Текст книги "Отец мой шахтер (сборник)"

Боялись, что посадят. Только Колин крестный гоголем ходил, не боялся, и ему завидовали. Успокаивала лишь одна мысль, часто по этому поводу повторяемая вслух: «Всех не посадят». Муторно было от обилия вопросов и от отсутствия ответов на них. Главное – непонятно было, откуда эти доллары в речке взялись? Настоящие они или фальшивые? Милиционеры, те прямо кричали, что доллары фальшивые… Тогда совсем непонятно: откуда столько фальшивых долларов в речке взялось?

Так, с одними вопросами и без единого ответа, заснули аржановские, и снилось им в ту ночь чёрт знает что.

Но утром встали, умом пораскинули, и картина стала проясняться. Доллары, конечно, настоящие. А то согнали бы милицию со всего района, старались бы они так, если бы не настоящие. А про фальшивые говорили, чтобы себе не оставляли. Милиционеры про Павла Петровича все спрашивали: что да как, из чего аржановские сделали вывод, что деньги его. Откуда у него такие деньги – другой вопрос… Про Павла Петровича одни говорили, что он с ума сошел и теперь в желтом доме все про какого-то мужика твердит, а другие – что он сидит в КПЗ, и, странное дело, не спорили между собой – кто прав.

К полудню собрались в магазине. Слово держала Валька-продавщица. Она чуть не плакала от обиды, потому что вчера была в городе с отчетом, домой приехала к вечеру и ничегошеньки не знала.

– Только я домой, Федька твой, Сонь… Мокрый весь, синий прямо, дрожит… И сует мне зеленые эти… Слиплись все… Целая пачка… «Дай бутылку»… Я говорю: где взял? А он говорит: «В речке наловил». Ну и послала я его.

Валька смотрела на тетку Соню, и тетка Соня понимала, что примирение состоялось.

– Да он, чёрт, в Мукомолово от тебя поплыл, – продолжила тетка Соня, радуясь в душе хотя бы этому. – Купил там у Крысихи бутылку самогонки. Всю ночь проблевал потом…

– Да Крысиха – она ж куриный помет добавляет! – заговорили сразу несколько человек, но продавщица Валька не желала про то слушать.

– За сколько? – спросила она и даже через прилавок подалась, приготовилась слушать ответ. – За сколько купил?

– А сколько было у него… За полторы тыщи, что ль, – равнодушно ответила тетка Соня.

– Чего? Чего полторы-то? – спросила Валька полушепотом.

– Ну, чертей этих зеленых.

Валька всплеснула руками и хлопнула себя по бедрам.

– Ну вот и не верь после этого людям! – воскликнула она расстроенно.

И тут вошел в магазин Колин крестный. Вошел так, будто мимо проходил и решил пачку сигарет про запас взять. На него и внимания не обратили. А он помялся, помялся, нашел глазами Соньку и сказал негромко:

– Федька повесился…

Когда тетка Соня вбежала в свой дом, там уже было полно народу. Она вломилась в комнату, где люди стояли плотно, пробилась на середину и увидела сидящего на полу Федьку. Живого. Рядом валялась отрезанная веревка с петлей. Федька ошалело вертел головой, тер шею с поперечным иссиня-черным шрамом и сипло, почти неслышно объяснял:

– Колян ножом – чик, я – шарах… Вся хмель сразу вышла…

У тетки Сони подкосились ноги, она упала рядом и, зарыдав без слез, стала колотить Федьку по голове, плечам, спине безвольной ватной рукой. Федька улыбался, ежась от ударов, и объяснял матери:

– Колян ножом – чик, я – шарах… Веришь, мам, вся хмель сразу вышла…

Рядом стоял на табуретке Коля. Он вцепился в тот злосчастный крюк с привязанным обрезком веревки и, сжав зубы, напрягшись до предела, раскачивал его из стороны в сторону.

Стоящие внизу молча и бесстрастно наблюдали за ним. И тетка Соня подняла глаза, прижимая к груди Федькину головушку и гладя по волосам.

