор Васильевич медленно покосился на него, стянул с головы шапку, закрыл ею свое лицо.
– Ты чего? – спросил паренек, выпрямившись.
По вытянутой шее Виктора Васильевича катнулся и гукнул кадык.
– Чего ты? – повторил паренек встревоженно.
Виктор Васильевич с силой провел шапкой по лицу так, будто хотел содрать кожу, посмотрел на паренька и неожиданно нахлобучил шапку ему на голову.
Тот отпрянул, хотел тут же снять ее, но Виктор Васильевич остановил.
– Попробуй сними! – пригрозил серьезно он.
И паренек так и остался сидеть, смирный и тихий, в этой явно великоватой ему шапке.
Было тихо, совсем тихо.
– Пойдем? – спросил паренек.
– Пойдем, – согласился Виктор Васильевич.
Но не вставали. Было тихо…
И вдруг все ожило, заволновалось: где-то поезд загудел и застучал, отсчитывая торопливо рельсовые стыки, ветер зашумел по пустым огородам, поднимая холодную пыль; чей-то пронзительный и тревожащий душу долгий свист возник ниоткуда, а луна, половина ее лица, одни глаза, не прикрытые невидимой тучей, забегали нервно и раздерганно по серому рябому телу реки…
И в это мгновение они подались почти незаметно друг к другу и прижались плечом к плечу. Так было теплее.
Костер взмахнул мгновенно возникающими языками, как ладонями, и словно сказал что-то шепотом.
И тут же все стихло. Поезд затаился где-то, ветер пропал, луна очистилась и стала прежней, усталой и скорбной, река остановилась. Они сидели рядом, плечом к плечу, смотрели в костер.
Ладони пламени тоже сразу пропали. Костер покойно затихал, серел. Лишь иные места на его теле были еще довольно яркими, они мерцали, дрожали мелко, успокаиваясь от недавней боли, – тише, тише, тише…
1985
Платки
Туман, туман упал на Васильево Поле – на преющий в теплом воздухе пахучий зернистый снег, на покойные дома и домики, на деревья с потными стволами и ветками.
В тумане стреляли… Возникая из густой тишины, медленно и глухо поднимались и плыли над додремывающим городом равномерные ружейные выстрелы. Отставник майор в галифе и бурках, в застегнутом по-уставному теплом кителе и в мягкой офицерской шапке с отметиной от кокарды прохаживался по площади перед городским дворцом культуры. На согнутой в локте левой руке он бережно нес дорогое, красивое, с богатой гравировкой ружье, подаренное, вероятно, сослуживцами в день выхода в отставку.
Дворец культуры был высок и важен: с толстыми колоннами, с лепными барельефами и с каким-то окончательно мудрым изречением на фронтоне, сейчас плохо различимым.
С крытой оцинкованным железом крыши, с карнизов ее и водостоков свисали могучие, похожие на слоновьи хоботы опасные весенние сосульки.
Сделав несколько неторопливых шагов, отставник, глядя вверх, останавливался, доставал из оттопыренного кармана пару алых пластмассовых патронов, заряжал ружье, вскидывал его и, тщательно прицелившись, стрелял…
Срезанная у основания сосулька отваливалась от карниза, медленно набирая скорость и заваливаясь набок, все быстрее летела вниз, пока не взрывалась на очищенном от снега асфальте громким и красивым ледяным взрывом.
За отставником брели двое пацанов в зимних расстегнутых пальтишках, наверняка прогуливающие школу: один – рыжий мордатый, шкодливый уже с лица, другой – щуплый, очкастый, по несчастью попавший под дурное влияние рыжего.
Щуплый отставал, теребил конец выбившегося пионерского галстука, при каждом выстреле торопливо и скрытно зажимая уши ладонями, но глаза его всякий раз восторженно округлялись под стеклами очков, когда сосулька падала на асфальт и взрывалась огромным ледяным цветком.
