Текст книги "Отец мой шахтер (сборник)"

На стороне внучки, прямо напротив Жукова, висел глянцевый плакат с Леонардо ди Каприо, а вокруг – вырезанные из журналов фотографии артистов, певцов и рок-музыкантов. На бабушкиной половине царило опрятное, но мрачное спокойствие, на внучкиной было пестро и грязно. На разложенной красной диван-кровати валялись скомканные одеяло и простыня, были разбросаны молодежные журналы, обертки от жевательной резинки, магнитофон и кассеты, дешевая косметика и пара грязных тарелок.

– На бабкину половину не заходи, – предупредила девушка, копаясь в своем рюкзачке.

– Почему?

– Бабка убьет. На…

Она повернулась, протягивая что-то на ладони. Илья увидел и смутился.

Девушка хохотнула:

– Безопасный секс! Пользоваться умеешь или научить? Бери, не бойся!

Илья смутился еще больше и опустил глаза. Она присела и заглянула в них снизу.

– Ты чего, мальчик еще? Признавайся! Мальчик?

Илья мотнул головой, не соглашаясь:

– У меня была девушка.

– А как ее звали?

– Оксана.

Девушка насмешливо фыркнула.

– На следующий день она погибла, – проговорил Илья.

– Это давно было? – спросила девушка шепотом.

– В прошлом году.

– Ты ее не можешь забыть?

– Я никогда ее не забуду. У нее отец – безработный шахтер. Мама – больная. И еще трое маленьких детей. Она их всех кормила…

– Не собираешься забывать? А зачем же тогда ко мне шел? Зачем обещал, что трахнешь? Баран дома чай с вареньем пьет, ты не собираешься забывать… А что я Верке скажу? Я сегодня себе последний срок поставила. Надо мной все девчонки в классе ржут…

– Это не главное, это совсем не главное, – попытался успокоить ее Илья, но девушка в ответ швырнула в него презерватив и не попала.

– Не главное? А что главное? – возмущенно требовала она ответа.

– У нас не было с ней того, о чем ты говоришь. Мы сидели и разговаривали, и она рассказывала мне о себе…

– Не было?! – обрадовалась девушка. – Тогда чего же боишься? Может, ты голубой? А, поняла, ты голубой!

– Я не голубой, просто это не главное… – все пытался объяснить Илья.

– Я знаю, что главное! – Она вытащила из рюкзачка револьвер и, держа его обеими руками, направила в грудь Илье.

– Молчать и не двигаться! – приказала она, как в парке.

Илья улыбнулся:

– Там нет патронов.

– Есть! – закричала девушка. – Целых три штуки! Я сама покупала их на базаре!

Илья протянул кулак и разжал ладонь. На ней лежали три револьверных патрона.

Девушка смотрела растерянно и непонимающе то на Илью, то на патроны в его руке, то на револьвер в своей.

– А-а, – догадалась она наконец. – Вытащил… Вытащил, когда я с Бараном по мобильному говорила. Ну ты и гад…

И, не зная, что еще сказать, девушка швырнула в него револьвер и снова не попала.

Илья поднял оружие, спокойно осмотрел, выдавил барабан и стал вставлять в него патроны.

– Главное в жизни – это борьба. Борьба до победы, – сказал он и улыбнулся: – Я трахну тебя, обязательно трахну, но только тогда, когда мы победим.

– Кто – мы? – недоверчиво спросила девушка.

– Мы.

– А кого? Кого мы должны победить?

– Твоя бабушка хочет застрелиться, потому что у нее отняли смысл жизни. Твой одноклассник падает в голодный обморок. Ты мечтаешь жить в «Макдоналдсе». Мы победим тех, кто во всем этом виноват…

– Я не понимаю – кого? Кого мы должны победить? Например? – нетерпеливо и нервно закричала девушка.

– Например, Печенкина.

– Печенкина? Я согласна. А как?

– Я знаю – как. Ты слышала о Тристане и Изольде?

Девушка нахмурила брови, вспоминая.

– Которые вместе отравились? Кино видела.

– Нет. Они завязали глаза, разделись донага, легли рядом и лежали так, не дотрагиваясь друг до друга.

– А почему – не дотрагиваясь?

– Чтобы скорее победить.

Девушка поняла и одобрила:

– Прикольно. Только я платков не ношу, бабкины можно?

