Текст книги "Псевдолотман. Историко-бытовой комментарий к поэме А. С. Пушкина «Граф Нулин»"

Глава 16
(Граф Нулин)

(текст)

 
Так иногда лукавый кот,
Жеманный баловень служанки,
За мышью крадется с лежанки:
Украдкой, медленно идет,
Полузажмурясь подступает
Свернется в ком, хвостом играет,
Разинет когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап.
 

(комментарий)

Выше мы уже приводили мнение Г. А. Гуковского, согласно которому «Граф Нулин» есть не что иное, как комментарий к «Евгению Онегину». Данная главка – лучшее тому подтверждение. По словам Ю. М. Лотмана, «эпизод этот, выпав из „Евгения Онегина“, попал в „Графа Нулина“» (Лотман1995, 561; Гофман, 39–41). В XIV строфе I главы «Евгения Онегина» (пропущенной в беловом тексте, но сохранившейся в черновиках) мы читаем:

 
«Так резвый баловень служанки,
Амбара страж, усатый кот
За мышью крадется с лежанки,
Протянется, идет, идет,
Полузажмурясь, отступает,
Свернется в ком, хвостом играет,
Готовит когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап». (V – 512)
 

Тем не менее, именно в этой главке более всего заметно, что автор и рассказчик в поэме разведены гораздо дальше, чем в романе. В «Графе Нулине» последний предстает в роли деревенского «доброго дядюшки» – провинциального, чуть консервативного любителя представлять «сцены в лицах». Рассказчик он умелый и опытный – искусно нагнетает напряжение, «разбивая» повествование самыми различными отступлениями и затягивая развязку. При этом он мимоходом перевоплощается в самых разных героев поэмы и продолжает повествование уже от их лица. Так, представляя читателю (а в идеале – слушателю) графа Нулина, рассказчик начинает «от себя», а затем, увлекаясь, видит вещи уже глазами самого графа – молодого повесы и щеголя, и этот переход полностью меняет его словарь.

Прием «перевоплощения» автора в рассказчика, а рассказчика в один из персонажей позволяет неторопливо и тщательно выписывать все детали быта, передавать все оттенки настроений, по несколько раз «поворачивая картинку» перед взглядом читателей и слушателей. Это тем более удобно, что в отличие от «Евгения Онегина» рассказчику некуда торопиться: короткий «анекдот» позволяет тянуть повествование как угодно долго, не заботясь о сюжете – тот как-нибудь завершится сам собой.

В данной части поэмы происходит очередное «перевоплощение» – рассказчик видит графа чужим взглядом, холодным, равнодушным и лишь чуть-чуть любопытным. Обилие «простонародной» лексики: лукавый, баловень, крадется с лежанки, украдкой, свернется в ком, разинет, цап-царап – заставляет предположить, что это взгляд из людской или девичьей. Так могла бы смотреть на графа наперсница Натальи Павловны Параша, привыкшая к барским проказам. Особенно характерно употребление слово лежанка, то есть «припечек, длинный и широкий выступ из печи, с оборотами, на которой лежат и греются» (Даль, II, 632). Такой – русской – печи с лежанкой не могло быть в барских комнатах (ее место – кухня, вынесенная за пределы дома), и ассоциация кот – лежанка заведомо «простонародная». В следующей части поэмы этот прием – комментировать барские поступки «снизу» – рассказчиком будет забыт. Его увлечет новая роль, последует новый подтекстовый комментарий.

Сравнение графа с котом часто привлекало внимание исследователей, которые задавались вопросами литературных параллелей. Ю.М. Лотман считал, что здесь просматривается прямая связь с одной из сцен в «Орлеанской девственнице» (Лотман 1995, 561). Действительно, в двенадцатой песне поэмы Вольтера влюбленный паж Монроз, пробирающийся к покоям любовницы короля Карла VII Агнесс, представлен

 
«Как кошка, что идет, подстерегая,
Застенчивую мышку, чуть ступая,
Неслышною походкой воровской,
Глазами блещет, коготки готовит
И, жертву увидав, мгновенно ловит…»
 

(Здесь и далее цитаты даются по изданию: Вольтер. Орлеанская девственница. М., 1935. Перевод под редакцией М.Л. Лозинского.)

