Текст книги "Псевдолотман. Историко-бытовой комментарий к поэме А. С. Пушкина «Граф Нулин»"

Глава 20
(Граф Нулин)

(текст)

 
Сгорел граф Нулин от стыда,
Обиду проглотив такую;
Не знаю, чем бы кончил он,
Досадой страшную пылая,
Но шпиц косматый, вдруг залая,
Прервал Параши крепкий сон.
Услышав граф ее походку
И проклиная свой ночлег
И своенравную красотку,
В постыдный обратился бег.
 

(комментарий)

…шпиц косматый, вдруг залая,

Прервал Параши крепкий сон. – «Мода на маленьких комнатных собачек восходит ко второй половине XVIII в., – писал в комментарии к «Евгению Онегину» Ю.М. Лотман. – Особенно ценились собачки возможно более миниатюрные – шпицы и болонки. Дамы держали их в гостиных на коленях. Существовали специальные «постельные собачки», которых клали в кровать. (…) В начале XIX в. эта мода держалась еще в провинции и в кругах, тянущихся за уходящей модой» (Лотман1995, 700).

К сказанному можно добавить, что моду на комнатных собачек можно удревнить. Они изображались на французских гравюрах уже в XVII веке. В следующем столетии болонки, левретки и шпицы становятся не только непременным атрибутом салонной моды, но и отчетливым культурным знаком: комнатная или постельная собачка намекает на интимную жизнь светской дамы и становится свидетелем утонченной любовной игры.

Характерно, что на галантных картинах и гравюрах той эпохи маленькие собачки изображаются рядом с госпожой в трех случаях: (1) Она присутствует при утреннем туалете своей хозяйки. Таковы сюжеты французской гравюры «Знатная дама берет ванну»; немецкой – «Утренняя ванная»; а также «Утреннего туалета» Бодуэна. (2) Молодая полуодетая госпожа играет с собачкой в своей постели, как в работах Фрагонара («Баранка») и Муше («Ложись сюда»). (3) Собачка присутствует при любовной игре в спальне госпожи, как это представлено у Мондона («Семейные радости»), Г. Сент-Обена («Галантный аббат»), Бальи («Уроки супружеской любви»), Юэ («Страстный любовник» и «Объяснение в любви») (Фукс).

О том, каково было положение постельных собачек в доме на пике «собачьей моды», дает представление басня П.П. Сумарокова «Две собаки» и, в особенности, ее начало:

 
«У какой-то дворянки собачка жила
И была госпоже своей столько мила,
Что всегда на одной с ней постеле спала,
С ней играла, с ней ела и чай с ней пила…»
 

В то же время вряд ли можно решительно утверждать, что уже в начале XIX века комнатные собачки были вытеснены на обочину европейской моды. Чтобы убедиться в обратном, достаточно взглянуть на картины первой четверти XIX века «Суд Париса» Дебюкура, «Это муж» Морена, «Визит не вовремя» Вале, анонимную галантную пародию 1827 года или английскую литографию «Кринолин» (Фукс). В каждой из изображенных на этих картинах сцен присутствуют маленькие комнатные собачки самых разных пород и размеров. Наталья Павловна, пусть и провинциальная, но все же модница (вспомним прием, оказанный графу, одобренный им ее наряд, новомодный медный замок в двери ее спальни), и держать шпица по моде ушедшего века она бы не стала.

В упомянутой выше по другому поводу комедии Шаховского «Не любо не слушай, а врать не мешай» комический герой Зарницкин хвастается, что ему удалось «войти в связь» с княгиней Лидиной. И вот как:

 
Зарницкин
Да; вот это как случилось:
К собачкам маленьким княгиня пристрастилась,
А я уж был влюблен, так спица ей достал,
Который был так мал,
Что в день ее рожденья
Привез его ей в чашке…
 
 
Мезецкий
Суповой?
 
 
Зарницкин
Нет, в чайной.
 
 
Мезецкий
Быть нельзя!
 
 
Зарницкин
Да только пребольшой.
Княгиня вне себя была от восхищенья!
 