– Можно.

Девушка зашла на чужую половину, выдвинула ящик комода и достала из него два платка.

Нагие, с завязанными глазами, они лежали на крашеном дощатом полу совсем рядом.

Как меч Тристана, их разделял взведенный револьвер.

– Как тебя зовут? – требовательно и строго спросил Илья, и девушка с готовностью ответила:

– Анджела Дэвис.

Глава двенадцатая. КОМУ ЭТО НУЖНО?

1

Прибыловский торопливо вошел в приемную Печенкина, чуть не столкнулся с пожилой уборщицей в синем халате и поморщился. Вид у Прибыловского был утомленный, взгляд озабоченный. На плече его висела дорожная сумка. Сняв ее и бросив на диван, секретарь-референт громко выдохнул и упал рядом.

Сидящая за своим рабочим столом секретарша Марина – красивая, похожая на топ-модель, но с человеческими глазами – никак не прореагировала на появление Прибыловского. Она вертела в руках большой конверт.

Уборщица вытряхивала содержимое соломенной урны в свой бумажный мешок, то ли ворча при этом, то ли напевая.

Понаблюдав несколько секунд за конвертом в руках Марины, Прибыловский равнодушно поинтересовался:

– Это случайно не мне?

– А как будет по-швейцарски «здравствуйте»? – спросила Марина, продолжая вертеть конверт в руках.

– У швейцарцев нет своего языка, – устало объяснил Прибыловский.

– Бедненькие, как же они без языка, – пожалела швейцарцев Марина.

Прибыловский снисходительно улыбнулся и повторил вопрос:

– Так это мне?

– Вам, – официальным тоном ответила Марина и положила пакет на край стола.

Чтобы взять его, секретарю-референту пришлось подняться с низкого дивана и сделать два больших шага.

– Не открывала? – спросил он.

– Но я хорошо заклеила, – ответила Марина.

Прибыловский вновь упал на диван, разорвал конверт, вытащил до половины свежий журнал «Экспресс», глянул на обложку и сунул его обратно.

– Привет из Франции? – спросила Марина, записывая что-то.

– Это я уже в Цюрихе читал, – равнодушно ответил Прибыловский.

– Владимир Иванович, прибыл Прибыловский, – доложила Марина по внутренней связи.

– Пусть заходит, – приказал Печенкин.

Прибыловский торопливо поднялся.

– Ты хотя бы предупредила, – упрекнул он, но Марина пропустила упрек мимо ушей.

Во взгляде секретаря-референта появилась вдруг растерянность, и причиной этой растерянности был тот самый конверт с журналом – ни взять его с собой, ни оставить в приемной Прибыловский почему-то не мог.

Волоча по полу бумажный мешок, уборщица уходила из приемной.

– Постойте! – окликнул ее Прибыловский, подбежал и бросил в мусор обременительную корреспонденцию.

В следующее мгновение в глазах секретаря-референта загорелся тот ровный холодноватый свет деловитости и исполнительности, который горел всегда, когда он общался с шефом.

– Моя фамилия происходит не от глагола «прибыл», а от существительного «прибыль», – снисходительно и иронично напомнил он секретарше, открывая тяжелую дверь кабинета, на которой серебряными шурупами была прикреплена золотая пластина с изысканной гравировкой:

ПЕЧЕНКИН

ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ.

2

В огромном, обставленном дорогой мебелью, но все же довольно безвкусном кабинете за большим длинным столом заседал совет директоров компании «Печенкин». Во главе, в глубоком кожаном кресле, сидел Владимир Иванович.

Члены совета, числом примерно с дюжину, были сплошь мужчины – крупные, крепкие, средних лет, в однообразных черных двубортных костюмах, с яркими, но тоже однообразными галстуками и с однообразным же деловито сосредоточенным выражением лиц. Выделялись, пожалуй, двое: первый – могучий чеченец, он делал доклад, второй – курносый голубоглазый русак, у которого на макушке, среди непослушных пшеничных вихров, неожиданно оказалась кипа – еврейский головной убор. Первого звали Лема, фамилия второго была Уралов.

Чеченец говорил без акцента, но время от времени повторял слова:

– Насчет хора… Насчет хора… Наследники белогвардейцев в принципе не против, но они не хотят стоять позади потомков казаков. Казаки тоже не против, но хотят обязательно стоять впереди потомков белогвардейцев. Губернатор не против казаков и даже не против белогвардейцев, но категорически возражает против «Боже, царя храни»… «Боже, царя храни».