Крюк никак не поддавался. Колино лицо скривилось в гримасе почти истеричной, и он закричал вдруг, потрясая руками:

– Не вешайтесь больше! Без причины не вешайтесь! – Сам испугавшись своего крика, он осекся и прибавил: – Хотя бы… А будет причина, тоже не вешайтесь, потому что нет такой причины…

Он вновь ухватился за крюк, качнул его дважды – бесполезно, и, увидев среди других лиц лицо своего крестного, обратился к нему:

– Не пейте неразведенного спирта. Хотя бы…

Он опустил глаза и встретился взглядом с глазами матери. Тетка Соня смотрела удивленно и непонимающе.

– Не крадите два мешка комбикорма. Оставьте один. Хотя бы… А если его не украдут другие, то он будет – как жертва! И вам зачтется…

В толпе стояла Верка. Коля попытался улыбнуться.

– Не кляните своих стариков. Хотя бы… Ведь они скоро умрут и на том свете не попросят за вас Аллаха…

Коля поднял глаза к потолку, вспомнил что-то и опять закричал:

– Не поднимайте деньги, если они лежат на дороге, и не входите в воду, если они плывут по реке! Это сатана искушает вас! – На Колиных глазах выступили слезы, и он надавил на глаза с силой пальцами и продолжил тихо, почти шепотом, так, что все напряглись, слушая его:

– Не можете молиться – не молитесь… Не можете поститься – не поститесь. Не можете верить Христу – не верьте… Не можете верить Мухаммеду – не верьте… Не можете верить – не надо… Но знайте! Придет сатана! Он приходит всегда, когда люди не верят в Бога. Сатана придет, и вы поверите в него. Вас даже не надо будет заставлять, ведь вы уже готовы в него поверить…

Коля вновь ухватился за крюк и, раскачивая его, стал выкрикивать слова своей молитвы:

– Ашхаду ан ла илаха илла ллаху ва ашхаду анна Мухаммадан абдуху ва расулуху!

Табурет вдруг вывернулся из-под его ног, мгновение он висел, держась за крюк, а в следующее мгновение рухнул вместе с крюком на пол и лежал, не двигаясь.

А вечером того же дня все кончилось. Вот как это было…

Из низин у речки туман заползал в деревню. Коля сидел на лавочке, сжавшись, обняв себя за бока. Его знобило.

В доме пьяно бубнил Федька.

В низине, у речки, в самом тумане, кто-то невидимый разжигал костерок, и Коля неотрывно смотрел на его зыбкий свет.

В доме что-то загремело, упало.

– Сломал! Ах ты, скотина пьяная! – заругалась тетка Соня. – Колька делал-делал, а ты сломал! Ну, глянь, была прялка как новая!

Не отрывая взгляда от костра, Коля поднялся и пошел к нему.

Костер был разведен под кроной огромной ветлы, наполовину погибшей от старости. На отпавшем от нее сучке сидел спиной к Коле человек и подбрасывал в огонь сухие ветки. Костер вырос, пока Коля шел к нему, веселыми языками слизывал туман вблизи. Человек обернулся. Это был неизвестный в черных очках.

– Чего встал, присаживайся, – сказал он и подвинулся, освобождая у огня место.

Коля сел, протянул к огню руки, согреваясь, и улыбнулся.

– Не узнал меня? – спросил неизвестный.

– Нет, – сказал Коля, глядя в огонь.

Неизвестный снял очки, повернул голову.

– Так – профиль, так – анфас. Теперь узнал?

– Товарищ старший лейтенант? – удивленно улыбаясь, спросил Коля.

– Обижаешь – майор. Правда, в отставке… По состоянию здоровья… Зови замполитом по старой памяти… А я тебя, между прочим, тут почти целый месяц пасу. Догадываешься почему?

– Нет.

– Недогадливый ты, гвардии рядовой Николай Иванов. А помнишь 14 октября 1986 года, кишлак Шат-ома в ста двадцати километрах от Кундуза?

– Да.

– Помнишь, как командир роты капитан Алексей Медведев приказал тебе расстрелять трех пленных духов, а ты отказался?

– Помню.

– А дальше что было?

– Вы расстреляли их.

– Правильно. А помнишь, на следующий день, ночью, на марше мы устроили привал в степи, все развели маленькие костерики из сухого спирта, чтобы консервы разогреть, и ты сказал, что сейчас на земле, как на небе, а Леха… гвардии капитан Алексей Медведев спросил тебя: «А ты случаем не поэт?» А ты что ответил?

– «Нет».

