Текст книги "Северные баллады"

Алый парус

Прошло много времени. Она нехотя собиралась на свидание. Собиралась лишь потому, что внутренний голос шептал: «Иди. Сколько можно казнить себя за прошлые глупости!»

Он смущенно поцеловал ее в уголок губ. Идя с ним под руку, Олеся чувствовала: он весь свой… Взрослый, сильный, разумный. Мужественный и нежный… Было спокойно и радостно находиться с ним рядом. Ласковые прикосновения поражали волшебством, как нечто эфирное, как близость пушистого лисьего меха.

В шесть утра на Олесю смотрели сияющие, восхищенные глаза, похожие на зеленые звезды. Невозможно было уснуть: хотелось дотрагиваться еще и еще, чувствовать запах, чтобы убедиться в реальности происходящего.

Любовь возрождает людей, как настоящее чудо. И обольщаться не хотелось, и верить не хотелось, но счастье подхватило и унесло в небеса.

Ее тянуло к его душе и его телу, она говорила с ним, она занималась Любовью с большой буквы, но никак не могла им насладиться. И стали неважны любые обстоятельства. Олеся не понимала уже: то ли рядом с ней кружится лисица-призрак, то ли она сама неясной тенью движется по земле. А может быть, она наконец попала в свой собственный, родной мирок, где ей и положено жить.

У настоящей любви с годами появляются новые грани. Первые восторги не длятся вечно, но им на смену приходят более глубокие чувства, рожденные в испытаниях, ошибках и боли, когда уже не существует ни заблуждений относительно друг друга, ни розовых очков, ни стремления подогнать другого под наивные представления своей юности. Когда появляется новое восхищение и осознание преданности, люди могут вместе идти в бесконечность, открывая новые горизонты.

Безумная сказка

Олеся подняла голову и увидела трепещущий на ветру желтый клен. А перед внутренним взором еще стояло лицо гордого средневекового правителя, – лицо, схожее своими чертами с ее собственным.

«Прости, дед, но, по-моему, эта вещь не нужна здесь», – поежилась Олеся и, размахнувшись, бросила клинок далеко в волны.

Из-за леса показалась туча, сверкавшая беззвучными молниями. Сладко запахло дождем, и Олесю охватило беспричинное счастье.

Вокруг шумела разноцветная листва. Проглядывавший сквозь нее месяц напоминал профиль гордого Кнутсона, силившегося донести до Олеси что-то еще. Рядом, казавшиеся маленькими лохматыми тучками, танцевали его жёны.

«Зачем ты говоришь со мной? – крикнула она. – От истории давно остался пепел, жизнь идет здесь и сейчас.

 
«Погасла последняя краска,
Как шепот в полночной мольбе…
Что надо, безумная сказка,
От этого сердца тебе¹⁵?»
 

Олеся вбежала домой, села возле окна и вдруг почувствовала на себе посторонний взгляд. У порога стоял Антон, заложив руки за спину, и молча, пристально, как когда-то на фабрике, смотрел на нее…

В ту же минуту хлопнула входная дверь, и из прихожей раздался веселый голос Ильи: «Солнце! Ты где?»

Помертвевшая Олеся на ватных ногах двинулась к выходу из комнаты и тем самым приблизилась к Антону. Она и длинноволосый копатель снова находились рядом. Он был тем же, она – другой: старше, спокойнее, счастливей.

Она протянула руку, но, как когда-то с Юккой, не почувствовала прикосновения.

– Вот как. Яне знала… – прошептала она сдавленно и испуганно. – Но все-таки я скажу… Ты требовал от меня чувств, на которые не был способен сам. На них был способен Юкка, а я перепутала вас… Потому что ходила на семьдесят лет назад, как к себе домой… Это было давно. Я ошибалась. Во всём!!! И я за тебя молилась.

– Спасибо, я знаю. Ты одна… Благодаря тебе я, наконец, ухожу. Хотел проститься. – В голосе сквозили чуждые ему при жизни смирение и благодарность. Через минуту он исчез.

