Текст книги "Отец мой шахтер (сборник)"

Бомж вытянул шею и сглотнул слюну.

Ароматно и резко запахло хорошим армянским коньяком.

Отягощенный думами, Печенкин громко, но без сожаления вздохнул. Марина исчезла, а ее место занял Прибыловский. Печенкин повернул голову и посмотрел на него с тоскливой надеждой.

– Посадили – улетел – улыбался, – доложил секретарь-референт, стараясь не смотреть в сторону сидящего в кресле бомжа, хотя почему-то тянуло.

Печенкин нерешительно улыбнулся.

– Правда, головой немного дергал, – прибавил Прибыловский.

Владимир Иванович вновь помрачнел.

– Ничего не сказал? – тихо спросил он.

– Сказал! – обрадованно откликнулся секретарь-референт. – «Dostoevsky was right».

Бомж в кресле Печенкина ехидно засмеялся.

– Что? – не понял Прибыловского Печенкин.

– «Dostoevsky was right»… Ах, чёрт! «Достоевский был прав». Он сказал: «Достоевский был прав».

– В каком смысле? – все равно не понимал Печенкин.

Прибыловский пожал плечами.

– Русская литература пустила Россию под откос! Погодите, она еще и Америку под откос пустит! – воскликнул бомж, поднимаясь в кресле и вновь садясь.

Печенкин и Прибыловский посмотрели на бомжа и переглянулись.

– На углу Ленина и Профсоюзной есть фотоателье, знаете? Так вот, там в витрине… – доверительно, вполголоса стал докладывать шефу секретарь-референт, но бомж помешал.

– Россия – проблема филологическая! – вещал он громко и насмешливо. – Нация, имеющая в алфавите букву «ы», права на существование не имеет. Каждый год население нашей Родины сокращается на один миллион человек. Простейший расчет показывает… Чтобы спастись, нам надо уже сейчас пустить в Россию китайцев, миллионов сто – сто пятьдесят. Да, мы станем узкоглазыми, но зато будем трудолюбивыми. И конечно, без Достоевского, тут уж одно из двух. Интересные мысли там в голову приходят… Литературы много. Маркс, Ленин… Перечитываю на досуге. Залежи литературы! Там и про тебя нашел! Перевела мне одна переводчица – забавно. – С этими словами бомж покопался в бездонном кармане засаленного пиджака и вытащил оттуда мятый и замусоленный, повалявшийся на свалке журнал «Экспресс». Прибыловский стремительно побледнел, рванулся к двери и – столкнулся с Мариной, которая несла на подносе еще одну рюмку коньяка и лимон на блюдечке. Ужасная картина повторилась. Бомж вскочил, но слов, чтоб выразить свое отчаяние, не нашел.

– Что ты ему по рюмке носишь? – возмутился Печенкин. – Что ему эта рюмка? Ты сразу всю бутылку тащи!

– Я сейчас уберу, – пробормотала бедная Марина.

– Да не надо убирать, – махнул рукой Печенкин.

– И лимона не надо, – крикнул бомж в спину уходящей секретарши, поднялся, подошел к Печенкину и, заглядывая ему в глаза, дружески, но очень серьезно спросил: – А ты?

– Не пью, – тихо ответил Владимир Иванович.

– Давно?

– Давно.

– Почему?

– Работать это дело мешает.

– А ты не работай! – неожиданно весело предложил бомж.

Дверь кабинета стала отворяться, и бомж кинулся к ней, зная уже о нерасторопности секретарши. Но это была не Марина – это была Галина Васильевна.

Бомж растерянно отступил на шаг, и под его грязным кирзовым башмаком хрустнуло хрустальное блюдце. Галина Васильевна коротко и презрительно улыбнулась и, обойдя его, как что-то нечистое, по окружности, посмотрела на своего мужа. Печенкин стоял к ней спиной, глядя на себя в высокое зеркало на стене.

– «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце, под ногами ее луна и на главе венец из двенадцати звезд», – запоздало заблажил бомж.

Галина Васильевна остановилась за спиной мужа и своим невыносимо высоким голосом тихо и решительно потребовала:

– Володя, ты должен извиниться.

Печенкин молчал и не двигался, тупо и внимательно глядя на себя в зеркале.

– «Она имела во чреве и кричала от боли и мук рождения!» – вновь подал голос бомж, но его не услышали.

– Володя, – напомнила о себе Галина Васильевна.