– Вот видишь, все помнишь! А потом мы провели с тобой политбеседу. Мы говорили, что у тебя здесь живут мать и отец, и брат, и односельчане, и ты защищаешь их! Защищаешь, хотя ты от них и далеко. Мы тебя били?

– Нет.

– А знаешь почему? Потому что Леха сказал: «В этом парне что-то есть…» И ты пообещал нам, что завтра при чистке кишлака Маруни пойдешь в первой линии. Обещал?

– Да.

– И ты пошел… Но духи ударили… Мы отступили, а ты сдался, так?

– Нет! – выкрикнул Коля, поворачиваясь к неизвестному.

Неизвестный усмехнулся:

– Нам надо было уходить, потому что… все могли там полечь. Но Леха сказал: «Пропавший без вести – это хуже, чем убитый. А потом, – сказал он, – в этом парне что-то есть». И мы пошли, ночью, положили шестерых, а седьмой… У неизвестного вдруг сорвался голос. – Лехе пуля попала в легкое… И когда он говорил, у него изо рта летела кровавая пена, и у меня вся морда была… Он сказал: «Я понял, что в этом парне. Он – предатель». К тому времени перебежчик из духов уже рассказал, что ты сдался и тебя увели…

– Нет, – сказал Коля. – Рядом разорвалась граната, я упал, а когда…

Но его собеседник не слышал. Он продолжал:

– И Леха сказал мне: «Если ты когда-нибудь где-нибудь увидишь его – в Афгане или в Союзе, – убей его». Я сказал: «Есть».

Неизвестный покачал головой, усмехаясь и вздыхая, и вдруг схватил Колю за плечо и на мгновение крепко прижал к себе.

– И когда я тебя увидел в программе «Время», я занял денег, купил тэтэшник, попросил у приятеля машину, взял отпуск на работе и приехал… Два раза я чуть… Чудо тебя спасло… А потом… И вот сегодня мне уезжать, а убивать тебя я совсем не хочу. И не буду. Что-то случилось… Места у вас красивые, отдохнул… – Неизвестный вдруг резко поднялся, заходил взад-вперед, сцепив за спиной руки. – Купил я тут одну, так сказать, книжицу… «Евангелие» называется, давно собирался почитать, да все как-то… И все читал ночами… Не спится, давно все-таки никого не убивал, да и клопы… Там, конечно, много такого, с чем согласиться не могу. «Не клянитесь!» А как же, например, присяга? На ней же вся армия стоит! Или: «Не судите». Хорошо, я согласен не судить… если расстреливать всякую сволочь без суда и следствия! А многое, конечно, устарело. Заповедь номер три, к примеру. Не разводись, если она не прелюбодействовала, и не женись на разведенной. Почему? Моя первая, например, не изменяла мне, но сукой была редкой. Я развелся, женился на разведенной, живем хорошо, двое детей. И первая, главное, хорошо с новым живет! Где же тут логика? Ну а уж насчет щеки… Может, в его времена по щекам били, а сейчас, если в тебя калибром 7,62 справа влепят, левой стороной уже не повернешься… Я не богохульствую, я, между прочим, два года назад крестился, я теперь замполит крещеный! Но чем больше я читал, тем меньше мне хотелось тебя убивать! Вот какое дело! Значит, что-то есть в этой книжице, есть! А главное, там все про нас написано! И все, что с нами теперь! Когда книжники и фарисеи требовали знамений с неба, а он, ну, Христос, рассказал им про одного мужика, который беса из своей души выгнал. Выгнать-то выгнал, да только душа-то пустая осталась, ничем хорошим он ее не заполнил. А тот, ну, бес, пошатался по пустыне, с другими такими же встретился и решил посмотреть, как там его хозяин? Смотрит, а жилплощадь свободна! Он – туда. И не один – всемером! И знаешь, что Христос напоследок сказал книжникам? Это я даже запомнил! «Так будет и с этим злым родом!» – Неизвестный помолчал и повторил: – «Так будет и с этим злым родом…» Ведь это он про нас, про русских говорил! А ты знаешь, когда я всех семерых в себе почувствовал? Когда баксы эти по реке поплыли. Я ведь был там. И штиблеты скинул уже. А потом тебя увидел… И понял – нельзя лезть в воду, не полезу! А они как заворочаются в моей душе! Аж завыл я, веришь? Вот тогда ты себя и спас, гвардии рядовой Николай Иванов.