Олеся выбежала в прихожую, горячо обняла мужа и умиротворенно замерла, уткнувшись лицом в любимую лисью шубку Он был тем самым Единственным из давних девичьих грез…

«Посмотри, что я принес!» – тормошил ее Илья. Олеся нехотя подняла голову. Возле двери лежали стопки ее только что изданных книг.

2006

Невеста из Або

Облачившись в неброское суконное платье, я вышла к берегу Ауры. Солнце искрилось в воде, слепя глаза. Со стороны моря веяло прохладой.

Неподалеку шумели босоногие матросы, швартуя прибывшие корабли.

У причала с угощениями в руках толпились женщины, желая скорее обнять любимых.

Ожидаемый мной корабль опять не пришел. Глотая слезы, я побрела по набережной мимо купеческих домов. Навстречу попадались нарядные пары и рыцари в тяжелых доспехах. Проехал герцог со своей молодой женой. Говорили, что он взял ее за красоту, не смотря на худой род.

Чтобы заглушить тревогу и отвлечься от нараставшей грусти, я думала о новых товарах, что привезли сегодня купцы. Скоро их выставят на площади, и Бертольд купит мне заморские обновки.

Взобравшись по камням, я заглянула в окно отцовского дома. Маленькое неровное стекло искажало пространство комнаты, где я знала каждый уголок. За этой мутной чертой еще жило мое детство. У окна стоял резной столик, заваленный разноцветными безделушками, подле обожженного камина пылилась медвежья шкура, а в углу высились стопой толстые одеяла. Рядом лежали камни, которыми когда-то согревали мою постель перед сном.

Из дома выбежал кашляющий ребенок, мой брат, и не узнал меня.

«Отец хотел, чтобы его родные были счастливы в этом доме. Но мечты становятся пылью…», – вздохнула я и молча двинулась дальше, к собору Девы Марии и Святого Хенрика – взглянуть, как вокруг него возводятся стены.

Наша семья не была знатной. Благородные презрительно кличут купцов мужиками, а священники говорят, будто торговое ремесло неугодно Богу. И всё-таки усилия отца не пропали даром: достаток принес нам уважение горожан.

Ради нашего благополучия отец одолевал бури и сухопутные переходы по бездорожью. Погрузив в трюм разнообразное добро – меха, сапоги, кольчуги, посуду, – он отправлялся в чужие края. Возвращался домой с вином, дорогими одеждами, драгоценными камнями, стеклом. Иногда отдавал ремесленникам на переработку хорошую шерсть и получал ткани.

Обычно отец объединялся с несколькими купцами и нанимал для плаваний корабли: прибыли от этого уменьшались, но в случае неприятностей уменьшались и убытки. Однако в последний раз он всем занимался сам.

Духи моря не пощадили родителя: он погиб, и корабль утонул вместе с дорогими товарами. Говорили, будто работники плохо рассчитали конструкцию, и судно не выдержало шторма.

Мачеха осталась с моими малолетними братьями, а меня выдали замуж, хотя я была очень молода.

Состоятельный немец Бертольд, еще не старый, светловолосый и светлоглазый, прибыл в Або по торговым делам. Сваха времени не теряла. Жених умилился моей юной прелестью, проявил заботу о сироте, и я покорно изобразила радость.

В то время к собору пристраивали боковые часовни, но ради венчаний и праздников работы прекращались. Жизнь города протекала по-прежнему, и в период высокой воды служители церкви исправно ходили на лодках собирать прихожан с островов.

Свадьба запомнилась мне тяжестью водруженного на голову энена и такой же тяжестью на душе. Девичья фантазия, не подвластная здравому смыслу, рисовала в качестве мужа не сухощавого Бертольда, а большого, русобородого морехода Теро. Никого не слушая, я смотрела на новый иконостас с изображением коронации Святой Марии и молилась о возвращении этого человека из плавания.

Я вспоминала пушистый снег, укрывавший Або в канун далекого Рождества…

На площади собрался по-праздничному одетый народ и замер в ожидании чуда. Казалось, здесь встретились все городские жители: от последнего бедняка до знатного вельможи, и по их лицам разлилась благодать.

