Текст книги "Отец мой шахтер (сборник)"
Автор книги: Валерий Залотуха
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 31 (всего у книги 50 страниц)
– А ведь это прекрасно!
После чего вздохнул с облегчением, вытянулся, прикрыл лицо шляпой.
Один из ночных привалов устроили на пологом, заросшем кустарником берегу Ганга. Солнце опускалось, кровавя воду, на золотом с лазурью куполе неба вот-вот должны были проклюнуться звезды.
Новик сидел на корточках у костра, кашеварил. Ленин вышагивал неподалеку взад-вперед, по привычке сунув большие пальцы рук в вырезы жилета, и вдруг остановился. Внимание его привлекли тысячи, да нет, пожалуй, миллионы мелких серых пичужек, облепивших прибрежный кустарник. Оглядываясь на ходу, он заторопился к Новику.
– Иван Васильевич, что это за птицы? Мне кажется, я их где-то видел… – взволнованно сказал он.
– Соловьи, – буднично ответил Иван, помешивая в котелке похлебку.
– Как, – опешил Ленин, – наши соловьи?
– Наши, чьи же еще… Курские… – Новик попробовал похлебку и поморщился.
– Погодите, но ведь уже весна, почему же они не летят… на родину? – Ленин был очень взволнован.
Новик оторвался от своего занятия, поднялся, прогнулся в пояснице, с хрустом расправил плечи.
– Да кто ж их знает, – сказал он равнодушно.
– Но ведь уже пора… пора домой! – воскликнул Владимир Ильич. Он попятился от костра, повернулся и вдруг побежал к Гангу.
– Ильич… – окликнул Новик удивленно и встревоженно.
Но Ленин не слышал. Он бежал вдоль берега, взмахивая руками, и кричал:
– Эй! Летите домой! Слышите? Летите на родину! Э-эй!
Соловьи испуганно снимались, взмывая вверх, сбивались в огромные стаи, кружили в сереющем небе, а Ленин все бежал, взмахивая руками, и кричал:
– Э-эй! Летите домой! Летите, летите, летите домой!
Город Бенарес (Варанаси).
1 мая 1923 года
Множество храмов и кумирен стояло на берегу Ганга, спускаясь к самой воде. Несмотря на ранний час – солнце только поднялось над горизонтом, – в воде у берега стояли тысячи пришедших со всей Индии паломников. Молодые, старые, красивые, уродливые, здоровые, больные – все совершали омовение, и на лицах всех была благодарность этому утру и новой, счастливой жизни, в которой еще предстояло родиться. И среди них был Ленин. Как и все, он совершал омовение в одежде, был в брюках, сорочке и жилетке, оставив на берегу пиджак и соломенную шляпу. Как ребенок, Ленин радостно подпрыгивал, хлопая ладонями по воде, смеялся и даже повизгивал от удовольствия. Новик сидел на берегу, курил и наблюдал, щурясь на солнце, за Ильичом – снисходительно и любовно, как мамаша за родным расшалившимся дитем.
Все было хорошо, одно плохо – не было у Новика третьего глаза в затылке, иначе бы он увидел крадущуюся вдоль стены храма и не сводящую с него полубезумного взгляда, одетую почему-то в форму солдата английской колониальной армии мисс Фрэнсис Роуз.
Ленин вышел на берег, отряхнулся, как собачка, и засмеялся, идя к Новику. Иван встал, протянул полотенце.
– Словно заново родился! – удивленно и обрадованно воскликнул Ленин, и в глазах его вдруг мелькнула тревога, потому что он увидел выбегающую из‑за угла с пистолетом в руке Фрэнсис.
– Иван Васильевич… – сказал Ленин удивленно и сделал шаг вперед – навстречу собственной смерти.
Грянул выстрел.
Новик резко обернулся и успел подставить руки, на которые упал вождь. На левой половине груди Ленина на мокрой от воды сорочке быстро расплывалось алое пятно. Ленин умер мгновенно.
Фрэнсис в ужасе смотрела на убитого ею человека. Иван поднял на нее полные растерянности глаза.
– I meant to kill you! You! You! You, damned centaur![24]24
Я хотела убить тебя! Тебя! Тебя! Тебя, проклятый кентавр! – Англ.
[Закрыть] – закричала англичанка.
И, бросив пистолет, она упала на землю и забилась в истерике. К ним подходили удивленные и испуганные индийцы.
