Текст книги "Неотразимая"

– Кто это?

– А, это… Это Дав Локлин… Он был когда-то любимчиком Ричарда. Но сначала кончились мир и согласие, а затем Ричард и вовсе изгнал его из рая. – В голосе Дана звучала нескрываемая радость. И тут он сказал совершенно сознательно, чтобы проверить ее реакцию. – На дам он действует, как на кошек валерианка, стоит ему появиться – и они уже готовы.

Да, все так. Легкая гримаска отвращения, еще холоднее и надменнее лицо. Она не стала ни о чем расспрашивать и неохотно отложила альбом.

– Здесь действительно масса сведений… Благодарю вас.

– Ну что вы, это доставило мне удовольствие, – запротестовал он, держа в памяти информацию, которую она дала ему, не подозревая об этом. – Истинное удовольствие.

Хелен Темпест откашлялась.

– Мне пришло в голову, – сказала она и солгала, потому что уже несколько дней не думала ни о чем другом, – что я еще не показала вам дом.

Элизабет Шеридан отложила книгу.

– Можно не торопиться, – неторопливо ответила она. – У меня есть время.

– Тем не менее. – За неимением никаких других причин, Хелен ссылалась на принятый порядок. – Мне хотелось бы сделать это скорее. – Именно эти слова она повторяла про себя, репетируя перед зеркалом, глядя на череп. Помни, кто ты, говорила она ему, и в ответ слышала злобное эхо: и что ты сделала. Да, в последнее время она делала многое. Она вспоминала то, что считала давно забытым, упрятанным в глубинах мозга. Пока из-за приезда Элизабет Шеридан ее прошлое не всплыло – отнюдь не ставшее менее ужасным с годами. Но она больше не могла прятать голову в песок. – Вы понимаете, что за один раз дом невозможно обойти? Может быть, нам устроить общий осмотр, чтобы вы могли оценить планировку и размеры собрания? Ознакомившись с ним, вы всегда сможете на досуге прийти туда еще раз.

Элизабет поднялась на ноги. Они были почти одного роста, Элизабет всего на несколько дюймов выше.

Хелен повернулась и пошла.

– Начнем с Великолепного зала… – Они шли по мозаичному полу, шаги отдавались эхом. – Мы зовем его Великолепным, потому что он самый большой из пяти во всем доме и потому что здесь висят фамильные портреты.

Зал был просторный, высокий, с шахматным полом из блестящего мрамора. По другую сторону массивной входной двери с огромными медными замками и засовами, сияющими, словно зеркало, стояли два георгианских стула от портшеза, с алой кожаной обивкой, медными шляпками гвоздиков, на них когда-то сидели носильщики. Над дверью висел флаг острова, цветов рода Темпестов с их гербом; тускло-синий и алый, с вышитым золотом девизом: «Я ВЫЖИВУ!» В центре зала находилась огромная мраморная консоль, на которой стояла изумительная ваза династии Мин, полная сирени, а перед ней лежала книга для посетителей в кожаном переплете и на медном подносе множество авторучек. Обитую зеленым сукном дверь, ведущую на нижнюю лестницу, закрывал великолепный экран. Над ним, на ореховых панелях стены, висело чиппендейловское зеркало с резьбой в китайском стиле и такими же двумя подсвечниками. На равном расстоянии друг от друга стояли восемь якобитских стульев с замысловато изогнутыми спинками и алыми парчовыми сиденьями с золотой отделкой. И повсюду лился из-под свода купола солнечный свет, лучи заставляли сиять уотерфордскую люстру, начищенная медь отбрасывала солнечные зайчики на портреты вдоль широкой лестницы, оживляя их краски.

Хелен остановилась у первого, во весь рост, портрета якобитского джентльмена в зеленом бархатном наряде, отделанном золотом, с рубиновой серьгой в ухе и рубиновым кольцом на пальцах руки, лежавшей на украшенной драгоценными камнями рукояти меча. У него были золотистые волосы с легким зеленым отливом и дерзкие зеленые глаза. Вид он имел высокомерный.