– Что «Володя»? – спросил Печенкин.

Он общался с женой через зеркало, почти как Персей с Медузой горгоной.

– Ты оскорбил меня и нашего сына. Наш сын…

– Илюшка? – бомж догадался, о ком идет речь. – Илюшка – гений! Мы еще о нем услышим. Ты знаешь, какую он мне мысль подарил? Как шубу с царского плеча. «Интонация побеждает смысл!» Ты понимаешь? Интонация побеждает смысл. Нет, чёрт побери, он гений!

– Володя, – сказала Галина Васильевна в последний раз.

– Москва – третий Рим, и четвертому не бывать? – заинтересованно спросил Печенкин.

Галина Васильевна не выдержала и побежала к двери… Поднос, хрустальная рюмка и большая резного хрусталя бутылка армянского коньяка взлетели вверх.

– Да что же это за день такой, господи?! – закричала в сердцах Марина и, уткнувшись в ладони, заплакала.

Печенкин почему-то засмеялся. Бомж рванулся к зависшей в воздухе бутылке и поймал ее.

– Русские пословицы – сплошь эмпирика, – поделился он мыслью, пытаясь одновременно вытащить пробку. – Дурак вправду Богу молился и лоб расшиб, в барском пруду водилась рыба, и пришлось потрудиться за право ее ловить. Один иностранец, чтобы понять таинственную русскую душу, прочитал два тома наших пословиц и поговорок и возмутился: в одном томе утверждают, в другом отрицают. Тут: «Что потопаешь, то и полопаешь», а там: «От работы лошади дохнут». Тоже, кстати, эмпирика: прошел один десять верст до соседней деревни, и его там накормили, а у другого лошадь сдохла. Правда, не потому, что работала, а потому, что не кормили, но в этом стыдно было признаться. «Что же это за народ?» – возмутился иностранец. «Великий», – отвечают. Да не великий он, просто абстрактное мышление у него отсутствует. Народ-эмпирик… Чтобы узнать, что огонь жжется, ему надо руку туда сунуть…

Так как в одной его руке была бутылка, а в другой рюмка, бомжу все не удавалось вытащить пробку, тогда он замолк, вытащил ее зубами и, налив рюмку до краев, торопливо выпил. Печенкин медленно повернулся.

– Будешь? – спросил бомж.

– Нет, – определенно ответил Печенкин и, улыбнувшись, стал рассказывать: – А мне в прошлом году приз в Москве вручали – «Рыцарь российского бизнеса» – в Кремле… Ну я им сказал: Москва не третий Рим, а совсем даже наоборот. До тех пор в стране ничего путного не будет, пока Москва – столица…

Бомж выпил вторую и принялся наливать третью.

– Москва бьет с носка, – поддержал он. – Если бы этой пословицы не было, я бы ее придумал. Я там в прошлом году кантовался. Ты не поверишь, я как увидел, чуть со смеху не умер. Вот здесь, значит, храм Христа Спасителя, а вот там, аккурат напротив, – царь Петр Алексеевич. Стою – хохочу. Мент подходит: «Чего ржешь, бомж?» Я говорю: «Да как же, господин милиционер, вы у любого попа спросите, кто для него Петр I? Он скажет – антихрист! И их прямо друг против дружки поставили. Смешней не придумаешь. Здесь Христос – и здесь антихрист!» Хоть бы дубинкой ударил, гад, а то ногой с носка – два ребра сломал…

Бомж выплеснул в себя коньяк, облизнулся, отбросил мелкую и неудобную рюмку и, держа бутыль обеими руками, приложился к горлышку.

Печенкин ласково смотрел на друга, все больше его узнавая.

– Погоди, Желудь, так ты что, правда, что ли, бомж? – спросил он, радостно недоумевая.

Желудь старательно закупорил бутылку, крепко прижал ее к груди и, загадочно улыбнувшись, упал.

Глава двадцать четвертая. ТРИ СЕСТРЫ, КАК У ЧЕХОВА

Дверь оказалась открытой. Галина Васильевна вошла в Гелин дом, как столичный сноб входит в маленький провинциальный музей – легко и иронично. На этот раз она была чудо как хороша. Правда, глаза были грустны, но грусть всегда шла Галине Васильевне. С букетом сиреневых ирисов в полуопущенной руке она осмотрела веранду, прихожую и кухню и остановилась посреди гостиной, вслушиваясь в доносящийся со второго этажа женский голос:

 
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом…
 

Голос был нежный и уютный. Галина Васильевна улыбнулась глазами и краешками губ и стала подниматься наверх. Деревянная лестница легко поскрипывала под ее стопами.

