Текст книги "Отец мой шахтер (сборник)"

В длинном полутемном коридоре Плюшевой подобрался к висящему на стене телефону и набрал короткий номер.

– Козетта Ивановна? – спросил он вкрадчиво. – Это Плюшевой вас беспокоит… Козетта Ивановна, а Ашот Петрович дома? Не спит еще? Ашот Петрович! – заговорил он громче и бойчее. – Я это, Ашот Петрович! Встретил, доставил, расположил. Доволен, Ашот Петрович, очень доволен! Как в Америке… Да, завтра в десять. Так точно! Спокойной ночи, Ашот Петрович! – Плюшевой повесил трубку на рычаг, измученно вздохнул и, стянув с головы фуражку, вытер вспотевшее лицо.

Порция гуляша с картошкой была огромной. Мужественно и безмолвно Иван поглощал этот ужин Гаргантюа под немигающим взглядом сидящей напротив тети Павы. Очистив тарелку, Иван откинулся на спинку стула и улыбнулся. Тетя Пава коротко вздохнула и опустила смущенно-радостные глаза.

– Добавочки? – предложила она с надеждой.

– Что? – не расслышал или не понял Иван.

– Добавочки, – от волнения почти беззвучно повторила тетя Пава.

– Вы сказали: «добавочки»? – обрадованно заговорил Иван. – Когда я был еще маленький мальчик, моя бабушка так же спрашивала: «Добавочки»! – Глаза Ивана светились радостью. – А потом я забыл это слово, и вот теперь вы мне его напомнили! Добавочки…

Тетя Пава была счастлива от сознания того, что доставила человеку такую радость.

– Так добавочки? – спросила она.

Иван понял, о чем идет речь, испуганно поднял руки:

– Нет, нет! Это очень много. Тетя Пава, я не ем так много!

Бодро и весело Иван распаковывал свои дорожные сумки, напевая при этом вполголоса:

– Во поле бере-зка стоя-ла…

По телевизору перед неподвижной и настороженной аудиторией выступал Горбачев, но он совсем не мешал петь.

– Во поле кудря-вая стоя-ла…

Осторожно и нежно Иван водрузил на письменный стол персональный компьютер, подключил его и проверил: по экрану пополз сплошной английский текст.

После этого достал из сумки фотографию улыбающейся жизнерадостно, типично американской старушки, поцеловал ее, поставил на стол и проговорил, приветствуя:

– Добавочки!

Под рукой неожиданно оказалась еще одна фотография в рамке, и Иван посмотрел на нее озадаченно. На фотографии была запечатлена симпатичная кокетничающая девушка. Иван хотел опустить ее обратно в сумку, но передумал и великодушно поставил на стол, на другой его край.

– Удобства, – шутливо проворчал он.

Иван посмотрел на него с нескрываемой симпатией, упал на спину на кровать, полежал, закинув руки за голову и улыбаясь, и закрыл глаза. А Горбачев все говорил, говорил…

Наступило утро следующего дня, а Горбачев все говорил. Впрочем, это было повторение вчерашнего выступления, и не по телевизору, а по радио.

Генка не слышал. Генка спал и улыбался во сне.

– Гена! Гена… Вставай… Ну вставай же! – Аня уже была готова к выходу, а Генка все спал. – Гена! – Она привычно трясла его за плечо.

– Анька, у тебя чайник кипит! – прокричал женский голос из‑за двери, и там же заплакал ребенок.

Аня выбежала из комнаты и скоро вернулась. Щеки у нее стали большими, как у хомяка. В последний раз Аня встряхнула мужа и прогудела что-то означающее: «Гена, вставай, а то водой обрызгаю». Генка спал.

И Аня скинула с него одеяло и обрызгала. Генка сладко потянулся и открыл глаза.

– Такой сон снился, – сказал он, не переставая улыбаться.

В ярком спортивном костюме и белых кроссовках Иван бежал по грязной обочине мокрого разбитого асфальта, нагоняя подводу, гремящую пустыми молочными флягами. Лошадью – старым сивым мерином – правил сутулый усатый мужик.

У магазина стояли и ждали открытия женщины с бидончиками для молока.

– Вась, дай молочка! – крикнула одна из женщин, и возчик обернулся и с ходу ответил:

– От бешеного бычка!