– Основатель, – сказала Хелен, показав на него жестом, в котором явно заметна была гордость. – Досточтимый Ричард Темнеет I, он был другом Якова I, который дал ему земли в Вирджинии, где он основал династию и построил первое Мальборо, сгоревшее, когда семья после революции покинула Америку. – Она вытянула руку и нажала одну из резных роз на раме портрета, и он отодвинулся в сторону, открыв небольшую, с сиденьями, кабину лифта. – В последние годы жизни моей матери стало трудно подниматься по лестницам, и мы должны были установить лифт. – Она вернула портрет на место. – А это его жена, леди Арабелла… и их сын, Фрэнсис…

Портреты следовали в хронологическом порядке, сменялись одежды, но очень часто встречались те же самые лица, похожие глаза и волосы. Глаза были зелеными, сверкающими. Каждый изображенный был в роскошных одеждах, с ослепительно сиявшими драгоценностями. По мере роста власти и богатства Темпестов росло их великолепие. Хелен знала всех. Имя, история, положение в фамильной иерархии. Для нее это были не просто нарисованные лица, это были люди, которые жили в этом доме, ходили по его коридорам, спали и ели здесь. Их кровь текла в ее жилах, и ее поза, осанка, взгляд выдавали ее гордость. По мере того как они поднимались по ступенькам, она выпрямлялась еще сильнее, голова ее откинулась, лицо посветлело. Когда они дошли до Верхнего зала и, обойдя его кругом, приблизились к огромному портрету кисти Сарджента, она протянула к нему руку и объявила:

– Мои дедушка и бабушка, Николае Темпест IV и его жена Шарлотта, с детьми, Фрэнсисом, моим отцом, и Викторией. Портрет был написан по случаю трехсотлетия основания династии в 1903 году.

Они располагались перед портретом Основателя, стоявшим на мольберте в Великолепном зале. Николае Темпест, высокий, светловолосый мужчина со спокойным и гордым лицом. Его жена, некрасивая, но, несомненно, изящная, волосы причесаны а-ля Помпадур, в алом бархатном платье, украшенном тончайшим кружевом, на котором мягким блеском переливались бесценные жемчужины, часики-брелок с бриллиантами были приколоты у нее на груди, а с плеч спускалась соболья накидка. Сын, Фрэнсис, был точной копией отца, а дочь, Виктория, некрасивая, как и мать, отличалась крепостью и ярким румянцем.

– Бабушку очень любили на острове… она основала здесь больницу, которую мой брат перестроил и сильно расширил.

Хелен прошла вперед и остановилась перед последним портретом.

– А это… – Она с любовью смотрела на портрет. – Это портрет работы Филипа де Лашло, портрет последней семьи Темпест. Мои родители и их дети. Мой брат Ричард, братья-близнецы Чарлз и Николае и я… – В ее глазах была грусть, страдание, желание оставаться частью прежней семьи. – Он был написан в 1931 году по случаю совершеннолетия Ричарда.

Фрэнсис Темнеет, в расцвете сил, стоял, держа за руку десятилетнюю Хелен, в скромном белом батистовом платьице с синим атласным кушаком и такого же цвета бантами в пышных волосах. Она робко стояла рядом с ним, скрестив ноги в белых носках и открытых кожаных туфлях на низком каблуке. Мать стояла между двумя близнецами, обнявшими ее за талию. Ее белокурые волосы были подвиты по моде того времени, на ней было платье из тонкого шелковистого бархата, золотистый кушак перехватывал талию, а с шеи спускалась длинная, до колен, нитка жемчуга. Справа от отца стоял наследник, Ричард Темпест, двадцати одного года. Необыкновенно красивый молодой человек в небрежной позе стоял у портрета, так что в глаза бросалось удивительное его сходство с человеком, жившим триста лет назад. Эти двое могли бы обменяться одеждой, и никто бы не заметил подмены. У него были такие же золотистые, с зеленоватым отливом волосы, такие же зеленые глаза, то же высокомерное выражение, но к тому же еще иронический блеск в глазах, насмешливо изогнутые в улыбке губы. Он знал, кто он, знал, что он красив, знал, что на его лицо будут заглядываться.

– Последняя семья Темпестов, – повторила Хелен, и ее голос дрогнул.

– Что случилось с вашими братьями-близнецами?

Неожиданный вопрос вывел Хелен из равновесия, она даже покачнулась.