– А его-то кто спрашивает? – усмешливо проговорил Печенкин и глянул на стоящего за креслом неподвижного Прибыловского.

Чеченец улыбнулся и объяснил:

– Я его не спрашивал, он сам позвонил. Вы, говорит, что, за монархию? Я говорю: за конституционную… Еще он предлагает, чтобы красноармейцы в буденовках выступили.

Члены совета директоров заулыбались, а Печенкин почему-то нахмурился.

– А что говорит церковь? – спросил он.

– Церковь ничего не говорит… Ничего не говорит… Но один человек там сказал: «Кому это нужно?»

Владимир Иванович громко вздохнул и с хрустом расправил плечи.

– Кому это нужно… – задумчиво повторил он, нерешительно улыбнулся и продолжил – тихо, словно разговаривая сам с собой: – Вчера на моем «мерсе» рулек отломали… Ну знаете, на носу, кругленький такой, блестящий?

Члены совета директоров закивали головами, понимая, о чем идет речь.

– Отломали рулек… – продолжал Печенкин, жалуясь и печалясь. – Стоим мы с Нилычем, смотрим и думаем: «Кому это нужно?» В самом деле – кому? Раньше, помните, если у кого машина была, дворники все друг у друга тырили. Ну не было их, дефицит был, вот и тырили, а это… Кому это нужно? Я никогда не поверю, что человек, допустим, купил «мерс», а на рулек этот у него денег не хватило… Или у кого-то этот рулек отломили, а он у меня… Ну как дворники… Не поверю, ни за что не поверю… Нилыч говорит: «Коллекционируют», но как их можно коллекционировать, если они совершенно одинаковые? Я говорю: «Нилыч…»

Печенкин сначала, казалось, шутил, а теперь, казалось, нет.

– Ну не могу я на таком «мерседесе» уже ездить, понимаете, не могу! – Владимир Иванович даже руками взмахнул от возмущения. – Кому это нужно? – заканчивал он пафосно и закончил просто и деловито: – Сегодня новый «шестисотый» пригнали.

Судя по глазам, члены совета директоров одобряли такой выход из положения.

– Продолжай, Лема, – приказал Печенкин докладчику, а сам поднял голову, скосил глаза и обратился к Прибыловскому: – Ну рассказывай, что ты там разведал…

Прибыловский наклонился и стал шептать в ухо шефа:

– Все началось в прошлом году. К ним в пансион тайно, по ночам, стала приходить русская проститутка, некто Оксана Тупицына. Молодые люди пользовались ее секс-услугами.

– А Илья? – с живым интересом спросил Владимир Иванович. – А то Галка волнуется на этот счет.

Прибыловский смущенно улыбнулся и пожал плечами.

– Ясно, – кивнул Печенкин. – Продолжай.

– Кто-то выдал, ее забрали в полицию. За это Илья сильно избил араба, сына шейха Маффуди…

– Молоток, Илюха! – горячо одобрил поступок сына отец. – Я тоже стукачей ненавижу.

– Оказалось, араб не выдавал…

– Ошибся, бывает, – понимающе кивнул Печенкин.

– Девушка повесилась в полицейском участке на колготках.

– Повесилась? Ага, что дальше было?

– Спустя некоторое время, – продолжил секретарь-референт, – у них была дискуссия на тему: «За что я люблю свою страну?». Илья сказал, что ненавидит свою страну.

– Россию? – удивился Печенкин.

– Россию. «Как можно любить страну, возвращение в которую страшнее смерти», – вот что он сказал.

Владимир Иванович усмехнулся:

– А почему они нам тогда об этом не сообщили?

– Видимо, не хотели выносить сор из избы… – высказал предположение Прибыловский.

– Знаю я, какой сор… Деньги мои… Что еще?

– Выпускной реферат Ильи по экономике назывался «Развитие нового капитализма в России».

– Название интересное, – одобрил Печенкин.

– Эпиграф интересный: «Горе тому, кто без меры обогащает себя не своим, надолго ли?»

– Это кто сказал?

– Это из Библии.

– Там так написано?

– Возможно. Вообще, Илья серьезно увлекался религией, ходил в церковь, собирался принять католичество. Но после экскурсии в Аушвайц его богоискательство прекратилось.

