Текст книги "Псевдолотман. Историко-бытовой комментарий к поэме А. С. Пушкина «Граф Нулин»"

Прежде всего, отметим, что кокетство это элемент светского поведения. «Женщина, у которой один любовник, считает, что она совсем не кокетка; женщина у которой несколько любовников – что она всего лишь кокетка. Женщина, которая столь сильно любит одного мужчину, что перестает кокетничать со всеми остальными, слывет в свете сумасбродной, сделавшей дурной выбор» (Лабрюйер; 66). Уже из этого высказывания видно, что кокетство как мотив светского поведения противопоставляется любви – чувству истинному и глубокому. Еще более категоричен Ларошфуко: «Величайшее чудо любви в том, что она излечивает от кокетства» (Ларошфуко; 169).

Таким образом, кокетство Натальи Павловны, с одной стороны, отчетливый элемент светских отношений, установившихся между ней и графом, а с другой – знак, трактуемый Нулиным неправильно. «Женщинам, – отмечает Ларошфуко, – легче преодолеть свою страсть, нежели кокетство» (Ларошфуко; 176). И умудренный опытом сердцеед на месте графа Нулина сразу бы понял, что ни страсти, ни, тем более, любви нет там, где есть кокетство – черта, присущая всем женщинам и проявляющаяся почти во всех ситуациях. Тот же Ларошфуко глубокомысленно добавлял: «Кокетство – это свойство всех женщин, только не все пускают его в ход, ибо у некоторых оно сдерживается боязнью или рассудком» (Ларошфуко; 177).

Но представим себе положение Натальи Павловны, встречающей в ее «глуши» молодого человека, легко принимающего «светский тон» в общении. Сама ситуация заставляет ее стать немного кокеткой. Как, вздыхая, отмечал Лабрюйер: «У молодых женщин подчас невольно вырываются слова и жесты, которые глубоко трогают того, к кому они относятся, и бесконечно ему льстят» (Лабрюйер; 66).

Примером того, что слово кокетство в России воспринималось с полной адекватностью французскому оригиналу, может служить фрагмент из «Мыслей, характеров и портретов», помещенных в «Дамском журнале» в год выхода поэмы «Граф Нулин» отдельным изданием:

«Чего не простишь женщине!.. Вечное жеманство, похожее на карикатуру ребячества; всегдашняя насмешливость, даже без всякого предмета; важничанье по расчету, кокетство без расчета; ум без чувствительности: вот верный портрет Юлии! Но портретисты готовы не сводить с нее взора: прекрасные формы мирят ее с ними… Чего не простишь женщине прелестной!» (ДЖ1828; 19, 29–30).

Проказница – прости ей, Боже! – поскольку проказой называли и вредные шутки – дурачества, и просто «забавы и потехи» (Даль; III, 487), то, в зависимости от тона рассказчика, поступок Натальи Павловны в этой сцене может предстать и как злая шутка, и как почти невинная забава. Но в любом случае определение проказница придает ее поступку налет недозволенности и даже греха.

Тихонько графу руку жмет. – Это первое из замеченных совпадений «Графа Нулина» и «Лукреции» Шекспира: «Лукреция…прощаясь с Тарквинием, подает ему руку, а потом он, вспоминая это пожатие, толкует его как знак» (Левин; 77). Тем самым эта часть завершает развернутую экспозицию и открывает собственно действие в поэме. Правда, сознательно культивируемая автором «болтливость» рассказчика приводит к тому, что и теперь действие «анекдота» будет разворачиваться не сразу, а лишь через три части после кокетливого рукопожатия.

Глава 12
(Граф Нулин)

(текст)

 
Наталья Павловна раздета;
Стоит Параша перед ней.
Друзья мои! Параша эта
Наперсница ее затей:
Шьет, моет, вести переносит,
Изношенных капотов просит,
Порою с барином шалит,
Порой на барина кричит,
И лжет пред барыней отважно.
Теперь она толкует важно
О графе, о делах его,
Не пропускает ничего —
Бог весть, разведать как успела.
Но госпожа ей наконец
Сказала: «Полно, надоела!»
Спросила кофту и чепец,
Легла и выйти вон велела.
 