– О… Они погибли в авиакатастрофе. Они возвращались из Европы со своим учителем. – Ее печальный голос был едва слышен. – Мать не сумела пережить этого, ее здоровье пошатнулось, и она умерла вскоре после начала войны. А отец… – У Хелен перехватило голос, было понятно, что отца она обожала. – Отец погиб в Лондоне, во время бомбежки, когда был разрушен старый дом Темпестов… Ему было всего 57 лет, – сказала она шепотом, – а я… я осталась только с братом.

– Больше Темпестов нет?

– Есть в Англии, но не здесь, на Багамах. У сестры моего отца есть сын, но, разумеется, он не Темпест. – Хелен медленно повернулась, почти неохотно, как будто заставляя себя взглянуть не на портрет, а на живое лицо. – Вы – Темпест… – Слова прозвучали растерянно, будто она все еще не могла этому поверить.

– Я знаю. Я все время видела свое собственное лицо на этих портретах. – Элизабет обернулась, ее взгляд скользнул по лицам давно умерших, но не забытых ее предков. – Они все выглядят такими уверенными в себе.

– Они и были такими. – В голосе Хелен снова слышалась гордость. – Они были членами великого рода.

Он был их судьбой, и как отдельное личности они посвящали себя продолжению величия семьи. Как еще возникают великие роды? – Гордость Хелен сменилась унынием. – Теперь все кончилось… Семьи нет, есть просто ряд отдельных лиц.

Хелен медленно обернулась кругом, и ее прекрасные аквамариновые глаза встретили взгляд изумрудных глаз Элизабет. В голосе звучала горечь, когда она снова протянула руку к картине Лашло:

– Да. Это последняя подлинная семья Темпестов… – Она печально смотрела на портрет.

– Мне всегда казалось, – заметила Элизабет, – что прежде возникает гордость самим собою. – Она чуть улыбнулась и отвернулась от портрета. – Как, по-вашему, я похожа на него?

– Вы – его копия, – ответила Хелен приглушенным голосом. Она принялась крутить на пальце кольцо с огромным аквамарином. Потом повернулась и пошла к покрытым резьбой и позолотой двустворчатым дверям, расположенным между двумя последними портретами. Она взялась за ручки, сделанные в виде завитков.

Подождала, пока Элизабет догонит ее, затем легко нажала на ручки, и двери мгновенно и неслышно отворились Хелен вошла, глубоко вдохнула воздух, затем пропустила Элизабет вперед, прежде чем закрыть двери.

Но когда Хелен снова обернулась к Элизабет, то чуть не открыла от удивления рот. Элизабет Шеридан изменилась. Тело ее трепетало. Бесстрастность исчезла.

Щеки горели, глаза блестели от удовольствия. Хелен была удивлена, пока не поняла, что произошло. И ее собственная радость и облегчение вылились в чудесную, преобразившую ее лицо улыбку. Потому что она поняла, ее страхи были напрасны. Дом сам выступил в ее защиту. И она молча последовала за Элизабет, когда та, подобно благоговеющему паломнику, медленно шла по аладдиновой пещере, носящей имя Мальборо.

Свет проникал сквозь опущенные жалюзи, превращая комнаты в подводный мир. Казалось, вот-вот бесшумно проплывет мимо рыбка с чешуей изумительной расцветки. Хелен подняла жалюзи, и в окна хлынуло солнце, заставив серебро и хрусталь ослепительно засверкать, а фарфор и расшитые ткани заблестеть. Не раздавалось ни звука, и тишина ласкала слух. Чудесные толстые ковры скрадывали шаги. Ощущалось присутствие дома – доброе, снисходительное; так снисходительна красавица, сознающая, что равных ей нет.

Из бесконечных путешествий по миру Темпесты привезли в Мальборо массу чудесных вещей, а безошибочный вкус Хелен совершил отбор. Из сокровищниц и кладовых она извлекла все самое лучшее и создала красоту, поражавшую взгляд и отнимавшую голос. Никогда еще она так не радовалась делу своих рук.

Нигде не было ни пылинки. Горничные уже убрались, а Хелен уже поставила цветы. Каждое утро двое слуг катили за ней тележки с цветами, а она обходила дом, расставляя свежесрезанные цветы по фарфоровым, серебряным и хрустальным вазам. Их аромат уже пропитал воздух.