– Аушвайц?

– Освенцим, – перевел Прибыловский.

– Ну и что? – не понимал Владимир Иванович. – Освенцим знаю, ну и что?

Прибыловский пожал плечами.

Печенкин помолчал, соображая, но так, похоже, и не сообразил.

– Еще что?

– Еще о реферате… – продолжил свой конфиденциальный доклад Прибыловский. – Илья делает там следующий вывод: новые русские собственники должны вернуть, как он говорит, награбленное, как он говорит – народу.

– А если я не захочу? – прямо спросил Печенкин.

Прибыловский опустил глаза:

– Тогда народ применит силу. Там так написано.

Владимир Иванович улыбнулся:

– А я ему треугольнички рисовал… Лечили от желтухи, оказалось – китаец. И что он за этот реферат получил?

– Шесть баллов. Это у них высшая оценка. Дело в том, что преподаватель экономики Джереми Маркс…

– Как, говоришь? – перебил секретаря Печенкин.

– Маркс.

– Маркс! – громко, во весь голос, повторил Печенкин, так что докладчик замолчал, и все члены совета директоров стали внимательно смотреть на шефа.

Печенкин поднялся с кресла и обратился неведомо к кому:

– Где-то я слышал уже эту фамилию? А Энгельса у них нет? Я, значит, большие деньги им платил, а они моего сына учили, как мне башку свернуть? Маркс…

– Он уже уволен, – успел вставить Прибыловский.

– Уволен! Ха! Уволен… Да за такие дела на него, гада, солнцевских зарядить! Маркс, блин… – И, сунув руки в карманы, Владимир Иванович нервно заходил по кабинету.

– Левые идеи вновь входят на Западе в моду, – попытался объяснить Прибыловский.

– На Западе в моду, а у нас в морду! – закричал Печенкин. – Прямо в морду они у нас входят!

И быстро пошел вокруг большого стола. Проходя мимо Уралова, Печенкин остановился, в задумчивости глядя на его кипу, и спросил:

– Слушай, Уралов, а что это на тебе за тюбетейка?

Уралов улыбнулся и объяснил:

– Это не тюбетейка, а кипа! Ко мне папа из Израиля приехал. Надел и попросил не снимать.

Печенкин долго смотрел на Уралова, пребывая в каком-то усталом отупении, но, сделав над собой усилие, вышел из этого состояния, улыбнулся и, уже садясь в свое кресло, одобрил:

– Молодец, Уралов! Папу надо слушать.

Заседание совета директоров продолжилось.

Глава тринадцатая. Я НАУЧУ ТЕБЯ ДЕСЯТИ УДАРАМ

1

Картина была явно комическая и страшноватая: прохожие на тротуаре останавливались, машины на проезжей части тормозили. Илья шел по центральной улице Придонска – улице Ленина – и с детским упоением ел мороженое в вафельном стаканчике, а в это время его охраняли. Впереди шел рыжий охранник в темных очках, сзади еще один здоровяк, за ним – одним колесом по проезжей части, а другим по тротуару – медленно полз «субурбан», за затемненными стеклами которого мутно светился Седой.

Мороженое почти растаяло, подтекало снизу, и Илья с удовольствием слизывал выступающие белые капли. Наконец он закончил, вытер губы и ладони носовым платком и посмотрел по сторонам, размышляя, куда дальше направить свои стопы. Но в этот момент из «субурбана» выскочил Седой, семеня подбежал к Илье и спросил – официально и язвительно:

– Ну что, нагулялись, Илья Владимирович? Домой? До мамочки?

Илья перевел свой внимательный озабоченный взгляд на главного телохранителя и, склонив голову набок, задал неожиданный вопрос:

– А какую мы дадим вам кличку?

– Какую кличку? – раздраженно отмахнулся Седой. – Садитесь в машину.

– Вы забыли, что я вас завербовал? – с улыбкой напомнил Илья.

– Ты меня не вербовал, – огрызнулся Седой.

– Стоит только моей маме узнать, что вы меня потеряли…

– Кроме мамы есть еще и папа, – перебил его Седой и приказал: – В машину, Иваныч до трех отпустил.

– «Седой»! Как вам?

– Садись в машину! – требовал Седой.

– А пароль?

