Текст книги "Отец мой шахтер (сборник)"

Танк был молчалив и невозмутим.

– Та я ж казав, шо провалитесь. – Сапер, похоже, даже чуть радовался подобному исходу, так как была все же доказана правота его слов.

– Живы все? – спросил, полуобернувшись, курсант-командир.

– Живы, – отозвался рыжий. – Жив, эй, четырехглазый?

– Жив, – глухо ответил гражданский.

Командир закусил губу и вновь взялся за рычаги. Лицо его было мокрым и грязным, так как вода попала в открытый люк. Мотор завелся сразу. Командир облегченно выдохнул, прошептал что-то, нажал на рычаг хода. Гусеницы заработали, но танк стоял на месте.

– Вы бачьтэ, шоб сам сэбэ не закопал! – кричал с берега усатый сапер, и его помощники тоже что-то кричали, показывая на танк пальцами.

– Еще больше садимся! – крикнул из‑за спины из темноты башни рыжий.

Но командир переключал зло скорости, давил газ… И вдруг что-то лязгнуло в моторе, и он мгновенно замолк.

Командир сидел несколько секунд молча, остывая вместе с перегретым мотором. Потом медленно обернулся, смущенно и виновато посмотрел на членов экипажа. Рыжий поглядывал зло сверху. Гражданский на командира не смотрел, прижимая ко лбу ладонь.

– Ударились? – спросил, чтобы что-то спросить, командир.

Гражданский улыбнулся, кивнул.

– Шишка, – сказал он.

– К железу прислонись, – хмуро предложил рыжий, – вон тут его сколько. – Он стал выбираться наверх.

– А где Лето? – удивился командир.

– Плавает, – насмешливо ответил рыжий.

– Вылезайтэ, шо кажу! Идитэ до мэнэ!

Курсант выбрался на броню.

– Чего надо? – спросил он устало и раздраженно и так же устало и раздраженно посмотрел на торчавшего в воде механика-водителя.

– Та поскорийшэ! – Сапер призывно махал рукой. – Знаю, як вам отсюда выбратысь! Есты одын способ!

– Не врешь? – спросил курсант.

– Та шо я тэбэ, брехаты буду? – обиделся сапер. – Тильки уси, уси до мэнэ!

Курсант коротко подумал и приказал экипажу:

– Все на берег! – И сам не раздумывая прыгнул в воду.

Следом в воду спустился рыжий. Он уже разулся и ботинки с обмотками держал в руке.

На броне остался гражданский, прижимая ладонь ко лбу, он тоскливо посмотрел на берег, потом на воду и тоскливо же прыгнул вниз. Сделал он это неудачно, завалившись на бок, чуть не с головой уйдя в грязную, с мазутными разводами воду. И, словно испугавшись, что останется здесь один, подгребая воду ладонями, торопливо пошел к берегу.

А усатый сапер двигался от берега к своей машине и подчиненным. Ничего не понимающий курсант торопился следом, за ним спешили остальные.

Сапер остановился у полуторки и обратился к курсанту-командиру:

– Снарядов та горючего нема?

– Нема-нема, – ответил тот. – А как, ты говоришь, можно танк вытащить?

– Кажу, тилыш лягайтэ, – мягко попросил сапер.

– Зачем? – не понял курсант-командир.

– Лягай! – закричал вдруг сапер страшно, и танкисты разом присели.

А один из подчиненных усатого, сидя на корточках, крутанул ручку небольшого черного ящичка. И тут же бабахнул оглушительный взрыв, подбрасывая мост в воздух, разнося в щепки доски и бревна, поднимая на воде большую быструю волну. Еще летела в воздухе щепа и не осела водяная муть, а курсант-командир прямо и встревоженно смотрел туда, где он оставил танк. Моста не стало, лишь кое-где торчали, как редкие гнилые зубы, надломанные бревна опор. А танк стоял, будто и не случилось ничего. Разве что осел, кажется, чуть глубже в воду, и башня была теперь сильно заляпана грязью.

– А тэперь я кажу, шо робыти, – заговорил как ни в чем не бывало усатый сапер. – Надо танке вашей шашку у дуло сунуты та рвануты… Та ихаты уси отсюда…

– Чего? – не понял курсант-командир, оглядываясь на танк.

– Шашку у дуло та розочку сдилать, – добродушно улыбаясь, повторил сапер.