Коля поднялся, и неизвестный крепко обнял вдруг его, прижимая к себе, – и замер так.

– Значит, по новой все начинать, – продолжил неизвестный, глядя в костер. – Только теперь тяжелее будет. Ровно в семь раз. А тебе… Тебе в сто раз тяжелее будет.

Коля смотрел удивленно, не понимая, о чем говорит неизвестный. Тот понял это и усмехнулся:

– А ты и вправду поверил, что ты теперь Абдалла? Нет, брат, Колька Иванов ты, наш, почаще в зеркало на себя смотри. И между прочим, ты сначала крещен был. А первое слово дороже второго. И никуда тебе не деться, все равно в свою веру возвращаться придется! В нашу веру. Не сразу, конечно, не сразу. – Он помолчал, вздохнул. – Ладно, уезжать мне надо, завтра с утра на работу.

Неизвестный повернулся, протянул для прощального пожатия руку, но вдруг опустил.

– Знаешь что, перекрестись на прощание… – попросил он. – Перекрестись, и я пойду.

– Как? – не понял Коля.

– Ну, как все нормальные люди крестятся. Вот так! – Неизвестный быстро и решительно перекрестился.

– Вы левой рукой, – сказал Коля.

– А, это… – смутился неизвестный. – Я же от рождения левша, когда волнуюсь… Вот! – и так же быстро и решительно перекрестился правой. – Ну? Я понимаю, трудно, но начинать-то надо!

– Я не могу, – тихо сказал Коля.

– Почему?

– Потому что мне нельзя.

– Потому что нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед пророк его?

– Да.

Неизвестный катнул по скулам желваки, стукнул друг о друга кулаками, резко сел, думая, с силой потирая лоб.

– Хорошо! – выкрикнул он. – Оставался бы в таком случае там – зачем ты сюда приехал?

– Я не знаю.

– Хорошо, почему ты сюда приехал?

– Потому что я слышал голос.

– Голос? И что он тебе сказал?

– Он сказал: «Возвращайся в свой дом».

– Ну! – закричал неизвестный. – И после этого ты…

– Он сказал мне это на фарси, – тихо объяснил Коля. – Я рассказал это дедушке Амриддину, и он стал собирать меня в дорогу.

Неизвестный засмеялся:

– Так, может, ты приехал сюда, чтобы народ в веру свою затягивать?

– Я не знаю, – тихо сказал Коля.

– А я знаю! – закричал неизвестный. – Знаю, что ты сейчас перекрестишься!

Коля помотал головой, виновато улыбаясь.

– Но ты хотя бы просто перекрестись, для меня! Просто, понимаешь?

Он схватил Колину ладонь, с силой свел пальцы в щепоть, но тот вдруг вырвал руку и оттолкнул его.

И мгновенно неизвестный выхватил из-под мышки пистолет и навел в Колину грудь.

– А так? Так – перекрестишься?

Коля попятился, испуганно глядя на оружие.

– Теперь я понимаю, что Леха имел в виду, когда предателем тебя назвал. Ты не только Родину, ты веру нашу предал… Коля Иванов, Коля Иванов… Коля Иванов, родной, я умоляю тебя, я на колени готов стать, только… – заговорил неизвестный со слезами на глазах, наступая и не сводя дула с Колиной груди. – Я не хочу убивать тебя, клянусь, но, если ты…

Коля остановился, и неизвестный остановился.

– Если ты…

– Нет…

Из ствола вылетело пламя, и только потом громыхнул выстрел. Пуля отбросила Колю к стволу ветлы, и он вцепился в ее корявую кору. Пуля пробила рубаху и проломила грудную кость, в отверстой груди что-то глубоко и редко вздыхало, успокаиваясь. Ноги отказывались держать его, и он держался руками, обламывая кору и оседая. Он улыбался, глядя прямо перед собой. Оставляя на дереве широкий кровавый след, Коля опустился на колени и ткнулся головой вперед, как делал это в своих мусульманских молитвах, и застыл так, умер.

– Коля-я! – послышался от деревни голос тетки Сони.

Неизвестный оглянулся, побежал к реке и на ходу бросил пистолет в воду.

– Колян! – закричал от деревни Федька.

Туман был непроглядно густым.