Кутаясь в светлую песцовую шубку, я стояла возле Ратуши рядом с отцом, его компаньонами и их новым мореходом. Что-то сжалось во мне и взлетело в небо, когда я увидела обветренное лицо Теро. Его синие глаза лучились светом, как летняя Аура, и видели всю мою душу.

С балкона благородного Бринккала торжественно звучали слова Рождественского мира: «…Призывая… прекратить распри и будничные хлопоты… начать праздновать… а если кто нарушит этот мир… повинен будет тяжкому наказанию…»

Теро смотрел на меня сквозь пелену летящего снега и улыбался. Я прятала лицо в воротник шубы, но знала, что капитан слышит бешеный стук моего сердца.

«…Всем жителям города исполненного радости Рождества…» – звенели над площадью долгожданные слова, и душа наполнялась особенной радостью, предчувствием чего-то важного.

А после все веселились и ели сладости. В воздухе витали ароматы заморских снадобий, корицы, гвоздики.

Румяные от мороза, я и Теро прогуливались по длинной, выходящей к реке площади, затем по петляющим, полным веселья улочкам, где домишки жмутся друг к другу, словно замерзшие птицы.

Теро учил меня измерять пальцами высоту небесных светил над горизонтом. Я смеялась и с нежным трепетом смотрела на его сильные руки, на большую золотую серьгу в его ухе. Капитан верил, что во время плаваний она защищает его от кораблекрушений и от пиратов.

Подскользнувшись, я покатилась вниз по улице. Теро бросился меня спасать. Через минуту мы, хохочущие, очутились в сугробе, и я расплакалась от нереальности своего счастья…

Разумеется, отец не отдал меня за наемного морехода.

Весной я украдкой простилась с Теро на мостовой возле крепости: протянула ему волшебные защитные травы, призванные оберегать путешествующих по воде, и он бережно спрятал их за пазуху.

Моё сердце едва не разорвалось, когда крепкая фигура капитана скрылась за поворотом.

Я побежала прочь и остановилась лишь на мосту через Ауру. В воде отражался мой город – пять с половиной веков спустя. Я подивилась небывалой технике, огромным мастерским, новым ремеслам, расцвету искусств и количеству любознательных иностранцев. А так же дерзким, коротко стриженым и одетым в штаны горожанкам. Они, как и я, тревожились о своих моряках.

Меж нами шумели волны, образуя пену…

Услышав звон колоколов, я отправилась в собор и долго молилась. Я просила епископа Мауну Второго Таваста помочь бесстрашному Теро и всем мореходам Або – настоящим и будущим – справиться со стихией и вернуться домой.

Тайна Кайнуу

Наступил июнь, и сдержанное, словно застенчивое, лето добралось до деревни Палтаниеми. Еще не досаждали комары, и воздух был напитан запахами торопливо появившихся цветов и трав. Северная природа не теряла ни часа тепла: за несколько дней березы успели выпустить нежно-зеленые, липкие листья.

Шли проливные дожди, оглушительно пах цветущий шиповник. Ветер трепал колючие ветки и разбрасывал рваные розовые лепестки. На подоконнике открытого окна сидел, скрестив ноги, вихрастый юноша, совсем еще подросток, и глотал набегавшие – без видимых причин – слезы.

Он увлеченно ловил оттенки острых летних запахов, резкие движения влажного воздуха, провожал взглядом потоки дождинок и был счастлив. Он не мог еще объяснить свое острое, тонкое восприятие действительности, которое уносило душу к небесам, а затем становилось обузой. Чувство, в котором необъяснимо сливались счастье и горе. Бешеную внутреннюю карусель из своевольных эмоций и неудержимых фантазий, требующую творческого выражения. Это было сладостно-мучительное облако, настигающее некоторых людей и извергающее через них в мир разного рода художественные произведения. Оно было почти еще не тронутым, ничем не замутненным.