Курсант посмотрел на него внимательно.

– У тебя усы свои? – спросил он.

Сапер несколько опешил.

– Чого? – Он потрогал усы.

– Усы, говорю, свои или приклеены? – серьезно и угрожающе спросил курсант и протянул к усам сапера руку. – Ты кто есть такой? Мосты рвешь советские, танки! Ты кто есть? Ты, может, диверсант? – И, перейдя вдруг на почти истеричный крик, заорал: – Дай! Дай мне эту шашку, я из тебя, гада, розочку сделаю! – Сапер попятился. В руке его был карабин. Но курсант замолчал, успокаиваясь и вытирая со лба выступившие крупные капли пота. Усатый стоял у машины.

– Який гедодный, – сказал он осуждающе и, открывая дверцу кабины, предложил: – Кто хоче, то и нэхай з намы едэ…

– Давай, ребята, вчетвером не навоюешь, – добавил один из подчиненных сапера, забираясь в кузов.

– Валите! – крикнул, презрительно улыбаясь, курсант-командир. – Ломать не делать, душа не болит…

Они остались одни. Было тихо. Совсем тихо. Никто ничего не говорил, и никто ни на кого не смотрел. Сидя на зеленой ежистой траве, рыжий наматывал обмотки и надевал ботинки. Курсант-командир открыл планшетку, вытащил из кармашка химический карандаш, послюнил, поставил на карте какую-то точку и посмотрел на гражданского.

– Ваша фамилья как пишется, товарищ Непомнящий, вместе или отдельно? – не отрываясь от карты, негромко спросил он.

Гражданский глянул на него чуть удивленно и спешно ответил:

– Вместе…

Курсант-командир поставил еще какую-то точку в своей карте.

Рыжий обулся, достал из кармана галифе папиросы, закурил. Зажженная спичка как-то особенно громко зашипела в висящей противной тишине.

– А у меня сестренка холодца боится, – тихо объявил механик-водитель, виновато улыбаясь.

– Почему? – искренне удивившись, спросил Непомнящий.

– А он трясется… – объяснил с той же виноватой улыбкой механик-водитель. – Трясется, а она думает, он живой… Чудная.

– Не знаю про сестренку, а вот фамилия у вас чудная, – подняв на механика-водителя глаза, неожиданно сказал командир. – Откуда она такая взялась? Слово наше, а фамилия вроде как и не наша. Лето… Никогда не слышал… Так ведь может быть и Зима – фамилия… Или Осень… – Курсант-командир хмыкнул.

– Не знаю, – растерянно пожал плечами механик-водитель.

– А вы должны знать… Должны знать, – курсант-командир возвысил голос, – что покидать боевую машину можно только с разрешения командира! А если бой?! А?!

Механик-водитель опустил белобрысую голову, шлем он держал в руке.

– На первый раз – два наряда вне очереди!

Лето кивнул, не поднимая головы, сказал еле слышно:

– Хорошо…

– Не хорошо, а есть два наряда вне очереди! – закричал курсант-командир.

Механик-водитель приложил ладонь к виску, повторил тихо:

– Есть два наряда вне очереди…

– И к пустой голове руку не прикладывают, – мстительно произнес курсант-командир. – Идите.

– Есть, – тихо сказал Лето, повернулся и, отойдя на несколько метров, остановился, потому что идти ему было в общем-то некуда. – А куда идти? – спросил он нерешительно.

– Куда хочете, туда и идите! – заорал курсант-командир, и механик торопливо повернулся и отошел еще на несколько метров.

– Почему вы на него кричите? – волнуясь, спросил гражданский. – Он моложе вас. Он ваш подчиненный. Разве вы имеете право на него кричать?

Рыжий из‑за плеча с насмешливым интересом глянул на гражданского. Курсант-командир, видимо, смутился.

– А я не кричу… – сказал он. – Только у меня есть задание. Ответственное задание. Доставить секретный танк в заданный район обороны. И я его выполню! А вот где вы научились делать замечания старшим по званию, я не знаю.

– Идет кто-то, – подал голос механик-водитель и показал пальцем на запад.

По широкой, парящей под утренним теплым солнцем луговине шел черный, страшный человек. Шел он медленно, словно прогуливаясь, так, как не должен и не может ходить человек на войне. Слюдяное слоистое тепло, стоящее над землей, покачивало человека из стороны в сторону, делая его почти нереальным и потому еще более страшным. На плече он нес то ли здоровенный дрын, то ли оружие.