Неизвестный вбежал в реку, окунул руки, плеснул пригоршню воды в лицо и побежал прочь вдоль берега. Но, споткнувшись обо что-то, упал, быстро поднялся и остановился…

– Ко-оля-я! – звала тетка Соня.

– Коля-ян! – звал Федька.

– Колю-юня! – звал крестный.

– Абдалла! – звала Верка.

– Абдула! – звали аржановские.

И никого не было видно в этом тумане.

Обхватив голову руками, сидел у погасшего костра неизвестный и, раскачиваясь из стороны в сторону, то ли выл, то ли стонал.

Вязнущие в густом тумане голоса, короткое гулкое эхо, вой неизвестного и шум близкой реки – все это перемешивалось и звучало едино, словно первая молитва Богу, о существовании которого аржановские только теперь и узнали, Богу суровому и милосердному.

1994

Последний коммунист. Роман

Глава первая. ВОТ МЫ КАКИЕ!

1

Cамолет свалился на голову – беззвучно выпал из низких немых облаков, растопырив, как кошка лапы, колеса шасси. Грузно ударившись о мокрый бетон, он взревел, жалуясь и страдая, но скоро замолк, помертвев, став просто железом.

Незамедлительно к его толстому боку прилепились два трапа, и по заднему стали спускаться немолодые, но стройные, хорошо одетые, с мягким загаром на лицах, улыбающиеся господа, которых дожидался внизу длинный аэропортовский автобус; передний трап оставался пустым. Тому, кто должен был выйти из открытой двери первого салона, предназначался стоящий прямо у трапа розовый «Роллс-Ройс», изящный и церемонный.

Но почему-то из первого салона никто не выходил…

За «Роллс-Ройсом» стоял огромный, черный, с тонированными стеклами, несколько зловещий «Шевроле-Субурбан». Рядом прохаживались и недружелюбно поглядывали по сторонам широкоплечие парни со стрижеными затылками и устрашающе мощными шеями – все в черных двубортных костюмах. Поставив ногу на подножку «субурбана», что-то кричал в трубку мобильного их начальник – пожилой, седой, пунцоволицый. Он кричал и от крика еще больше пунцовел лицом.

А из первого салона так никто и не выходил…

Седой кричал, парни нервничали, напряжение росло. Только господа из второго салона продолжали улыбаться и смотреть на пустой трап, на парней, на «Роллс-Ройс». Иностранцы – они улыбались даже тогда, когда седой вдруг громко и хлестко выматерился…

И одновременно в темном овальном проеме появился тот, кого все ждали. Это был мальчик… И это ему предназначался розовый «Роллс-Ройс», и это его собирались охранять бравые секьюрити, и это к нему бежал Седой с невесть откуда взявшимся огромным букетом цветов в руках…

Выходил он как-то странно, боком, словно не желая этого делать, – его буквально выдавливал сзади здоровенный охранник с коротким ежиком рыжих волос, в маленьких черных очках.

Невысокий, хрупкий, он был очень красив, этот мальчик или, точнее, юноша, похожий на мальчика. Его можно было бы даже назвать смазливым, если бы не глаза – не по годам серьезные и усталые. Он был одет в нелепую красную курточку с вышитыми золотом на нагрудном кармане тремя горными вершинами, в узкие короткие брюки и в большие, похожие на клоунские, ботинки.

Загадочный юноша задержался на верхней площадке трапа, вдохнул сырой, пахнущий жженым керосином воздух, криво улыбнулся и легко и беззвучно, словно полетел, побежал вниз.

2

За открывшимися воротами аэропорта их дожидался гаишный «форд». Включив проблесковые маячки и взвыв сиреной, он повел «Роллс-Ройс» за собой. «Субурбан» шел последним. Сидящие в нем парни молчали, сжимая в руках черные автоматические винтовки.

Седой расположился в «Роллс-Ройсе» рядом с водителем в форменном черном кителе и такой же фуражке с лакированным козырьком. Расстегнув плащ и вытирая носовым платком лицо и шею, Седой шутил и сам же смеялся. Водитель, однако, оставался невозмутимым, ни на мгновение не отвлекаясь от дороги.

Молодой человек сидел в углу, маленький и неприметный. Из‑за глухой прозрачной перегородки он не слышал шуток Седого, да они его, похоже, и не интересовали. В глазах молодого человека были усталость и безразличие.