Рыжий же на это никакого внимания не обращал, он, как нищий, держал перед собой отобранную у щуплого кроличью шапку и складывал в нее падающие на снег гильзы. Лицо рыжего было заученно-постно, он брел за отставником словно привязанный и, как только останавливался, обращался с одной и той же просьбой, сжевывая от безразличия и лени имя-отчество отставника:
– Фетефей Фетефеич… Дайте разочек стрельнуть… Фетефей Фетефеич… Ну дайте, пожалуйста, разочек стрельнуть…
А из тумана, словно искаженное эхо, медленно удаляясь, тянуло девчоночий ябедливый голосок:
– Ага, Санечкин! Ага… Все мамке расскажу…
Эта история случилась в небольшом городке Васильево Поле лет примерно десять назад; сегодня ее там вряд ли кто помнит… Я тоже многое подзабыл и, вспоминая, путаюсь в деталях и именах. Впрочем, это даже неплохо, ведь детали можно присочинить, а имена все равно придется менять…
Тишина – теплая, пыльная, вязкая…
Гудение проснувшейся, бьющейся в стекло мухи…
Голоса – мужские, усталые, умиротворенные обедом и законным послеобеденным отдыхом…
– Отживела, гля…
– Чего же ты хочешь – весна.
– Весна…
– А лето, говорят, жаркое будет.
– А я слыхал – холодное.
– Да по приметам вроде…
– По приметам…
И вновь – тишина, и вновь – гудение отжившей, проснувшейся после зимнего небытия мухи у пыльного, сто лет не мытого окна цеха. Платки – наполовину расцвеченные, наполовину просто белое полотно – висели под низким потолком на квадратах старых темных рам – сохли. На больших, похожих па биллиардные, обтянутых войлоком рабочих столах отдыхали после обеда, кемарили набойщики. Дядя Сережа – бригадир сидел на краю одного из столов – маленький, нахохленный, как воробышек. Одет он был в старый армейский китель, вытертые лыжные штаны с начесом и новые китайские кеды. На соседних возлежали: крупный мрачноватый Тарасов, худой насмешливый Красильников, носатый и кадыкастый Гусаков.
Бабахнула старая черная дверь на новой блестящей пружине, и в цех шагнул Генка. Голубоглазый, худой и белобрысый. На нем, как и на дяде Сереже, были кеды, точно такие же, но штаны не лыжные, а трикотажные, растянутое на коленях трико, а старая цветастая рубаха была завязана на пупе узлом.
Дядя Сережа закряхтел, выпрямляясь, и, подавляя в себе озноб, нетерпеливо спросил:
– Принес?
– Угу, – кивнул Генка, протягивая упаковку таблеток.
– Д-долго чего? – поинтересовался заика Гусаков.
Генка не ответил, молча скакнул на стол рядом с дядей Сережей.
– Пара… – читал тот, приблизив упаковку к глазам, – цета… Пара-цета… Тьфу! От чего – не сказала?
– Сказала: от головы, от простуды, – болтая ногами, равнодушно объяснил Генка.
– Дома этих таблеток воз, а как заболеешь, кинешься, не знаешь, какую глотать, – угрюмо высказался Тарасов. – Напишут – не прочитаешь…
– Дурят, – сыронизировал Красильников.
– Дурят, конечно! – Тарасов иронию не принял. – Нет чтоб по-людски написать: от головы, от простуды, от живота…
– Пара-цета-мол! – справился, наконец, дядя Сережа, торжественно водрузил на язык таблетку, громко глотнул из банки чая и, запрокинув худую шершавую шею, замер, прислушиваясь к себе.
– Д-да ты бы правда домой шел, Сергеич, – участливо посоветовал Гусаков.
– У тебя не спросил, – огрызнулся дядя Сережа.
– А то помрешь еще, бугор, – подпирая щеку кулаком, меланхолично высказался Красильников. – По десять копеек потом на венок сдавать…
Дядя Сережа улыбнулся, обнажая стариковский щербатый рот.
– Я, как помирать стану, за смертью Генку пошлю…
– Сгоняю, – охотно согласился Генка.
– Как за таблетками гонял – целый час, – проворчал Тарасов.
– Во-во! Я его потому и пошлю! – Эта мысль как раз и развеселила дядю Сережу.
– Ё‑моё! – воскликнул вдруг Генка, будто его кто в задницу уколол. – Вы сейчас все попадаете! К нам на фабрику скоро приедет американец!
Генка, похоже, рассчитывал на адекватную сенсационности сообщения реакцию, но ее не последовало – никто не попадал. Один Красильников спросил – меланхолично и насмешливо:
– Живой?
– Живой, конечно, мертвый, что ль? – возмутился Генка. – Мне сам Плюшевой говорил!
– Сам Плюшевой! – со значением повторил Красильников.
– Ну и чего он тут делать будет? – решил поинтересоваться Тарасов.