– А если немец? – тихо спросил Непомнящий и глянул на курсанта-командира.

– Один немец не пойдет… – нервно ответил тот и потер ладонью бедро, где у каждого нормального командира должно находиться личное оружие.

Черный человек остановился, тоже заметив их, поправил то, что нес на плече, и пошел быстрее, теперь уже определенно – к ним.

– Здоровый, – тихо произнес рыжий, не сводя с чужака глаз.

Тот подходил. Был он высокий, крупный, тяжелый, одетый во все черное: в черный комбинезон и шлем. Поверх комбинезона была надета расстегнутая, чертовой кожи, танкистская куртка. Лицо и руки его тоже были черными. На плече он держал здоровенный танковый пулемет с насаженным черным блином диска. Он остановился на том, западном берегу реки и молча смотрел на экипаж.

– Наш брат танкист, – улыбнулся курсант-командир и, махнув рукой, крикнул: – Эй, танкист, давай к нам! Не глубоко здесь, не опасайся!

Ничто не изменилось в лице незнакомца, он ничего не сказал и, не раздеваясь, шагнул в воду. Когда вода дошла до пояса, он остановился и медленно присел, погрузившись в реку по самое горло, потом осторожно опустил в воду лицо. У застрявшего танка он замер и долго внимательно на него смотрел.

Чужак выбрался на берег и был похож теперь на огромную черную собаку, с которой ручьями стекала вода, подошел ближе, остановился.

Наконец они могли рассмотреть его лицо. Крупное, мясистое, с чуть опущенным большим носом, оно было страшным – без бровей и ресниц, черным, словно подкопченным, в красных трещинах, с висящими и скрученными струпьями обожженной кожи. Черные губы его были словно расплющены, из крупных трещин на них сочилась желтоватая густая сукровица. В маленьких черных глазах его стояли слезы.

– Запороли? – спросил он хрипло и укоризненно. – Такую машину запороли… Мне говорили, что такие есть, а я не верил. Сто пятьдесят два миллиметра гаубица? Да? Да если б нам в батальон такую… «Клим Ворошилов»? «Климент Ворошилов – два», да? – спрашивал он, заглядывая в глаза каждого.

– Кто вы такой, ваши документы, – сухо сказал курсант-командир и взял под козырек. Он говорил это чужаку в лицо, но тот не замечал. Он топтался на месте, смотрел по сторонам, вглядываясь в незнакомые лица, кривил в мучительной улыбке губы, время от времени прикладывая к ним мокрую грязную тряпку – промокал сукровицу.

– А где ж ваш командир? – спросил он наконец.

– Я командир, – отозвался курсант.

Чужак никак не реагировал.

Тогда курсант тронул его за плечо. Тот, сморщившись, обернулся и несколько секунд смотрел на курсантские знаки отличия и сержантские треугольники.

– Старший сержант Ермаков, помкомвзвода танкового батальона четвертого полка сорок четвертой дивизии, – доложил он и из нагрудного кармана куртки достал толстую стопку документов, аккуратно и плотно завернутых в клеенку, начал ее разворачивать. Но корявые больные пальцы не удержали документы, и они посыпались на траву. Он тяжело присел и сидя пролистывал одинаковые красные книжицы, чтобы, видимо, найти нужное, свое, удостоверение. На маленьких фотографических карточках застыли лица, разные, но похожие, равно молодые и симпатичные. Наконец чужак нашел свое удостоверение, поднялся, протянул. Рука его дрожала. Курсант смотрел на документы в другой его руке. Чужак протянул и их.

– Два экипажа сгорели, – сказал он и с силой зажмурил глаза, чтобы согнать с них слезы.

Курсант помедлил, взял удостоверение чужака, посмотрел, вернул.

– В госпиталь следуете, товарищ старший сержант? – спросил он.

Ермаков смотрел на танк.

– Если б нам в батальон хоть один такой, мы б… – вместо ответа проговорил он.

– Вы что, плохо слышите? – спросил командир.

Ермаков не отвечал, а только улыбался. Курсант наконец догадался и показал на уши.

– А-а, я не слышу, – поняв, закивал Ермаков. – Контузия сильная… Свист только… И голова болит здорово… А! – Он махнул рукой – ничего, мол.