Г.Л. Гуменная сопоставила его с отступлением в «Енеиде» Н.П. Осипова:

 
«Читателям, я мню, случалось
В мясном ряду когда бывать
И там частенько удавалось
Собачьи хитрости видать.
Из них котора посмелее
И в бойкости поудалее,
Когда мосол подтепетит,
Тогда проворно без оглядки
С добычей той во все лопатки
Уйти оттоль спешит».
 

Ю.Д. Левин, в свою очередь, утверждал, что игра в «кошкимышки» – одно из четырех совпадений «Графа Нулина» с «Лукрецией» Шекспира (Левин, 77). Точка зрения Лотмана представляется более оправданной. В отличие от «Лукреции» Пушкин высоко ценил «Орлеанскую девственницу» и, попав в Михайловское, даже начал ее переводить, но ограничился лишь первыми двадцатью шестью стихами. «Вольтеровские» мотивы, наравне с «байроновскими», ясно читаются в общем строе поэмы (о других заимствованиях и цитатах из «Орлеанской девственницы» см. комментарий к главе 19).

В то же время описание кота в поэме заставляет вспомнить и фрагмент из «Максимов и мыслей» Шамфора – французского литератора второй половины XVIII в., широко известного в России. В русском переводе этот фрагмент выглядит так: «Не кот виноват, а служанки недогляд» (Шамфор, 97).

Так иногда лукавый кот – начало этой маленькой главки вновь отсылает читателя к бесу, который тревожил графа. Вспомним, что в народной традиции лукавый – один из псевдонимов черта. В ряду других простонародных выражений слово «лукавый» невольно напоминает о пословицах и поговорках вроде тех, которые приводит Даль: «Вся неправда от лукавого. Ворочает, как лукавый в болоте. На лукавого славу пускают, а сами мутят» (Даль, II, 272). Лучше всего связка лукавый – бес явлена в балладе В.А. Жуковского «Громобой»:

 
Ханжи-причудники твердят:
Лукавый бес опасен.
Не верь им – бредни; весел ад,
Лишь в сказках он ужасен. (1810).
 

Кроме того, кошка (кот) ближе любого другого домашнего животного к колдовской (бесовской) сфере, особенно там, где, как пишет В. Н. Топоров, обыгрывается «мотив превращения кота в человека и обратного превращения человека в кота, как и его следствие – наличие форм, совмещающих элементы кота и человека, неуловимость границ между кошачьим и человеческим…» (Мифы…, II, 11)

В фольклоре кот – помощник дьявола и одновременно – воплощение похоти. Отметим, кстати, что граф бежал из спальни Натальи Павловны не после пощечины, а после того, как залаял шпиц. Стоит ли напоминать, что собака – главный враг кота?

Жеманный баловень служанки, – жеманничать – любоваться собой, красоваться перед другими, кривляться, а также «охорашиваться ломаясь, высказывать пригожество изысканными приемами» (Даль, I, 527). Обычно этот эпитет применялся в характеристике женщин. У П.А. Вяземского «жеманными» названы муза («Д. Давыдову». 1816) и грация («Прощанье с халатом» 1817). У И.И. Дмитриева жеманство – синоним женского кокетства («Два веера» 1805). В комедии Шаховского «Пустодумы» один из персонажей (князь Радугин) произносит, обращаясь к жене:

 
«И, признаюсь, смешно
Смотреть на ваши все причуды и жеманство,
Мигрени, нервы…» (1818)
 

Мужчине жеманиться не подобает, как о том напоминал, в стихотворении «О благородстве», А.П. Сумароков:

 
«А ты, в ком нет ума, безмозглый дворянин,
Хотя ты княжеский, хотя господский сын,
Как будто женщина дурная, не жеманься
И, что тебе к стыду, пред нами тем не чванься!» (1771)
 

Тем не менее, мы можем встретить мужчину (к тому же – графа), который «жеманится» в стихотворении В.Л. Пушкина «Вечер» (1798) – сатире на светское времяпрепровождение.

Разинет когти хитрых лап – слово разинуть в то время не относилось почти исключительно ко рту, как сейчас. Оно означало просто раскрыть что-либо: «море разинуло хляби», «небо разинулось», «двери разинулись». А одно из значений слова хитрость – лукавство, коварство (Даль, IV, 548). Именно таким – коварным – и предстает в этом описании кот. Таким хотел бы выглядеть и граф в своих будущих рассказах о ночном приключении.