То, что не смогла сделать русская революционерка Фанни Каплан, сделала английская аристократка Фанни Роуз. Судьба ее сложилась в дальнейшем печально. Сразу после своего рокового выстрела она сошла с ума, была отправлена в метрополию и вскоре умерла в одной из психиатрических лечебниц близ Лондона.
Иван сидел на берегу Ганга и, обхватив голову руками, пьяно раскачивался из стороны в сторону. Брахманы в белых одеждах суетились вокруг большого погребального костра.
Проходившая мимо группа англичан-туристов остановилась, заинтересованная происходящим.
– Это кто-то очень знатный, возможно даже махатма, – стал объяснять им толстяк-англичанин в пробковом шлеме. – Посмотрите, одно сандаловое дерево. А запах! Его поливают очень дорогими благовониями.
– А это кто? – спросила длинная дама с «лейкой» на плоской груди, глядя на Новика.
Толстяк пожал плечами.
– Думаю, что ученик.
Иван не слышал и, все так же сжимая бедную свою головушку руками, зажмурив до боли в мозгу глаза, раскачивался из стороны в сторону и мычал нутром.
Брахман что-то сказал, поднял факел, и погребальный костер ярко вспыхнул. Англичане испуганно отпрянули. Защелкали фотоаппараты.
– О-ох, и на кого ты-ы на-ас поки-ину-ул! – завыл Новик горько-горько.
– Это песня радости, – стал объяснять англичанин. – Он радуется тому, что душа его учителя поднимается к небу для последующего перевоплощения.
Ленин лежал наверху, прикрытый слоем сандаловых дров, и идущий снизу жар начал корежить его и поднимать.
– Идемте, господа, это уже не так интересно, – заторопил толстяк своих спутников, и те послушно и торопливо пошли за ним.
Но худая англичанка остановилась и повернулась, решив сделать последний снимок. Огонь и жар сжали сухожилия рук и ног, и Ленин вдруг сел и погрозил в объектив кулаком.
Итак, теперь мы знаем точную дату смерти вождя: 1 мая 1923 года. А может, и хорошо, что мы не знали ее раньше. Ведь тогда каждый Первомай нам пришлось бы приспускать флаги и праздничные демонстрации украшать не кумачом, а траурным крепом.
Горки.
24 января 1924 года
Ночью, когда Шишкин спал, в ленинскую комнату бесшумно вошли двое. Они подошли к кровати, выхватили из-под головы спящего подушку и, прижав ее к лицу, навалились сверху. Шишкин кричал и бился, но глухо и недолго. Когда все было кончено, один из неизвестных убрал подушку, посмотрел в мирное лицо Шишкина и пообещал с сильным кавказским акцентом:
– Будет тебе мавзолей.
Теперь, когда мы знаем всё, разговоры о том, убирать ли Ленина из Мавзолея и убирать ли сам Мавзолей, становятся лишними и даже смешными. Прах Ленина давно растворился в водах Ганга. Что же касается Шишкина, человека в высшей степени жалкого и никчемного, то, нам кажется, его надо оставить там, где он лежит. Оставить как парадокс истории, а потом, это была его идея, и он так этого желал! И Мавзолей, конечно, следует оставить как памятник чужим человеческим слабостям и нашему великодушию. Но, разумеется, фамилию на фронтоне придется сменить: «Шишкин».
Круглое лицо мальчика-индийца с глазами, полными страха и решимости этот страх преодолеть, было обращено к красной круглой луне. Во всем Мертвом городе, кроме них двоих, никого сейчас не было. Мальчик достал из‑за пазухи что-то завернутое в тряпку, развернул, и страх и решимость в его взгляде сменились ненавистью. Это был эфес Новиковой шашки, сломанной в поединке с князем Ахмад Саид-ханом, отцом этого мальчика. Орден Боевого Красного Знамени кроваво расплывался в неверном лунном свете.
Мальчик бросил эфес в яму, зажег воткнутую в землю благовонную палочку, встал на колени, сложил ладони у подбородка и заговорил высоким и дрожащим детским голоском:
– О, айсуры! Приведите сюда того, кто убил моего отца! Я отрежу ему уши! Я выколю ему глаза! Я отрублю ему голову! Я вырву его сердце!
Глава вторая
Коромандельский берег.
Точная дата не установлена
Только спустя несколько месяцев после смерти Владимира Ильича Иван нашел наших.