– Кто здесь? – удивленно спросила Геля.

– Не пугайтесь, не пугайтесь, вам нельзя пугаться, – предупредительно подала голос Галина Васильевна, поднимаясь по ступеням лестницы – словно вырастая из-под земли. – Я – Галина Васильевна, мы с вами знакомы, так сказать, заочно и даже виделись однажды в школе. Вы торопились на урок, а я была в коридоре и вязала, помните?

Геля сидела в кресле и смотрела снизу вверх испуганно и беззащитно. Беременность не украсила Гелю, наоборот: нос ее стал толстым, губы размазались и все лицо покрывали желтоватые пигментные пятна.

– Ой, а это вам! – Галина Васильевна вспомнила о цветах и протянула букет хозяйке дома. – Я долго думала, какие цветы вы любите, и решила – эти. Я не ошиблась?

Геля медленно поднялась. Она была в толстом халате, подвязанном, из‑за выступающего живота, под грудью, и в полосатых шерстяных чулках.

– Я не ошиблась? – повторила свой вопрос Галина Васильевна.

Геля нерешительно кивнула.

– Значит, я не ошиблась! – обрадовалась гостья.

Геля взяла букет и прикрыла им свой беременный живот.

Галина Васильевна увидела оставленную в кресле большую детскую книгу «Сказки Пушкина» и продолжила за Гелю голосом нежным и уютным:

 
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей…
 

Галина Васильевна радостно засмеялась:

– Пушкин – как это прекрасно! У меня, когда я донашивала Илюшу, в институте были госэкзамены. Беременным вроде поблажку давали, но ведь преподаватели тоже были разные… Историю КПСС принимала злобная старая дева – никаких поблажек. А я, знаете, запоминаю только, когда вслух читаю, память у меня так устроена. И вот зубрила съезды эти, вот зубрила! – Галина Васильевна смущенно засмеялась.

– Сдали? – спросила Геля.

– Сдала, конечно… Вот зубрила, вот зубрила… А Илюша там слушал… Они же там все слышат! Вы читали книгу Джона Смита «Внутриутробная жизнь человека»? Если нет, советую прочесть. А вы знаете, что к нам в Придонск в первый роддом привезли такой аппарат, что… Ну, в общем, малыша можно увидеть по телевизору. Прямо у себя дома, представляете? Как далеко зашел прогресс! Пятый месяц?

– Шестой, – ответила Геля. Волнение прошло, она уже смотрела на незваную гостью внимательно и спокойно.

– Шестой, – задумчиво повторила Галина Васильевна.

Геля усмехнулась и спросила вдруг, глядя прямо в глаза:

– Зачем вы пришли?

Галина Васильевна засмеялась и развела руками:

– Ну как же, Ангелина Георгиевна! У Илюши братик будет или сестричка, а вы говорите – зачем? Можно я присяду? – И, не дожидаясь разрешения, опустилась в кресло напротив. – Я ведь с самого начала про вас знаю, хотя мне никто не говорил. Даже день назвать могу! А знаете, как я это поняла? У нас с Володей вдруг все наладилось с сексом. То почти уже не было, а то… Стараться стал, чтобы не заподозрила… – Галина Васильевна засмеялась и поправила прическу. – Так что я вам в некотором смысле даже благодарна… И я вас прекрасно понимаю, сама была любовницей, правда, только один раз…

Геля тоже села в кресло и неожиданно жестко сказала:

– Я не считаю себя ничьей любовницей.

Галина Васильевна махнула рукой:

– Э-э, Ангелина Георгиевна, если бы мы были теми, кем себя считаем… Тогда бы все были бы принцами и принцессами и жили бы при коммунизме… – Она вздохнула, оглядывая спальню, и поинтересовалась: – У вас шторы фирмы «Этуаль»?

Геля равнодушно пожала плечами.

– В чем в чем, а в скупости Владимира Ивановича обвинить нельзя, – закончила свою мысль Галина Васильевна.

– Я ни о чем его не просила, – раздраженно проговорила Геля.