Эйнар спрыгнул в комнату, по-мальчишески пнув лакированную деревянную лошадку, на которой качался в детстве. Бросил взгляд в большое зеркало и с трудом поверил, что появившиеся там широкие плечи, крепкий тонкий торс – его собственные. Раньше, приезжая домой на каникулы, Эйнар наблюдал в Зазеркалье привычного длинноногого увальня, и теперь смотрел на себя как во сне. Лишь серые глаза глядели внимательно и задорно, словно из прошлого.

Убранство дома оставалось тем же, что было при отце, умершем несколько лет назад. Двенадцатилетний Эйно, отправляясь учиться в народную школу в Гельсингфорс, а затем в лицей Оулу, запомнил все мелочи Палтаниеми. Мальчик был привязан к своей комнате, своей перине, к домашней библиотеке и с грустью покидал родные стены.

В комнатах висели прежние белые портьеры, собранные тяжелыми складками и украшенные стеклярусом. Эйнар плюхнулся с разбегу на синий драпированный диван, собираясь читать шведскую книжку, но заметил, что за окнами кончился дождь. Захотелось скорей обойти родную деревню.

Край Кайнуу¹⁹, где находилась Палтаниеми, граничил с Лапландией. Дремучие хвойные леса кольцом охватывали огромное озеро Оулуярви. Короткое лето едва находило себе место среди холодных ночей и воющих метелей. Тем эмоциональнее были его приход и скромное цветение. И тем приятнее Эйнару было грустить, глядя на его обреченную беспечность. Вечная финская тоска о солнце смешивалась с сиюминутным счастьем видеть его.

Прекрасная Суоми могла бы быть настоящим раем, но большую часть года находилась во власти зловещей зимы, заметенная снегом по крыши.

Одноэтажный, вытянутый в длину дом семьи Лённбумов стоял на крутом песчаном берегу. С правой стороны находились два небольших крылечка, от которых вела к обрыву хорошо утоптанная тропинка. Пробежав по ней, Эйно вдохнул знакомую можжевелово-озерную влажность. Спуск к воде был укреплен бревнами, на которых держалась прочная лестница с перилами. Дальше – к глубине – вели мостки. На конце их стояла широкая скамья.

Летом Эйнар наблюдал здесь закаты: солнце садилось по другую сторону Оулуярви. Они казались редкими дивными алмазами среди песка холодных вечеров… Здесь же в долгожданное время суви Эйно слагал первые неровные строки.

 
«Летний вечер легким дуновеньем ветра
Дышит у подножия холма,
И с небес тропу таинственным знаменьем
Серебрит пригожая луна…»
 

Слово «суви» означало для него нечто едва уловимое: теплый период, его долгое ожидание и тихую радость, когда он приходит. Посев яровых и выполнение связанных с этим ритуалов. Время белых ночей, начинавшихся в мае. Скрытую суть финскости – нежную и хрупкую, как сестра…

Суви звали старшую из сестер Эйно. Суви, как и он, родилась в начале июля и была самой красивой из десяти детей Лённбумов. Правильные, словно кукольные черты белокожего лица обрамляли темные волосы. Неразгаданной глубиной сияли из-под смущенно опущенных ресниц синие глаза.

Когда Эйнар был маленький, Суви приезжала из столицы на каникулы в разноцветных платья фасона «русалка». Затянутый в корсет по самые бедра тонкий стан плавно переходил сзади в драпированный трен, напоминавший русалочий хвост. Трогательная жизнерадостная девушка играла на рояле и учила крестьянских детей разным наукам.

«Как мог вырасти в наших краях этот цветок с атласной кожей, созданный для неги?» – удивлялись соседи.

«Совершенство формы и содержания», – говорили о Суви родители. Всем казалось, что ее ждет замечательное будущее. Однако в последние годы Суви не выходила одна из дома из-за обострившегося страха смерти.