Хелен видела, что Элизабет потрясена. Это было заметно по ее приоткрытым губам, сияющим глазам, восторженному виду, с которым она рассматривала сочетания самых изысканных тонов: мягкого блекло-розового, нежного серебристо-голубого и звучного лимонного. Громадные зеркала висели на штофных обоях, отражая сказочную французскую мебель старого благородного дерева: ореха, розового и красного дерева. Расписные потолки гармонировали с коврами, на которых стояла не имеющая себе равных по пышности мебель времен Людовика XV и Людовика XVI. Стены украшали гобелены, или спиталфилдский шелк, или резные деревянные панели.

Всюду висели картины. Здесь были работы кисти замечательных английских художников: Тейнсборо, Рейнолдса, Лоренса и Стаббса, причем место для них было тщательно выбрано. Портрет работы Гейнсборо, изображающий леди Софию Темпест в платье льющегося синего атласа, перекликался с лионским шелком кресел и портьер, а к желтым розам на ее соломенной шляпе были подобраны стоящие в вазах цветы.

В результате ошеломляющая красота окружающего пробила сдержанное спокойствие Элизабет.

Хелен не ждала такого отклика. Она неслышно шла сзади либо открывала двери, давая Элизабет возможность проскользнуть сквозь резные позолоченные двери и увидеть все новые захватывающие дух интерьеры.

Она наблюдала, как Элизабет склоняется над букетом роз в великолепной китайской вазе, эмаль которой была так ярка, что казалась только что нанесенной, и трогает нежные цветы, ласково касаясь их тонких лепестков.

Не обменявшись ни словом, они обошли дом. Молчаливый восторг Элизабет был красноречивее слов.

Сердце Хелен успокоилось. Впервые со времени прибытия Элизабет в Мальборо к ней вернулось спокойствие духа. И она могла лишь про себя возносить благодарность Мальборо и тому, кто – или что – пробудил в этом холодном, сверкающем, как драгоценный камень, сердце, жаркий отклик. Ее беспокойство, все ее страхи… как могла она усомниться в Мальборо? Разве дом когда-нибудь подводил ее? Но никогда еще она не встречала такой полной, изумляющей отдачи. А уж меньше всего ждала ее от Элизабет Шеридан! Она знала теперь, знала с непоколебимой уверенностью, что Мальборо в безопасности, что ей самой ничто не угрожает и что так будет всегда. Эта женщина не причинит им вреда. Эта паломница, припавшая к дорогим ее сердцу реликвиям…

Наконец, после двух самых замечательных часов в жизни Элизабет Шеридан, они снова поднялись и вошли в Верхний зал через двустворчатые двери с другой стороны. Хелен закрыла их за собой, приложив ладони к резному дереву, как бы пытаясь ласковым прикосновением выразить свои чувства. Но когда она повернулась к Элизабет, улыбка замерла у нее на губах.

На нее вновь глядело классической красоты спокойное лицо. Хелен потеряла дар речи.

– И все это сделали вы? – спросила Элизабет.

– У меня были возможности… – запнулась Хелен.

– Возможно, но вы совершили невероятное. Я видела все, что можно, в Англии, но это… – Элизабет глубоко вздохнула.

– Я рада, что вам понравилось, – прошептала Хелен, тронутая до глубины души. – Я часто прихожу сюда. Вы заметили, здесь успокаиваешься и отдыхаешь.

– Да. – Голос Элизабет звучал отрешенно. – У каждого из нас своя религия.

Поколебавшись, Хелен отважилась спросить:

– Я думаю… Возможно, у нас с вами одна религия?

– Прекрасное во всех его проявлениях. – Она чуть улыбнулась. – Я выросла среди коричневых стен и натертого линолеума. Я не представляла себе, каким может быть дом, пока однажды летом не оказалась в Аппарке. С тех пор я всегда смотрю такие дома, как только представится возможность.

– И я, – в восторге воскликнула Хелен. – Когда я создавала Мальборо, я тоже объездила их все. – Она всплеснула руками. – Теперь вы сможете ходить по этим комнатам, когда захотите.

– Непременно захочу, – уверила ее Элизабет.