Галина Васильевна понимающе улыбнулась, поднялась и, прохаживаясь по комнате, заговорила:

– Вы все делаете правильно, Ангелина Георгиевна. У Печенкина просить нельзя – не даст. А если ничего не просить – даст все. Он же ребенок, мальчишка: кино, семечки, рука на колене… Как женщина женщину вы меня понимаете. Я после Илюши все аборты делала втайне от Володи. Он еще детей хотел, а я не хотела. Я ведь хорошо знаю, что это такое – много детей. Нас в семье трое было, три сестры, как у Чехова, я – самая старшая. Сначала меня одну родители любили, потом Валя родилась, на нее переключились, а уж когда Катя, я вообще изгойкой стала. Но тут и Валюха уже меня поняла. Дело до того дошло, что мы Катьку хотели убить, не помню уже, почему не убили… Я просто не могла себе представить, что буду кого-то после Илюши любить! Вот и делала аборты. А одного передержала, некогда было все, так его на шестом месяце вычистили – вот как я Илюшу любила… Я ради него на все пойду.

– Уходите! – каменея лицом, потребовала Геля. – Слышите – уходите!

Галина Васильевна не услышала, посмотрела на часы, покачала головой и воскликнула:

– Ой, мне пора! Мне моих мужиков кормить надо! Было очень приятно с вами познакомиться. Да не провожайте вы меня! Спускаться, потом опять подниматься – в вашем-то положении…

Однако Геля проводила незваную гостью до самой двери, не находя в себе сил для вежливой улыбки, все больше каменея лицом.

Входная дверь была приоткрыта. Галина Васильевна посмотрела на Гелю, потом на дверь, потом снова на Гелю, улыбнулась и негромко пропела:

 
Не запира-айте ва-шу дверь,
Пусть будет две-ерь откры-ыта.
 

Оставшись наконец одна, Геля торопливо закрыла-таки дверь на все запоры, обессиленно привалилась к ней спиной, обхватила живот руками, и лицо ее исказилось в приступе страха.

Глава двадцать пятая. А КТО ГОВОРИТ, ЧТО АКТУАЛЕН?

1

– Стой! – неожиданно заорал Печенкин.

Водитель резко нажал на тормоз, «мерс» встал, и сзади, заюзив, в него чуть не въехал «субурбан». Пока выскакивали ошалелые охранники, Владимир Иванович уже стоял на тротуаре – широко расставив ноги и сцепив за спиной руки, – смотрел в витрину фотоателье. Даже припоздавший Прибыловский с блокнотом и ручкой на изготовку не сразу понял, в чем дело, хотя именно он сообщил Печенкину об этом фотоателье. Но Прибыловский забыл, а Печенкин, когда проезжал мимо, вспомнил…

За большим стеклом витрины висели фотографии – так сказать, отчет о проделанной работе и одновременно реклама, и центральным, самым большим и привлекающим внимание, был групповой портрет трех молодых людей. Портрет удивлял, озадачивал и даже немного пугал. Илья, какой-то узкоглазый и негритянка. Стоя плечом к плечу, они были устремлены вперед и вверх, и в глазах их светилась тайна великого знания. Именно это и пугало, хотя Владимир Иванович вряд ли испытывал страх.

– А эти двое кто? – спросил он секретаря-референта.

– Нилыч сказал, что завтра это будет известно, – ответил Прибыловский.

– А где Нилыч?

– Повез вашего друга к вам домой.

– Да, я помню. – Печенкин мотнул головой и стал прохаживаться взад-вперед вдоль витрины, ведя с собой неслышный, но видимый диалог: он то пожимал плечами, то разводил руками, то прятал их в карманах и все вглядывался в фотопортрет – удивленно, растерянно, смущенно. Владимир Иванович не понимал. И видимо, из‑за этого своего непонимания он подхватил вдруг с земли половинку кирпича и, размахнувшись, изо всей силы запустил в витрину.

Стекло оглушительно зазвенело.

2

Галина Васильевна сильно вздрогнула, от неожиданности чуть не выронив из рук свое вязанье, когда снаружи кто-то постучал в балконное стекло.

То был Илья! Он нарочно прижался к стеклу так, что нос расплющился, и улыбался – радостно и возбужденно.

Галина Васильевна кинулась к двери и торопливо открыла ее.

– Илюшенька! Боже, как я испугалась! Но как ты сюда…

– А я… – Илья показал на растущую рядом с балконом сосну.