(комментарий)

В этой части появляется новый персонаж – крепостная девушка и доверенное лицо хозяйки Параша. Ее положение в барском доме определяется, в первую очередь, тем, что она «приданая» девушка, то есть личная собственность самой Натальи Павловны, а не ее мужа. В дворянских семьях, как правило, каждой «девице на выданье» выделяли горничную-камеристку из крепостных «сенных девушек». Наталья Павловна, скорее всего, получила Парашу сразу после выхода из пансиона, как это было с А.О. Смирновой-Россет – той «купили на рынке девку за семь рублей» (Смирнова-Россет; 28–29). В случае замужества горничная становилась частью приданого и переходила в дом молодой госпожи.

Очень характерна в этом отношении сцена из романа А. И. Герцена «Кто виноват?», в которой отставной генерал и крупный помещик выдает замуж свою незаконную дочь (дело происходит в середине 1830-х годов):

«…Алексей Абрамович велел позвать Николашку и Палашку – молодого чахоточного малого лет двадцати пяти и молодую девку, очень рябую. Когда они вошли, Алексей Абрамович принял важный и даже грозный вид: „Кланяйтесь в ноги! – сказал генерал. – И поцелуйте ручку у Любови Александровны и у Дмитрия Яковлевича… Это ваши новые господа… служите им хорошо и вам будет хорошо… Ну а вы их жалуйте да будьте к ним милостивы, если хорошо себя поведут, а зашалят, пришлите их ко мне; у меня такая гимназия для баловней, возвращу шелковыми“».

Совместный переход под крышу нового дома молодой хозяйки и ее столь же молодой горничной создавал условия для возникновения своеобразной «дружбы» между ними (при всем понимании разницы в общественном положении и безусловном сохранении определенной дистанции). Слово наперсница прекрасно выражает суть этих взаимоотношений: перси – грудь, наперсник – тот, кого часто прижимают к груди. Это поверенный и в тайнах, и доверительный собеседник, и просто близкий человек. Наперсник – лицо сочувствующее и помогающее. Он не обладает самостоятельной волей и всегда является младшим (или низшим по положению) партнером в дружбе.

Если брак был несчастливым, взаимное притяжение барыни и служанки становилось сильнее, и для барина они составляли как бы одно целое. Так, майор Матвей Никитич Толстой у себя в деревне «сек жену нагую кнутьями, сделал насилие приданой ее девке» (Похождения…; 460); а полковник Фрейтаг однажды, когда его жена заступилась за горничную, выпорол ее «на той самой девушке, которую она собой заслонила» (Жемчужников; 90).

Но, похоже, Параше удалось сгладить все противоречия, сделавшись необходимой не только госпоже, но и господину. Тема любовных похождений барина затронута в поэме лишь намеком, и мы ее здесь касаться не будем. Важно другое: судя по описанию, Параша сумела стать центральной фигурой в доме и, значит, могла позволить себе многое из того, о чем обычная горничная не осмеливалась бы и думать. Один из мемуаристов XIX века описал няньку и ключницу Дарью: «Она мыла, штопала, выдавала провизию, спорила, ругалась, а иногда и дралась» (Всемирный…; 286). Параша явно находится в начале этого пути, но движется по нему смело и уверенно.

В той ситуации, которая сложилась в доме Натальи Павловны, можно предположить и такое развитие событий, при котором Параша станет диктовать господам свою волю. Подобного рода история, получившая широкую огласку в Москве, содержится в дневнике С.П. Жихарева за 1805 г.: горничная Софьи Ивановны Благово, вышедшей замуж за помещика Зубарева, сохранила у себя часть посланий из переписки своей госпожи с ее любовником. Шантажируя барыню и ее тайного друга возможностью огласки, она получила от них свободу, деньги на выкуп из крепостного состояния своего жениха, на покупку трактира и оплату многочисленных долгов. Итог этой истории печален: когда денег и драгоценностей на удовлетворение запросов бывшей горничной не осталось, шантажистка показала письма мужу.