Хелен расцвела, но ее тут же снова обдало холодом от практического вопроса, который задала Элизабет:

– Наверное, содержать это страшно дорого?

– Полмиллиона фунтов в год.

Она ждала, что Элизабет вздрогнет, но та только спросила:

– Этого хватает?

– На все нужны деньги. Я каждый год осматриваю ткани и проверяю все собрание. Я всегда сама чищу фарфор и хрусталь, а специальная фирма время от времени приезжает чистить ковры и мебель. В доме поддерживается постоянная, автоматически контролируемая температура, а я предохраняю комнаты от солнечных лучей. Солнце здесь очень сильное и может повредить ткани и краски. – Хелен казалось, что нужны объяснения. – Собрание, конечно, каталогизировано, и вы можете, если хотите, ознакомиться…

– Да, конечно. Благодарю вас.

Они медленно шли обратно по залу. Элизабет явно не хотелось уходить.

– И вы все делаете сама? Без домоправительницы?

– Я веду дом сама… Мозес, наш дворецкий, помогает мне, и мне повезло, что в доме много прислуги… да, я делаю все сама. Мой брат предоставлял все это мне.

Элизабет Шеридан повернулась к ней.

– Да. А потом оставил все это мне.

– Я бы никогда не поверила, если бы не видела своими глазами, – немного времени спустя рассказывала Хелен Касс. – Она способна чувствовать, Касс, она чувствует – и глубоко! Видела бы ты ее реакцию!

Казалось, это произвело на Касс впечатление, однако на самом деле ее голова была занята совсем другим, и она слушала Хелен вполуха. Благодаря долгой практике она выглядела, словно, кроме рассказа Хелен, ее ничто не интересовало. На самом же деле ей не давал покоя внезапный отъезд Марджери и Дана. Между ними существовал какой-то нечестивый сговор. То, что они уезжали порознь, не имело никакого значения. Дан, как обычно, был спокоен и сдержан, но Марджери внезапно преисполнилась радости, и, принимая во внимание то, что с тех пор, как стало известно завещание, она переживала зиму своей тревоги, такая перемена не могла ускользнуть от Касс. Она не видела причин, почему бы Марджери воспрянуть духом. Конечно, при ней осталось ее обычное содержание, но сумма была ничтожной по сравнению с ожидаемой. Значит, дело в чем-то еще. Андреа Фарезе? Касс приходилось слышать, что он жеребец первостатейный, считалось, что он может переспать с кем угодно, кроме, скажем, железнодорожного рельса. Наконец-то Марджери нашла кого-то подходящего для всех своих штучек. К тому же она сказала, что собирается вернуться в Италию. Но все же… Может ли женщина, возвращаясь с пустыми руками к любовнику, которому обещала полмира, выглядеть так зажигательно? Дан никогда ничего не говорил, если не преследовал каких-то целей, но Марджери не отличалась особым умом, а секс и безделье разума ей не прибавили.

В Италию, так я и поверила, думала Касс, наблюдая за процессией слуг, несущих вниз по лестнице чемоданы. Дан уехал раньше, а сейчас, наверное, уже в воздухе, отправился в Нассау, если верить его словам. Марджери набила самолет своим багажом. «Я должна теперь жить бережливо», – объяснила она. Прекрасно, но где она собиралась жить?

– ..и я, как прежде, буду заниматься домом, – продолжала Хелен с удовольствием. – Она сама попросила меня, Касс. Сказала, что только я на это способна… Она даже спрашивала, не нужно ли для этого еще денег.

– Замечательно. Я очень рада за тебя, Хелен… а сейчас, прости, мне надо сказать кое-что Марджери.

Марджери как раз спускалась по лестнице, ухоженная, накрашенная, в кремовом брючном костюме от Сен-Лорана, в щегольской мужской шляпе на своей львиной гриве.

– Позволь шепнуть тебе на ушко, – Касс решительно отвела ее в сторону.

– Не думай, что, раз ты уезжаешь, тебе позволено нарушить договор. Скажи кому-нибудь хоть слово, тут же лишишься содержания.

Марджери выдернула руку.

– Я никогда не обременяю своих друзей рассказами о семье! – выпалила она.

– Конечно! И, как я вижу, у тебя нет ни того, ни другого.