Курсант подумал, раскрыл планшетку, развернул карту и, написав что-то на ее обратной чистой стороне, протянул Ермакову.

Тот долго вглядывался в незнакомый почерк.

– Не, – сказал он, разобрав. – Я не в госпиталь… Я своих искал, наших… Нашел вот, значит…

Курсант улыбнулся, написал: «Мамин, командир», – и ткнул себя пальцем в грудь. «Свириденко – башнер», – курсант указал на рыжего и прибавил громко:

– Он с белофиннами воевал!

Ермаков посмотрел на рыжего и на его медаль с внимательным уважением.

«Не… – карандаш курсанта запнулся, – …помнящий», – написал он раздельно.

– Стрелок-радист! Учителем физики в школе работал! – громко представлял каждого курсант, забывая, видимо, о том, что чужак не слышит. – «Лето – механик-водитель!» Фамилия такая – Лето… Весь экипаж!

– Пиши меня! – зарокотал чужак, тыча пальцем в бумагу. – Ермаков… Кем возьмете, тем и буду… Могу заряжающим, могу кем хочешь… Такой танк!

Но Мамин уже складывал карту, прятал ее в планшетку.

– Вам в госпиталь надо, – сказал он.

– Да, Ермаков, – повторил чужак и, посмотрев в сторону танка, с искренним удовольствием прибавил: – Хорошо сидит…

Не дожидаясь никого, Ермаков вошел в реку, и там, где вода дошла ему до пояса, он, как и в прошлый раз, остановился и опустился по горло в воду. Потом поднялся тяжело на башню и, оставив сверху свой пулемет, полез в люк. Мамин наблюдал за ним с интересом. Скоро голова Ермакова высунулась из башни.

– А где же боезапас? Ни снаряда, гляжу, ни патрона! Расстреляли?.. Да мы тоже, – махнул он рукой, – расстреляли сразу, а потом ждем-ждем, а нету!.. Приходит машина, а калибр не тот… А тут немцы и стали нас шерстить… – И он снова скрылся в башне.

Ермаков осматривал внутренности танка, как свой неожиданный новый дом, словно сам себе не веря, что этот дом есть. Он прикладывался к видоискателю, трогал рычаги и приборы. Потом высунулся из люка механика-водителя и прокричал совсем счастливо:

– Дизель?

Мамин кивнул. А Ермаков, похоже, ощущал сейчас себя хозяином прекрасного дома, который показывает его званым гостям.

– Я по запаху учуял! – кричал Ермаков. – Бензином не пахнет!! Это я понимаю! Это машинка! А наши «бэтухи» бензиновые горят, как порох!.. Сами в жару загораются… Пых – и нету… у нас комполка так сгорел… У меня гусеница поползла, я выскочил. А его танк сзади был, в него попасть не могли! Он – пых, и нету… Никто не вылез… «Бэтэшки»… А это машинка! Лошадей в ней сколько?

Мамин не ответил. Счастливый, забывший о контузии и постоянной боли, Ермаков снова скрылся в люке.

Отец Ермакова наверняка еще пахал сохой, а мать наверняка суеверно боялась трактора, который пригнали однажды в их деревню, устроив очередной митинг; сын же их – кровь от крови и плоть от плоти – полюбил тогда трактор, и любил с тех пор гудящие, трясущиеся, вонючие эти машины сильной, верной любовью, первой и новой любовью своего рода. Он и в армии остался сверхсрочно не потому, что нравилась служба, а для того, чтобы быть при технике; и танки он любил так же сильно, как трактора, только сокрушался, что даже в мирное время на танках нельзя пахать землю.

– Да что вы среди мусора копаетесь! – крикнул, стоя на танке, курсант-командир: члены его экипажа пытались найти среди остатков разнесенного взрывом моста целое бревно. – Бегом в рощу, дерево срубите и сюда! И вы, Лето, идите! Старший – Свириденко. Да быстрее, нам каждая минута дорога!

Приотставший Лето Василий догнал учителя и пошел с ним рядом, сначала молча, потом заглянул ему сбоку в глаза – осторожно и смущенно, заговорил:

– Сегодня облака до ужаса красивые, правда же? Я смотрел… А на кого вон тот похож? Во-он тот… – Он показывал на облако пальцем.

– Не знаю, – улыбнулся учитель. – На воздушные шары?.. Не знаю…

– А я подумал – на верблюда…

– Ты видел верблюда?