– А я откуда знаю?! – проорал, отвернувшись, Генка.
– Кт-то-то ж его сюда пустит? – высказался Гусаков, но его не услышали.
– Работать будет… У нас в набойке… – это был Красила.
– Ага! – кивнул Генка и заулыбался – ему понравилась эта мысль.
– Ам… Ам… Американец? В набойке? – не врубился Гусаков, он вообще тяжело врубался.
Дядя Сережа был от природы смешлив и уже хихикал, трясся, выгнув худую спину и уткнув подбородок в грудь.
Глянув на него, загыгыкал Генка.
Гусаков непонимающе вертел головой. Тут прорвало и Красильникова. За ним заржал Тарасов. И чуть погодя вся «набойка» заливалась смехом:
– Американец!
– В набойке!
– А-ха-ха!
– О-го-го!
– Ой, не могу!
Первым начал это всеобщее веселье дядя Сережа, первым же он решил его и заканчивать. Стирая кулаком слезинки с глаз, дядя Сережа посмотрел на свои старые наручные часы и удивленно мотнул головой.
– Хорэ, хорэ… Хорэ ржать, работать пора, – проговорил он негромко, но, странное дело, – услышали, и смех стал стихать.
– Ешь – потей, работай – зябни! – выкрикнул Генка, пытаясь продлить удовольствие, но шутка не прошла.
Набойщики уже поднимались, посмеиваясь и потягиваясь, расправляя спины и плечи, не торопясь и как будто неохотно приступая к продолжению своей работы. Пара за парой, они снимали рамы с незаконченными платками и укладывали их на столы.
– Как таблетка? Помогла? – спросил, направляясь к своему столу, Генка.
Дядя Сережа прислушался к себе и серьезно и важно ответил:
– Помогла.
Он сбросил кителек, выбрал цветку, серую, тяжелую, приколол узорную ее часть к пропитанной краской губке, щуря глаз, примерился и, крякнув от удовольствия и натуги, придавил цветку к белому шерстяному полотну.
Набойщики во всем цехе ходили парами вокруг платков, словно танцуя какой-то таинственный мужской танец и разгоняюсь в нем все быстрее, распаляясь все больше. И платки наполнялись на глазах красками, горели ярче и радостнее. И все быстрее, быстрее, быстрее…
Цветка – краска – платок…
Цветка – краска – платок…
Цветка – краска – платок…
Художников, точнее, художниц на фабрике было четверо, и всех их звали Аннами.
Главной и самой по возрасту старшей была Анна Георгиевна – женщина начальнического вида, но с добрыми глазами.
Худую и нервную, подстриженную в старомодную скобочку, со старомодным же полукруглым гребнем в волосах звали Анной Васильевной, но в глаза и за глаза ее называли по фамилии – Спиридонова. Про таких, как она, еще говорят: сзади пионерка, спереди пенсионерка.
Третья Анна свое имя не любила, презирала даже и требовала называть себя Аллой. Она обожала сладкое и пользовалась только импортной польской косметикой.
А четвертой Анной была Аня, просто Аня, Генкина жена.
В большой комнате, так называемой живописной, было светло и по-женски уютно. Комнатные цветы заполняли все свободное пространство: стояли на подоконниках и полу, ползли по стенам, добираясь до потолка.
На каждом рабочем столе лежали листы ватмана с эскизами-кроками, четвертинками будущих возможных платков.
По радио, которое включали в начале рабочего дня, а выключали в конце, в передаче «В рабочий полдень» Алла Пугачева пела «Арлекино». Анна-Алла ей подпевала, и получалось, почти как у Пугачевой.
– Нинка Земляникина со склада куртку продает – ее мужику не подошла. Зимняя, кожаная, на молнии. В обед пойду своему Мишке смотреть, – поделилась радостным Спиридонова и обратилась к Ане, предлагая ей составить компанию, но Аня только помотала отрицательно головой – была увлечена своей работой.
Пугачева допела, и Анна-Алла сообщила:
– Американец на фабрику приезжает!
– Да уж слышали, знаем, – равнодушно отреагировала Спиридонова.
– Слышала она, знает… А что еще знаешь?
Спиридонова пожала плечами.
Анна-Алла отбросила карандаш, который вертела в руках.
– Во-первых, негр! Во-вторых, два метра ростом! И в-третьих – миллионер…
– А зовут как? – спросила ошеломленная Спиридонова.
Аня закусила губу, чтобы не рассмеяться.