– Сам не сядешь – посадим!

– Есть такой пароль, что если я его назову, то вы меня сразу отпустите, – неожиданно высказался Илья.

– Нет такого пароля. Садись в машину!

– Есть. Спорим на мороженое! – Илья явно издевался.

– В машину! – прорычал Седой и уже взял Илью за локоть, чтобы потащить его к «субурбану», как молодой человек проговорил вдруг громко, отчетливо:

– Ангелина Георгиевна Всеславинская.

Седой отпустил руку и стоял молча и неподвижно.

Илья смотрел на него насмешливо и сожалеюще:

– Нет, не буду я вас вербовать. Лучше, пожалуй, уволю.

Седой не услышал, повернулся и затрусил к машине. Охранники замерли в нерешительности. Илья расправил плечи и спокойно, не торопясь, направился к зебре перехода. Седой смотрел сквозь стекло в его спину и кричал в трубку телефона:

– Иваныч, он откуда-то знает про Гелю. Все знает: имя, фамилию, отчество.

Печенкин долго молчал.

– Он уходит, Иваныч! – напомнил Седой.

Владимир Иванович нервно хохотнул:

– Знаешь поговорку: жена узнаёт последней…

– Так она последняя и осталась! Что делать, Иваныч? Он уходит!

– Чёрт с ним, пусть уходит, – поставил точку Печенкин.

2

Бодро, весело вышагивал Илья по привокзальному рыночку; не обращая внимания на возмущенные крики баб, подхватил на ходу из отверстого мешка жменю семечек и, лузгая их, остановился у прилавка, за которым одиноко пребывал продавец корейской моркови. Полноватый, с глазами-щелочками, похоже очень смешливый юноша-продавец не стоял на месте, а все время двигался: руки, ноги, туловище, голова, и с губ при этом слетали звуки яростных каратистских ударов:

– Бум! Джи! Кия!

Они смотрели друг на друга так, будто были знакомы сто лет, потом сто лет не виделись и вот теперь снова встретились.

– Ты Ким, – сказал Илья.

Кореец сдвинул у переносицы брови и проговорил несогласно и гордо:

– Я – Брюс!

– Нет, ты Ким! – настаивал Илья.

– Нет, я Брюс! Бум! Джи!

– Ну какой же ты Брюс, ты Ким! – Илья добродушно улыбался, но кореец увидел в этом насмешку. Он выскочил из‑за прилавка, встал в боевую позу, однако Илья поднял вверх руку, показывая свою забинтованную ладонь. Кореец склонил голову набок, вопрошая.

– Бандитская пуля, – объяснил Илья.

Кореец понимающе кивнул и стал смотреть по сторонам в поисках подходящего соперника, чтобы доказать, что он – Брюс. Пьющие чай кавказцы, пьющие водку алкаши, омоновцы с автоматами и казаки с нагайками – все они были не соперники. Тогда кореец молча подхватил с прилавка ведро с морковью и направился в сторону станции. Илья взялся за дужку ведра с другой стороны, и они пошли вместе – дружно, весело, в ногу.

Переступая через переплетение рельсов и пролезая под вагонами, молодые люди вышли на другую сторону станции, где было пустынно и грязно. На высоком бетонном заборе, за которым возвышались корпуса железнодорожных складов, висел большой черно-красный плакат, на котором был нарисован, и довольно умело, штурмовик в черной рубахе, галифе и сапогах, поднявший руку в фашистском приветствии. Как солнце с расходящимися лучами, над ним сияла слегка закамуфлированная фашистская свастика. Грозная надпись внизу свидетельствовала и предупреждала: «Охраняет “Русский порядок”».

Перед закрытыми железными воротами прохаживался человек, который, быть может, позировал для этого плаката, – белобрысый верзила в черной форме с повязкой-свастикой на рукаве. На боку его болталась резиновая дубинка.

Еще больше прищурив прищуренный глаз, кореец оценивающе посмотрел на противника. Этот ему подходил.

– Я – Брюс, – громко шепнул кореец Илье и, поставив ведро на землю, отправился на бой.

Фашист смотрел на инородца как на диковинку. Его белесые, словно обсыпанные мукой ресницы часто моргали.

– Эй, ты, дай закурить! – провокационно воскликнул кореец и встал в боевую позу.