Вася кивнул:

– На картинке…

Свириденко, который шел впереди, поднял голову.

– На бабу оно похоже, – сказал он, не оборачиваясь. – Ишь раскорячилась. – И, уже повернувшись, скомандовал вдруг: – Бегом – марш!

Роща приближалась – маленькая, серая, жалкая, с искореженной вблизи землей и изломанными на опушке березками. Свириденко остановился у высокой ровной березы, протянул Непомнящему топор.

– Руби, да пошибче, – сказал он.

Учитель взялся неумело за топорище, скособочился, размахнулся сплеча и тюкнул по березе.

– Ниже бери, что ты ее пополам рубишь… – поправил Свириденко.

Непомнящий скособочился еще больше и еще раз тюкнул по березе.

– Давай-давай, – не без насмешки в голосе подбодрил Свириденко и проводил глазами механика-водителя, который шел к зарослям бузины, на ходу пытаясь расстегнуть комбинезон. – Дай-ка я! – Не выдержав, Свириденко выхватил у Непомнящего топор и с одного удара вогнал лезвие почти до середины ствола. Сделав еще пару таких же сильных и точных ударов, он надавил на березу руками, и она упала, трогая с громким шорохом своими густыми ветвями ветви соседей. Переступив через ствол, Свириденко стал, пятясь, обрубать сучки, но тут же поднял удивленно голову.

Из бузины выскочил Лето и бежал к ним, судя по виду, страшно перепуганный. А из‑за его спины с шумом и пронзительным, противным криком взлетело несколько ворон. Лето на ходу оглядывался, указывая рукой за спину.

– Что? – не разогнувшись, сжимая в руке топор, шепотом спросил Свириденко. – Немцы?

Механика-водителя колотила мелкая дрожь, подбородок его заметно дрожал.

– Говори, немцев увидел? – повторил Свириденко со свирепым лицом.

– Ме… мертвые… – прошептал Лето.

– Дурака кусок, – ругнулся Свириденко и пошел туда, откуда прибежал механик.

Следом двинулся Непомнящий.

За алеющей плотными гроздьями бузиной была просторная и, как опушка рощи, искореженная поляна. Посредине стояла наша полуторка. Деревянная крыша ее и тонкий жестяной капот были разворочены пулями крупного калибра. Этими же пулями были убиты двое. Один лежал на поляне ничком, обхватив руками голову. Спина его была словно взорвана изнутри. Второй, с кровавым месивом вместо лица, вывалился из кабины, зацепившись там за что-то ногой. В воздухе стоял густой гул от зеленых мясных мух.

Непомнящий зажал рукой рот и нос, стараясь не дышать, подавляя в себе подступающую противными толчками тошноту.

Свириденко подошел к убитым, взглянул на знаки отличия.

– Эх, артиллерия, – сказал он, встал на подножку кабины и, приподняв брезент, долго и внимательно смотрел на то, что лежало в кузове. Оглянулся и приказал Непомнящему: – Кричи командира, нехай сюда идет…

Учитель прошел мимо механика-водителя, даже, кажется, не заметив его. Пройдя еще несколько метров, Непомнящий остановился и вдруг низко наклонился. Его стало рвать, как впервой перепившего мальчишку, долго и жестоко – до густой горькой желчи.

Потом он выпрямился и, вытирая ладонью рот, морщась от бессильных позывов рвоты и тупой боли под ложечкой, вышел на опушку.

– Эй!.. Э-э-эй! – закричал он неожиданно высоким и жалким голосом и замахал рукой.

– Глубже копай, – глухо подсказывал Ермаков, глядя, как неумело и бестолково Лето и Непомнящий роют широкую могилу.

Ермаков был уже притравлен к смерти и не чурался ее, а был сосредоточенно-спокоен, торжественно-серьезен.

– Ермаков, заберите у них документы, отправим потом в часть, – приказал бледный курсант-командир.

Но Ермаков стоял к нему боком, не видел, а значит, и не слышал.

Побледнев еще больше, Мамин непослушными пальцами стал расстегивать нагрудные карманы и вытаскивать документы убитых.

– А оружия не было, Свириденко? – спросил он.

– Я не видал, – отозвался рыжий, продолжая обрубать у березы ветки.