Шутка была, видно, старая, привычная и потому всегда имела успех. Женщины засмеялись. Потом увидели Ивана и, глядя на него, стали совещаться. Возчик не обратил на Ивана ни малейшего внимания, а мерин удивленно вытянул шею.

Впереди шла строем рота солдат, солдатиков-первогодков, худых и жалких, в грязных бушлатах и больших разболтанных сапогах. Их вел неохватно толстый прапорщик. Удивленно и восхищенно солдатики смотрели на Ивана, на его костюм, а особенно – на кроссовки.

– Мужик, закурить не найдешь? – храбро крикнул шедший в строе последним – самый маленький и жалкий.

– Не найду… – ответил Иван, от растерянности даже приостановившись. – Не курю…

– Курицын! – оглядываясь, закричал прапорщик. – Разговоры в строю!

Иван обогнул памятник Ленину, стоящий на площади Ленина, и побежал обратно.

Он завтракал за тем же столом, за каким вчера ужинал, но тетя Пава не сидела напротив, а стояла в нескольких метрах и скорбно и непонимающе смотрела на то, как Иван ест кукурузные хлопья с молоком.

Хлопнула дверь, и широким деловым шагом в столовую вошел мужчина в темном костюме, белой сорочке с галстуком и в шляпе. Он был лет пятидесяти, коренастый и темноглазый. В руке незваный гость держал дорожную сумку с большими буквами «USSR».

– К завтраку успел? Хорошо! – воскликнул незнакомец громко и оптимистично, после чего подошел к Ивану и протянул руку:

– Альберт!

– Иван. – Американец выглядел растерянным.

– Ты в какой комнате живешь? – спросил Альберт с тем же напором.

– В десятой…

– А я в одиннадцатой! – еще более оптимистично воскликнул незнакомец. – Значит, соседями будем!

Иван на мгновение нахмурился, но сделал над собой усилие и улыбнулся.

Генка по-хозяйски обошел мотоцикл, постучал ногой по колесу.

– Ну, садись, чего стоишь, – поторопил он жену.

– Ген, а какой сон тебе снился? – тихо спросила Аня, вглядываясь в мужа, словно пытаясь так узнать, что же ему сегодня ночью снилось.

– Какой-какой… Еще какой! – загадочно ответил Генка, поправляя на голове танкистский шлем.

Аня вздохнула, надела мотоциклетный шлем и уселась в коляску. Мотоцикл был большой и старый. Чихая и кашляя, он завелся только с третьего раза, и муж и жена Головановы поехали на работу.

Иван обогнал грузовик и стал нагонять бойко бегущий посредине мотоцикл с коляской. Генка оглянулся и, чуть свернув к обочине, прибавил газу. Генка не любил, когда его обгоняли.

Несколько секунд они двигались параллельно. Иван посмотрел сквозь стекло на мотоциклистов и приветливо улыбнулся.

Генка был напряжен и бесстрастен. Аня взглянула на Ивана удивленно и испуганно.

Иван прибавил газу и плавно ушел вперед.

– «Форд»! – крикнул жене Генка, указывая на удаляющийся автомобиль.

Аня посмотрела на мужа с уважением и кивнула.

Плюшевой встретил Ивана в проходной фабрики и повел в контору коротким путем – через «отбелку» – цех, где отбеливали шерстяное полотно для будущих платков. И среди большого сумрачного пространства, где стояли огромные парящие чаны, а под потолком висела сохнущая ткань, Иван увидел неожиданную и удивительную картину, которая заставила его остановиться. У противоположной стены рядом с большим грязным окном – танцевали. На подоконнике лежал портативный магнитофон, звучал Штраус, и под эту музыку танцевали двое: женщина в сером рабочем халате и резиновых сапогах и девочка-подросток в яркой болоньевой куртке. Ушедший вперед Плюшевой тоже остановился и посмотрел туда, куда смотрел Иван.

– Малышева… – проговорил Плюшевой, морщась, как от изжоги, и сердито крикнул: – Малышева!

Женщина и девочка остановились и вопросительно уставились на председателя фабричного комитета.

– Ну как тебе не стыдно, Малышева! – укорил Плюшевой и указал взглядом на ничего не понимающего Ивана. – Дисциплина труда у нас еще хромает, – хмурясь, проговорил Плюшевой и, разведя руками, объяснил: – У дочки выпускной бал скоро, вот она и приходит к матери… учиться… Дома тесно, а здесь просторно. – И Плюшевой погрозил женщине пальцем.