Они не стали въезжать в Москву, но внимательно и молча смотрели на нее, пока Москва была видна: парни с винтовками, Седой, даже водитель «Роллс-Ройса» коротко глянул назад.

Москва была огромная, зловещая, живая.

А молодой человек смежил веки – Москва его не интересовала.

На Симферопольском шоссе гаишный «форд» сменила гаишная же «Волга», и они взяли направление на юг.

Время от времени молодой человек открывал глаза и равнодушно, бесстрастно смотрел в окно, за которым появлялись и исчезали в сереющем воздухе приметы убогой российской жизни: бесцветные поселки с черным дымом из трубы котельной, безлюдные, словно вымершие, деревни, бабы, торгующие по обочине чайниками, полотенцами и рыбой.

В одном месте их маленькая колонна сбавила скорость почти до нуля – на дороге горел, чадя, перевернутый автомобиль, сгрудились машины и озабоченные люди. Седой постучал в окно перегородки, стал показывать пальцем на происходящее и что-то кричать, радуясь аварии, как ребенок. Молодой человек лишь мельком взглянул туда, а потом внимательно посмотрел на Седого и усмехнулся краешками губ.

Ведомые меняющимися гаишными автомобилями, они мчались на юг всю ночь. Печальные среднерусские пейзажи сменились пустынными далями. Седой спал, уронив голову на грудь; молодой человек, напротив, оживился, пристально вглядываясь сквозь стекло в плоское безлюдное пространство…

3

На рассвете «Роллс-Ройс» и «субурбан» въехали в распахнутые ворота просторного новорусского имения. Напротив огромного и довольно безвкусного, с колоннами по фасаду, особняка в окружении многочисленной прислуги замерли его хозяева: муж и жена Печенкины, Владимир Иванович и Галина Васильевна.

Он, большой, сильный, в ярком спортивном костюме, стоял босиком на росной холодной траве.

Она была одета элегантно и со вкусом в костюм неопределимого цвета и выглядела так, будто сейчас здесь не рассветное утро, а званый вечер, светский прием.

В его глазах были радость и веселье, в ее – грусть и даже немного печаль.

– Мама, – прошептал мальчик, выскочил из остановившейся машины и стремительно побежал к женщине. Они обнялись.

– Мальчик… Илюшенька… Малыш… – шептала Галина Васильевна, и из ее красивых с длинными ресницами глаз выкатились две прозрачные слезы.

– Ну что ты, мать, сырость тут развела, – добродушно пробасил Владимир Иванович, взял сына за плечи, притянул к себе и взглянул в глаза. Мальчик смотрел в ответ прямо и внимательно. И вдруг отец подхватил его под мышки, как малое дитя, подбросил в воздух и закричал:

– А вот мы какие! Смотрите! Завидуйте! Мы – Печенкины!

И тряс, тряс мальчика, словно большую тряпичную куклу.

– Володя! – взволнованно воскликнула Галина Васильевна. – Пусти, ты его покалечишь!

– Не покалечу! – засмеялся Владимир Иванович. – Он сам еще меня покалечит! – Но послушался – поставил сына на землю.

Взлохмаченный, красный, растрепанный, молодой человек был растерян и удивлен. А тем временем его обступила со всех сторон многочисленная прислуга; наклонив головы и вытянув шеи, улыбаясь любовно и подобострастно, садовники и кухарки, официанты и парикмахеры, массажисты и экстрасенсы громко наперебой приветствовали долгожданного молодого хозяина:

– Здравствуйте, Илья Владимирович!

– С приездом, Илья Владимирович!

– Устали небось с дороги, Илья Владимирович!

– В гостях хорошо, а дома лучше!

– Илья Владимирович…

Юноша вертел головой, улыбался, кивал, вежливо отвечая на каждое приветствие, но его растерянные глаза искали при этом лазейку в плотном кольце обступивших его людей. Что-то взорвалось неподалеку, гулко хлопнуло в утреннем сыром воздухе, и мальчик вдруг так испугался, что даже подпрыгнул на месте. Отец захохотал, тыча в него пальцем, окружающие тоже засмеялись, и только мать, испуганно вздрогнув, прижала ребенка к себе. Он улыбался, как улыбаются дети, когда вот-вот заплачут.