– Но ты же мог упасть! – воскликнула Галина Васильевна и прижала сына к себе.

– Я не мог упасть, – ответил Илья, высвобождаясь из объятий. – А где дядя Юра?

– Ушел, – ответила Галина Васильевна, стягивая с сына курточку.

– Жалко, – расстроился Илья. – Он интересный собеседник.

– Да. Он интересный собеседник, – согласилась Галина Васильевна и прибавила: – Но он ушел, и, я думаю, навсегда. Ты появился очень кстати. Я как раз закончила безрукавку. Тебя никто не видел?

Илья помотал головой.

– Это хорошо. Некоторое время вам с папой лучше не встречаться.

– Я ухожу в подполье, – сообщил Илья.

– Там не сыро? – спросила Галина Васильевна, натягивая на сына свежесвязанную безрукавку.

– Колется, – поморщился Илья.

– Зато тепло. – Она подвела своего ребенка к зеркалу. Безрукавка была белая, а на груди была изображена красным цветом революционная голова Че Гевары. Илья расправил плечи.

– Нравится? Нравится, Илюша? – допытывалась мать.

Илья не отвечал, продолжая смотреть на себя в зеркало.

– А знаешь, кому пришла в голову эта идея? Догадайся! Дашенька Канищева… Она и рисунок нашла. – Галина Васильевна повернула сына к себе, крепко прижала ладони к его щекам и заговорила горячо, глядя в глаза почти в упор: – Даша любит тебя, Илюшенька! Любит так, как сегодня уже не любят! Всем сердцем, всей душой!

– Я коммунист, мама, – сказал Илья и попытался высвободиться, но ему это не удалось – мать сжимала его щеки так крепко, что глаза у Ильи сделались круглыми и смешными, а губы сложились в бантик.

– А разве коммунисты, разве настоящие коммунисты не любили? У Маркса была его Женни, у Ленина – Надежда Константиновна и Инесса Арманд. Коммунисты, Илюшенька, тоже люди! – Галина Васильевна вдруг задохнулась от переполнявших ее чувств и стала осыпать лицо Ильи – глаза, лоб, нос – громкими, крепкими поцелуями…

3

Печенкин сидел один в темном кинозале, смотрел «Бродягу», лузгал семечки, выплевывал шелуху на пол, но лучше ему, похоже, не становилось, та счастливая отключка и не думала приходить. Внезапно что-то затрещало, пленка косо оборвалась, и экран стал белым. В зале зажегся свет. Владимир Иванович посидел неподвижно, повертел головой, прислушиваясь к тишине, обернулся, взглянул на окошечко киномеханика, вновь посмотрел на белый экран, после чего сунул в рот два сложенных колечком пальца и пронзительно, по-разбойничьи засвистел. Экран, однако, оставался белым и немым. Тогда Владимир Иванович затопотал по гулкому деревянному полу и завопил по-дурному:

– Сапожники! Кино давай!

Но там, наверху, все не слышали, и тогда Владимир Иванович поднялся и затопотал громче и заревел, вскидывая попеременно сжатые в кулаки руки, натурально заревел, как медведь.

И свет в зале погас, а на экране вновь возникло изображение. Печенкин облегченно выдохнул, сел в фанерное кресло, вытер вспотевший лоб и почувствовал, что отпустило… Но, всмотревшись в экран, вновь поднялся. Там была не Индия – не солнце, пальмы и песни, а грязь, холод и кровь, там была Россия. Урбанский рвал на себе гимнастерку и требовал, чтобы стреляли в грудь. Это был не «Бродяга» – это был «Коммунист». Печенкин сразу все понял.

– Коммунист!!! – яростно заорал он и побежал из зала.

4

В проекторской – как Мамай прошел. Видимо, Наиль искал нужную ему пленку: множество их, размотанных и перекрученных, лежали всюду большими змеиными клубками. Сам Наиль, пьяный как зюзя, сидел на яуфе, играл на гармошке и пел:

 
Талы, талы, талы бегелеп тора,
Талы, талы, талы бегелеп тора,
Тагын бер куресе килеп –
Узек эзелем тора[37]37
Тальник, тальник гнется на ветру,Еще раз тебя б увидеть,Сердце разрывается. – Перев. с татарского.

[Закрыть].
 

Владимир Иванович растерянно улыбнулся и крикнул:

– Наиль!