Уже выходя из цеха, в двери, Иван оглянулся и вновь увидел танцующих.

Кабинет директора фабрики был небольшой, а народу собралось много, так что пришлось тесниться. Высокому гостю освободили место рядом с директорским столом под портретом Ленина. Глаза у Ивана прямо-таки светились радостью – карие, лучистые.

– Меня зовут Иван Фрезински, – заговорил он, волнуясь, вытянувшись струной и подавшись вперед к тем, кто смотрел на него и слушал с интересом и даже, можно сказать, жадностью. – Не Иван, как меня здесь уже называли, а Иван. Это там, в Америке я Иван, а здесь, на родине моих предков, среди русских людей, я – Иван. Я приехал из Соединенных Штатов Америки, город Сакраменто, штат Калифорния. – Он вздохнул в волнении, засмеялся, некоторые из слушающих тоже рассмеялись, и напряжение несколько спало. – Сегодня я – счастливый-пресчастливый человек! Я правильно говорю?

Стоящие прямо напротив закивали: правильно, мол, правильно.

– Моя родная бабушка уехала в Америку, будучи юной девицей. Это было еще до Октябрьской революции. Единственная вещь, ценность, которую она привезла с собой, был платок. Когда я был еще маленький мальчик, я рассматривал узоры бабушкиного платка и таким образом представлял себе таинственную и сказочную страну Россию. Затем я закончил Калифорнийский университет, факультет народного и прикладного искусства. Я имею много публикаций в специальных журналах. Моему перу также принадлежит книга об искусстве американских индейцев. Уже давно я замыслил написать книгу о русских женских головных уборах, которые попросту называют – платки, и посвятить ее памяти моей родной бабушки. Я много работал в библиотеке национального конгресса и собрал очень большой материал. Благодаря этому я узнал и полюбил творчество великого, как я думаю, художника платков Павла Иконникова, который для меня значит так же много, как Чайковский в музыке, Толстой в литературе, Левитан в живописи.

Взгляд Ивана встретился со взглядом Ани, и он запнулся и задумался, а Аня смутилась и спряталась за спиной стоящего впереди Плюшевого.

– Сегодня я также счастливый-пресчастливый человек, потому что я наконец оказался в городе моей мечты. Раньше это было совершенно невозможно, а теперь, благодаря перестройке, слава богу, стало возможно… В вашем городе творится русский национальный дух в его художественно-прикладном аспекте! Я также счастлив от сознания того, что целый месяц буду разговаривать на русском языке с моими родными русскими людьми! Спасибо.

Выступление гостя удивило и взволновало. Первым захлопал в ладоши директор, за ним зааплодировали остальные. Ашот Петрович развел руками. Он был маленький, лысоватый, с животиком.

– Ну что, товарищи? – обратился он к подчиненным. – Поможем товарищу?

– Поможем! Конечно, поможем, – глухо отозвались приглашенные.

– Тогда, как говорится, официальная часть, сами понимаете…

Видно, было все подготовлено – словно по волшебству отворилась дверь, и в кабинет вошла пожилая секретарша с большим металлическим подносом в руках. На подносе стояли несколько открытых бутылок лимонада и лежали на тарелках две горки бутербродов с сыром и колбасой.

– Вы в курсе, у нас сейчас борьба с пьянством? – Ашот Петрович налил лимонад в фужеры.

– Да, конечно! – еще более оживился Иван. – Я читал, знаю, раньше здесь очень много пили.

– Много, много, – со вздохом согласился Ашот Петрович. Он сделал глоток лимонада, скривился и спросил: – А вы армянский коньяк пробовали?

– Нет! – бодро ответил Иван. – Дело в том, что я совершенно не употребляю алкоголь!

– Совсем? – Ашот Петрович не поверил.

– Совсем, да! Когда я был еще маленький мальчик, я захотел однажды попробовать виски. И бабушка не отказала в моей просьбе. Я выпил целый стакан и с тех пор совершенно не употребляю алкоголь!

Ашот Петрович смотрел на американца сочувственно.

– Если бы то было не виски, а армянский коньяк… – И подмигнул гостю.

Иван оценил шутку, несколько даже переоценил ее, громко засмеявшись, а следом засмеялся и автор шутки.