Форма же имени Прасковья – Параша – отсылает читателя к литературной традиции «народных» женских имен и, в первую очередь к песне И.И. Дмитриева: «Пой, скачи, кружи, Параша! / Руки в боки подпирай» (1795), а также к его же басне «Кокетка и пчела» (1795), в которой испугавшаяся пчелы барыня звала на помощь дворовых девушек Парашу и Дунюшку. А в комедии А.А. Шаховского «Своя семья, или замужняя невеста» (1817) высмеивается новая тенденция – «перекрещивания» из народных имен во французские:

 
«Та ж мода и в Москве, я там зимой была,
У мужниной родни, – с ума было сошла!
Трех дочек, уж невест, нашла я у золовки.
Большие модницы и страшные мотовки;
Да это б не беда, кто молод не бывал?
Ну пусть бы ездили хоть всякий день на бал
И, сколько их душе угодно, веселились,
Ан нет, совсем не то, они перекрестились
В такие имена, что в святцах нет у нас.
Перетой, помнится, Параша назвалась,
Фаншетой Фенюшка; а старшую, Бог с нею,
Так назвали, что я и вымолвить не смею».
 

Наталья Павловна раздета; – надо ли напоминать, что в рассматриваемую эпоху раздета не значит «голая», а лишь – не одета для какого-то конкретного случая. Только что Наталья Павловна была одета к обеду, а будет одета ко сну – когда оденет кофту и чепец. Пока же она стоит в рубашке и значит – раздета.

…вести переносит, – в XIX веке слово переносить имело совершенно определенное значение, придававшее характеристике Параши как наперсницы несколько двусмысленный оттенок. По словарю Даля переносчик – это «наушник, наушница, кто тайно переносит, передает вести, наговоры; лазутчик, сплетник, пересказчик, наговорщик, смутник, клеветник» (Даль; III, 71). Параша тут же оправдывает эту характеристику:

 
«Теперь она толкует важно
О графе, о делах его,
Не пропускает ничего…»
 

Изношенных капотов просит, – в это время словом капот называли: женскую шляпку, «верхнее» платье (для выхода на улицу) и домашнее обыденное платье. В поэме имеется в виду последнее – удобное, широкое, напоминающее халат платье, вошедшее в обиход во второй половине XVIII века и неизменно остававшееся главным элементом домашнего гардероба российских помещиц. Зимой носили капоты «на вате», летом – более легкие, чаще всего сшитые дома. Характерен в этом отношении вид, в котором предстала перед своими гостями княгиня Дашкова, в прошлом ближайшая подруга Екатерины II и президент Российской академии: «Одежду ее составляет что-то вроде темного халата, на голове она носит мужской колпак» (Письма сестер; 225). Чаще всего капот носили вместе с платком на плечах. То, что Параше дозволялось донашивать «господскую» одежду, лишний раз подчеркивает ее особое положение в доме.

Бог весть, разведать как успела – эта строка очень характерна для всей поэмы. Д.Д. Благой назвал этот прием «апелляцией к воображению» читателей (Благой1977; 228). «Догадливый» читатель как бы «программируется» на реакцию типа: «Уж мыто с вами знаем, как и от кого она успела все разведать». Вся эта часть поэмы перенасыщена такого рода намеками: наперсница ее затей; вести переносит; с барином шалит; лжет… отважно и т. д. Текст поэмы предполагает как минимум три вида читателей:

– «догадливый читатель», хорошо знакомый с реалиями времени и без труда расшифровывающий все намеки, дописывающий оборванные сцены и досказывающий не высказанное;

– «светский человек», знакомый с последними веяниями моды, тонко чувствующий нюансы обстановки, беседы и светского поведения, легко отличающий денди от щеголя и повесы;

– «свой брат литератор», не понаслышке знакомый с европейским литературным процессом и художественной ситуацией в России, в частности, с полемикой, которая развернулась в 1825 году вокруг произведений Шекспира в связи с выходом «Русской Талии» и комедии В. Кюхельбекекра «Шекспировы духи» (Эйхенбаум).

Автор постоянно обращается именно к «догадливому читателю», при этом время от времени вставляет в текст намеки, понятные только «светскому человеку». А «свой брат литератор» получает дополнительное удовольствие, без труда замечая в невиннейшей строке «укол шпаги» или «щелчок по носу» кому-либо из знакомцев.