Глава 17
(Граф Нулин)

(текст)

 
Влюбленный граф в потемках бродит,
Дорогу ощупью находит,
Желаньем пламенным томим,
Едва дыханье переводит,
Трепещет, если пол под ним
Вдруг заскрыпит. Вот он подходит
К заветной двери и слегка
Жмет ручку медную замка;
Дверь тихо, тихо уступает;
Он смотрит: лампа чуть горит
И бледно спальню освещает;
Хозяйка мирно почивает
Иль претворяется что спит.
 

(комментарий)

Содержание этой главки (и – по инерции – части следующей) наиболее тесно переплетается с содержанием «Лукреции» Шекспира. В пятнадцати строках, посвященных «походу» графа Нулина, можно заметить семь мест, соотносящихся, в той или иной степени, с шествием Тарквиния:

«Граф Нулин»: Влюбленный граф в потемках бродит, / Дорогу ощупью находит…

«Лукреция»: А ветер в щелях воет перед ним / И факел поминутно задувает Тарквинию в лицо бросая дым / И путь окутав облаком густым.

«Граф Нулин»: Желаньем пламенным томим, Едва дыханье переводит…

«Лукреция»: Но в сердце тлеет жгучее желанье, / Вновь разжигая факел от дыханья.

«Граф Нулин»: Трепещет, если пол под ним Вдруг заскрыпит…

«Лукреция»: Скрежещет в двери что-то там такое / И хищно в темноте визжит хорек, / И трус не слышит под собою ног.

«Граф Нулин»: Жмет ручку медную замка…

«Лукреция»: Рукой преступной он рванул замок…

«Граф Нулин»: Дверь тихо, тихо уступает…

«Лукреция»: Все двери с неохотой уступают…

«Граф Нулин»: Хозяйка мирно почивает…

«Лукреция»: Но свет в глазах у спящей не играл, / И, как цветы, во тьме они дремали…

«Граф Нулин»: Он входит, медлит, отступает…

«Лукреция»: Как лев играет с жертвою в пустыне / И не спешит терзать добычу он, / Так медлит нерешительный Тарквиний.

Вместе с тем, текст Пушкина не производит впечатления перевода главным образом потому, что он, несмотря на малый объем этой части, насыщен бытовыми деталями, не оставляющими сомнения в том, что действие происходит именно в российской провинции и именно в 1825 году, в то время как в текст Шекспира, действие которого происходит в VI веке до Рождества Христова, вторгается деталь средневекового быта – дамская перчатка, оброненная Лукрецией и поднятая Тарквинием: «Лукреции перчатку на полу / Он при неверном свете замечает / И, с тростника схватив ее, иглу / Под ноготь неожиданно вонзает…».

Трепещет, если пол под ним

Вдруг заскрыпит — А здесь тоже перекличка, но уже с Байроном. В шестнадцатой песне «Дон Жуана», к ужасу героя, тоже скрипит половица – под лапами кошки, спешащей «…как ветреная мисс, / На первое свиданье – на карниз!»

Трепещет – на выбор читателя: дрожит, вздрагивает, трясется.

…Вот он подходит

К заветной двери… – заветная означает: сокровенная, тайная, хранимая. С этого слова начинается очередное «перевоплощение» рассказчика: он видит спальню глазами графа.

Нулин только что читал роман, действие которого происходит в одном из крестовых походов. Определение двери как заветной – хранящей сокровище и одновременно святыню – литературная ассоциация начитавшегося Вальтера Скотта графа, а отнюдь не рассказчика. Подтверждением этому является последняя строка этой части: «Иль притворяется, что спит». Мысль эта не может прийти в голову рассказчику – тот-то знает, что сон Натальи Павловны не притворен – это графу хотелось бы думать, что он не ошибся и хозяйка его ждет.

Жмет ручку медную замка, – эта деталь (но особенно в сочетании с указанием на легкий стул, опрокинуть который ничего не стоит) говорит о том, что дом, в котором происходит действие, или совсем новый, или был недавно заново отделан по последней моде. В 1825 году в Париже (а значит, и в России) только-только вошла в моду отделка из меди: «Медь заменяет нынче железо во всех приборах, – наставлял молодых хозяек все тот же „Московский телеграф“. – В новых домах везде замки медные» (МТ1825, III, 54). Можно предположить, что брак Натальи Павловны недавний, а к переезду молодоженов в деревню и дом был отремонтирован, и мебель новая завезена.