Рядом на столе лежал сделанный из картона раскрашенный макет праздничного потешного городка.

– Наш Диснейленд! День города. Вы в августе здесь еще будете? – спросил директор.

– В августе здесь я еще не буду. Уже не буду… Я правильно говорю? – Иван задумчиво посмотрел на макет, видимо пытаясь представить его в реальности, и осторожно потрогал пальцем заостренный конец торчащего посреди макета деревянного штыря.

А общение меж тем становилось все более неформальным, видно, лимонад раскрепостил собравшихся, а пузырьки его взбодрили кровь…

– Полубояринова, секретарь парткома. – Галина Ивановна была женщина решительная. – В каком году ваша бабушка отсюда уехала?

Иван глянул на нее коротко и испуганно:

– В одна тысяча девятьсот шестнадцатом году.

– А что послужило причиной? Если не секрет, конечно…

– Любовь. Несчастная любовь.

Полубояринова пожала плечами:

– Да, чёрт побери! Все одно и то же. Во все времена и при всех системах.

Тут подошел директор заводской многотиражки Аркаша Суслов – улыбающийся, похожий на большого ребенка с грустными глазами. Подняв вверх палец, он обратился к секретарю парткома с ироничным пафосом в голосе:

– Я согласен, Галина Ивановна, что в единстве с партией сила народа, но и вы не забывайте, что в единстве с народом сила партии.

– Шутишь, Аркаш? – спросила Полубояринова и объяснила Ивану: – Он у нас шутник.

Аркаша протянул руку, мгновенно делаясь серьезным:

– Суслов. Однофамилец. Аркадий. Редактор местной газеты. Хотел бы договориться об интервью для наших читателей.

– С превеликим удовольствием! – Иван принял шутливый тон общения. – Это будет мое первое интервью в жизни. Как называется ваша газета? «Правда»? «Таймс»? «Интернешнл геральд трибюн»?

– «За коммунистический труд», – отрапортовал Аркаша. Неподалеку стояла Аня, и Аркаша заговорил громче, чтобы она услышала: – Хотите, познакомлю вас с самой прекрасной дамой нашего города?

Аня смутилась.

– Я смотрю на вас… Мне кажется, у меня есть такое чувство, как будто я вас где-то видел…

Аня улыбнулась:

– Сегодня утром по дороге на фабрику.

– Так это были вы?! – обрадованно воскликнул Иван.

– Продолжаю знакомство! – вмешался Аркаша. – В старые времена считалось, что города стоят на сорока праведниках. Но то было в старые времена, теперь с праведниками напряженка…

– Напряженка, – повторил Иван новое слово.

– Напряженка, – продолжил Аркаша. – Да и городок наш маленький… Я авторитетно заявляю, что Васильево Поле держится на этих хрупких плечах…

– Аркаша, – попросила Аня.

– К тому же, – продолжил Аркаша, – она лучший художник фабрики, общественный директор нашего музея, а также, как и вы, поклонница творчества Иконникова. Да и еще – примерная жена.

– Аркадий, – попросила Аня, в голосе ее появилась жесткость.

Аркаша умолк.

– Иван, – представился гость.

– Аня.

– Анна?

– Аня.

– Анна.

И они одновременно засмеялись.

В самом конце рабочего дня Аня и Иван отправились в фабричный музей. Они быстро шли по длинному коридору, а рядом двигался Аркаша, держа в вытянутой руке диктофон.

– Скажите, а это правда, что вы написали письмо Горбачеву? – спросил он.

– Письмо Горбачеву? – удивился Иван. – Я позвонил конгрессмену от нашего штата и попросил помочь. А конгрессмен обратился к Горбачеву, когда тот был в Америке.

– Чёрт побери! – воскликнул Аркаша. – Какому мне позвонить конгрессмену?

Аня недовольно хмурилась.

– И последний вопрос. Как вы думаете, когда перестройка начнет приносить плоды?

Иван задумался и, улыбнувшись, ответил:

– Лично мне она их уже принесла.

Теперь задумался Аркаша и, чуть погодя, захохотал. Следом засмеялся Иван:

– Благодарю! Тэнк ю вери мач. Интервью читайте в ближайшем номере! – Он хотел сказать что-то еще, но Аня остановила:

– Аркаша…

Аркаша поднял вверх руки – как бы сдаваясь, попятился, споткнулся, чуть не упал и побежал по коридору в другую сторону.