Тот перестал играть и петь и внимательно посмотрел снизу на Печенкина, пока еще его не узнавая.

– Ты ж не пьешь, Наиль! – улыбаясь, удивленно проговорил Печенкин.

Наиль, кажется, наконец его узнал, но не смутился и не испугался, а, выпятив грудь, проговорил важно:

– Кто барин? Татарин барин.

И вновь заиграл и радостно запел ту же песню, которую, видимо, наконец вспомнил:

 
Талы, талы, талы бегелеп тора…
 

Печенкин обвел проекторскую взглядом и увидел на столике в углу пустую хрустальную бутылку из-под армянского коньяка. Стрекотал проектор, крутились бобины, ползла пленка.

За спиной Владимира Ивановича беззвучно материализовался Седой.

– Ни хрена себе, – сказал он и присвистнул.

Переступая через клубки пленки, как через сугробы, Владимир Иванович подошел к квадратному окошечку в стене и посмотрел на экран.

– Теряем людей! Хороших людей теряем! – слегка картавя, с горечью в голосе проговорил Ленин.

Печенкин повернул голову и внимательно посмотрел на Седого. Тот смущенно засмеялся и махнул рукой.

– А шебутной ваш друг, ой шебутной! Он, когда я его сюда вез, проснулся и все одно и то же: «Бог сегодня не актуален! Бог сегодня не актуален!» Я говорю: «А кто говорит, что актуален?» – Седой снова засмеялся.

– А ты чего же, отпустил его, что ли? – спросил Печенкин, глядя не на Седого, а на играющего и поющего Наиля.

– Да никуда я его не отпускал! – возмутился Седой. – Я его в комнате охраны закрыл – он заснул сразу. Потом иду – мне навстречу Галина Васильевна. «Где он?» Я говорю: «Там-то и там-то…» – «Мне надо с ним поговорить, дай ключ». Ну, я дал ключ… Она взяла ключ… И всё. – Седой развел руками.

Печенкин улыбнулся, подходя к Седому, понимающе кивнул, положил ему на загривок свою пятерню, припечатался лбом ко лбу и заговорил:

– Ушел так ушел. Это горе – не беда, Нилыч, это горе – не беда. Рулек у «мерса» отломали, вот беда так беда. Третий. Третий, Нилыч, рулек…

Седой дернулся, пытаясь освободиться, но Печенкин не дал ему это сделать.

– Да как же, Иваныч, я только проверял, на месте он, – зашептал Седой, пунцовея. – На месте он. Торчит. Только сейчас проверял. – Седой снова попытался освободиться, отчего его щеки приобрели уже синюшный оттенок, а глаза болезненно увлажнились. – Не отломали, Иваныч, – прохрипел он, теряя последнюю надежду.

– Не отломали – значит, отломают, – спокойно и жестко подвел Печенкин итог беседы и сильно, больно, гулко стукнул своим лбом лоб Седого.

Глава двадцать шестая. ВЕЛИКАЯ ТАЙНА СЕМЬИ ПЕЧЕНКИНЫХ

1

Они стояли друг против друга, как враг напротив врага, – муж и жена.

Галина Васильевна скрестила на груди руки, чуть откинувшись назад и выставив вперед ногу, – она смотрела на мужа иронично, с нескрываемым чувством превосходства, смотрела сверху вниз, хотя, вообще-то, Владимир Иванович был выше ее ростом. Но сейчас он был ниже, меньше и на глазах уменьшался в размерах. Пружина сжималась, Печенкин наливался яростью, под самую завязку наливался, теперь у него был выбор: либо в конце концов и очень скоро взорваться и разлететься к черту на тысячу клочков, либо на ту же тысячу клочков разорвать свою законную жену. Явно он выбрал второе. Галина Васильевна видела и понимала это. Она была готова к такому исходу, и готовность быть разорванной на тысячу клочков собственным мужем возвышала ее, делала значительнее, больше.

– Ты… отпустила… Юрку? – неожиданно высоко, пискливо спросил Владимир Иванович.

– Я его не отпускала, – сразу же ответила Галина Васильевна спокойно и убедительно.

– Я повторяю: ты отпустила Юрку? – На этот раз Печенкин не оплошал, это был его всегдашний голос.

– Я повторяю: я его не отпускала, – ответила Галина Васильевна еще более убедительно.

– Но он бы… сам бы… не ушел, – несколько растерянно проговорил Печенкин. – Он же мертвый был!