Красноармейский лагерь – палатки и шалаши – расположился частью прямо на берегу Бенгальского залива, частью в джунглях.
Лошадь шла шагом. Иван смотрел по сторонам удивленно и радостно, как бывает, когда возвращаешься к родным после долгой отлучки. Ивана не узнавали, но и он пока не мог никого узнать. На песчаном пляже красноармейцы играли в какую-то странную игру, пиная ногами резиновый шар и бегая за ним кучей.
– Овсай! – кричал один непонятное слово.
– А я говорю – корнер! – возражал другой еще более непонятно.
Иван привязал лошадь к пальме и направился к большой штабной палатке. Мимо шел красноармеец в буденовке, но босой, и вместо галифе на нем была длинная голубая шелковая юбка. Оттопырив мизинец, красноармеец кушал банан, покачивая при ходьбе бедрами. Иван узнал его и окликнул:
– Фомин!
Тот тоже узнал комдива.
– Чего, Иван Васильевич? – удивленно спросил он.
– Ты чего это вырядился?
– Обносились, Иван Васильевич, надо же в чем-то ходить, – обиженно ответил Фомин и пошел, вихляя задницей, дальше.
Иван озадаченно смотрел ему вслед, решительно ничего не понимая. И вдруг кто-то чуть не сбил его с ног. Это был Брускин.
– Григорь Наумыч! – обрадованно воскликнул Новик и развел руки для крепкого мужского объятия.
– Добрый день, товарищ Новиков, – поприветствовал его Брускин так, будто они вчера расстались.
Руки у Ивана опустились.
– Постойте, постойте, Иван Васильевич… – Брускин наморщил лоб, вспоминая. – Ведь вы из Москвы?
– А откуда же? – обиженно и зло ответил Иван.
– Простите. Я тут совсем закрутился. – Брускин обнял Новика. – Ну как там бабушка?
– Бабушка?.. Да ничего бабушка… – Обида все еще не оставляла Ивана.
Глаза Брускина загорелись.
– Фрукты кушала?
– Еще как. Аж за ушами трещало.
– Ну какая она, расскажите! – спрашивал по-детски нетерпеливо комиссар.
– Да бабуля как бабуля, крупная такая, веселая, все сидит, семечки лузгает…
Глаза Брускина стали гаснуть. Новик заметил это и стал чесать затылок, размышляя.
– Это, может быть, соседка, тетя Дуся? – с надеждой спросил Брускин.
– Ну да, соседка! – обрадовался подсказке Иван. – А твоя… худенькая такая, седенькая… – Глянул повнимательней на Брускина и прибавил: – Носатенькая…
Брускин счастливо улыбнулся.
– Да, я вылитый бабушка, это все говорили.
Новик облегченно вздохнул и спросил прямо, глядя на комиссара с сомнением:
– Григорь Наумович, вы тут что, бетеля обожрались?
– Да нет, скорее климат… и вообще… как-то все не так… и не туда, – ответил Брускин, сам не зная ответа. – Идемте скорей! Товарищ Шведов совсем запутался.
В большой командирской палатке стоял индийский трофейный столик с гнутыми ножками, а на столике стоял или сидел Шведов. Понять это было невозможно, как невозможно было понять, где начинаются и где кончаются руки и ноги начштаба. Шведов действительно запутался и молча и страдальчески смотрел перед собой.
– Это ёха[25]25
йога. – Примеч. авт.
[Закрыть], – озабоченно объяснил Брускин. – У нас ею многие стали увлекаться…
– А зачем ты-то, Артем? – спросил Новик, закуривая.
– Курить хотел бросить, – объяснил Шведов.
– Сейчас я тебя распутаю, – пообещал Иван и с силой потянул руку Шведова.
– О-ой, Иван, не надо! – заорал начштаба. – Лучше дай затянуться.
Новик сунул Шведову в рот цигарку, и тот с наслаждением запыхал.
– А где Наталья? – спросил Новик.
– Загорает Таличка, – ответил Брускин деловито и нежно.
– Чего? – тихо спросил Новик.
– Принимает солнечные ванны, – объяснил комиссар. – Да! Вы ведь не в курсе. Мы с ней теперь муж и жена!
Иван молчал, не двигался, каменел лицом, наливался изнутри неудержимой яростью не к кому-то конкретно, а вообще.
– Не горячись, Иван, – попросил запутавшийся Шведов и сплюнул потухшую цигарку.