– И куда это оружие у Красной Армии подевалось? – сам себя спрашивал Мамин, осматривая покрытую коркой черной засохшей крови кабину.

Когда могила была вырыта, Ермаков подошел к одному из убитых, наклонился, бережно и осторожно поднял его, уложил в могилу; затем – так же бережно и осторожно – второго. Их накрыли брезентом из кузова машины и забросали сырой комкастой землей. Ермаков прошел по ней, податливой, словно живой, притаптывая. Мамин стоял рядом с механиком-водителем и, не глядя на него, зло и деловито выговаривал:

– Как же так, товарищ Лето, ты не проследил, что в баке горючего нет ни капли?

– Я следил, – пытался объяснить механик.

– Ты же говорил: на полчаса хода, а вот Ермаков сейчас щуп сунул, а там сухо… Как же так?

– Я смотрел – было. – Лето пожимал плечами.

– За разгильдяйство – еще два наряда вне очереди!.. Спали вы, товарищ Лето, пока мы брод искали… И комбинезон порвал еще…

Лето прикрыл ладонью дырку на боку.

Ермаков закончил свою работу, и Мамин, неожиданно быстро переключившись от сердитого выговаривания подчиненному, продолжил голосом иным, командирским:

– Товарищи! – В руке он держал документы убитых. – Сегодня мы прощаемся с незнакомыми, но дорогими нам товарищами… товарищем Козловым Олегом Аркадьевичем и товарищем… – Забыв фамилию, Мамин заглянул в документы: –…Трофимчуком Петром Ксенофонтовичем! Они погибли как герои, защищая нашу великую социалистическую Родину! Спите спокойно, дорогие товарищи. Родина вас не забудет! Мы клянемся, что отомстим за вашу смерть!

– Метко бьют… Дал по кабине очередь и полетел дальше, – говорил Свириденко, упираясь руками в задний борт полуторки. Вместе с ним толкали машину Непомнящий, Лето, Ермаков.

Мамин сидел в кабине мертвого автомобиля, рулил. Дорога от рощи к бывшей переправе почти вся была под гору, и потому удавалось толкать тяжелую груженую машину.

– Мне рассказывали, они за каждым, за одним человеком на самолете гоняются… Пока не убьют – не улетают, – это сказал Непомнящий.

Мамин прислушивался, высунувшись из открытой кабины.

– А у них на одного нашего бойца по одному ихнему самолету, – это были слова Свириденко.

Мамин не выдержал.

– Вы что, товарищ Непомнящий, видели?! – закричал он, высовываясь из кабины, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Я не видел, а отступавшие рассказывали…

– Не видел, – откровенно передразнил курсант. – А еще ученый человек! Правду говорят – у страха глаза велики.

– Я… – начал было Свириденко, но Мамин и его оборвал:

– И вы тоже молчите, товарищ командир башни! Вы что, считали, сколько у нас бойцов, а у них самолетов? Что?! А вот я считал! Пока от Иркутска добирался. Эшелоны и эшелоны! Танки и пушки! Танки и пушки! Пехота! Конница! Подошла сила! Заманили фашиста, теперь бить будем!

Ермаков толкал машину и все косил глазом, силясь понять – о чем речь.

– Стыдно, стыдно, товарищи! – продолжал возмущаться Мамин. – От кого от кого, а от вас не ожидал! – Он отвлекся от дороги, потому грузовик въехал в глубокую ложбину и встал.

Курсант, улыбаясь, деловито и оптимистично выскочил из кабины.

– А ну-ка! И раз-два – взяли! Еще взяли! – Он толкал машину вместе со всеми, однако ничего не выходило. И тогда Мамин, не теряя командирского и природного своего оптимизма, крикнул: – Шабаш, так перетаскаем!

До застрявшего в воде танка оставалась, может, сотня метров. Мамин обтер ладонью потное лицо, открыл задний борт, легко вскочил в кузов. Здесь стояли рядком деревянные защитного цвета снарядные ящики. Мамин сорвал пломбу, открыл один и посмотрел любовно внутрь.

– Сколько же я вас искал, – почти пропел он. – С ног сбился, а вы тут, рядом лежите… Ну кто, принимай! – Курсант-командир с трудом вытащил из ящика снаряд, похожий на длинное ошкуренное бревно.

Ермаков первый подставил плечо, подхватил снаряд и быстро понес.

– А если уронишь, что будет? – спросил Непомнящий.