Еще одно свидетельство по-прежнему сохраняющейся моды на «постельных» собачек – шуточное стихотворение А. А. Дельвига «На смерть собачки Амики». Приведем из него несколько строк, перекликающихся с той ситуацией, в которую попал граф Нулин:

 
«Не делила Амика любви своей:
Нет! любила одну она Лидию;
И при ней не приближьтесь вы к Лидии
(Ах, и ревность была ей простительна!):
Она вскочит, залает и кинется,
Хоть на Марса иль Зевса могучего».
 

Написанные в 1821 г., эти стихи увидели свет одновременно с «Графом Нулиным», будучи помещены в том же самом альманахе «Северные цветы» на 1828 год.

Вмешательство комнатной собачки в действие – еще одна перекличка с поэмой «Модная жена». Правда, у Дмитриева «надежный друг» Фиделька предупреждает любовников о приходе мужа.

И проклиная свой ночлег

И своенравную красотку, – забавное совпадение: граф мог бы проклинать свою красавицу стихами, написанными Е. А. Баратынским в том же самом 1825 г. (правда есть и другая датировка – 1829-м годом). В них слово в слово описывается то, как пытался Нулин действовать в спальне Натальи Павловны и что из этого вышло. Вот это стихотворение:

 
«Сердечным нежным языком
Я искушал ее сначала:
Она словам моим внимала
С тупым, бессмысленным лицом.
В ней разбудить огонь желаний
Еще надежду я хранил
И сладострастных осязаний
Язык живой употребил…
Она глядела так же тупо,
Потом разгневалася глупо.
Беги за нею, модный свет,
Пленяйся девой идеальной!
Владею тайной я печальной:
Ни сердца в ней, ни пола нет».
 

В постыдный обратился бег. – Возможно, шутливая перефразировка строк Жуковского из «Певца во стане русских воинов»:

 
«Давно ль, о хищник, пожирал
Ты взором наши грады?
Беги! твой конь и всадник пал;
Твой след – костей громады;
Беги! и стыд и страх сокрой
В лесу…»
 

Глава 21
(Граф Нулин)

(текст)

 
Как он, хозяйка и Параша
Проводят остальную ночь,
Воображайте, воля ваша!
Я не намерен вам помочь.
 

(комментарий)

Выше мы говорили о довольно значительном совпадении сюжетных линий и отдельных деталей между «Дон Жуаном» Байрона и «Графом Нулиным». Интересно, что в этой главке поэмы Байрона и Пушкина опять пересекаются, но совершенно непроизвольно. Пушкин не мог читать последней, незавершенной главы «Дон Жуана» (она была опубликована только в 1903 году), а между тем в этой главе автор тоже отказывается говорить о том, что происходило ночью, после того, как герой распознал в «привидении» женщину:

 
«Итак, остался мой прекрасный дон
В том щекотливом «лунном» положенье,
Когда принять мужчина принужден
Без колебаний смелое решенье.
Но сохранил ли добродетель он
Иль сгоряча поддался искушенью, —
Я не скажу, меня не подкупить:
Вот разве поцелуем, может быть».
 

Объяснить такое совпадение можно тем, что художественные приемы и «Дон Жуана», и «Графа Нулина» восходят к «Орлеанской девственнице», а там, в четырнадцатой песне, применен тот же прием. Описывая действия английского полководца по отношению к красавице-француженке, встреченной им в храме, рассказчик произносит:

 
«Я не намерен, о великий Боже,
Описывать читателям-друзьям,
Краснеющим перед таким вопросом,
Что было дальше сделано Шандосом».
 

Но, в отличие от «Орлеанской девственницы» и «Дон Жуана», пушкинское отступление – это не только очередное приглашение к «додумыванию» поступков персонажей читателем. Это и еще один случай «перевоплощения» рассказчика в кого-то из действующих лиц. Ворчливо-сердитый тон этих четырех строк может трактоваться как явное недовольство рассказчика недостойным поведением графа, но и как воплощение досады Нулина на себя, хозяйку и все окружающее (И проклиная свой ночлег / И своенравную красотку).

Воображайте, воля ваша! – рассказчик, бросает слушателям фразу, смысл которой – делайте что хотите, но без меня. Между тем, у нее может быть и подтекст, понятный лишь небольшому друзей Пушкина и Вяземского. Граф Нулин, находясь в деревне и убегая от собачки, мог вспомнить строки стихотворения П.А. Вяземского «Прелести деревни (с французского)», написанного в 1821 г. и опубликованного в еженедельнике «Новости литературы» в 1824 г.:

 
«С собачкой стадо у реки:
Вот случай мне запеть эклогу!
Но что ж? – Бодаются быки,
А шавка мне кусает ногу!»
 