Иван удивленно посмотрел ему вслед.

– Он хороший, – объяснила Аня. – Хороший… Просто он устал.

Генка проходил по фабричному двору, когда в окне музея что-то коротко вспыхнуло. Вспыхнуло и погасло. Генка остановился – озадаченный и заинтересованный. А там снова вспыхнуло. Вспыхнуло и погасло. И Генка, ясное дело, подошел ближе и заглянул в низкое окно… И лучше бы он этого не делал. Потому что тот американец его, Генкину, законную жену фотографировал.

– Не понял… – сказал сам себе Генка.

Вообще-то, понимать особенно было нечего. Американец фотографировал платки, которые Аня держала поочередно в вытянутых руках. Но Генке все равно это очень не понравилось, и он сделал вид, что не понимает – что там такое происходит.

Потом они стали о чем-то разговаривать, стоя очень друг к другу близко, теребя в руках то один, то другой платок и фактически друг до друга дотрагиваясь.

– Этот платок называется «Весна Священная», – сказала Аня.

– Стравинский?

– Да, Павел Тимофеевич тогда очень любил этого композитора. А этот… – Аня немного смутилась, – …«Любовь». Шутливый узор, видите? Тогда на фабрике работала девушка Люба, очень смешная и очень славная. И Павел Тимофеевич посвятил ей эту работу. А это… – Аня вздохнула. – Это «Кайма».

– «Кайма»? – удивленно повторил Иван.

– Да… Видите, черное поле и золотая кайма с очень тонким и красивым узором… У Павла Тимофеевича тогда умерла жена, и он сделал этот платок. Черное поле, он говорил, это – жизнь, а золотая кайма – смерть. Но тут я с ним не согласна.

– Анна, вы так говорите, как будто знали Иконникова лично, – с улыбкой проговорил Иван.

Аня улыбнулась:

– А я его и сейчас знаю.

То, что увидел Генка дальше, было ужасно. Американец выпучил глаза, закричал что-то, а потом взял Аню за руки.

– Да вы чего, озверели? – спросил Генка и отвернулся.

Когда Аня вошла в комнату, Генка сидел перед телевизором и смотрел программу «Время». Горбачев встречался с народом, и Генка сидел и смотрел. Аня улыбнулась.

– Добрый вечер, – сказала она, но Генка продолжал смотреть телевизор.

Аня посмотрела на него удивленно и спросила:

– А почему ты меня не подождал? Что-нибудь случилось?

Генка молчал и смотрел телевизор.

Аня устало вздохнула, присела на маленький диванчик у двери и стала удивленно смотреть в Генкин затылок. Теперь не только он, но и она молчала – говорил один Горбачев, и этого Генка вынести уже не мог. Он вскочил, выключил телевизор и, повернувшись к жене, гневно и страстно вопросил:

– Зачем он тебя фотографировал?!

Аня не сразу поняла, о чем идет речь.

– Он не меня фотографировал, а платки, – объяснила она после паузы.

– Видел я, какие платки он фотографировал! Он тебя фотографировал!

– Он не меня фотографировал…

– Видел я, кого он фотографировал! Зачем он тебя фотографировал? (У Генки получалось – «фоторафировал».)

– Гена, он фотографировал не меня.

– Видел я, кого он фотографировал! Зачем он тебя фотографировал?

– Ты видел и не зашел? – удивленно спросила Аня.

– Если бы я зашел, я бы его там убил! А я не хочу сидеть… из‑за какого-то козла американского!

– Гена, ты подсматривал? – удивленно спросила Аня.

– Я не подсматривал, я смотрел! – возмущенно закричал Генка и прибавил трагически, переходя на шепот: – Как мою жену… фотографируют…

Аня улыбнулась:

– Гена, какой ты смешной. И не кричи, пожалуйста. Ты разбудишь ребенка.

– Да, я смешной! – нервно засмеялся Генка. – Я в кювет влетел. Чуть не перевернулся!

В Аниных глазах возник испуг, она инстинктивно поднялась и сделала шаг к мужу, но он, останавливая ее, выставил вперед ладонь:

– Не надо! Этого не надо!

Аня остановилась.

– А зачем он брал тебя за руки?

Тут Аня действительно смутилась, и это не ускользнуло от Генки.

– Брал! Я видел! Я все видел!