– Зовут… – задумалась Анна-Алла.
– А зовут его Иван, – неожиданно подсказала Анна Георгиевна.
– Иван? – удивилась Анна-Алла.
– Иван… – повторила Спиридонова.
И даже Аня подняла на Анну Георгиевну глаза.
– Иван? – первой догадалась Анна-Алла.
– По-американски Иван, а по-нашему Иван.
– Наш, что ли? – сморщилась Анна-Алла, как будто лимон лизнула. – Не американец?
– Американец. Но предки русские, уехали в Америку еще до революции. Мне Полубояринова на парткоме рассказывала.
– У них же в Америке все приезжие! – пришла на помощь Спиридонова, но Анна-Алла отмахнулась:
– Без тебя знаю.
– Так что – не негр и даже не миллионер, – с улыбкой проговорила Анна Георгиевна и склонилась над своим эскизом.
– А рост? – не теряла надежды Анна-Алла.
– Про рост не знаю, – не поднимая глаз, ответила Анна Георгиевна.
– Надо же: то даже болгар к нам в город не пускали, а тут – американец, – задумчиво проговорила Спиридонова.
– Говорят, он письмо Горбачеву написал, – объяснила Анна Георгиевна.
– А он, оказывается, нахал! – вновь вдохновилась Анна-Алла.
– А Горбачев ответил? – удивленно спросила Аня.
– Раиса Максимовна ответила, – язвительно проговорила Анна-Алла.
– Не знаю, кто кому отвечал, но знаю, что разрешили. Директору министр звонил…
И в этот момент на столе Анны Георгиевны зазвонил телефон. Художницы вздрогнули и замерли. Показалось, подумалось на мгновение всем, что звонит министр, а может, сам неведомый американец.
Анна Георгиевна сняла трубку, молча выслушала какое-то сообщение и, положив, проговорила по слогам:
– За-ка-зы!
– Заказики! – воскликнула Анна-Алла.
– В честь чего это? – недоумевала Спиридонова. – Майские отгуляли, а до Дня города еще далеко.
– Американец приезжает! – дурашливо крикнула Анна-Алла. – Приедет, а мы тут сидим, икру наворачиваем… Ну, чего там, Анна Георгиевна, чего?
– Курица, майонез, две пачки индийского чая и банка югославской ветчины на двоих, – перечислила Анна Георгиевна.
– Это все Ашот старается, – одобряюще кивнула Анна-Алла.
– Курица наша или импортная? – заволновалась Спиридонова. – А то мой Мишка импортных не ест, говорит, рыбой воняют.
Шел дождь, мелкий, плотный, с ветром. В такую вот погоду, да еще в провинциальной бесфонарной ночи въезжал в город Васильево Поле американский гражданин Иван Фрезински.
Его встречали. На обочине узкой разбитой дороги, соединяющейся с широким междугородним шоссе, стоял гаишный москвичок с включенной мигалкой.
Плюшевой оглянулся из придорожных кустов, увидел проезжающую мимо иностранную машину, глухо ругнулся и, запахивая полы брезентового плаща, подбежал к «москвичу».
– Егорыч! – сокрушенно кричал он простуженным голосом, открывая переднюю дверцу. – Ты что, спишь, Егорыч?
Темная неподвижная фигура в салоне сонно качнулась. Это был гаишник – крупный, тяжелый, в толстой шинели с белой клеенчатой портупеей.
– Нет, не сплю, – отозвался он глухо и невозмутимо.
– Проехал, проглядели! – укорил Плюшевой, указывая пальцем вперед.
– Догоним, Василич, куда он денется, – проговорил гаишник, окончательно просыпаясь.
– Вот ведь как бывает! Ждали-ждали, и на тебе – проглядели! – никак не мог успокоиться Плюшевой.
Они видели впереди яркие красные огни, но догнать «иностранку» не могли – «москвич» не тянул. Тогда Плюшевой взял микрофон и, волнуясь, заговорил на всю округу:
– Товарищ… То есть это… Мистер… Мистер Иван Фрезинский! Остановитесь, пожалуйста, мы вас встречаем!
Большой серебристый автомобиль тотчас сбросил скорость и встал на обочине. Плюшевой выбрался из «москвича» и побежал туда, наклонился к открывающемуся стеклу, заговорил, улыбаясь радостно и виновато:
– Узнали, мистер Фрезинский? Плюшевой Михаил Васильевич, председатель фабкома. Мы с вами в министерстве виделись, помните?