С юности необыкновенно умная, впечатлительная и порядочная девушка, она окончила институт. Уступчивая, застенчивая, влюбилась в столичного художника, который восхищался ее красотой и уговорил позировать для своих полотен. Однако замуж она вышла за учителя математики и очень страдала от своей раздвоенности. Художник имел бурные связи с другими женщинами, надолго уезжал за границу, а Суви никак не могла разлюбить его. Это мучило и ее, и несчастного мужа.

После она пережила тяжелые преждевременные роды и потерю детей. Тогда и появился у Суви сильный страх всего неведомого, независящего от нее и ведущего к смерти. В особенности того, что таится за порогом уютного дома.

Поначалу страх наваливался короткими приступами, но вскоре почти перестал уходить. Постепенно он сделал молодую женщину почти недееспособной. Хорошо, что муж по-прежнему обожал ее и нежно заботился, как о дочери. Считал ее странности милыми чудачествами и был счастлив тем, что она больше не стремится в общество и не грезит другими мужчинами.

Иногда они приезжали в Палтамо навестить родных. Суви не отходила от благоверного ни на шаг и все время держалась за его руку, как за спасательный круг. Она выглядела худой, молчала и почти ничего не ела. Супруг обнимал ее, гладил темные локоны, говорил «всё хорошо, моя звездочка». Лишь тогда она улыбалась и подносила к бледным губам печеную репу.

Маленький Эйнар любил сестру, жалел ее и однажды спросил старшего из братьев, Казимира, почему она такая странная.

«Душевная слабость, – без обиняков объяснил брат. – Слишком тонкий склад психики. Это – врожденное, но проявляется постепенно, под влиянием жизненных ситуаций. Вся наша семья такая. И ты тоже. Мы умны, но конфузливы, ипохондричны. Ждем неприятностей, сомневаемся в правильности своих поступков. Колеблемся, копаемся в одних и тех же вопросах. Ты согласен? Есть это в тебе?»

«Да», – прошептал смутившийся мальчик.

«Ну, вот. Мы много думаем, плохо спим. В итоге сходим с ума».

«Но я не хочу сходить с ума», – огорчился Эйно.

«Не сойдешь! – рассмеялся Казимир. – Мы с тобой сделаем в жизни что-нибудь важное! Ты слушай отца. Не серчай, что он гоняет тебя на лыжах и купает в ледяной воде. Закалка, режим, самостоятельность, общительность – вот ключ к успеху!»

«А зачем вообще жить? – внезапно подумал Эйно. – Неужели только ради того, чтобы сделать что-нибудь важное? Какое мне дело до него…»

Но всё-таки он прислушался к скучным советам брата. Ведь Казимир к тому времени уже стал известным поэтом, критиком и руководителем театра. Эйно начал мечтать основать вместе с ним журнал. А пока ходил в школу за семь миль – в Каяни, старался дружить с ровесниками, выпускал стенгазету, участвовал в спортивных состязаниях. Занимался гимнастикой, борясь с природной неуклюжестью. Однако его излюбленным местом в Каяни всегда оставался старый замок на полуострове, – среди впадавшей в Оулуярви реки, – шведское военное укрепление. Там можно было укрыться в лабиринте развалин и устроить из обломков бревен неплохую лежанку.

Эйнар не умел быть легкомысленным, как приятели, быстро утомлялся среди них и любил отдыхать в одиночестве среди серых камней, глядя в тяжёлое хмурое небо. Казалось, маленький город поднимается вместе с Эйно и летит, кружась среди густых непроглядных облаков, сначала к полярному кругу, потом – в далекую солнечную Италию.

Порой Эйнар убегал на канал для транспортировки смолы и наблюдал за медленным движением бочек. На берегу Tervakanava время словно успокаивалось и замедляло свой ход, говоря: «Неважно, кто ты. Важно дело, которое ты делаешь».

Продуктом Кайнуу в Европе много веков смолили корабли, – включая Британский флот, – а так же лыжи и крыши домов.

Транспортировка смолы по Каянийоки, дальше – через Оулуярви, то есть от Кухмо через Каяни в порт Оулу, – была трудной и могла занимать три недели. Оттуда на судах через Ботнический залив груз доставлялся в разные страны.