Но Новик взревел, выхватил из ножен саблю и стал крушить все вокруг. Он исполосовал палаточную ткань в лапшу и вышел наружу. Вслед ему смотрели испуганный Брускин и распутавшийся Шведов.
Иван ломился сам не зная куда сквозь густой кустарник, рубил его налево и направо и вдруг остановился и прислушался. Наталья пела:
Мы красные кавалеристы, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ…
На песке у самой воды стояла Наталья, бесстыже голая, как маленькая девочка, для которой стыда еще нет. Уперев руки в бока и прогнувшись в спине, она подставила вечернему растущему солнцу свой беременный живот. Он был чудовищно огромен, определенно больше солнца, а сверху еще лежали две большущие ее груди, чего у солнца вообще не было. Иван потрясенно смотрел на эту новую красоту Натальи и долго не мог отвести взгляда. Но все же сделал усилие, отвернулся и прокричал срывающимся голосом:
– Наталья! Это я, Иван! Прикройся!
– Иванушка! – закричала Наталья и побежала навстречу, раскрыв объятия, и Иван зажмурился, чтобы не ослепнуть.
В платье, сшитом из трех или четырех старых гимнастерок, Наталья сидела у воды, сцепив руки и положив их на колени. Иван лежал рядом на боку, курил, смотрел на нее, новую, чистую, какую-то просветленно-красивую.
– Кого ждешь-то? – спросил он, стараясь быть спокойным.
– А кто родится. Мальчик – мальчик. Девочка – девочка. А лучше двое, – просто и радостно ответила Наталья.
– Да там небось трое сидят, – высказался Новик.
Наталья залилась звонким смехом и уткнулась лицом в ладони.
– Что же ты не дождалась меня, Наталья? – с укоризной в голосе спросил Новик.
– Обидел ты меня, Ваня, – тихо, покойно заговорила Наталья. – Я без тебя руки на себя накладывала, а потом… – Наталья молчала, подбирая слова и покраснев вдруг от смущения.
– Блядовала… – подсказал Иван.
– Почему блядовала, – не согласилась Наталья. – Любила. Всех любила, чтоб тебя одного забыть. А Гриша пожалел меня, и я ему по гроб жизни благодарна и никогда ему не изменю…
Иван опустил голову и вдруг вскинулся.
– Погоди, Наталья, по сроку он ведь может и мой быть!
– Может и твой, – согласилась Наталья. – Мне все равно чей. Я вот только родить одна боюсь. Нету больше женщин в корпусе. Кого убило, кто от болезней помер, а остальные к ханам в гаремы пошли.
Похоже, мысль о том, что это может быть его ребенок, очень обрадовала Ивана и успокоила.
– Не боись, Наталья! – заговорил он с воодушевлением. – Приходилось мне и этим заниматься, не боись, родим! Мой… Как пить дать – мой!
– Таличка!.. – донесся до них жалобный голос Брускина.
Наталья оглянулась. Вдалеке стоял Брускин и смотрел на них, не решаясь подходить. Наталья махнула рукой и ласково крикнула:
– Иди сюда, Гришуля!
Сидели отцы-командиры, пригорюнясь, в кое-как зашитой палатке Шведова.
– Что ж, никакой помощи нам теперь не ждать? – мрачно спросил Колобков.
Иван помотал опущенной головой.
– Значит, надо назад идти, к своим пробиваться! – горячо подал идею Шведов.
Иван поднял на него глаза.
– Нельзя. Приказ был – держаться.
– Чей приказ? – спросили сразу несколько голосов.
– Ленина… Мировая революция через Европу пойдет… Потом на Америку… А уж потом к нам… А до тех пор мы держаться должны…
Стало тихо. Долго молчали.
– Но неужели они ничего, ничего нам не прислали? – с отчаянием в голосе спросил Брускин.
– Прислали… да я не довез, – глядя в землю, глухо ответил Иван.
– Началось, Иван Васильевич, началось! – испуганно, почти истерично кричал Брускин и тряс Ивана.
Новик открыл глаза и зажмурился от неожиданно яркого медно-красного лунного света. Луна была большая, как медный таз.
– Я проснулся, ее нет рядом, выскочил, слышу – кричит там, на берегу!
– Чёрт, где нитка-то у меня?.. – Иван натянул галифе и гимнастерку, а обуваться уже не стал.
Они побежали к берегу и остановились, прислушиваясь. Вдруг стало темно, совсем темно – невидимая черная туча закрыла луну.