Марджери возмутилась, а Касс сурово посмотрела в накрашенные глаза.

– Я пошутила. Но никому ни слова…

Марджери обрушилась на Касс:

– Что, сменила пластинку? Думаешь, я не вижу, что ты поешь с ее голоса? Иди, подлизывайся дальше!

Вздохнув под тяжелым взглядом Касс, она поспешила вниз.

– Не беспокойся! У меня есть занятия получше!

Касс стояла все там же, кусая ноготь большого пальца, когда к ней подошла Хелен.

– Касс… ты не видела Ньевес?

– Нет, а что случилось?

– Мозес сказал мне, что она сегодня утром отправилась на лодке в Нассау и до сих пор не вернулась. – Хелен была взволнованна. – Ньевес никогда не бывает в Нассау одна… к тому же она всегда говорит мне, куда собралась. – Она колебалась. – Но она очень настроена против Элизабет.

Касс отметила, что Хелен назвала только имя, но не подала виду. Иначе Хелен не станет делиться с ней своими тайнами.

– Вы подружились? – спросила она, криво улыбнувшись. Без всяких на то причин эта мысль огорчила ее.

– Ну… – Хелен снова заколебалась. – Я бы сказала… мы достигли некоторого взаимопонимания.

– Ей действительно понравился дом? – Теперь Касс припомнила, что рассказывала Хелен.

Хелен в раздумье покачала головой.

– Если бы речь шла о ком-то еще, а не о Элизабет Шеридан, я бы скорее сказала, что она влюбилась.

Касс чуть сдвинула брови. Это не вязалось с характером Элизабет, каким она его себе представляла.

– Она сказала мне – все, что хотите, все, в чем будете нуждаться.

Касс почувствовала себя задетой.

– Хотя почему бы и нет? – сказала она легко, обратясь к здравому смыслу. – Она вовсе не глупа, как ты знаешь. И понимает, что не сможет вести такой дом.

Хелен снова покачала головой.

– Мне кажется, она может делать все, что задумает.

Она могла бы руководить Организацией.

– Ну, тебе – твое дело, мне – мое, – заметила Касс. И, не удержавшись, добавила:

– Но ты ведь понимаешь, что наше преимущество в том, что мы умеем что-то делать. Я не поверю ни на минуту, что от нее может быть какой-то толк.

– Я понимаю, – сказала Хелен, несказанно удивив Касс. – Она не очень хороша с людьми, но она ценит красивые вещи, мастерство, изящество. – Она все покачивала головой, не решаясь поверить в свою удачу. – За ее невозмутимостью кроется многое, Касс. Я сегодня видела своими глазами. Знаешь, будто я отперла потайную дверку… и оттуда вышла Элизабет Шеридан, которую я не узнала. Теплая, и чувствующая, и…

– Человечная? – подсказала Касс.

Лицо Хелен посветлело.

– Да, именно. Внезапно ожившая.

Ожившей чувствовала себя и Ньевес. Она пребывала в волнении, предвкушая радостную встречу, хотя никак не могла перестать нервничать и чувствовать себя виноватой. Все оказалось необычайно просто. Она наняла лодочника, попросив его отвезти ее в Нассау, затем отослала обратно, сказав, что весь день собирается ходить по магазинам, а когда захочет вернуться – позвонит домой. Как только лодка скрылась из виду, Ньевес не мешкая отправилась в контору «Бритиш Аэрлайнз» и купила себе билет до Дублина (через Лондон, в один конец).

Она позаимствовала толстенькую пачку банкнот из ящика Хелен, где лежали деньги на хозяйство, и сейчас выбирала в расписании рейс подешевле. У нее был при себе паспорт и большие солнечные очки, которые она надела, покупая билет. Затем она прошла по Бей-стрит и купила себе сумку и немного белья, несколько футболок, толстый свитер и первые в жизни джинсы.