Заканчивается это стихотворение так:

 
«Нет, воля ваша, господа!
Но деревенские забавы
Найду без лишнего труда,
Не отлучаясь от заставы».
 

Пушкин в своих произведениях много и охотно цитировал Вяземского. Это замечено уже давно (Бицили). Добавим, к числу уже имеющихся наблюдений, еще и это.

Глава 22
(Граф Нулин)

(текст)

 
Восстав поутру молчаливо,
Граф одевается лениво,
Отделкой розовых ногтей
Зевая занялся небрежно,
И галстук вяжет неприлежно,
И мокрой щеткою своей
Не гладит стриженых кудрей.
О чем он думает, не знаю;
Но вот его позвали к чаю.
Что делать? Граф, преодолев
Неловкий стыд и тайный гнев,
Идет.
Проказница младая,
Насмешливый потупя взор
И губки алые кусая,
Заводит скромно разговор
О том, о сем. Сперва смущенный,
Но постепенно ободренный,
С улыбкой отвечает он.
Получаса не проходило,
Уж он и шутит очень мило
И чуть ли снова не влюблен.
Вдруг шум в передней. Входят. Кто же?
«Наташа здравствуй».
– Ах, мой Боже!
Граф, вот мой муж. Душа моя,
Граф Нулин. —
«Рад сердечно я.
Какая скверная погода!
У кузницы я видел ваш
Совсем готовый экипаж.
Наташа! Там у огорода
Мы затравили русака…
Эй, водки! Граф, прошу отведать:
Прислали нам издалека.
Вы с нами будете обедать!»
– Не знаю, право, я спешу.
«И, полно, граф, я вас прошу.
Жена и я, гостям мы рады.
Нет, граф, останьтесь!»
Но с досады
И все надежды потеряв,
Упрямится печальный граф.
Уж подкрепив себя стаканом,
Пикар кряхтит за чемоданом.
Уже к коляске двое слуг
Несут привинчивать сундук.
К крыльцу подвезена коляска,
Пикар всё скоро уложил,
И граф уехал… Тем и сказка
Могла бы кончиться, друзья;
Но слова два прибавлю я.
 

(комментарий)

В этой главе перед нами предстает как будто совсем другой человек, и высокопарное «восстав по утру» чрезвычайно характерно для поведения графа после ночной сцены. От вчерашнего щеголя осталась лишь бледная тень – отделка розовых ногтей. Небрежность этой отделки, подчеркнутое невнимание к костюму, сознательная неаккуратность прически указывают на некий иной, ранее не свойственный графу стиль поведения. Описать этот стиль можно так: романтический герой-изгнанник, противостоящий «условностям света», уже не как денди, превосходящий их презрением, а как байронический бунтарь, гневно их отвергающий.

Ключ к этой перемене – торжественное «восстав», символизирующее смерть и возрождение героя и перекликающееся с чуть более поздним: «Восстань, пророк… / Глаголом жги…» (II – 339). «Смерть» героя исподволь описана выше, в тех частях поэмы, которые посвящены его ночному приключению. Сначала «несносный жар его объемлет», затем он бродит по дому «желаньем пламенным томим». И наконец, наступает кульминация: «Сгорел граф Нулин от стыда… Досадой страшною пылая».

Утром он, как птица Феникс, возрождается из пламени ночного унижения другим человеком. Точнее говоря, он мнит себя таковым – новым романтическим героем, отбросившим привычки фата и щеголя. Впрочем, и рассказчик, похоже, готов убедить нас в том же. Если раньше для него не составляло труда прочитать мысли графа и угадать его побуждения, то теперь Нулин предстает перед нами совершенно новым человеком и повествователь растерян: «О чем он думает, не знаю…»

Граф одевается лениво,

Не гладит стриженных кудрей. – Почти дословный пересказ 29 строфы XVI Песни «Дон Жуана»:

 
«Мой Дон Жуан оделся. Сей обряд
Обычно развлекал его немало,
Но в этот день его унылый взгляд
И зеркало почти не занимало.
Он локоны расправил наугад
И застегнул жилет довольно вяло,
И галстук у него на левый бок
Подвинулся – почти на волосок».
 