Впереди закричала Наталья – утробно, протяжно, страшно. Они пошли на крик, спотыкаясь в темноте, почти на ощупь.
– Фонарь надо было приготовить, что же ты, Григорь Наумыч? – проворчал Иван.
– Так горючки же давно нет, Иван Васильевич, – оправдывался комиссар. – Я Ленина по ночам со светлячками читаю. На палочку прилеплю их и читаю. А вы говорите – фонарь…
Луна частично очистилась, и ночь стала мутно-желтой.
Они сразу увидели ее, лежащую у воды с раскоряченными ногами. Наталья закричала так, что Брускин остановился, попятился.
– Я не могу, – прошептал он, обернулся и зажал уши ладонями.
Иван встал перед Натальей на колени, заглянул ей в глаза. Она увидела его и отвернулась.
– Стыдно, Иванушка, стыд-но-о-о мне-е-е, о-о-о-ой! – Слова перешли в крик.
Огомный голый Натальин живот ходил изнутри ходуном, словно кто плясал там вприсядку и подпрыгивал, уперев в бока острые локти. Иван обнял его, прижался щекой, успокаивая и одновременно сдавливая ладонями с боков, стал уговаривать Наталью ласково:
– Тужься, Натальюшка, тужься…
Наталья закричала так, как кричат единственный раз в жизни. Это был не крик, а скорее взрыв. И тут же стало тихо. Даже океан затих.
И вновь стало темно, совсем темно.
– Наталья! – позвал Иван, но она не отзывалась. Иван пощупал ее лицо, холодное, безжизненное.
– Мальчик? Девочка? – прокричал издалека Брускин.
– Иди скорей, Гриш! – крикнул Иван и сам пополз на четвереньках туда, где на подстеленном суконном одеяле лежал ребенок. Его не было видно, но он был здесь. Иван слышал, как он покряхтывает в темноте.
– Темно, чёрт, – прошептал Иван, нашел пуповину, перекусил ее и крепко перевязал ниткой.
– Она умерла, Ваня, она умерла! – закричал вдруг Брускин. – Таличка!
И вновь как-то сразу, вдруг очистилась луна, и Иван увидел ребенка. Он был очень большой и очень страшный. Большая круглая голова, черные птичьи глазки, плоский нос, широкий синегубый рот, а на тщедушном тельце шевелились, перебирая, цапая воздух черными коготками, несколько ручек, как у Шивы. От ужаса волосы поднялись на голове Ивана.
– Таличка, голубушка, ну скажи что-нибудь, что же ты молчишь? – бормотал, захлебываясь слезами, Брускин.
Иван протянул осторожно руку к лицу родившегося, и тот мгновенно среагировал – вцепился в указательный палец мелкими острыми зубками. Иван сморщился от боли, страха и отвращения и сдавил изо всей силы его лицо и горло.
Человек пятьдесят красноармейцев сидели рядами на земле в тени баньяна, обращенные к стоящему Брускину. Григорий Наумович был серьезен. За его спиной было развернуто знамя корпуса и висел портрет Сталина из тех, уцелевших в землетрясении. «Ленин» – было написано под ним на русском, английском и хинди. Рядом сидел Иван и в волнении мял завязанный тряпкой указательный палец, видимо болевший.
– Товарищи! – заговорил Брускин. – Первый вопрос повестки дня – прием в партию. К нам поступило заявление от товарища Новикова. – Комиссар поднял листок, который держал в руке, и стал читать: – «Заявление. Прошу принять меня в ряды ВКП(б). Комдив Новиков». Коротко, но содержательно. У кого есть вопросы к товарищу Новикову? Встаньте, пожалуйста, Иван Васильевич.
Новик деревянно поднялся. Было видно, что он тщательно готовился к этому событию: сапоги были начищены, обмундирование выстирано и даже каким-то образом выглажено. Ко всему он был тщательным образом выбрит и волосы зачесаны, волосок к волоску, назад. Иван кашлянул и заговорил глухим, чужим от волнения голосом:
– Родился я в Самарской губернии, в селе Новиково, в бедняцкой семье… Во-от… В семье у нас было двенадцать детей… С детских лет познал тяжелый крестьянский труд…
Сюда, к баньяновой рощице, шла Наталья. Она похудела после родов и лицом стала похожа на маленькую большеглазую девочку, да и шла она, осторожно ступая босыми ногами, как ребенок, боящийся упасть. Одета она была в то же широкое, сшитое из старых гимнастерок платье, из которого перла огромная грудь. На многажды стиранной линялой ткани заметно выделялись два темных мокрых пятна на сосках. Брускин, косясь, наблюдал за ней, при этом в лице его появилось что-то страдальческое.