В туалете аэропорта Ньевес переоделась и, робея, вышла в зал ожидания. Уселась в кресло, спрятавшись за разворотом газеты, и стала ждать, когда объявят ее рейс. Она решила, что если ее станут искать, то, может быть, не обратят внимания на девочку-подростка, одетую, как все. Она рассталась со своим всегда аккуратным «хвостом», расчесала волосы и распустила их по плечам, позволив прядям упасть на лицо, как было принято в подростковой моде. Она также обзавелась большой соломенной шляпой, которая, в сочетании с очками, скрывала пол-лица. Замаскировавшись таким образом, она тем не менее то и дело заливалась краской и была убеждена, что все на нее смотрят. Когда же наконец она оказалась в группе пассажиров, шагавших к самолету, то, нагнув голову, постаралась затеряться среди них.

Ньевес должна была лететь туристическим классом, и это показалось ей захватывающе интересным, раньше она летала только частными самолетами, как правило, принадлежавшими Организации. В этот раз все было совершенно по-другому – теснота кругом, и вдобавок высокая толстая дама, едва умещавшаяся на сиденье, оказалась ее соседкой.

Едва самолет взмыл в воздух, дама принялась за вязание. Ньевес со страхом ждала, что та захочет скоротать время за беседой, но потом заметила, что дама вывязывает характерный немецкий узор, а по ее разговору со стюардессой поняла, что дама слабо владеет английским. С облегчением Ньевес устроилась поудобнее на сиденье и заснула.

Когда она прилетела в Дублин, было холодно и шел дождь. Она натянула свитер и принялась искать такси.

Шофер оглядел ее с головы до ног. Джинсы, распущенные по плечам волосы, отсутствие багажа не вязались с ее речью. Когда же она назвала адрес, он с неудовольствием сказал:

– Так это же все шестьдесят миль!

– Я заплачу вам, – высокомерно ответила Ньевес.

– Поздновато молодой даме ехать одной в такую даль, в Галуэй!

– Меня ждут! – не задумываясь, солгала Ньевес. – Я только что звонила туда, и мне велели взять такси.

Меня ждут.

– Надо надеяться. Куда, вы сказали? В Килмарран, что ли?

– Да… Там живет мистер Дэв Локлин. Кинорежиссер, – сообщила Ньевес.

– А, Дэв Локлин… не тот ли, что поставил в прошлом году отличную пьесу в Театре аббатства?.. – И он открыл дверцу.

Здесь, на последнем этапе своего путешествия, Ньевес обнаружила, что ее восторги сменились тревогой.

Она мысленно вернулась назад и поразилась. Ей раньше не приходило в голову, что отчаяние может завести так далеко. Да, я в отчаянии, думала она с вызовом. Но ее решимость уже была подточена чувством вины и мыслью о беспокойстве, которое она причинила близким.

Дэв все объяснит, подумала она. Он знает, что делать.

Как всегда.

Как только машина свернула с главного шоссе, она взглянула в окно и узнала, даже в темноте, знакомые места. Она сидела на краешке сиденья, прижавшись лицом к стеклу.

– Вот сейчас… вот те большие ворота и есть Килмарран!

Ворота по обыкновению были открыты, и пока автомобиль приближался к освещенным окнам большого дома, Ньевес ерзала на сиденье, держась за ручку дверцы, и не успел он остановиться под облезлым гипсовым навесом крыльца, как она уже изо всей силы колотила железным дверным молотком. Почти сразу же входная дверь отворилась, и она, заливаясь слезами, кинулась в объятия высокого смуглого мужчины, вышедшего ей навстречу.

– Дэв… о, Дав!

Таксист опустил сумку Ньевес у ее ног.

– С вас тридцать фунтов.

Ньевес, вся в слезах, замешкалась, и Дэв сам взял у нее свернутые трубочкой банкноты и расплатился с шофером, прибавив щедрые чаевые.

– И доброй вам ночи! – ухмыльнулся тот в ответ.

В большом холле, где с потолка свисала прекрасная, но давно не чищенная уотерфордская люстра, Дэв Локлин достал носовой платок из кармана брюк.

– Возьми… сегодня и так сыро.

Но Ньевес никак не могла выпустить из рук его рубашку, мокрая щека прижималась к его груди.

– Я должна была приехать, Дэв. Непременно! Мне больше ничего не оставалось… о, Дэв, как же мне было плохо!

Дэв приподнял ее лицо за подбородок и вытер слезы носовым платком.

– Ладно… Ты все мне потом расскажешь. Действительно, должно было случиться что-то ужасное, чтобы ты сбежала оттуда.