– Нет, он быстро ожил, – не согласилась Галина Васильевна.

– Значит – отпустила?!

– Я его не отпускала. Я его выгнала, – опять же спокойно и с легкой улыбкой на устах ответила Галина Васильевна.

Печенкин не поверил своим ушам. Он отступил на шаг и долгим внимательным взглядом посмотрел на жену.

– Как? – выдавил он наконец.

– Как? – повторила Галина Васильевна. – Очень просто. Я сказала: «Исчезни из нашей семьи навсегда». – Она смотрела на мужа просто и открыто.

– «Исчезни из нашей семьи навсегда»? – повторил удивленный Печенкин.

– Исчезни из нашей семьи навсегда, – подтвердила Галина Васильевна.

Печенкин протянул напряженные растопыренные пальцы руки к шее жены, но, переборов себя, отступил еще на шаг, рывком спрятал за спиной руки, сцепил их там и, чтобы успокоить себя, как заключенный на прогулке, стал ходить по кругу, центром которого была Галина Васильевна.

– Ты понимаешь, Галк, какое дело, – глядя себе под ноги, забормотал Печенкин на ходу. – Понимаешь, Галк… Ты женщина, но ты должна меня понять. Есть у мужиков такое понятие – дружба, мужская дружба. Пусть это тебя не обижает, но друг для мужчины – дороже жены, дороже всех… Да нет, тут нельзя сравнивать, друг – это друг! Так вот… У меня был друг. Желудков Юрка. Желудь. Он за меня в огонь и в воду, и так же я за него. Потом он пропал. Я остался без друга. А потом он появился. Друг…

– Не друг он тебе, а недруг, – со вздохом усталости оборвала Галина Васильевна монолог мужа.

Печенкин остановился и спросил недоверчиво:

– Не друг?

– Недруг.

– Не друг?

– Недруг.

Печенкин засмеялся:

– А, ты хочешь сказать, что я новый русский, а он бомж? Ты что, забыла, в какой мы стране живем? Завтра я, может, буду бомж, а он новый русский. Разве не так? – И Владимир Иванович вновь заходил по кругу.

– Не так, – не согласилась Галина Васильевна. – У тебя нет друга, у тебя есть сын.

Тут Печенкин споткнулся, остановился и спросил:

– Кто?

– Сын.

– Какой сын? – Владимиру Ивановичу стало смешно, и он засмеялся.

– Илюша…

– Как-как, говоришь, его зовут? – Печенкин даже приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.

– Его зовут Илья, Илья Владимирович Печенкин, – громко и отчетливо произнесла Галина Васильевна и прибавила: – И ты должен как можно скорей оформить на него наследство.

Печенкин понимающе кивнул, и вновь заходил кругами, и вновь забормотал:

– По телевизору показывали… Один наш мальчонка во Франции… Папку-мамку из карабина замочил и еще пятерых родственников… Круглый сирота, единственный наследник… Дали два года, скоро выходит… Деньги его… Да хоть бы так – ладно… А этот же мои деньги в деньги партии обратит… Он же коммунист!

Галина Васильевна вздохнула:

– Ну как ты не понимаешь, Володя, мальчик просто не хочет расставаться с детством! Вспомни, как ты играл в казаки-разбойники и как не хотел уходить, когда мама звала домой? Продлить Илюше детство – это наш родительский долг!

В ответ на это печенкинский указательный палец стал раскачиваться как маятник перед носом Галины Васильевны, и Владимир Иванович проговаривал в такт, раздельно:

– Я. Ему. Ничего. Не должен.

– Я прошу… тебя в последний раз, – грустно сказала Галина Васильевна.

– В последний? – обрадовался Печенкин. – Это хорошо, что в последний. А чегой-то ты заторопилась? А? Мышьяк, может, мне в чай подсыпаешь? Изжога что-то меня в последнее время замучила… Сама-то свое наследство оформила?

И он вдруг ухватил пятерней жену за горло и стал медленно сжимать его. Галина Васильевна не пыталась вырваться.

– Извинись, – сдавленно потребовала она.

Владимир Иванович отдернул руку и потерянно взглянул на жену.

Галина Васильевна глотнула воздух и сообщила:

– Я давно все оформила, Володя. Все останется Илюше, а тебе одни твои рога.

– Рога? – переспросил Печенкин, пытаясь понять, что значит это слово.