Наталья вошла под живой навес баньяна и, удивленно и укоризненно глядя то на Брускина, то на Ивана, пошла к ним. Иван тоже заметил ее и замолчал.
– Ну нельзя же так, товарищи! У нас все-таки закрытое партсобрание! – возмутился кто-то из старых партийцев.
– Что тебе, Таличка? – стараясь быть как можно более ласковым, обратился к ней Брускин.
Но она не ответила и остановилась.
– …Потом пошел на империалистическую, а за что воевал – не понимал… – вновь забубнил Иван.
– Что же вы?! – заговорила вдруг Наталья, вскинув брови, детским голоском, с детской интонацией, укоризненной и капризной. – А причащаться кто будет? Я вас жду-жду, а вы не идете.
– Хорошо, Таличка, хорошо, – боясь расстроить ее, ласково пообещал Брускин. – Подожди немного – мы скоро…
Наталья шла впереди широким шагом, держа в опущенной руке гремящую цепь и помахивая ею, как кадилом. Брускин и Иван шли сзади.
– Ну как, вы уже почувствовали? – негромко, но очень заинтересованно спросил Брускин.
Иван выглядел усталым и озабоченным.
– Чего? – не понял он.
– Уже почувствовали себя большевиком? – допытывался комиссар.
Иван прислушался к себе и кивнул. И тут же посмотрел на Наталью и нахмурился.
– Не могу я это выносить!
На лице Брускина вновь появилось страдальческое выражение.
– Что делать, Иван Васильевич, что делать… Вы знаете, с моей бабушкой было нечто подобное, когда папу отправили в пожизненную каторгу, а мама умерла… И ничего, прошло… Главное – терпеть и не расстраивать ее. И все образуется, я уверен!
Они часто спотыкались, потому что весь берег был в каких-то ямках. Наталья оглянулась и нахмурила бровки. Брускин и Иван прибавили шагу.
На ровном, разглаженном песке было нарисовано основание церкви: притвор, средняя часть, – а камнями были обозначены алтарь, солея, амвон. На защитном пулеметном щитке был устроен иконостас: иконками служили маленькие фотографии красноармейцев.
Наталья встала на камушек амвона и спросила нетерпеливо:
– Ну? Что же вы не заходите?
Брускин быстро перекрестился, поклонился и «вошел».
– А ты, Ваня?
Иван вздохнул и сделал то же самое, но на глазах Натальи мгновенно выступили слезы.
– Где же ты идешь, тут же стена! – воскликнула она дрожащим голосом.
Иван еще раз вздохнул, неумело перекрестился и «вошел» там, где был обозначен вход.
Они стояли перед Натальей, опустив головы, как прихожане перед священником. Наталья улыбалась.
– Гриша! – воскликнула она удивленно. – А где же мой крест? Ты же обещал…
– Сейчас, Таличка, сейчас.
Брускин осторожно, чтобы не сломать, вытащил из‑за пазухи осьмиконечный крест, сделанный из связанных нитками пластин пальмового листа. Наталья просияла от счастливого восторга.
– Ты хороший, Гриша, я тебя за это первого причащать стану. Целуй крест.
Брускин наклонился и поцеловал.
– И ручку! – неожиданно по-женски кокетливо-капризно потребовала Наталья.
Брускин чмокнул тыльную сторону ее ладони. Иван безмолвно повторил те же действия.
– Слава тебе, Боже! Слава тебе, Боже! Слава тебе, Бо-оже! – звонко и весело пропела Наталья, наклонилась и взяла в одну руку кружку с морской водой, а в другую слепленную из мокрого песка «просфорку».
– Причащается раб Божий Гриша-анька! – объявила Наталья и дала Брускину откусить от «просфорки» и запить водой.
– Причащается раб Божий Ива-анушка!
На скулах Ивана катнулись желваки, но он сделал то же. Песок застрял в усах Новика, и он скрытно сплевывал его.
А детские глаза Натальи так и сияли счастьем интересной и удавшейся игры.
– А молитву Господню ты, Ваня, сегодня выучил?