Само выражение «бог весть», в значении «не знаю как», как бы снимает ответственность с рассказчика: догадывайтесь сами, я здесь не причем. В этом смысле характерно использование этого выражения в «Главе из путешествия в стихах» П.А. Вяземского «Станция» 1825 г. (выше мы уже обращали внимание, на то, что А.С. Пушкин посылал «привет» Вяземскому, поместив строку из этой главы к себе в поэму)

 
«Как я ни рвался чувством жарким,
Как ни загадывал умом
Полюбоваться небом ярким
И мира светлой полосой,
Как я ни залетал мечтой
В мир божий из глуши далекой,
Где след мой темный, одинокой
Сугробом снежным занесен,
Как ни раскидывал сквозь сон,
Всегда обманчивый и краткий,
Своей кочующей палатки
Среди блестящих городов,
Среди базаров просвещенья, —
Но от латинских оных слов
Оглоблями воображенья
Я поворачивал домой
И жду: схвачу ли сон рукой?
О Польше речь была; но с речи
Бог весть зачем, бог весть куда
Сбиваюсь от горячей встречи
Нежданных мыслей. Господа!
Простите раз мне навсегда».
 

Спросила кофту и чепец, – спросить здесь употреблено в значении попросить, потребовать. В современной речи эта устаревшая форма сохранилась в конструкции: «спросить что-либо в магазине».

Кофта – элемент домашнего наряда. Oна противостоит светским блузе и жакету. Пожилые помещицы носили кофты в сочетании с платком постоянно. Молодые – только в интимной, домашней обстановке, а в холодное время года надевали так, как Наталья Павловна – в постель. Дело в том, что спать ложились в хорошо натопленном помещении, а к утру печи остывали. Часам к четырем утра становилось довольно прохладно. Здесь и должны были выручить ночной колпак (чепец) и кофта, пока дворня (часов в 6–7 утра) вновь не растопит печи.

Легла и выйти вон велела – вон, в данном случае – в соседнее со спальней помещение, в девичью.

Глава 13
(Граф Нулин)

(текст)

 
Своим французом между тем
И граф раздет уже совсем.
Ложиться он, сигару просит,
Monsieur Picard ему приносит
Графин, серебряный стакан,
Сигару, бронзовый светильник,
Щипцы с пружиною, будильник
И неразрезанный роман.
 

(комментарий)

В шести из восьми строк этой маленькой главки перечисляются предметы, окружающие молодого путешественника в пути. Не следует забывать, что в то время существовал особый стиль жизни – в дороге (Лотман1995; 540–541). Простой пример: дворянское семейство Яньковых, отправляясь в гости к соседям, живущим за 220 верст, проводило в пути 5 дней (Благово; 49). В осеннюю распутицу время, проводимое в пути, удваивалось. Ночевать приходилось не только на постоялых дворах, но и в крестьянских избах, лишенных минимальных удобств, а порою и в специальных дорожных шатрах. Поэтому, собираясь в путь, брали с собой все самое необходимое.

Вопрос в том, что считать самым необходимым. Граф Бутурлин, к примеру, возил с собой буфет: «огромный, квадратный кованный сундук на колесах», в котором помещался серебряный сервиз, подаренный Екатериной II, вина «на льду» и ящик с «роговой музыкой» (Бутурлин; 291). Более скромный вариант дорожного снаряжения – специальный «погребец», в котором находились отделения для столовой и чайной посуды, чая, специй, сахара, водки и салфеток. Дополнял погребец дорожный складной самовар (Селиванов; 127).

Граф Нулин путешествует «налегке», тем не менее, все те предметы, что подал ему слуга на ночь, он везет с собой.

… сигару просит – граф едет из Франции и сигары везет с собой. А вот как Французский автор (правда, не середины 1920-х, а середины 1840-х гг.) описывал французские сигары:

«Все сигары делаются таким образом: в цельный табачный лист ввертываются обломки (debris) табачных листов не столь хороших. Для верхней её обертки избирается прекрасный табачный лист, гладкий, лоснящийся, скрывающий от глаз самых опытных любителей листы или лучше отребье листов посредственного или даже дурного качества»… Французскими сигарами называются те сигары, которых концы не свернуты. Этим при знаком различаются сигары бордосские и марсельские от тех, которые продаются (…) под-общенародным названием капральских сигар по 5 сантимов. Они обыкновенно дурного качества (Торжество; 100–101).