И галстук вяжет неприлежно – умение правильно и точно повязать галстук – одно из главных требований «модного поведения» той эпохи (что видно уже по приведенным выше байроновским строчкам). Один из основных способов, по свидетельству современника, был таким: «Основание галстука образовывала тоненькая «машинка» (…) составленная из целого ряда бесчисленных узких спиралей тончайшей медной проволоки, покрытой коленкором и окаймленная тонкой козьей или заячьей кожею. Эта машинка, шириною до трех вершков [чуть более 13 сантиметров. – Авт.] весьма аккуратно плотно завертывалась в слабо накрахмаленный, тщательно выглаженный платок из тончайшего батиста. (…) Эта несколько массивная повязка прилаживалась серединою своею к передней части шеи, покрытой широким, кверху торчащим, крепко накрахмаленным и до самых ушей доходящим батистовым же воротником рубахи и, обвив довольно плотно всю шею, завязывалась спереди в виде широкого банта, концы которого украшались иногда весьма искусною вышивкою» (Арнольд, 333).

Ироническое звучание слова «неприлежно» сейчас не чувствуется, а в то время быть прилежным означало «трудиться усердно, ревностно заниматься, старательно работать» (Даль, III, 71).

О чем он думает, не знаю. – Отсылка к XCIV строфе поэмы Байрона «Беппо», начинающейся строчками: «Что Беппо отвечал своей жене – / Не знаю» (пер. В. Левика).

Но вот его позвали к чаю. – Чай в усадьбе заменял завтрак. Он подавался рано утром или в спальни господам, или в общую залу и был распространен в гораздо большей степени, чем кофе – напиток в то время редкий и непривычный. Чай (самым лучшим считался китайский) заваривали в фарфоровом или медном чайнике. К чаю полагались булочки, крендельки, печенье, тартинки с маслом.

Встреча за чаем – второе непреднамеренное совпадение «Графа Нулина» и семнадцатой песни «Дон Жуана».

Что делать?.. – вопрос заведомо риторический. Граф не мог покинуть дом, не откланявшись. Легче всего это было сделать за полуофициальной трапезой. Собственно за тем граф и направляется в столовую, «…преодолев / Неловкий стыд и тайный гнев».

Неловкий стыд… – неловко – значит неудобно, неумело и некстати (Даль, II, 262). Соответственно стыд за ночное поведение лишает графа прежнего умения вести себя с дамой и делает его положение в доме неудобным, а все слова, сказанные при утренней встрече – не к месту и некстати. Через полчаса, усилиями Натальи Павловны, неловкость пропадает, что не преминул заметить рассказчик: «Уж он и шутит очень мило…»

…тайный гнев, – эпитет тайный неотвратимо напоминал любителю поэзии сразу все творчество В.А. Жуковского, в лирике которого (помимо неоднократно встречающихся «тайны» и «таинственного») можно найти «тайную Лету» (Элизиум»), «тайное стремление» и «тайное ожиданье» («Тургеневу, в ответ на его письмо»), «тайного вождя» («Славянка»), «тайный праг» («Цвет Завета»), «тайную страсть» («В.А. Перовскому»), «тайную жертву» («Теснятся все к тебе во храм…»); «тайный рок» («Ахилл»), а в балладе «Вадим» – «тайного вождя-хранителя», «тайную руку» и «тайны чудеса».

С легкой руки Жуковского эпитет «тайный» вошел в регулярный словарь романтической и элегической поэзии. И вот уже мы читаем у П. А. Вяземского о «тайном умиленье» («К друзьям». 1814 или 1915) и «тайных мечтах» («Море». 1826); у В. К. Кюхельбекера о «тайных мыслях» («Элегия». 1817) и «тайном содроганьи» («Массилия». 1821); у К. Ф. Рылеева о «тайных думах» («Державин». 1822) и «недруге тайном» («Бестужеву». 1825); у Е. А. Баратынского о «тайных горести плодах» («Эда». 1824); а у молодого А. С. Пушкина о «тайном плоде любви» («Романс». 1814), «тайной тоске» («Мечтатель». 1815), «тайном страхе» («Окно». 1816) и «тайных слезах» («Элегия». «Я видел смерть…». 1817). Соответственно тайный гнев графа Нулина свидетельствует одновременно и о крушении романтических планов, и о вынужденно элегическом настроении, помимо самого простого и очевидного – необходимости скрывать свое разочарование.