– Да, там было жутко. Ты просто не представляешь себе.

– Нет, но надеюсь, что ты мне расскажешь.

Ньевес шмыгнула носом, с обожанием вглядываясь в смуглое испанское лицо с ярко-синими ирландскими глазами.

– Я затем и приехала… я знала, что должна…

– Тогда пошли. У меня есть кофе и сандвичи.

– Чудесно! В самолете еда была жуткая! Неужели люди это едят?

– Небогатые люди едят. Ты ведь никогда не видела, как живут другие люди, верно?

Лицо Дэва озарилось улыбкой, и Ньевес засмеялась с облегчением. Он не сердится. Он, как всегда, добрый и надежный.

Она с беспокойством взглянула на него.

– Тебе звонили из Мальборо?

– Да. Три раза.

Ньевес покраснела.

– Наверное, они беспокоятся…

– Конечно. Когда скромная и робкая девица вроде Ньевес Боскомб вдруг решает совершить побег, да еще рейсовым самолетом – станешь беспокоиться. И гадать, почему она это сделала.

Ньевес опустила голову.

– Я просто не представляла, что еще можно сделать.

– Давай позвоним им и скажем, что ты здесь.

А потом расскажешь мне, почему.

Он ввел ее в большую комнату со следами былого великолепия, где мебели было немного, а в большом камине горел огонь. Комнату освещала единственная лампа над большим, в порезах и пятнах, столом, на котором стоял кинопроектор и лежали сотни футов 35-миллиметровой пленки. Ньевес кинулась к столу, восклицая:

– Дэв! Это последнее, да?

– Да. Я как раз занимаюсь монтажом – вернее, пытаюсь. Когда Касс не отрывает.

Ньевес выглядела смущенной.

– Прости, – прошептала она. Затем она подошла к камину и встала к нему спиной, растирая соблазнительную попку, занемевшую от долгого сидения.

– А Лоуренс? Куда он делся?

– Он на Сотбис. – Дэв наливал кофе из помятого серебряного георгианского кофейника в треснувшую чашку рокингемского фарфора.

– Ой, Дэв, у тебя так скоро ничего не останется!

– Кроме самоуважения, – усмехнулся он, показав белые крепкие зубы. – Ну, оставь это… смотри, вот сандвичи, которые Томас для тебя приготовил.

Сандвичи представляли собою толсто нарезанные куски жареного мяса с еще более толстыми ломтями хлеба. Ньевес не могла оторваться от них.

– М-м-м-м, как я люблю Томасовы сандвичи… в Мальборо никогда не делают таких. – Голос и лицо ее были по-детски восторженными. – А как я люблю Килмарран! Это всегда было мое самое любимое место после Мальборо. – На ее лицо набежала тень. – А теперь самое любимое… Теперь я ненавижу Мальборо! Ненавижу!

Дав поглядел на нее из-под невероятно длинных и загнутых, как у женщины, ресниц.

– Расскажи, – сказал он мягко, наливая себе кофе.

И вдруг понял, что голоден, что целый день ничего не ел. Когда он работал, то забывал о еде. – Не может быть, что все так плохо.

– Ужасно! – с жаром воскликнула Ньевес. – Ты просто не знаешь…

Дверь открылась, и появился крошечный человечек в старинном костюме дворецкого.

– А, так она приехала!

Ньевес оставила сандвичи и кинулась с распростертыми объятиями к Томасу.

Он обнял ее, похлопал по плечу.

– Убежала, да? – спросил он хриплым голосом.

– Только ради тебя, Томас, ради тебя.

– Обманщица! Но меня ты не проведешь так, как ему это удается! – И он мотнул головой в сторону мирно жевавшего Дэва.

– Спасибо за сандвичи, – попыталась задобрить его Ньевес. – Я как раз говорила Дэву, что никто больше не умеет таких делать.

– Ничего не скажешь, умею, – ответил Томас, сердито взглянув на Дэва. – Жаль, что мы не закололи для тебя откормленного тельца, мисс. – Он ущипнул ее за подбородок темными от въевшейся сажи пальцами. – Я разостлал постель в Голубой комнате, – обратился он к Дэву. – Простыни разрозненные, но почти не сырые!