Не раз Эйно представлял, как возьмет большой запас сыра, заберется в пустую бочку, а после вылезет из нее в Голландии или Лондоне. Движимый морскими фантазиями, школьник нацарапал однажды на днище подвернувшегося бочонка: «Для битв и для великих дел существовать!»

* * *

Запыхавшийся Эйнар обессиленно присел возле обрыва и с содроганием обдумывал только что услышанный разговор.

Один из шести братьев Эйнара, Хейки, – высокий русоволосый красавец двадцати лет, – был приветлив, сочинял песни и славился добропорядочным нравом. Но бывали времена, когда брат говорил, что не хочет жить и пытался душить себя.

Оживленный Эйно вбежал в его комнату, собираясь крикнуть, что кончился дождь, и позвать с собой на озеро. Однако у стола сидел врач и говорил напуганной матери: «…Вяло текущая шизофрения, в ее неврозоподобном варианте… С маниакально-депрессивным психозом в депрессивной фазе и с неврозом навязчивых состояний…»

Мать, – почти седая, но еще красивая полная женщина, одетая в синее шелковое платье, – тихо качала опущенной головой. Она не оправилась от смерти отца, и, казалось, больше не способна была плакать «Ну вас к лешему, – огрызнулся Хейки. – Тогда поеду в Иматру. Как все – в водопад, на скалы…»

«Их гонят нужда и болезни, – сказал доктор, – а тебя что? У тебя хороший дом, хорошая семья».

«Неприкаянность, бесполезность, – прошептал брат. – Вы говорите: наша семья склонна к творчеству. А для меня это вулкан. Или пропасть. Я не могу быть ничьим мужем, отцом, дедом, солдатом. Это хорошая жизнь, но не моя. А свою я не смогу сделать. Выжив, я все равно погибну, так как перестану быть собой. Поэтому не хочу жить, совсем не хочу…»

«Ты представляешь себя до прыжка в водопад, и во время его, – хладнокровно продолжал врач. – А ты представь после. Как тебя вылавливают из реки граблями местные крестьяне. Правительство доплачивает им, чтоб останки не пугали отдыхающих петербуржцев».

Эйно побежал прочь.

Хотелось обо всем забыть и бесконечно глядеть на заросли вереска. Они казались блестящими бежевыми коврами, ворс которых шевелился от дуновений ветра.

«Жители Кайнуу выносливы, как стебли этого растения, – думал Эйно. – Но во мне, в брате, в сестрах нет порой ни капли энергии, словно мы – набитые сеном игрушки судьбы…

 
Зачем безумцев среди нас так много?
Зачем певцов средь нас почти уж нет?»
 

Он встряхнул кудрями, отгоняя давящую горечь, и двинулся вдоль берега.

Хвойный лес и блестящая вода создавали ощущение торжественного покоя. На душе постепенно становилось легко.

Намокшие крестьянские избы темнели между деревьев строгими рядами бревен. Они, как и дом Лённбумов, стояли озадками к озеру, спасаясь от ветра. Суровый облик оживляли лишь небольшие окна в скромных наличниках.

Вскоре за елями показалась большая деревянная церковь. Внутри она была украшена фресками и потолочными росписями. Эйнар с детства помнил искусные изображения сцен Ветхого Завета и расположенную над входом картину Страшного суда. Когда-то Лённбумы, повинуясь колокольному звону, ходили в храм всей семьей, и мальчик расспрашивал родителей о смысле этих сюжетов. Стандартные ответы не убеждали его.

Эйнар промчался стороной, быстро миновал императорскую конюшню. Дальше дорога спустилась в низину, взошла на высокий холм, и, наконец, Эйно попал в могучий сосновый бор, в теплую, пахнувшую смолой чащу.

В Кайнуу повсеместно гнали смолу. Летом во всех уголках края дымились смолокуренные ямы. На стволах стояли пометки, сделанные смоловарами и хозяевами участков леса.