– Что? Да я… – Фашист от возмущения задохнулся и кинулся вперед, отстегивая на ходу дубинку. – Да я тебя!

– Ки-я!!! – пронзительно выкрикнул кореец и довольно высоко подпрыгнул с вытянутой вперед ударной ногой. Удара, однако, не вышло, потому что до противника было еще довольно далеко. Неудавшийся каратист шлепнулся об землю, но тут же бодро вскочил и резво понесся назад. Илья уже был в стартовой позиции. Подхватив на ходу ведро, они рванули к станции. Верзила настигал. Он занес дубинку над головой и наверняка достал бы кого-нибудь, если бы не корейская морковь – ведро вылетело вдруг из дужки, опрокинулось на асфальт, фашист ступил в оранжевую склизкую кучу, получая ускорение, проехал на пятках, и ноги его взлетели чуть не выше головы…

Илья и кореец не успели подумать, что спасены, как увидели бегущих навстречу двух других фашистов. Не сговариваясь, ребята свернули резко в сторону и нырнули под стоящие вагоны. Они пересекли несколько составов и спрятались под товарняком, прижавшись спинами к колесу и пытаясь сдержать дыхание.

– А здорово я ему чуть не попал! – громким шепотом похвастался кореец.

– Сколько ударов ты знаешь? – спросил вдруг Илья.

– Шесть.

– Я научу тебя десяти ударам, – пообещал Илья и прибавил: – И ты будешь непобедим.

Кореец посмотрел на Илью как восторженный и благодарный ученик на своего сэнсея.

Три пары ног в начищенных до блеска сапогах и черных эсэсовских галифе остановились напротив, и казалось, что сейчас, как в советском кино, зазвучит громкая и нахальная немецкая речь.

Но речь зазвучала наша, русская:

– Обнаглела нерусь вконец!

– Да запомнил я их обоих. Найдем.

Третий молча мочился.

Илья осторожно вытащил из‑за пазухи револьвер и плавно, бесшумно взвел курок. Чтобы не закричать от восторга, кореец зажал ладонью рот.

Словно почувствовав для себя опасность, фашисты ушли.

Глава четырнадцатая. КОЛЛЕКТИВНЫЙ ПОРТРЕТ СОВРЕМЕННОЙ МОЛОДЕЖИ

1

– Ну, знакомьтесь! – громко и радостно предложил Илья и отступил на шаг.

Мулатка еще раз глянула на корейца, криво улыбнулась и, неохотно протягивая ладонь, назвалась:

– Анджела Дэвис.

Взволнованный кореец чиркнул ладонью по штанине, излишне крепко пожал девушке руку и назвал свое полное имя:

– Ким Ир Сен.

Илья смотрел на них как родитель на своих удавшихся детей – счастливо и удовлетворенно.

Анджела Дэвис повернула голову в его сторону, скривилась еще больше и, не скрывая раздражения, поинтересовалась:

– Ты специально нас таких подбираешь?

– Каких – таких? – не понял улыбающийся Илья.

– Я черножопая, он узкопленочный…

– Как? Узкопленочный? – повторил Илья и заливисто засмеялся.

– Специально таких подбираешь?! – нервно крикнула Анджела Дэвис.

Илья оборвал свой смех.

– Специально? Да, специально. Я выбрал вас специально, – спокойно и серьезно заговорил он, глядя то в глаза мулатки, то в глаза корейцу. – Я выбрал вас специально, потому что вы – последние. Сегодня последние становятся первыми, а первые – последними. Вы будете первыми. Я выбрал вас специально…

– Мы последние, а ты какой?! – робея, еще громче крикнула Анджела Дэвис. – Кто ты вообще такой?

Илья грустно улыбнулся и не ответил на вопрос.

Ким почесал затылок и спросил смущенно:

– Ты русский?

– Он с луны свалился, – язвительно вставила Анджела Дэвис.

Илья снова улыбнулся:

– В этой стране нет ни русских, ни нерусских, а есть богатые и есть бедные, есть обманутые и есть обманувшие.

– Как это? Ничего не понимаю, – честно признался Ким.

– Можно и не понимать. Главное – верить. Вы мне верите?

Илья посмотрел на Кима, и Ким ответил:

– Верю.

Илья посмотрел на Анджелу Дэвис, и она, смутившись, сказала в ответ:

– Верю.

– Тогда я вам скажу, – продолжил Илья, – что вы будете первыми членами НОК.