– Рога, Володя, рога, – успокаивающе проговорила жена.

– Какие рога? – все еще не понимал Печенкин.

– Которые ты благополучно носишь на своей голове. – Галина Васильевна сочувственно улыбнулась.

Печенкин смотрел как дурак, потом помахал над своей головой ладонью, как будто отгоняя назойливую муху, и снова стал смотреть как дурак.

Галина Васильевна тихо засмеялась, прикрывая ладонью рот, присела на стоящий рядом стул и, подняв увлажнившиеся от смеха глаза, принялась объяснять:

– Говорят, жена узнает последней… А муж, оказывается, вообще не узнает! Пока жена ему не скажет… Володя, Володя… Ты искал своего друга с милицией и экстрасенсами, а надо было меня спросить. Ведь вы в тот день не мало выпили, а немало… Ты заснул на диване в комнате, а в спальне в это время были мы с Юрой… Как сейчас говорят – занимались любовью… Он ведь любил меня все эти годы, любил, а ты этого не замечал. Между прочим, он оказался хорошим любовником, обычно пьяницы этим качеством не отличаются. А когда все наконец кончилось, он очень испугался и спросил: «Что же мне теперь делать?» И я ему сказала: «Исчезни из нашей семьи».

Галина Васильевна была так взволнована этим тяжелым воспоминанием, так в него погружена, что не заметила, как муж исчез. Впрочем, это уже не имело значения, она все равно продолжала говорить:

– Только он не виноват, Володя, я сама затащила его в нашу постель, как мне это было ни противно… Я пожертвовала своей женской честью ради твоего будущего и будущего Илюши. Русская женщина жертвенна по своей природе, об этом столько сказано, столько написано…

Галина Васильевна говорила. Ей было что сказать.

2

Ночная свалка сизо дымилась и багряно рдела изнутри. Розовый «Роллс-Ройс», изящный и церемонный, остановился посреди этого неприемлемого для жизни, но, несомненно, обитаемого пространства, остановился в том самом месте, где однажды останавливался Илья и агитировал с крыши «запорожца». Печенкин выскочил из «Роллс-Ройса», решительно забрался на капот, а с него на крышу и, озирая все четыре стороны света, потрясая кулачищем, громогласно заорал:

– Желудь! Выходи! Выходи, сволочь, я тебе морду набью!

Глава двадцать седьмая. КОММУНИСТ – ЧЕЛОВЕК ОБРЕЧЕННЫЙ

1

Как они шли… Красиво, гордо, бесстрашно… Даже толпившиеся у входа в дискотеку драчливые рэперы в широких штанах расступились, освобождая дорогу. Они шли в ногу, плечом к плечу, они молчали, они смотрели вперед. Это была какая-то новая, неведомая, загадочная сила, их даже не решались окликнуть, а только смотрели вслед.

Глубокой ночью на улице Ленина было людно: сюда подтягивалась выспавшаяся днем придонская молодежь – потусоваться, потанцевать, побалдеть.

Пройдя почти всю улицу Ленина, друзья свернули на полутемную и пустынную улицу Володарского, с нее вышли на Заводскую, где не было ни души, и скоро оказались на Заводской площади.

Слева возвышался освещенный прожекторами памятник Ленину, справа робко светился изнутри хрустальный храм. Здесь случилась маленькая заминка – Ким и Анджела Дэвис направились было к памятнику, а Илья пошел к часовне.

– А почему здесь, а не там? – застенчиво поинтересовался Ким.

– Так надо, – бросил на ходу Илья.

Оглядев скептическим взглядом часовню сверху донизу, Анджела Дэвис спросила:

– Знаете, как ее в народе прозвали? Рюмка! Печенкин рюмку себе сварганил. – Она засмеялась, и Ким тоже, но Илья заставил их замолчать.

– Тихо! Вы сюда не смеяться пришли…

Внутри часовни красиво горели разноцветные лампадки, слабо высвечивая темные иконные лики. Озабоченно глядя на носки своих кроссовок, Илья заговорил – глухо и предельно серьезно:

– Хотел заставить вас выучить, но это бесполезно… Поэтому я буду говорить, а вы повторяйте. Параграф первый. Коммунист – человек обреченный.

– Параграф первый…

– Вам параграфы называть не нужно. Коммунист – человек обреченный.

– Коммунист – человек обреченный, – нестройным хором повторили Ким и Анджела Дэвис.