Проказница младая… – этот оборот должен был вызвать у подготовленного читателя массу ассоциаций, поскольку эпитет «младая» стал литературным штампом, по крайней мере, со времен Державина и его знаменитых стихов «Приглашения к обеду». Строки: «Не смеют слуги и дохнуть, / Тебя стола вкруг ожидая; / Хозяйка статная, младая / Готова руку протянуть…» – перекликаются и со сценами обеда и утреннего чая в пушкинской поэме.

Другой ряд ассоциаций – поэзия В. А. Жуковского, откровенно злоупотреблявшего этим эпитетом. Применительно к положению графа Нулина на ум приходили строки из его стихотворения 1824 года «Таинственный посетитель»:

 
«Кто ты, призрак, гость прекрасный?
К нам откуда прилетал?
Безответно и безгласно
Для чего от нас пропал?
Где ты? Где твое селенье?
Что с тобой? Куда исчез?
И зачем твое явленье
В поднебесную с небес?»
«Не Надежда ль ты младая,
Приходящая порой
Из неведомого края
Под волшебной пеленой?
Как она, неумолимо
Радость милую на час
Показал ты, с нею мимо
Пролетел и бросил нас».
 

Если же искать примеры литературных «проказниц», то лучше всего подошла бы под сравнение с Натальей Павловной то, это, конечно Пелагея Николаевна Всеволожская, которой посвящены стих П.А. Вяземского «Простоволосая головка»:

 
Простоволосая головка,
Улыбчивость лазурных глаз,
И своенравная уловка,
И блажь затейливых проказ —
 
 
Всё в ней так молодо, так живо,
Так не похоже на других,
Так поэтически-игриво,
Как Пушкина веселый стих.
 

Но граф Нулин этих стихов знать не мог. Они написаны в 1928 году, а опубликованы в 1829-м. Впрочем, если он интересовался поэзией, то мог бы, выходя к Наталье Павловне, повторять про себя строки из стихотворения В.Л. Пушкина «К***»:

 
«…Чего желать мне боле?
Проказничать, шутить, смеяться в вашей воле.
Вы все любезны мне, хоть я на вас сердит…» (1816)
 

Насмешливый потупя взор

Заводит скромно разговор. – Здесь в «Графе Нулине» на сюжет Плутарха и поэмы Шекспира накладывается еще один – истории, изложенной в восьмой книге «Золотого осла» Апулея. Некий Тразилл, влюбленный в жену приятеля, зазвал его на конную охоту и убил. Открыв свою страсть Харите – жене убитого, он получает приглашение прийти к ней ночью. Харита, решившись мстить Тразиллу, сначала ослепляет его, после чего рассказывает о случившемся «всему народу» и закалывается мечом. Месть Натальи Павловны как раз и состоит в том, что она «ослепляет» графа, заставляя его заново почувствовать себя влюбленным.

Книга Апулея была очень хорошо известна в то время, и, надо думать, не один Пушкин в отроческие годы «Читал охотно Апулея, / А Цицерона не читал…» (V – 165). Достаточно сказать, что самая читаемая поэма конца XVIII века – «Душечка» И.Ф. Богдановича опиралась на сюжет, изложенный в 4, 5 и 6 книгах «Золотого осла».

Вдруг шум в передней. Входят. Кто же? – иронически воспроизводится типичный сюжет галантных историй и картин XVIII – начала XIX века: муж возвращается с охоты и встречает жену в объятиях другого. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить картину Мосли «Неожиданное возвращение» (1770) и английскую гравюру «Неверная жена» (1820). При всей разнице мод и обстановки содержание абсолютно совпадает: муж в охотничьем костюме и с хлыстом в руках стоит в дверях, а жена находится в объятиях любовника (Фукс, 68 и 228). Мысль о типичности ситуации волей-неволей приходит в голову всем участникам сценки, но каждый справляется с ней по-своему.

– Ах, мой боже!