– Ты сперва урони, тогда узнаешь, – хмыкнул Свириденко, подставляя плечо под очередной снаряд.

– Бетонобой, миленький. – Мамин провел пальцем по различительным полоскам на головке снаряда.

– Глядите! – крикнул вдруг Лето.

Все дернулись. Непомнящий посмотрел в небо. Свириденко – на запад. Мамин – на танк.

А Лето указывал в спину уже порядком удалившегося Ермакова. Верно, пятидесятивосьмикилограммовый снаряд был сейчас для него непосильной ношей. Но он продолжал идти к танку, пьяно, смешно и страшно, высоко поднимая колени.

– Сто-ой! – крикнул Мамин и, спрыгнув с кузова, побежал.

Но Ермаков уже не шел, он стоял, с трудом удерживаясь на ногах, снаряд разворачивал его, тянул к земле. И все же Ермаков справился с ним поставил на землю торчмя и, сделав два шага назад, упал тяжело на спину, раскинув руки.

Все бежали к нему. Ермаков повернулся на бок, посмотрел на бегущих, сел и попытался подняться. Но тут же, обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону, замычал монотонно и жутковато.

– Ермаков! – позвал Мамин, тряся контуженого за плечо. – Ермаков!

Ермаков поднял голову, посмотрел виновато.

Из ушей его тянулись струйки густой черной крови.

– Темно сделалось, – объяснил он. – И в голове как загудит… – Он попытался подняться.

– Да лежи! Лежите, Ермаков! – с силой надавил на его плечо Мамин. – Сами перетаскаем. – Он присел к стоящему снаряду, ловко уложил его на плечо, крякнул, поднимаясь, и мелкими быстрыми шажками побежал к своему танку.

– Все! Нету больше! – крикнул сверху в открытый люк Свириденко, взлохмаченный, мокрый от пота.

В танке были Мамин и Лето. Они укладывали снаряды в специальные ниши.

Мамин глянул на механика весело, подмигнул:

– Ну, теперь держитесь, фашисты, правда, товарищ танкист?

Лето не ответил, тяжело, запаленно дыша. Мамин перебрался в заднюю часть башни, поманил механика, показал на дощатый ящик, в котором лежали плотно пригнанные толовые шашки и моток бикфордова шнура.

– Знаете, что это такое? – спросил Мамин.

– Не, – мотнул головой Лето.

– Самовзрыватель, – объяснил Мамин. – Танк наш секретный и врагу не должен достаться ни при каких обстоятельствах! Понятно?

Лето кивнул, с видимым страхом глядя на самовзрыватель.

Ермаков по-прежнему сидел на берегу, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону в такт своей раскачивающей изнутри боли, чтобы умилостивить ее хоть немного, успокоить.

Мамин выбрался на броню и торопливо стал счищать грязь с алой звезды на башне.

– Чего, земляки, застряли? – услышал он незнакомый голос с того, западного берега.

Мамин, удивленный, повернулся.

На берегу стояли двое наших солдатиков. Оба низкорослые и неказистые, в гимнастерках без ремней и знаков отличия, оба раненые. У одного была перебинтована голова и рука, правая, у второго – только рука, тоже правая.

Мамин выпрямился, худой, грязный, в длинных, прилипших к телу трусах.

– А вы откуда? Кто такие?.. Как зовут?

– Зовут зовуткой, – отозвался первый и добавил удивленно, глядя на торчащие из воды обломанные опоры: – А здеся вроде мост был…

– Был, да сплыл. – Мамин запрыгал на одной ноге и затряс головой, выливая из уха воду.

– Чего, разбомбили? Немец разбомбил? – спросил первый.

– Сами взорвали, – ответил Мамин. – Откуда вы?

– Мы из окруженья вышли, – объяснил второй, поддерживая забинтованную руку. – Три дня идем… Поесть у вас ничего не будет?

– Мы у вас попросить хотели, – пошутил Мамин. – Ну и как там? – Он глянул за их спины, на запад.

– Да как-как? Плохо, вот как, – ответил первый. – Прет немец, нет ему преграды. Самолетами душит, танками давит. Связи нет, командиров нет, патронов нет. Одна «ура».

– Доуракались, – снизу, из воды, сказал согласно Свириденко. Он направлялся к своему, восточному берегу.

– В армию взяли, а ботинков не дали. – Первый показал на свои босые ноги.