Аня снова улыбнулась:

– Ты видел, но ничего не слышал. Если бы ты слышал…

– А мне не надо слышать! Знаешь такую поговорку: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать»? Взял за руки и держал! Чужую жену! Это в Америке, может, можно, а у нас…

Генка развивал эту глубокую мысль, без устали нес чушь, и Аня заговорила, стараясь объяснить:

– Дело в том, что он там в Америке видел репродукции платков Павла Тимофеевича, но там не было датировки, только фамилия, и он думал, что Павел Тимофеевич жил в девятнадцатом веке. И когда я сказала, что Павел Тимофеевич сейчас жив-здоров и что можно…

– Павел Тимофеевич! Павел Тимофеевич! Вот где он у меня, твой Павел Тимофеевич! Ему давно в психушке место или на кладбище, а ты носишься с ним! – заорал Генка.

– Не говори так! – остановила его Аня. – И не кричи. Ты разбудишь ребенка…

– Погоди, погоди, – дошло до Генки. – Так ты теперь вдвоем… с этим… к этому поедешь? Так?

Аня села на диванчик и объяснила:

– Я обещала познакомить его с Павлом Тимофеевичем. Если хочешь, поедем вместе.

– Я? – ткнул себя в грудь Генка и засмеялся. – Та-ак, – протянул он и зашагал по комнате. – Так-так-так… Я, значит, для нее всё! Пить бросил, курить бросил, деньги все до копеечки. В коллективе уважают, несмотря на судимость. Ко мне Полубояринова, парторг, подходит сегодня: «Голованов, ты как насчет партии думаешь?» А она? А ты? Ты! – заорал Генка, и в этот момент за стеной заплакал ребенок.

– Ну вот, разбудил… – тихо и устало проговорила Аня.

– А-а! – высоко закричал Генка, схватил с диван-кровати, на котором они спали, и швырнул на маленький диванчик, где сидела Аня, подушку и одеяло. – Спи тут! Я с тобой теперь спать не собираюсь! – Подумал и, решив усугубить наказание, забрал одеяло себе.

Пальцы летали по клавиатуре компьютера, буквы быстро складывались в слова, а слова в предложения. Ивану работалось. Внезапно в двери что-то громыхнуло, и Иван удивленно оглянулся. На пороге стоял сосед Альберт – пьяный, веселый и расхристанный.

– Сосед! – воскликнул он бодро и жизнерадостно. – Давай выпьем!

– Спасибо, я не употребляю алкоголь, – твердо ответил Иван.

– Не употребляешь? Ну, тогда пойдем погуляем! – предложил Альберт и, подмигнув, прибавил громким шепотом: – Я тут такое женское общежитие разведал…

Иван улыбнулся:

– Спасибо, я не гуляю.

Альберт развел руками.

– Ну, тогда извини… – проговорил он, нисколечко не обидевшись, и скрылся за дверью.

Этот неожиданный визит не испортил настроения, но от работы отвлек. Иван поднялся со стула и, сунув руки в карманы, широко зашагал по комнате.

 
Во поле березка стояла.
Во поле кудрявая стояла, –
 

запел он грудным, самодеятельно поставленным голосом.

 
Люли-люли, стояла!
 

Взгляд Ивана упал на фотографию бабушки, и он остановился.

– Бабушка, я влюбился? – Он вдруг смутился и сформулировал вопрос иначе: – Бабушка, я полюбил? Я люблю? Я правильно говорю?

И вновь зашагал по комнате, напевая уже вполголоса:

 
Некому березу заломати,
Некому кудряву заломати.
Люли-люли, заломати.
 

Теперь взгляд его переместился на фотографию девушки и, возможно, ее взгляд потребовал другой песни. Сам того не замечая, Иван перешел на английский:

 
Глори, глори, аллилу-уйя!
Глори, глори, аллилу-уйя!
 

Он остановился перед фотографией и прокричал по-английски:

– Джессика, я влюбился!

 
Спят усталые игрушки,
Книжки спят, –
 

измученно напевала за стеной женщина, укачивая плачущего ребенка.

Аня плакала почти совсем неслышно, но Генка слышал.