…Душа моя,

– оба выражения представляют собой галлицизмы – буквальный перевод на русский язык французских выражений mon dieu и mon ame. Они были чрезвычайно распространены в светских кругах, поскольку мысль сначала формулировалась на французском, а потом переводилась на русский. Для Натальи Павловны эти выражения – знаки принадлежности к светскому обществу (а для читателя – напоминание о воспитании ее в пансионе). Ответная речь мужа резко контрастирует со словами Натальи Павловны. В ней только одно иностранное слово – экипаж. В остальном он использует чисто русские, «деревенские» и простонародные обороты: «рад сердечно…», «скверная погода…» «прошу отведать…» и т. д.

Эй, водки! Граф, прошу отведать:

Прислали к нам издалека. – хвастаться присланной водкой тоже снобизм, но особого рода. Поскольку с 1716 года исключительное право на производство «хлебного вина» принадлежало дворянству, то водку – хлебное вино двойной перегонки, настоянное на травах или ягодах – приготовляли практически в каждом поместье, до ста ведер в сезон. По свидетельству специалиста, уже «в конце XVIII века имелось свыше сотни различных марок водки, каждая из которых обладала особым, часто едва уловимым, но, тем не менее, несомненным отличием» (Похлебкин, 234). Один из мемуаристов того времени выделял несколько основных сортов водки: красная, желтая, зеленая, белая, сладкая, ликеровая, пуншевая (Русский быт…, 102).

Ром на охоте и водка не собственного производства, а купленная и привезенная издалека, выдают в муже Натальи Павловны истинного знатока и ценителя крепких напитков. Предположить, откуда могла быть прислана водка, мы можем на основании записок еще одного современника – С. П. Жихарева. Приводя расценки на напитки в Москве в 1806 году, он называет два сорта водки «бордосскую» и «кизлярскую» (Жихарев, 236). Бордосская водка – французская «вейновая», то есть приготовленная не из пшеницы или ржи, а из винограда (в свое время Екатерина II предприняла неудачную попытку насадить «вейновую водку» в России) и стоила дорого – З рубля 50 копеек за штоф. Кизлярская водка производилась на Северном Кавказе и стоила дешевле – 2 рубля за штоф. Если догадка о службе мужа Натальи Павловны на Кавказе верна, то ему должна была нравиться именно кизлярская водка, напоминающая о его военной молодости.

Вы с нами будете обедать!

…

Нет, граф, останьтесь! – Создается впечатление, что хозяин дома, следуя традиции, настойчиво уговаривает гостя остаться обедать, и почти наверняка задержаться еще на день. Он даже произносит обязательную формулу: Жена и я, гостям мы рады. Но она немного запаздывает и звучит фальшиво. Ее место должно быть в триаде: рад видеть – плохая погода – останьтесь. Однако в речи хозяина третьей стоит фраза: «У кузницы я видел ваш / Совсем готовый экипаж». А это отнюдь не тонкий, как писал Ю. Айхенвальд (Айхенвальд, 136), а вполне грубый и откровенный намек: пора уезжать. Это тем более должно быть ясно, что далее следует демонстративное обращение к жене и только потом хозяин как бы «вспоминает», что гость еще стоит перед ним, и произносит традиционную формулу гостеприимства.

Упрямится печальный граф. – Быстрое согласие хозяина на отъезд гостя по провинциальным понятиям того времени граничило с оскорблением. Поэтому гость и хозяин играют заранее известные роли: хозяин уговаривает графа остаться (оберегая репутации и свою, и гостя), тот же «упрямится», как бы заставляя себя уговаривать.

Пикар кряхтит за чемоданом. – Косвенное свидетельство холодности хозяина дома к графу. Дворовые люди, отлично чувствуя настроение барина, не помогают слуге гостя, и тому приходится трудиться в одиночку. Причем кряхтеть (или крехтать) означало одновременно и пыхтеть от тяжести ноши, и делать что-либо неохотно, без желания. Недаром строкой выше было сказано, что Пикару потребовалось подкрепиться – то есть (по одному из значений этого слова) придать себе твердости.