Тем временем все вокруг закричали «ура», и громче всех кричал хозяин дома. Взрыв, который так напугал мальчика, был первым залпом фейерверка, специально устроенного в честь его приезда. Вылетая из травы, хвостатые ракеты стремительно взмывали в белое небо и с резким треском разлетались там огненными брызгами. Фейерверк увлек всех, кроме мальчика. Он нахмурился и громко и сердито произнес вдруг короткое, непонятное слово:

– НОК!

Никто его, однако, не услышал, даже мать – она тоже смотрела на небо и, как все, была увлечена фейерверком.

Молодой человек, Илья Владимирович Печенкин, вернулся на родину после шести безвыездных лет жизни в Швейцарии, где учился в элитнейшем колледже «Труа сомэ», что в переводе означает «Три вершины».

Глава вторая. ЛЮБИЛ ПОД КРОВАТЬ ПРЯТАТЬСЯ

Сославшись на дорожную усталость, Илья сразу лег спать, родители же не ложились. Они сидели в полутемной спальне, с трудом помещаясь вдвоем на узком низком диванчике, и с умилением и гордостью смотрели на спящее свое чадо. Видимо, от избытка чувств отец положил вдруг ладонь на колено матери и стал медленно поднимать юбку, но Галина Васильевна решительно остановила это неуместное и несвоевременное действие, крепко ухватив мужа за запястье. Впрочем, она нисколько не обиделась, а даже прижалась к его сильному жилистому плечу.

– Он такой остроумный, – зашептала Галина Васильевна. – Я спросила: «Что ты любишь больше всего?» Знаешь, что он ответил? «Ленина и пепси-колу…» – Она улыбалась и смотрела на мужа, ожидая его реакции.

– Новое поколение… – прокомментировал Печенкин и пожал плечами.

Как большинство мужчин, он не умел разговаривать шепотом – получалось громче, чем если бы он говорил в полный голос. Галина Васильевна сделала круглые глаза, Владимир Иванович виновато втянул голову в плечи.

– Я только одного боюсь, – взволнованно зашептала мать. – Он совсем не говорит о девушках.

– Ну и что? – удивился Печенкин. – Какие его годы? Я только после армии гулять начал.

– Тогда было другое время. А сейчас… Ты помнишь, что мы видели с тобой в Сан-Франциско? Этот ужасный парад…

Владимир Иванович повернулся к жене, посмотрел на нее и с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться:

– Да ты чего, Галь? Мой сын? Печенкин?

Галина Васильевна смущенно улыбнулась и зашептала:

– Нет, все-таки хорошо, что мы живем в Придонске и до нас эта зараза еще не дошла…

Илья зашевелился, поворачиваясь лицом к стене, и родители замолкли, вглядываясь и вслушиваясь.

Сын спал, как спят малые дети, придавив щекой сложенные ладони, но дышал как взрослый – ровно и глубоко.

Родители переглянулись.

– А я его спрашиваю: «Ты выучил?..» – начал рассказывать Печенкин, но жена перебила:

– Что выучил?

– Латынь… Латынь выучил?

– Выучил, все выучил, – успокоила мужа Галина Васильевна. – Два стихотворения в день…

– Что – два стихотворения в день? – не понял он.

– Когда Илюша был маленький, я заставляла его выучивать два стихотворения в день. Помнишь? Одно утром, другое вечером. Еще при поступлении в «Труа сомэ» они мне сказали: «У вашего мальчика феноменальная память». Знаешь, что я им ответила?

Печенкин остановил на жене вопрошающий взгляд.

Галина Васильевна улыбнулась, глянула гордо и победно и повторила то, что сказала шесть лет назад, с удовольствием процитировав себя:

– Я знаю.

Печенкин кивнул. Возникла пауза. Ребенок дышал ровно и глубоко.

– А помнишь, как он взял моду нас пугать? – зашептала Галина Васильевна. – Годика четыре ему было… Идешь, а он из‑за угла – гав! Я так пугалась. Помнишь?

Владимир Иванович напряг память и честно признался:

– Чего-то забыл…

– Ну вот, – расстроилась Галина Васильевна. – Ты же его и отучил. Сам на него из‑за угла гавкнул. А он так испугался! Реву было… Зато больше уже никогда не пугал. Помнишь?