– Все, – сказал второй.

– Что – все? – спросил Мамин, выпрямившись и уперев руки в бока.

Второй стушевался и, указав на сидящего на противоположном берегу Ермакова, спросил:

– Чего, раненый?

– Контуженый, – ответил недовольно Мамин.

– Понятно… – Второй помолчал. – А вы чего, немца ждете?

Мамин удивленно посмотрел на окруженца:

– А он что, близко уже?

Тот пожал плечами:

– А где ему пожелается, там он и будет. Он, может, вон уже где. – Окруженец показал здоровой рукой на восток. – Десант выбросит, и всё… Вы б, земляки, не сидели здеся. Вройте железяку свою и айда с нами… Немец, он шутить не станет… Поймает, звезду на пузе вырежет, и готово…

– Звезду? – удивленно спросил Мамин.

– У них каски… Пуля их наша не берет, отлетает… А наши каски как решето дырявит, – убежденно сообщил другой окруженец.

– Ладно, идите куда шли! – бросил Мамин недовольно, поглядывая на свой слушающий ненужное экипаж.

– Дело хозяйское… – обиделся первый окруженец, и они, не сговариваясь, пошли вдоль берега дальше.

– Эй! – крикнул Мамин. – Да вы здесь переходите! Здесь мелко!..

– Не, – почему-то не согласились окруженцы, – мы дальше пойдем…

И они пошли дальше.

Экипаж молча смотрел им вслед. Мамин оторвал от них взгляд и обратился к Ермакову, забыв о его временной глухоте:

– Вы с нами, Ермаков, в город пойдете, или мы доктора там поспрашиваем да сюда приведем?

Ермаков внимательно смотрел на курсанта, пытаясь понять, о чем тот его спросил, и, кажется, понял.

– Не, – заговорил он. – Немцы «ура» не кричат… Гогочут, как гуси: га-га-га, га-га-га! И автоматы свои, небольшие такие, в живот так вот упрут и сыпят. Патроны у них без счету, это правда, а «ура» они не кричат…

Мамин вернулся на берег, вытащил карту и на свободном месте изнанки ее торопливо написал свой вопрос. Ермаков прочел, улыбнулся, кривя от боли губы.

– Не, я здесь останусь, я с ним хочу разобраться. – Он указал на танк, потом посмотрел туда, куда ушли окруженцы, прибавил спокойно и уверенно: – А это самострелы… Я их перевидел теперь. Правую руку стреляют. Али мокрую тряпку намотают, али через толстую доску… Чтобы ожога не было. Самострелы… А потом рану мочой травят…

Мамин запоздало вскинулся на контуженого:

– Что же вы сразу не сказали! – и перевел тоскливый взгляд на ермаковский пулемет. Приказать контуженому отдать ему оружие Мамин не мог, потому что Ермаков не был формально членом экипажа, а попросить не решался, так как мог последовать отказ, и тогда его командирский авторитет конечно же упал бы в глазах подчиненных.

– Тебя как зовут-то? – спросил Ермаков, когда они остались вдвоем с механиком-водителем.

– Лето Василий…

– Как?

– Васька, – поправился Лето.

– Ванька? Иван? – Контуженый пытался прочесть по губам.

Лето улыбнулся, жалея Ермакова, посмотрел вокруг, поднял тонкую древесную щепку и написал на земле неровными печатными буквами: «ВАСЯ».

– Василий… – кивнул Ермаков. – А меня Жоркой звать. Я не люблю это – товарищ, я люблю, Вась, по-простому… Тарусский я… Жорка… – И, не выпуская пулемета из рук, Ермаков пошел в воду – к танку. Войдя по пояс, он присел, оставив над водой только голову, и, озабоченно глядя на механика, объяснил: – Мне в воде, Васек, лучше…

Шли молча и по-злому быстро. Выгоревшая от солнца на верхушках холмов трава жестко шершавилась под ногами, серые будылья репьев тихо шуршали, стукаясь колючими головками о голенища сапог Мамина, о плотное полотно обмоток Свириденко, цеплялись за широкие сырые и пыльные штанины Непомнящего.

Город дрожал, полупрозрачный, нереальный в летнем полуденном мареве.

– Как мираж, – громко сказал Непомнящий, прижимая ладонью ко лбу пятак.

Курсант-командир и рыжий не услышали или сделали вид, что не услышали.