Чаща становилась глуше, пока юноша не вышел на поляну, полную гудящих лесных пчел. Давний приятель Эйнара, – Урхо, – разрумянившийся, с взлохмаченными белыми волосами, – спал после обеда в их прежнем условленном месте. Он сладко похрапывал, лежа на спине и заложив руки под голову. Ничего не изменилось за год, кроме того, что Урхо вырос: длинные худые ноги уже не помещались на куче прелых листьев, как раньше. Листья пахли торфом и были теплыми, защищали спящего от простуды.

Родившийся в Кайнуу Эйнар много бродил по лесам, где и подружился в свое время с крестьянским мальчиком. В детстве Урхо часто рассказывал небылицы: больше всего о том, как бабушка и мать заговаривали погоду. Весной не хватало рыбы для еды, а толща льда не таяла. Тогда женщины пели, вызывая теплые ветры, и берега потихоньку освобождались от оков.

Эйнар почти не верил Урхо, но относился к нему с уважением. Его отец и дядья всю жизнь добывали смолу. Лённбуму нравилось наблюдать, как ловко и уверенно смолокуры управлялись не только с трудоемким производством, но и со своими сильными телами. Рядом с этими людьми Эйно испытывал чувство собственной надежности, правильности, и порой помогал им.

Годами шла непрерывная добыча сырья. С сосен счищали кору, оставляя на стволах полосы шириной с ладонь. Когда деревья засмаливались, их рубили.

Приятели направились к смолокуренным ямам, будто никогда не расставались.

Ямы для выгонки смолы устраивали на насыпях, едва оттаивала земля. Придавали им форму воронки, обмазывали внутри глиной и болотным илом. На дно укладывали кору ели или бересту, затем – связку бревен. Край ямы забрасывали травой, сверху – лучеобразно – укрепляли короткие чурки. В середине оставалось отверстие.

Яму покрывали торфом, а сверху – для уплотнения – засыпали землей. Вокруг устанавливали брусья, чтобы торф при горении не осыпался.

Мастер-смолокур с помощью земли и торфа направлял движение огня в сердцевину ямы.

От дна шел деревянный отвод – корыто размером в два локтя. В нем из рога делали кран, через который тёплая смола спускалась в бочку.

Заполненные бочки выкатывали затычками вниз, и через несколько суток спускали осевшую на дне древесную кислоту.

Эйно помнил, как однажды у неопытного мастера яма заворчала под давлением дымовых газов, искривилась и выдула горящий торф в ельник.

Начался пожар. Одиннадцать человек кинулись тушить, а Эйно стоял, не в силах двинуться с места, и с ужасом смотрел на пожиравшее ветви пламя. Хвоя деформировалась от жара, темнела и обращалась в ничто. На миг показалось: его ждет та же участь. Однако Урхо сунул ему в руки метлу и большую мокрую тряпку. Эйнар словно очнулся и отчаянно бросился на помощь смоловарам. С тех пор он перестал бояться пожаров. Огонь – в определенных пределах – оказался послушной его рукам стихией.

Из больших ям получалось за один раз около двадцати бочек смолы. До водных путей их доставляли на лошадях. Бочки связывались попарно: одна словно поддерживала другую, – для лучшей сохранности при езде по неровным дорогам.

В тот день Эйнар и Урхо чистили усталых, грязных после работы лошадей. Сначала мыли мягкими щетками морды, крепко держась за нащечные ремни. После увлеченно возили скребницами по шерсти и против шерсти. Когда работа казалась оконченной, подошел отец Урхо и сказал:

«Если гриву не вычищать как следует, кони чешутся. Получаются колтуны и залысины».

Друзьям пришлось допоздна расчесывать лошадиные гривы.

Эйно возвращался со смоловарни уже после заката солнца, ориентируясь по его последним, быстро растворявшимся во тьме розовым лучам. Сухая тропинка вилась то вверх, то вниз между сопками и по замшелым пологим скалам. Вскоре на небо величественно вышла яркая круглая луна.

Впереди, – показалось Эйнару, – брела закутанная в шерстяной платок соседка из Палтаниеми. Он окликнул ее, но женщина оказалась незнакомой и более молодой – лет сорока. Она с любопытством оглядела путника и сказала, что ищет потерявшегося олененка.