Иван не слышал. Брускин толкнул его локтем.
– Молитву! – шепотом напомнил он. – «Отче наш, иже еси на небесех…»
– «Отче наш, иже еси на небесех…» – все больше мрачнея, стал повторять Новик.
– «Да святится имя Твое», – подсказывал Брускин, умоляюще и смятенно глядя на Ивана.
Новик молчал.
– Ну что же вы, Иван Васильевич! – шептал Брускин. – Вместе ведь учили! «Да святится имя Твое…»
Наталья часто-часто моргала.
– «Да святится имя Твое», – глухо пробубнил Иван и вдруг заорал, не выдержав: – Не могу больше! – И быстро пошел прочь, наступив сапогом на «престол» и шагнув сквозь стену Натальиного храма.
– А-а-а-а! – по-детски громко и звонко заревела она за его спиной.
– Ну что же вы, Иван Васильевич! – сам чуть не плача, воскликнул Брускин.
– Ты плохой, Ваня, плохой! – кричала, захлебываясь в рыданиях, Наталья. – Ты моего деточку в землю спрятал, а место не показываешь! А я вот его найду, он тебя побьет!
И, упав на колени, продолжая реветь, Наталья стала по-звериному рыть в песке ямку.
– Таличка! Та-а-личка! – кричал вдалеке Брускин, бегая по берегу.
Иван присел на камень, стал развязывать забинтованный палец.
– Таличка! – передразнил он. – Сидит твоя Таличка где-нибудь в кустах, смеется над нами.
Иван сплюнул в сторону и вдруг увидел торчащий из песка указательный палец руки, словно зовущий его к себе. Иван растерянно посмотрел на свой забинтованный палец и кинулся туда, упал на колени, стал разгребать песок.
Наталья закопала себя неглубоко. Ее открытые глаза и улыбающийся рот были забиты песком. На груди лежал брускинский крест.
– Та-аличка! Та-аличка! – кричал вдалеке Брускин.
Стянув с головы буденовку, Иван поднялся, скорбно и тупо глядя на Наталью. Но его голова стала инстинктивно втягиваться, когда в воздухе знакомо зазвучал вой приближающегося снаряда. Через мгновение донесся хлопок орудийного выстрела. А еще через мгновение снаряд мощно взорвался где-то посреди лагеря. Там заржали, заметались лошади, заметались, закричали люди.
Иван взглянул на море. Сюда двигался корабль, и из дула его носового орудия вырвался огонь нового выстрела. Иван перевел взгляд на Наталью.
– Прости, Наталья, если что не так… – тихо сказал он.
Новый взрыв взметнулся в лагере, а с другой стороны длинными слитными очередями стали бить английские скорострельные пулеметы.
Иван опустился на колени и стал торопливо закапывать Наталью.
В тот день англичане начали жесткую карательную операцию по ликвидации наших в Индии.
Они забились в глубь тропических джунглей, восхитительно прекрасных, если смотреть на них снаружи, и темных, мрачных, тягостных внутри. Иван сидел на толстом стволе поваленного дерева. Он размотал свой указательный палец и внимательно его рассматривал. Палец не только словно распух, но и стал длиннее остальных, огрубел и почернел, на его тыльной стороне торчали черные звериные щетинки, а вместо ногтя вырос длинный и острый черный коготь. Иван пошевелил своим новым пальцем и посмотрел по сторонам. Вблизи никого не было. Правда, к нему шел Брускин, разговаривающий сам с собой на ходу, но он был еще далеко. Иван вытащил саблю, положил на ствол ладонь с вытянутым новым пальцем и резко рубанул. Поморщившись и даже качнувшись от боли, Иван коротко взглянул на валяющийся обрубок, подошвой сапога вдавил его поглубже в мягкую влажную землю и плюнул сверху.
Брускин приближался. Иван стянул с головы буденовку и обернул рану, из которой хлестала черная кровь.
Комиссар остановился рядом, внимательно и заботливо посмотрел в глаза Ивана и спросил скороговоркой:
– У вас что-нибудь случилось?
– Да ничего, палец вот отрубил, – объяснил Иван.
– Почему? – живо поинтересовался Брускин.
– Да не нравился он мне.
– Понятно, – удовлетворился ответом Брускин. – Товарищ Новиков, у меня к вам очень важный разговор. Мы должны установить красное знамя на вершине горы Нанда-Деви. Тогда-то они нас заметят. Мы уже начали отбор добровольцев.