…лампа чуть горит

И бледно спальню освещает, – в середине 20-х годов в ходу были масляные лампы Карселя. Их вставляли в алебастровые вазы и чаще всего использовали в качестве ночников, реже – в люстрах. Спать с ночником – одна из распространенных привычек того времени. В 1825 году наиболее модными считались лампы, выполненные «наподобие небольшой готической пирамиды» (МТ1825, II, 35).

Глава 18
(Граф Нулин)

(текст)

 
Он входит, медлит, отступает —
И вдруг упал к ее ногам.
Она… Теперь с их позволенья
Прошу я петербургских дам
Представить ужас пробужденья
Натальи Павловны моей
И разрешить, что делать ей?
 

(комментарий)

Единственное из авторских отступлений, не отражающее настроения кого-либо из персонажей поэмы. Просто рассказчик, любуясь собой и своим умением, опять «держит паузу», оттягивая развязку. Автор же, посмеиваясь над читателем, «меняет картинку» и предлагает вместо романтической сцены в спальне беседу в петербургском светском салоне.

Он входит, медлит, отступает —

И вдруг упал к ее ногам — «романтический» образ графа в этой сцене снижен построением фразы, аналогичным описанию игры кота с мышью: «И вдруг бедняжку цап-царап».

…Теперь с их позволенья

Прошу я петербургских дам

Представить ужас пробужденья

Натальи Павловны моей

И разрешить, что делать ей? – прервав развитие сюжета на ужасном пробуждении Натальи Павловны и называя «своей» героиню, Пушкин вольно или невольно отсылает читателя к балладе В.А. Жуковского «Светлана». В ее концовке автор также обращается к читательнице (слушательнице):

 
«Улыбнись, моя краса,
На мою балладу;
В ней большие чудеса,
Очень мало складу.
Взором счастливым твоим,
Не хочу и славы;
Слава – нас учили – дым;
Свет – судья лукавый.
…
О! не знай сих страшных снов
Ты, моя Светлана…» (1808–1812)
 

Если наша догадка справедлива, то обращение к петербургским дамам (а это дамы «большого света»), в сочетании с явно указывающими на балладу Жуковского деталями, должно было вызвать в памяти читателя сентенцию «Свет – судья лукавый». Тем более лукавой становится просьба автора разрешить сложную задачу за Наталью Павловну.

Выражение «разрешить спор» означало в то время «дать ответ», «указать». Но первое значение этого слова: «развязать, распутать связанные узлы» (Даль, IV, 45). Таким образом, это слово удивительно подходит и к архаизированному образу рассказчика, и к запутанной ситуации, в которую попала Наталья Павловна. В сочетании же с тем, что было сказано чуть выше, слово разрешить приобретает подлинно «лукавый» характер и может быть воспринято в значении «позволить». Тем более что «толк» баллады Жуковского заключен в сентенции: «Здесь несчастье – лживый сон; / Счастье – пробужденье», – получающее в контексте пушкинской поэмы значение недвусмысленного совета, как и что разрешить Наталье Павловне.

Глава 19
(Граф Нулин)

(текст)

 
Она открыв глаза большие,
Глядит на графа – наш герой
Ей сыплет чувства выписные
И дерзновенною рукой
Коснуться хочет одеяла,
Совсем смутив ее сначала…
Но тут опомнилась она,
И, гнева гордого полна,
А впрочем, может быть, и страха,
Она Тарквинию с размаха
Дает пощечину, да! да!
Пощечину, да ведь какую!
 

(комментарий)

Мы можем с большой долей уверенности говорить о том, что в сцене между графом и хозяйкой читательские ожидания были на стороне графа. И вот почему: сюжетная канва последних частей «Графа Нулина» во многом совпадает с теми событиями, что разворачивались в заключительных песнях романа Байрона «Дон Жуан». Таких сюжетных совпадений четыре (текстовых значительно больше): действие происходит в деревне (в «Дон Жуане» – в загородном доме лорда Амондевила), куда герой попадает сразу по прибытии из другой страны; главное занятие для проживающих в деревне мужчин – охота; экспозицией к основному действию служит долгий и подробно описываемый обед (в «Дон Жуане» за обедом герой ухаживает за одной из тех дам, вокруг которых строится действие); в ночь после обеда герой гуляет по спящему дому, поскольку не может заснуть.