Впрочем, продолжает автор, «для удовлетворения аристократии» во Францию ввозятся сигары из – за рубежа, в первую очередь гаванские сигары, которые «называются vuelta de abajo и достойны занимать первое место: они сделаны с удивительным искусством и старание прилагаемое при их выделке, снискало им всеобщую известность» (Торжество; 101). А еще один автор, писавший историю табака уже в 1860-х гг., отмечал, что если 250 французских сигар (произведенных из гаванского табака) стоят 50 франков, то такой же количество сигар, привезенных из Гаваны, могут стоить 125 франков (Рагозин).

Нам почему-то кажется, что сигара, которую потребовал себе граф Нулин, была настоящей «гаваной», изготовленной из табака, выращенного на плантациях региона Vuelta Abajo, что расположен на западе острова рядом с горами Кордельера де лос Органос, в так называемом «золотом треугольнике» табачных плантаций Кубы. А то, как он должен был курить тоже отмечено в уже цитированной выше книге: «Куритель аристократ, никогда не закуривает одной и той же сигары в другой раз; он никогда не приблизит к губам конца уже напитанного слюною» (Торжество; 103).

…серебряный стакан – такие стаканы производились и продавались как дорожная посуда. Именно их и хранили в дорожных погребцах. В обычной «домашней» жизни они не использовались.

…бронзовый светильник – подставка для свечи у графа сделана из бронзы – материала, только-только вошедшего в моду. Лишь за полгода до приезда графа в Россию «Московский телеграф» сообщал: «Просим внимания, в Париже есть чему поучиться, первое – бронзы: часы, канделябры, даже люстры, должны быть цвета зеленого или темно-зеленого и отнюдь не позолоченные» (МТ1825; V, 86). Естественно, граф не мог везти с собой серебряный или позолоченный светильник. Ничего, кроме бронзы, он теперь не признавал.

Щипцы с пружиною… – возможны два объяснения, для чего графу понадобились щипцы. Первое (и более вероятное) представлено в книге Т. М. Соколовой и К. А. Орловой: поскольку граф собирается читать, ему нужны щипцы для того, чтобы снимать нагар со свечи (Соколова; 161). Второе объяснение таково: граф, по парижской моде, носит короткую прическу, но волосы все же завивает (см. ниже упоминание стриженых кудрей). Новомодный способ завивки – на папильотках – Нулину не доступен. Следовательно, каждое утро ему приходилось совершать утомительную процедуру: нагревать щипцы и накручивать на них прядку за прядкой.

…будильник – купленный графом в Париже будильник, вероятнее всего бронзовый, изготовленный в «античном стиле» в мастерских Томира или Равио (Соколова; 150).

…неразрезанный роман. – По технологии того времени книги печатались большими листами (газетного формата), которые несколько раз перегибались и прошивались с левой (от читателя) стороны. Правая же сторона страниц не обрезалась, и каждые две страницы оказывались соединенными друг с другом. Читая такую книгу, нужно было отделять соединенные страницы – разрезать их. Для того, чтобы облегчить эту процедуру и сделать ее более приятной, выпускались специальные ножи из слоновой кости, рога, дерева или металлические. Обычно владельцы книги не разрезали страницы сразу, а делали это постепенно, по ходу чтения. Таким образом, неразрезанный роман означает – новый, непрочитанный.

Глава 14
(Граф Нулин)

(текст)

 
В постеле лежа Вальтер-Скота
Глазами пробегает он.
Но граф душевно развлечен:
Неугомонная забота
Его тревожит; мыслит он:
«Неужто вправду я влюблен?
Что если можно?.. вот забавно;
Однако ж это было б славно;
Я кажется хозяйке мил» —
И Нулин свечку погасил
 

(комментарий)

Граф пытается заснуть и у него не получается. Почему? В следующей главке дается объяснение. Оно отчасти мистическое, отчасти ироническое. Но мы можем предположить и самую обычную, в тех обстоятельствах, причину. Поскольку в помещичьем доме была только одна комната, которую в полной мере можно было назвать спальней (да и она зачастую играла какую-нибудь «смежную» роль – будуара или малой гостиной), то для отдыха гостей могла быть приспособлена любая комната с печью. Кровать располагали за ширмами на значительном расстоянии от печи, натопленной так, чтобы тепла хватило часов до двух-трех ночи. Ночью же печь не топили, и часам к пяти утра она совершенно остывала. Перепад температур от вечернего жара к утреннему холоду заставлял стелить толстые пуховые перины (они легкие и долго держат тепло), а спать ложиться в ночной рубахе и колпаке.