– Ань… Аня, – зашептал он виновато и с одеялом на плечах подошел к диванчику, на котором, поджав ноги и отвернувшись к стене, лежала в одежде Аня. – Ань, не плачь, – попросил Генка. – Когда ты плачешь, я… умираю…

Несмотря на противный моросящий дождь, Иван совершал свой утренний «джоггинг». Обгоняя колонну тех же солдат, он вновь, как и вчера, услышал:

– Закурить не найдется, командир?

Иван не успел ответить, потому что идущий в строе последним объяснил:

– Он не курит, у него вчера спрашивал.

– Курицын! – прокричал впереди неохватно толстый прапорщик. – Разговоры в строю!

Огибая памятник Ленину на площади Ленина, Иван обернулся и с удивлением увидел бегущего следом Альберта. Тот был в костюме и шляпе, но без галстука. Судя по виду, чувствовал Альберт себя неважно. Остановившись напротив продмага, он задумался о чем-то печальном и, держась за сердце, скрылся в его открытой двери.

Набойщики лежали, полулежали и сидели на столах и внимательно слушали бригадира. Дядя Сережа, в очках, держал в руках многотиражку и читал вслух интервью Ивана. Оно называлось «Плоды перестройки». Дядя Сережа был важен, читал громко и отчетливо:

– «Вопрос: Если бы вы родились, допустим, в Австралии, а потом вам пришлось бы выбирать между Америкой и Советским Союзом, какую бы страну вы выбрали?» Ишь Аркашка куда гнет, – прокомментировал дядя Сережа и прочитал дальше: – «Ответ: Я бы выбрал Австралию».

Дядя Сережа одобряюще крякнул. Слушателям тоже понравился такой ответ. Только Генка не слушал или делал вид – сидел на подоконнике и смотрел в окно.

– Дилектор! – предупредил пожилой мужик, и набойщики разом посмотрели в сторону двери. Там действительно стоял Ашот Петрович. А рядом с ним был Иван.

Лежавшие на столах сели, а сидевшие соскочили на пол. Не то чтобы директора очень боялись и не то чтобы так уж уважали, но все же – директор есть директор. К тому же рядом с ним – американец. Ашот Петрович посмотрел на Ивана и пошутил:

– Я думал, они тут работают, а они газеты читают…

Дядя Сережа торопливо подошел к начальнику, поздоровался и ткнул пальцем в интервью:

– А мы тут это… читаем…

– Зачем читать, я вам его живого привел, – продолжал шутить Ашот Петрович. – Мистер Иван Фрезинский!

– Да уж я понял, – кивнул дядя Сережа, глянув смущенно на американца.

Гость первым протянул руку:

– Иван.

– Сергей! – с готовностью представился дядя Сережа, торопливо пожимая руку.

Набойщики уже стояли рядом.

– Правильно там про рыбу сказал, – одобрил Тарасов.

– Про какую рыбу? – не понял Ашот Петрович и насторожился.

Объяснение последовало сразу от нескольких мужиков:

– Ну что можно человеку по рыбке давать…

– Давать, чтоб он с голоду не подох, а можно научить рыбу ловить. Правильно.

– Правильно, конечно!

Всем эта мысль очень понравилась, понравилась она и директору. Ашот Петрович даже поцокал языком от восхищения.

– Можно давать, можно не давать, а тут научил – и пусть, как говорится, ловит себе на здоровье, никому не мешает.

И набойщики кивали головами и соглашались. А дядя Сережа тем временем посмотрел на часы, послушал их у уха и, поводя головой, крикнул высоко:

– Хорэ болтать, рыбаки! Работать давно пора.

И, посмеиваясь и почесываясь, все как бы неохотно, набойщики направились к своим столам…

– До сорока километров в день накручивают, мы измеряли, – объяснял Ашот Петрович очень серьезно и важно, как будто это он сам накручивает в день по сорок километров.

Иван завороженно смотрел на работающих, словно танцующих людей.

– Нигде в мире больше такого нет, – еще раз похвалился Ашот Петрович.

– А можно я тоже… попробую… – неожиданно предложил Иван, но директор не удивился, только пожал плечами:

– Можно, почему нельзя? У нас все можно.

Подозвав дядю Сережу, Ашот Петрович озадачил подчиненного. Тот задумался и почесал плешивую макушку:

– Разве с Генкой? У него напарник загудел.

– Гусаков?

– Он.

Генка, конечно, не слышал этот разговор, потому что работал за одним из дальних столов, но остановился вдруг, оглянулся и встретился взглядом с Иваном.