В романе Байрона главный герой встречает в замке привидение, которое на поверку оказывается графиней Фиц-Флак. Встреча эта описана так:

 
«Тут мой герой невольно встрепенулся,
Решившись снова руку протянуть.
И что же? Неожиданно наткнулся
На нежную трепещущую грудь!
На этот раз рука не заблудилась:
Вздымалась грудь и даже сердце билось!»
 

(Песнь 16 – 122)

Читатель «Графа Нулина», уже отметивший про себя эти совпадения и не пропустивший ряда мелких деталей (Нулин, так же как и Дон Жуан, накидывает шелковый халат, прежде чем отправиться в путешествие по дому; пол скрипит и в романе, и в поэме) вправе ожидать продолжения сцены в «байроновском» духе:

 
«Прелестный дух испуганно дышал,
Потупившись лукаво и смущенно…»
 

(Песнь 16 – 122)

Но ведь и Нулин был читателем Байрона! Последние две полные песни «Дон Жуана» (15 и 16) вышли в марте 1824 года. В апреле того же года Байрон умер в Греции. Граф, с его любовью ко всему модному и новому, просто не мог не прочитать последних глав романа. Сознавал он сходство своего положения со сценой из романа Байрона или нет, но поступил как литературный герой эпохи романтизма: Нулин, так же как и Дон Жуан, «решился руку протянуть», что в данных обстоятельствах выглядело так: «И дерзновенною рукой / Коснуться хочет одеяла».

Беда графа в том, что Наталья Павловна «задержалась» в литературе сентиментализма. Романтический натиск ей был чужд. Не то чтобы в сентиментальных романах не было измен. Но чувства там проходили длительный путь развития, для их созревания нужно было много времени (и бумаги – писем, записок). Решительный же поступок графа встретил столь же решительный отказ прежде всего потому, что так и полагалось поступать сентиментальным героиням. Для примера приведем одну сцену, где рассказ ведется от лица героини, подвергшейся столь же дерзкому посягательству: «…он взял меня опять в объятья свои, и невзирая на мой крик, покушался сделать вольности, о которых я не могу вспомнить.

– Остановитесь, Милорд, – сказала я ему, схватив ножницы, – если не хочешь присоединить смерть мою к прочим твоим злодействам: ибо я вознамерилась лучше лишиться жизни, нежели подвергаться несчастиям, которые ты мне приготовляешь. Я не знаю, усомнился ли он в моем духе, но он продолжал свое предприятие. В сию ужасную минуту я вознесла руку свою, чтоб поразить себя; он поспешил воспрепятствовать мне, кинувшись мне на шею, и получил удар, который я для себя самой предуготовляла» (Хелм, 30).

Наталья Павловна обошлась без речей, но действовала столь же решительно.

Она, открыв глаза большие – В.В. Виноградов привел эту строку в качестве примера использования Пушкиным «чисто французских словосочетаний, фразеологических клише и фразовых сращений» (Виноградов2000, 340). В оригинале по-французски (по мнению Виноградова) эта фраза выглядит так: «ouvrir de grands yeux».

Ей сыплет чувства выписные – значит нездешние, заграничные. Выписать тогда значило – приобрести что-либо за границей. В буквальном значении это слово встречается у Батюшкова:

 
«Счастливые места, где нравится искусство,
Не нужны для мужей,
Сидящих с трубками вкруг угольных огней
За сыром выписным, за гамбургским журналом;
Меж тем как жены их, смеясь под опахалом,
«Люблю, люблю тебя!» – пришельцу говорят
И руку жмут ему коварными перстами!»
 

(«Послание к графу Велеурскому». 1809)

Или:

 
«И роскошь золотая,
Все блага рассыпая
Обильною рукой,
Тебе подносит вины
И портер выписной,
И сочны апельсины…»
 

(«К Жуковскому». 1812)

У А.С. Грибоедова Чацкий, в своем знаменитом монологе о «французике из Бордо», именует себя «недругом выписных лиц, вычер, слов кудрявых». И сам Александр Сергеевич в своих ранних стихах писал:

 
«Три комнатки простые —
В них злата, бронзы нет,
И ткани выписные
Не кроют их паркет».
 

(«Городок». I – 100)

и

 
«Там во льду хранится
Бутылок гордый строй,
И портера таится
Бочонок выписной».
 