– Кажется, помню, – смущенно соврал Печенкин. – Я зато помню, как я за ремень взялся – он мою электробритву раскурочил, – я за ремень, а его нету! Как сквозь землю провалился… Ищу-ищу – нету! А он, оказывается, под кровать спрятался, засранец! Любил под кровать прятаться… Вот засранец…

Галина Васильевна поморщилась и попросила:

– Володя!

Печенкин, улыбаясь, мотнул головой – еще раз переживая то забавное происшествие, и взглянул на часы.

– Всё, пора вставать, – решительно проговорил он. – День очень насыщенный. – Подумал и повторил свою мысль: – Насыщенный день.

Галина Васильевна взяла ладонь мужа в свои ладони:

– Ну еще минуточку, Володя! Вспомни, что значила в детстве лишняя минуточка сна…

Владимир Иванович подумал, вздохнул, видимо вспомнив, что значила в детстве лишняя минуточка сна, и кивнул, соглашаясь.

И они продолжали сидеть на неудобном низком диванчике, прямые и счастливые, наблюдая лишнюю минуточку сна своего единственного дитяти.

Наверное, Владимир Иванович и Галина Васильевна очень удивились бы, если бы узнали вдруг, что сын их вовсе и не спит… Илья не спал. Глаза его были открыты. Что-то он там думал…

Глава третья. НАСЫЩЕННЫЙ ДЕНЬ

1

День, как и обещал Владимир Иванович, оказался насыщенным и напоминал сказочное путешествие Кота в сапогах и короля, с той лишь разницей, что Печенкину не приходилось обманывать сына, это были и впрямь его владения: фермы, гигантский элеватор, три завода, две фабрики, четыре банка и центральный офис компании «Печенкин», расположенный в самом высоком в Придонске здании – двадцатиэтажном небоскребе. Но было еще одно отличие этого путешествия от того, сказочного: если король, помнится, беспрестанно восхищался виденным, то молодой Печенкин молчал и смотрел на богатства отца холодно и бесстрастно. Впрочем, Владимира Ивановича подобная реакция не обижала, он ее не замечал, сам радуясь как мальчишка. И когда их черный бронированный «мерседес» в сопровождении «субурбана» с охраной остановился на краю придонского аэродрома, он первым выскочил из машины и, как фокусник из художественной самодеятельности, громко и весело крикнул:

– Оп-ля!

Среди ржавеющих кукурузников и вертолетов без лопастей особенно выделялся белоснежный красавец «фалькон» – личный самолет Печенкина. Под стать самолету был и летчик: в белой, очень элегантной, не нашей форме, белокурый, голубоглазый, здорово смахивающий на аса германских люфтваффе времен Второй мировой.

Владимир Иванович обнял сына за плечо и крепко прижал к себе:

– Полетим, Илюха! Сядем и полетим! Куда душа попросится… Я его буквально неделю назад купил. Хотел за тобой в Швейцарию послать, но Москва не разрешила.

– Необходим полетный сертификат и предварительно оформленное разрешение на полет, – объяснил стоящий рядом секретарь-референт Печенкина по фамилии Прибыловский, тридцатилетний примерно господин безупречной внешности и безукоризненных манер. Речь его была ясной и четкой, взгляд твердым.

Печенкин отмахнулся, помрачнев:

– Знаю я их сертификат, мироеды московские! Копают все под меня! – Он вновь улыбнулся и обратился к сыну: – А летчика я выписал прямо из Германии. Летчик должен быть немецкий. А знаешь почему? Они детям рулить не дают! – Печенкин захохотал и хлопнул летчика по плечу: – Ну что, Фриц, полетим Москву бомбить?

– Ja, ja, – отвечал улыбаясь немец.

– Я, я, – удовлетворенно повторил Владимир Иванович и задумчиво посмотрел на сына, который оставался равнодушным и к этой восхитительной и дорогой игрушке.

2

Последним в деловой части программы насыщенного дня был док ПСЗ – Придонского судостроительного завода, который с недавних пор стали называть Печенкинским судостроительным.

Ветер поднимал волну, полоскал трехцветные флаги, рвал и разносил над сотнями скучившихся внизу людей речь Печенкина, лишая ее смысла, но оставляя то, что в подобной ситуации может быть важнее смысла, – интонацию.

Интонация была торжественной:

– Я-а-а-я-я!

– Я-а-а-я-я!