– А что такое НОК? – разом спросили Ким и Анджела Дэвис.

Илья еще раз внимательно посмотрел в глаза товарищам, как бы размышляя – говорить или не говорить, и сказал:

– НОК – это Новое Общество Коммунистов.

На лицах молодых людей возникло разочарование.

– Ха! – сказала Анджела Дэвис. – Да у меня бабка – коммунист! У нас весь барак за коммунистов голосует.

– У нас полгорода коммунисты, – поддержал ее Ким.

Илья помотал головой:

– В этом городе нет ни коммунистов, ни демократов.

– А кто есть? – спросил Ким.

– Есть слепые котята, а кошка куда-то ушла. Они тычутся во все углы и ищут.

– Утопили кошку, – мрачно согласилась Анджела Дэвис.

Все молчали, и никто ни на кого не смотрел.

Илья глянул на часы и медленно в задумчивости пошел по тротуару. Ким и Анджела Дэвис растерянно переглянулись и направились следом.

– Мы заставим их прозреть и увидеть правду, – заговорил на ходу Илья. – Правда вернет им желание жить, и это приведет их к нам. НОК – это справедливость.

– А в него как, записываться надо? – озабоченно спросил Ким.

– Для начала ты выучишь десять ударов. А ты прочтешь «Как закалялась сталь». Потом вы будете испытаны. Потом принесете клятву, – ответил Илья, ускоряя шаг.

На углу Профсоюзной и Ленина располагалось маленькое старомодное фотоателье.

Илья остановился напротив и решительно проговорил:

– Этот день вы должны запомнить на всю жизнь.

2

Фотограф был древний, дряхлый, смешной. Он медленно двигался навстречу, громко шаркая подошвами желтых одеревенелых ботинок. На его лысой шишковатой голове выделялся костяной крючковатый нос, но еще больше выделялись глаза: они излучали неожиданную радость и невозможный оптимизм. Можно было подумать, что каждый из прожитых стариком бесчисленных годов прибавлял ему радости и оптимизма.

– Какие красивые молодые люди! – восхищенно проговорил он, остановившись напротив. – Я давно не видел таких красивых молодых людей. Какие лица! Последний раз я видел такие лица в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Они уезжали покорять целину. Вы тоже собрались покорять целину?

Ким и Анджела засмеялись – старик вызывал у них восторг.

– Сделайте наш коллективный портрет, – попросил Илья.

Старик вскинул брови:

– Коллективный портрет, я не ослышался? Вы шутите? Я спрашиваю, потому что сейчас никто не просит сделать коллективный портрет. Только фотографии на загранпаспорт. Почему все так стремятся за границу? Вот я, например, там не был и не испытываю ни малейшего желания. Зачем? Мне хорошо здесь! Повторите – коллективный портрет?

– Коллективный портрет, – повторил Илья хмурясь.

Старик задумался, роняя голову на впалую грудь.

Анджела Дэвис хихикнула. Ким смущенно улыбался.

– Коллективный портрет современной молодежи! – вскидывая голову, сформулировал старик и стал передвигать треногий деревянный скворечник древнего фотосъемочного аппарата, не закрывая при этом рта. – Мне нравится современная молодежь! Знаете – почему? Потому, что ей неизвестен страх! Я недавно прочитал в газете, что девяносто девять процентов первоклассников не знают, кто такой Ленин. Я заплакал – счастливые дети!

Справившись с фотоаппаратом, старик подобрался к криво висящей простыне задника, стал выравнивать волнистую поверхность, делая ее, однако, еще более волнистой.

– Я знаю, что говорю, – продолжал он вещать. – Мой папа был большевик, его родной брат, мой дядя, был меньшевик. Папа приговорил дядю к расстрелу. Эсерка-мама исключительно из идейных соображений ушла от папы к эсеру. Бундовец-дедушка их всех проклял. Не потому, что они так себя вели, а потому, что не вступили в Бунд. Тогда моя бабушка сказала: «Не нравится мне все это». Она как в воду глядела: папу расстреляли, а мама умерла в лагере. И тогда моя бабушка дала мне мудрый совет. Она сказала: «Если хочешь долго прожить – не верь коммунистам. Даже если они будут говорить на белое – белое, не верь – это черное. Даже если они будут говорить на воду – вода, не верь – это камень. Даже если они будут говорить на хлеб – хлеб, не верь – это яд!» Я следовал бабушкиному совету всегда! Знаете, сколько мне лет? Это бессмысленно говорить, потому что все равно не поверите!