(«Погреб». I – 285)

Применительно же к чувствам термин «выписные» приобретает оттенок не только чего-то заграничного, но и приобретенного, не своего, неискреннего, вычурного.

И дерзновенною рукой – соотнесенное со стоящим выше: наш герой, определение дерзновенная (а «дерзнуть» означает и отважиться, и осмеливаться и, что более всего подходит к данному случаю – посягнуть) иронически отсылает читателя к высокому стилю романтических поэм. Так, у Рылеева в поэме «Рогнеда» князь Владимир восклицает: «На что дерзнула в исступленье?..» В другой его поэме – «Волынский» – герой, противостоящий Бирону: «Дерзнул на пришельца один / Всю правду высказать пред троном». У Жуковского в «Певце во стане русских воинов» есть строки:

 
«Хвала, Щербатов, вождь младой!
Среди грозы военной,
Друзья, он сетует душой
О трате незабвенной.
О витязь, ободрись… она
Твой спутник невидимый,
И ею свыше знамена
Дружин твоих хранимы.
Любви и скорби оживить
Твои для мщенья силы:
Рази дерзнувших возмутить
Покой ее могилы». (1812)
 

Но, вольно или нет, в данном случае дерзновенная рука графа выглядит как ироническая перекличка с нашумевшими стихами Кюхельбекера «На смерть Чернова», написанными в сентябре 1825 г. и распространявшимися в списках ввиду скандальности дуэли К. П. Чернова с В.Д. Новосильцевым и полной невозможности для них пройти цензуру (Лотман1996, 494–504). Нулин вечером Святую Русь бранит, а ночью дерзновенною рукой посягает на честь Натальи Павловны. А вот фрагмент стихов Кюхельбекера:

 
«Питомцы пришлецов презренных!
Мы чужды их семей надменных,
Они от нас отчуждены.
Так, говорят не русским словом,
Святую ненавидят Русь;
Я ненавижу их, клянусь,
Клянусь и смертью и Черновым!
На наших дев, на наших жен
Дерзнешь ли вновь, любимец счастья,
Взор бросить, полный сладострастья,
– Падешь, перуном поражен».
 

Перун, как известно, поражает молнией, то есть огнем (собственно «перун» с маленькой буквы и есть гроза и молния в поэтической речи). О «гибели» графа в огне – см. комментарий к части 22.

Коснуться хочет одеяла,

…

Пощечину, да ведь какую. – Отсылка сразу к двум сценам из «Орлеанской девственницы» Вольтера, в которых на честь спящей Жанны покушаются различные персонажи и каждый раз терпят поражение. Сцена из второй песни:

 
«Монах и конюх, слуги Сатаны,
Стащили с девственницы одеяло;
Уж кости по ее скользя груди,
Должны решить, чье место впереди,
Кому из них принадлежит начало.
Монах взял верх: счастливы колдуны.
Его желания распалены,
Он прыгнул на Иоанну; но нежданно
Денис явился – и встает Иоанна.
Как слаб перед святыми грешный люд!
Соперники в смятении бегут…»
 

Сцена из песни четвертой (действие происходит в замке Гермафродита):

 
«Отыскивает он постель Иоанны,
Одергивает занавес и грудь
Рукой бесстыдной силясь ущипнуть,
К ней поцелуем приникая страстно,
На стыд небесный посягает властно;
Чем он страстней, тем более урод.
Иоанна, гневом праведным вскипая,
Могучую затрещину дает
По гнусной образине негодяя».
 

Из первой сцены в поэму Пушкина перекочевывают одеяло («Стащили… одеяло» – «Коснуться хочет одеяла») и последующее бегство героя, а из второй – почти буквальные цитаты: «бесстыдною рукой» – дерзновенною рукой и «гневом праведным вскипая» – гнева гордого полна (Вершинина, 98).

Сатирическая и эротическая поэма Вольтера была запрещена в России, однако широко ходила в списках. Знакомились с ней, чаще всего, в юношеском возрасте, тогда же, когда читали Апулея, Парни и нашего Баркова. Возможно, что пожелание Николая I, читавшего поэму как цензор, заменить в поэме стих Коснуться хочет одеяла, было вызвано не только его «интимностью», но и желанием молодого государя снять с поэмы налет «вольтерьянства». В.С. Баевский отметил, что стих «Пощечину, да ведь какую», – единственный на всю поэму пример использования пиррихия – пропуска метрических ударений на четных слогах (Баевский, 145–146).