Гость вспомнил, заулыбался, открыл дверцу. Плюшевой сел рядом, пожал протянутую руку. Гаишный москвичок вежливо их объехал, не выключая мигалки, и повел за собой.
– Мы вас тут встречаем на всякий случай, а то дороги у нас… – сокрушенно проговорил Плюшевой.
– Дороги… – согласился Иван.
– Да и погода тоже… – махнул рукой Плюшевой. Иван глянул на него искоса и кивнул.
– А там – Егорыч, – Плюшевой показал пальцем на «москвич». – Мы с ним в одном классе сидели за одной партой… Я ему помогаю, он мне помогает… Хороший мужик.
Председатель фабкома оглядел салон, расправил плечи и поинтересовался:
– Машинка своя или казенная?
Иван не понял. Плюшевой смущенно улыбнулся:
– Ну, машина эта – ваша личная или на службе получили?
– Один мой знакомый журналист улетал отдыхать и оставил машину мне.
У американца был акцент, но небольшой, совсем небольшой, приятный.
Плюшевой провел ладонью по передней панели:
– Американская?
– Нет, шведская, «вольво».
– А журналист тоже шведский?
– Нет, журналист американский.
Похоже, ответы озадачили Плюшевого, и он замолчал, да, в общем-то, и вопросов больше не было. Михаил Васильевич расслабился и искоса наблюдал за гостем.
Иван выглядел лет на тридцать и был парнем симпатичным, можно даже сказать, красивым: подбородок крепкий, нос прямой и волосы густые, чуть рыжеватые, а глаза – их в полутемном салоне было не разглядеть.
Фабричный профилакторий, в котором предстояло жить гостю, был двухэтажным дощатым домом со сплошь темными окнами. Вокруг валялись пустые бочки из-под краски и строительный мусор.
– Только ремонт закончили. Еще никого не селили, – объяснил, спотыкаясь, Плюшевой и, остановившись у входной двери, нажал на кнопку звонка.
Казалось, дверь в этом темном безмолвном доме откроют нескоро, а то и не откроют вовсе, но ключ в замке сразу же заскрежетал, и дверь отворилась. На пороге стояла бабушка-шарик в белом с пояском халате и в белой косынке.
– Не спишь, теть Пав? В дырочку глядишь? – пошутил Плюшевой и засмеялся. – Привез я его, привез!
– Здравствуйте, – сказал Иван и широко улыбнулся.
Тетя Пава задохнулась от волнения и, вместо того чтобы сказать ответное «здравствуйте», поклонилась Ивану в пояс. Плюшевой снова засмеялся:
– Она никак не может понять: как это – американец, но русский… Объяснял-объяснял – не понимает!
– Не понимаю, – виновато подтвердила тетя Пава.
И Иван вдруг обнял старуху за плечи и, наклонившись, поцеловал в щеку.
Стоя в дверях, Иван смотрел на комнату, в которой ему предстояло прожить целый месяц. Здесь была деревянная кровать с панцирной сеткой, накрытый скатертью старомодный круглый стол, а также небольшой стол – письменный, с лампой. У стены стоял полированный шкаф. Большой цветной телевизор «Рубин» был водружен на хлипкую тумбочку, а сверху торчала ваза с пластмассовыми цветами. На стенах висели две репродукции пейзажей неизвестного Ивану художника. Свежевыкрашенный дощатый пол был застлан широкой синтетической дорожкой.
Плюшевой пытливо вглядывался в лицо Ивана, пытаясь понять: нравится ему или нет. Спросить Плюшевой не решался.
– Краской пахнет. Я правильно говорю? – спросил Иван.
– Краской пахнет, – нахмурился Плюшевой, но тут же объявил, указывая на дверь сбоку: – Зато – удобства!
Иван взглянул на него непонимающе. Плюшевой сделал шаг и открыл дверь в совмещенный санузел:
– Удобства…
– Удобства, – негромко повторил Иван, запоминая новое для себя слово, и, стремительно войдя в санузел, торопливо повернул кран. Труба заурчала в ответ, но воды не было. В глазах Ивана возник искренний испуг, который, правда, был совсем недолгим, потому что вода полилась из крана тоненькой струйкой.
– С водой у нас хорошо, – успокоил Плюшевой, – ночью горячая всегда. А вот электричество отключается – завод забирает.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.