…Тем и сказка

Могла бы кончиться, друзья — использованное здесь определение жанра повествования – сказка – было хорошо знакомо первым читателям поэмы. Литературная сказка классицистической поэзии теснейшим образом переплетается с басней, отличаясь от нее главным образом тем, что в басне действуют представители живой и неживой природы, а в стихотворной сказке – люди (Соколов). Подзаголовок «сказка» ставили к своим произведениям М.М. Херасков («Клад»), Я.Б. Княжнин («Фрол и Лиза», «Судья и вор» и др.), П.П. Сумароков («Способ воскрешать мертвых»), Д.И. Хвостов («Взаимная чувствительность») П.А. Вяземский («Визирь Гасан») и еще многие их современники.

Классицистическая стихотворная сказка так же назидательна, как и басня. Ее главная (а может быть и единственная) задача – высмеивать порок. Если бы поэма «Граф Нулин» была «настоящей» сказкой, она должна была бы выглядеть примерно так, как сказка Б.К. Бланка «Поспешность», тем более что и здесь и там был использован один и тот же сюжетный ход – поломка кареты:

 
«Еще сегодня же поспею я в Москву, —
Сказал приятелям молодчик самый модный,
Живя в деревне подмосковной. —
Климена ждет меня к себе на рандеву».
В коляску заложа лошадок, погоняет,
Взвивает пыль столбом, прохожих ослепляет.
Уж лошади в поту едва-едва бегут,
А их, сердечушек, еще-таки все бьют.
Как жалки бедные творенья,
Которые глупцов подобных повеленья
Должны всечасно исполнять!
им отдыху свой век, конечно не видать.
Меж тем молодчик наш, как молния, мелькает;
Прохожего встречает.
«Далеко ль до Москвы?» – «Не очень далеко,
Еще до вечера поспеть вам можно —
Хоть солнце уж не высоко —
Лишь только ехать тише должно».
Тогда прохожего ударив раз, другой,
Прикрикнул на удалых снова,
И снова вихрем он летит…
Но ах! судьба сурова
По-своему вертит!..
Вдруг ось ломается, коляска упадает;
Нет способа помочь!
Поспешность тут свою молодчик проклинает
И вместо рандеву, в грязи проводит ночь!» (1806)
 

Ироническая отсылка читателей поэмы к жанру стихотворной сказки – фрагмент литературной игры с читателем и своего рода провокация, цель которой – вызвать возмущение сторонников и проповедников классицизма явным несоответствием содержания поэмы тому жанру, к которому автор как бы пытается ее причислить. С другой стороны, называя свою поэму сказкой, Пушкин заставляет читателя вспомнить не только череду «правильных» сказок (то есть сказок-басен), но и небольшую фривольную поэму Я.Б. Княжнина «Попугай» (1788–1790), которой автор дал подзаголовок «Не поэма, так сказка». Взяв за основу сюжет поэмы Жана-Батиста Грессе «Ver-Vert», Княжнин написал свою поэму на грани приличий своего времени. А так как за автором закрепилась репутация гонимого властями, то интерес к «Попугаю» (имевшему существенные различия в рукописном и печатном вариантах) в первой трети XIX в. был весьма велик (Кулакова, 27).

Сходство между поэмами Пушкина и Княжнина не сюжетное, а стилистическое. Их тексты разбиты на короткие, неравные по числу строк главки. Свободное, близкое к устной речи, повествование время от времени прерывается авторскими отступлениями. Сближает оба произведения и использование рассказчиком и персонажами французских выражений, вкрапленных в русскую речь.

Продолжая же игру в «сказку», Пушкин помещает в конце поэмы своеобразное послесловие и «мораль», подобно тому, как это делали авторы «настоящих» сказок. В качестве иллюстрации приведем сказку Н.Ф. Остолопова «Знай время», написанную в 1827 г., до появления в печати «Графа Нулина». Совпадение послесловий в сказке и в поэме кажется абсолютным, если не знать, что одно из них написано всерьез, а другое – как пародия. В сказке Остолопова дьячок рассказывал крестьянам о метеоре. И вот ее послесловие и мораль, выраженная латинским conclusio:

 
«Назавтра в колдуны ученый наш попался,
От них в безбожники один лишь только шаг,
И, наконец, во всех окружных волостях
О дьявольском его художестве узнали;
Крестьяне, встретясь с ним, крестились и дрожали
И приглашать к себе на праздники не стали.
Дьячок!.. conclusio: с невеждами молчи
И бисера пред ними не мечи».