Судя по первой строке следующей части: «Несносный жар его объемлет», – прислуга перестаралась, и в комнате графа очень жарко и душно, что мешало ему заснуть. С другой стороны, слово жар (то есть огонь) должно наводить на мысль об инфернальной, потусторонней причине мучений графа. В последующем описании его поступков мысль эта находит полное подтверждение.

В.В. Набоков писал, что вся эта главка попала в поэму из черновиков к третьей главе «Евгения Онегина» (Набоков; 294). В черновиках Пушкина строфа V этой главы читается так:

 
В постеле лежа, наш Евгений
Глазами Байрона читал,
Но дань вчерашних размышлений
В уме Татьяне посвящал.
Проснулся он денницы ране
И мысль была все о Татьяне.
«Вот новое, – подумал он, —
Неужто я в нее влюблен?
Ей-богу, это было б славно,
Себя уж то-то б одолжил;
Посмотрим». (…) (V – 522)
 

А Р.Лейбов, по этому поводу отметил, что «в „Графе Нулине“ эти уже стихи подвергаются радикальному и демонстративному (для автора и его исследователей) инверсированию: герой размышляет не с утра, а перед сном, он читает не Байрона, а В. Скотта, ирония Евгения, адресованная им себе (Ей богу это было б славно) теперь обращена повествователем на героя…» (Лейбов2010, 167).

… Вальтер-Скота Глазами пробегает он.

«Неужто вправду я влюблен?» – если граф читает самый последний на тот момент роман Вальтера Скотта «Талисман», то в самом начале своей «неразрезанной» книги он может наткнуться на фрагмент, отвечающий его состоянию и даже отчасти воспроизводящий ситуацию, в которую он попал: встреча – поданный знак – возникшее чувство.

Встреча – герой романа, странствующий в Палестине рыцарь Кеннет, совершенно неожиданно встречает девушку, в которую когда-то был безнадежно влюблен.

Знак – «Проходя по часовне… где преклонил колена Кеннет, одна из девушек в белом одеянии… оторвала бутон розы из своей гирлянды и, может быть нечаянно, уронила к его ногам. Рыцарь вздрогнул, как будто пронзенный стрелой…»

Чувство – «…сердце Кеннета забилось, как пойманная птица, рвущаяся из клетки… его охватила дрожь, пробежав от груди до кончиков пальцев» (Скотт; 65).

Правда, в водевильном сознании графа цепочка «встреча – знак – чувство» немедленно дополняется еще одним звеном – действие: «Что, если можно?.. вот забавно…» Таким образом, роман Вальтера Скотта, переплетаясь с другими ассоциациями (о которых – чуть ниже) невольно провоцировал графа на любовное приключение.

…душевно развлечен – см. комментарий к главе 6.

Неугомонная забота… – забота – беспокойство, но и усердие, хлопоты, «беспокойное попечение» (Даль; I, 554). Это слово явно продолжает ряд: занялась, развлеклась (применительно к Наталье Павловне) и развлечен (применительно к графу). Тем самым отмечается принадлежность обоих персонажей, так хорошо понимавших друг друга за обедом, к одному кругу людей, занятых столь «серьезными» делами.

У читателя пушкинской поры волей-неволей напрашивалось сравнение героев «Графа Нулина» и знаменитого романа Шодерло де Лакло «Опасные связи». Задуманный как сатира на светское общество предреволюционной поры (а книга де Лакло вышла первым изданием в 1782 году – за семь лет до Великой французской революции), роман этот шокировал читателей своей откровенностью и эротизмом. Главные персонажи романа живут исключительно «любовной игрой» и только к ней относятся всерьез, все остальное считая пустяками.