Теперь старик выстраивал композицию кадра, меняя местами хихикающую Анджелу Дэвис, смущенного Кима и недовольного, раздраженного Илью.

– Знаете, до какого времени я собираюсь дожить? – продолжал он. – Я собираюсь дожить до того времени, когда на свете останется всего один коммунист, последний коммунист! Его никто, никто не пожалеет! Женщины категорически откажутся продолжать с ним свой род. Мужчины не будут говорить с ним о футболе и играть в шахматы. А маленькие дети будут бегать за ним, показывать пальцем и кричать: «Коммунист! Коммунист!» Это будет самое страшное, самое последнее слово!

Старик хотел еще что-то сказать, он даже вскинул руку, но Илья его остановил:

– Значит, для того, чтобы вы поверили, надо на воду говорить – камень, а на хлеб – яд?.. Надо белое называть черным, и тогда вы поверите?

Илья смотрел на фотографа, прищурившись, ожидая от него ответа. Старик опустил руку.

– Ты умный мальчик. Ты, возможно, даже очень умный мальчик, – сказал он как-то робко и попятился по-рачьи. Остановившись у аппарата, старик еще раз взглянул на Илью и продолжил свою мысль: – Беды начинаются тогда, когда появляется один очень умный мальчик…

Илья готов был и на это что-то сказать, но старик торопливо спрятался под толстую и глухую шерсть накидки.

– Приготовились! – крикнул он из своего укрытия специальным голосом.

Илья бросил на соратников горящий взгляд и прошептал:

– Да здравствует коммунизм!

– Да здравствует коммунизм, – согласился Ким.

– Да здравствует коммунизм, – повторила Анджела Дэвис.

Глава пятнадцатая. А ВОТ ЭТО ЗДОРОВО ПРИДУМАНО!

1

В небе – среди темных и плотных, накачанных водой облаков – глухо ворочался гром. Губернские начальники на высокой трибуне посматривали, улыбаясь, вверх и удовлетворенно кивали, переглядываясь, соглашаясь, что и там сегодняшнее мероприятие наверняка вызывает одобрение.

Густой неподвижной толпой стояли на Заводской площади праздничные любопытствующие придонцы, глазея на хрустальную маковку и золоченый крест часовни, на начальство, среди которого выделялся стоящий в центре Печенкин в белом костюме, белой сорочке и белом галстуке, на концертную площадку, где сводный хор потомков казаков и наследников белогвардейцев слаженно и красиво исполнял «Боже, царя храни!».

– Нет, что ни говорите, но красноармейцев в буденовках здесь все-таки не хватает, – дружелюбно посетовал стоящий по левую от Печенкина руку губернатор. По правую руку от него стоял митрополит в парчовой ризе – седенький старичок с добрыми слезящимися глазками. Митрополит мелко закивал, то ли соглашаясь, то ли испытывая краткий, неопасный приступ какого-то старческого недуга.

Владимир Иванович не слышал губернатора, наверное, потому, что не остыл еще, не отошел от речи, которую сам толкнул несколько минут назад. Обычно Печенкин говорил без бумажки, и хорошо говорил, просто, доходчиво, убедительно, но здесь – такой случай – приказал написать Прибыловскому, и тот, надо сказать, постарался на славу. Особенно хорошо было про дорогу, ведущую к храму: мол, у нас теперь не только дорога есть, но есть и сам храм. И не просто храм, а чудо. Русский народ всегда мечтал о чуде. И вот оно – чудо, хрустальный храм, какого нигде больше нет! Восьмое чудо света! Придонское чудо!

Хлопали минут десять… Ну, если не десять, то пять точно. Печенкин был счастлив. Это был его день.

 
Боже, царя храни,
Боже, царя храни,
Дай ему долгие дни.
Слабых хранителю,
Гордых смирителю
Мир ниспошли, –
 

торжественно выводил хор.

– Вот гимн так гимн! – обратился Печенкин к митрополиту. – И слова и музыка!

Митрополит мелко закивал.

– Ну, наш был не хуже, – подключился губернатор. – Помните, как Роднина под него плакала? На весь мир…