Новик помотал головой.
– Нет, Григорь Наумыч, я по горам не ходок. Да я еще пока и комдив.
– Что вы, товарищ Новиков, пойдут представители наших горских народов, а к вам я…
– Это что же за знамя должно быть? – с сомнением спросил Иван.
– Натуральный шелк, сто пятьдесят на сто, я посчитал.
– Чего?
– Разумеется метров.
– А древко?
– А вы видели гигантские пальмы? Товарищ Новиков, я к вам совсем по другому вопросу. Дело в том, что, мне кажется, я оттуда уже не вернусь… – Брускин опустил голову, справляясь со своей секундной слабостью. – И я бы хотел, чтобы вы взяли мой дневник. Но чтобы никому-никому! А если вдруг снова окажетесь в Москве, отдайте его моей бабушке…
– А если… я? – растерянно спросил Иван.
– Так вы же сто один год проживете! – засмеялся, блестя повлажневшими глазами, комиссар.
И Иван засмеялся. И они обнялись.
Штат Хамагар-Прадеш.
Город Химла.
5 января 1925 года
В большой магазин, где торговали тканями, заскочили несколько человек, одетых в индийское и европейское платье. Угрожая наганами перепуганным продавцам и покупателям, они торопливо искали нужную им ткань. Экспроприаторами были грузины, армяне, азербайджанцы, поэтому общались между собой они на русском.
– Смотри, Георгий, такой ткань берем? – спрашивал один, вытаскивая из-под прилавка штуку вишневого сукна.
Высокий красивый красноармеец пощупал ткань пальцами и вскинул руку с поднятым вверх наганом.
– Слушай, ара, ты не понял? Шелк надо, натуральный шелк.
А из подсобки уже тащили именно то, что было нужно, – свитки алого китайского шелка. Его концы ползли по полу, и все в магазине окрасилось в красное.
Южное предгорье Гималаев.
12 февраля 1925 года
Под навесом из сосновых веток стоял аэроплан, и летчик Курочкин возился в моторе. Вокруг сидели местные жители и молитвенно смотрели на него.
– Товарищ Курочкин! – окликнул его Брускин.
Курочкин оглянулся и увидел наших. Они стояли, вытянувшись, в две длинные шеренги: одна держала на плечах скрученное и перевязанное знамя, другая – древко, ошкуренный ствол гигантской пальмы. Во главе шеренги стояли улыбающиеся Брускин и Шведов. Летчик вытер на ходу руки ветошью, приложил руку к виску и доложил:
– Произвожу текущий ремонт мотора.
Брускин указал взглядом на туземцев.
– Как вы думаете, они пойдут с нами?
– Конечно пойдут. Уж не знаю, за кого они меня принимают, но что ни попрошу…
– Понятно за кого, – пожал плечами Брускин. – Вы ведь летаете…
Курочкин бросил печальный взгляд на свой аэроплан.
– Да вот не заводится он…
Забегая далеко вперед, скажем, что аэроплан все-таки завелся, и в 1973 году летчик Курочкин полетел на родину. Но на границе, приняв за нарушителя, его встретил наш «МиГ». Самонаводящиеся ракеты не наводились на обтянутую перкалем фанеру, и тогда был применен таран. Оба самолета упали, и оба летчика погибли. Сообщения об этом были напечатаны во всех центральных газетах, но, разумеется, не были названы фамилии летчиков и страна, из которой летел нарушитель…
– Выше! Выше! Выше! – как заклинание повторял Брускин, глядя на вершину Нанда-Деви.
Упорно поднималась в гору длинная вереница людей, неся на плечах великое знамя и великое древко к нему.
Высота – 4 000 метров
Была ночь. Горели на снегу костры. Сидели вокруг них восходители. Шведов мял ноющие ладони, всовывал их в огонь, морщился.
– Болят? – сочувственно спросил Брускин.
– Болят, будь они неладны, – смущенно отозвался Шведов. – Сколько ран на теле, и ничего, а они… Дело-то как было… Брали мы Зимний… Ворота закрыты, полезли мы их открывать, помните?
Брускин кивнул.
– И тут юнкера ударили… Тот, кто выше меня залез, так и встал, прямо на руках у меня топчется, испугался, видно. Я говорю: «Что же ты, товарищ?»
Шведов вздохнул, махнул рукой. Брускин протянул ему варежки, связанные Натальей.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.