Неужто вправду я влюблен? – Здесь прослеживается любопытная параллель с незаконченной и не публиковавшейся при жизни Д.В. Давыдова «Элегией» 1818 г.:

 
«Два раза я вам руку жал;
Два раза молча вы любовию вздохнули…
И девственный огонь ланиты пробежал,
И в пламенной слезе ресницы потонули!
Неужто я любим?..»
 

Сюжетно-лексические совпадения здесь отчасти случайны, отчасти вызваны общим элегическим настроением, в котором пребывают и граф Нулин и романтический лирический герой Дениса Давыдова.

Что, если можно?.. вот забавно; – забава, по Далю – «приятное упражнение, занятие скуки ради, увеселение, потеха» (Даль; I, 549); но в то же время нечто «странное» и «чудное». Соответственно забавно все то, что делается не всерьез, от нечего делать. Граф, таким образом, оценивает и оправдывает странную мысль, внезапно пришедшую ему в голову. С другой стороны, эту фразу можно расценить как шутливое «подмигивание» А. А. Дельвигу, у которого, если доверять свидетельству А. П. Керн, словечко «забавно» было своеобразной присказкой (Керн; 331). Это замечание отчасти подтверждается надписью Дельвига в альбом Б.П. Щербининой:

 
«Как в день рождения (хоть это вам забавно)
Я вас спешу поздравить, подарить!
Для сердца моего вы родились недавно,
Но вечно будете в нем жить». (1828)
 

А еще – более ранним посланием княжне Т. Волконской:

 
«К чему на памятном листке мне в вас хвалить
Ума и красоты счастливое стеченье?
Твердить, что видеть вас уж значит полюбить
И чувствовать в груди восторги и томленье?
Забавно от родни такое восхищенье,
И это все другой вам будет говорить!
Но счастья пожелать и доброго супруга,
А с ним до старости приятных, светлых дней —
Вот все желания родни и друга
Равно и для княжны, и для сестры моей».
 

(Между 1814 и 1817)

Однако ж это было б славно; – то есть хорошо, замечательно, отлично. Для примера, цитата из «Зимних карикатур» П.А. Вяземского:

 
«"Теперь-то быть в дороге славно!"
Подхватит тут прямой русак.
Да, черта с два! Как бы не так,
Куда приятно и забавно»! (1828)
 

Выше мы писали, как А.С. Пушкин отсылал читателя своей поэмы к «Станции» Вяземского, используя оттуда строку или выражение. здесь обратная ситуация: рифмовка «славно» – «забавно» позаимствована Вяземским у Пушкина.

Но у слова «славно» есть и другое значение – «известно», «хвалимо», «знаменито» (Даль; IV, 215). У того же Вяземского в стихотворении «Эперне» читаем:

 
«Моэт – вот сочинитель славный!
Он пишет прямо набело,
И стих его, живой и плавный,
Ложится на душу светло». (1838)
 

А у Е.А. Баратынского в стихах Д. Давыдову 1825 г. эпитет «славный» повторяется целых три раза все в том же значении «известно-знаменито»:

 
«Пока с восторгом я умею
Внимать рассказу славных дел,
Любовью к чести пламенею
И к песням муз не охладел,
Покуда русский я душою,
Забуду ль о счастливом дне,
Когда приятельской рукою
Пожал Давыдов руку мне!
О ты, который в пыл сражений
Полки лихие бурно мчал
И гласом бранных песнопений
Сердца бесстрашных волновал.
Так, так! покуда сердце живо
И трепетать ему не лень,
В воспоминанье горделиво
Хранить я буду оный день!
Клянусь, Давыдов благородный.
Я в том отчизною свободной,
Твоею лирой боевой
И славный год войны народной
В народе славной бородой!»
 

Очень часто эпитет «славный применяется к воинским подвигам и военным победам. Так, в стихах Г.Р. Державина «На взятие Измаила» эпитет славный (и его вариации) использован пять раз. Трижды его использовал В.А. Жуковский в «Певце во стане русских воинов».

Думая про себя, что испытать любовное приключение – славно, граф заранее представляет себе рассказ о своем «подвиге», пусть не военной, но «победе» и «похвальную молву» среди знакомых и друзей, соотносимую с понятием «слава».

Я, кажется, хозяйке мил – в данном случае используется другое значение слова милый – желанный, достойный любви и даже «заставляющий себя любить» (Даль; II, 325).