– Ну почему?! – горячо и страстно воскликнула Анна-Алла. – Почему, как иностранец – так красивый, стройный, уверенный в себе? Смотришь на него, и глаз радуется, и на душе тепло становится. А наш или хмырь болотный, или олух царя небесного… – Анна-Алла говорила очень искренне, голос ее дрожал, и на глазах даже поблескивали слезы. – А иностранцы… они… – Голос из презрительно-гневного вдруг превратился в нежный. – Они даже пахнут иначе…

– А ты нюхала? – поинтересовалась Спиридонова, не отрываясь от работы.

– Нюхала, – мгновенно ответила Анна-Алла, принимая вызов, хотя никакого вызова и не было.

Спиридонова подняла голову и сообщила всем:

– Мой Мишка говорит: мужчина должен быть чуть красивей обезьяны.

– Это он себя имеет в виду? – поинтересовалась Анна-Алла.

Спиридонова бросила на стол свой карандаш. Стало тихо и нехорошо.

– Ну что, девочки, обедать будем? – вмешалась Анна Георгиевна, гася первые же огоньки пожара в коллективе. – Я такую селедку принесла – пальчики оближешь.

Цветка – краска – платок.

Цветка – краска – платок.

Цветка – краска – платок.

Набойщики уже начинали обедать: разворачивали завернутые в газету толстые ломти хлеба с равно толстыми ломтями сала, колупали вареные яйца, отпивали из банок жидкий чай, а Генка с Иваном не останавливались. Точнее – Генка не останавливался, а Иван, поглядывая на него, старался не отставать. Только на пару секунд Генка прервал работу – скинул мокрую от пота, завязанную на пупе цветастую рубаху. И Иван следом стянул через голову белую футболку. Генка был худ и жилист – с грубо исполненным шрамом, оставшимся после операции на желудке, и полувыведенными татуировками на руках; Иван был хорошо, пропорционально сложен, почти как спортсмен-гимнаст.

Дожевывая и отхлебывая чай, к столу, где проходил этот необъявленный поединок, стали подходить набойщики.

– Давай, Гендоз! – подначливо крикнул Тарасов.

– Жми, Америка! – взял противную сторону Красильников.

Все вокруг, конечно, шутили, да и для Ивана это была игра, и только Генка относился к происходящему предельно серьезно, ему нужна была только победа…

…Насчет селедки Анна Георгиевна не обманула. Художницы ели и – буквально – облизывали пальчики. Но разговор, начатый Анной-Аллой, бередил душу, не отпускал даже за едой.

– Муж должен быть один, – изрекла Спиридонова.

– Жизнь – одна, – выдвинула контрдовод Анна-Алла.

Возникла небольшая пауза, и Анна-Алла обратилась к Ане (а голос у нее был нехороший, с намеком, разбирало ее сегодня, как будто черти ее драли):

– А молодежь наша что думает? Сколько у женщины должно быть мужей? Молчишь чего-то все, Ань?

Аня действительно все это время молчала, да она и не ела почти. Взглянув на Анну-Аллу, она тут же опустила глаза и неожиданно покраснела.

Анна-Алла закусила губу, чтобы не расхохотаться. И вновь вмешалась Анна Георгиевна.

– Знаете, девочки, – заговорила она, горько вздохнув. – Когда он есть, его, может, и не так любишь. А вот когда его уже нет… – Уже три года, как Анна Георгиевна овдовела.

Цветка. Краска. Платок.

Цветка. Краска. Платок.

Цветка. Краска. Платок.

Набойщики наблюдали за происходящим молча и неподвижно. Дядя Сережа неодобрительно поглядывал на крестника. Американец не сдавался.

Цветка. Краска. Платок!

Цветка. Краска. Платок!

Цветка. Краска. Платок!

К счастью, платок был закончен, а то бы они оба упали, наверное.

Иван расправил усталые плечи. Набойщики смотрели на него с симпатией. Иван не проиграл.

Но Генка сам записал себя в победители. Ни на кого не глядя, он подхватил свою рубаху и, вытерев пот с лица, пошел по цеху к выходу, покачиваясь слегка. Все молча смотрели ему вслед.

 
Моя лилипуточка!
Приди ко мне!
Побудем минуточку!
Наедине! –
 

пропел Генка противным мультфильмовским фальцетом и скрылся за громко хлопнувшей дверью.