Эйно ткнул пальцем за ствол гнилого валежника: «Вон твоя пропажа!» И вместе с тем понял, что заблудился. Дальше простиралась огромная каменная плита, по которой юноша никогда не ходил, а за ней начиналось болото.

Упитанный пятнистый олененок прыгнул на скалу, женщина принялась ловить его. Эйно хотел помочь ей, но внезапно оцепенел: шаги ночной скиталицы были затруднены, словно она ступала по рыхлому снегу. На камнях оставались отпечатки ее ног.

Меж тем, женщина завернула брыкавшегося олененка в холстину, сунула Эйнару в руки и промолвила: «Ну что встал, неси. Я выведу тебя отсюда».

Эйно ожидал попасть в ближайшее селение, но они вышли на безлюдный, заросший берег Оулуярви, где тлел брошенный костер. Спутница подбросила веток, и огонь вспыхнул с новой силой, освещая невысокую хрупкую фигуру в красном широком платье и темные блестящие глаза, глубина взгляда которых казалась бездной веков, поглотившей вереницу прожитых женщиной жизней.

Шаманка вызывала странное чувство: смесь крайнего замешательства, тайного желания сблизиться с ней и непреодолимости окружавшей ее невидимой пропасти.

Она выпустила олененка в загон и ковыряла ветки в костре, а Эйно молча наблюдал за происходившим. По рассказам Урхо он знал: дым и жар возносят шаманов в небесные сферы, в царство духов предсказания, излечения и удачной охоты.

«Может, попросить ее помочь Суви и Хейки, – подумал Эйнар. – Никто не узнает об этом и не осудит меня».

Колдунья вынула костяной гребень, принялась расчесывать длинные светлые волосы и сказала: «Ты уже почти мужчина. Ты знаешь, что красивее всего на свете? Это бегущая белая лошадь и расчесывающая волосы женщина. – И добавила, задумчиво улыбаясь, -

 
«Быстры годы человечьи,
Словно колесо у прялки…
Скоро я снова начну седеть».
 

Она воткнула несколько перьев в большой камень, на котором сидела, поблагодарила Луну за свет и начала прислушиваться к голосу ветра.

Ветер так же, как лесные духи и как луна, был частью великого космического начала, объединявшего мироздание и порождавшего саму жизнь. Благодаря его, прислушиваясь к нему, шаманка обретала силу в покорности.

«Насколько же люди едины с природой, – подумал Эйнар. – Даже мы, Лённбумы, не имея дара колдовать и не веря в него, все равно

 
«…молимся свету последней звезды,
Где штормы гремят…»
 

Шаманка удивленно вскинула голову: «Ты – художник! – Она не знала, как выразиться точно. – Без кистей… мастер слова. Художник – писатель и поэт.

Иди ближе», – откровения ветра поразили женщину.

Перья напряженно посвистывали от движений ночного воздуха. Костер бешено полыхал, летели искры.

«Ты перенесешь в наш язык чужеземные достижения, – продолжала колдунья, – перемешаешь с народным творчеством… с голосами тонких слоев человеческой психики… Молчаливые финны будут считать твои слова песнями своих сердец».

«Вот это да, – воскликнул Эйнар, – значит, всё-таки не зря в моей голове живут переливистые голоса… капризные вольные строчки… дивные мелодии!»

«Смотри на огонь, – шаманка пыталась показать ему картинки будущего– Твои слова иностранцы переведут на другие языки, но получат лишь жалкие отголоски.

Тебя ждет много трудностей… Но твой день рождения будет праздновать вся Суоми».

«А… жена? Дети?», – робко спросил Эйнар.

«Оооо, – рассмеялась лесная чародейка, – много будет у тебя женщин…

 
Белый парус лодку мчал,
Дул попутный ветер…
Где ж ты, парень, загулял?
Уж глубокий вечер!
 

А ребенок будет один, и тот не оставит потомства… Ладно, иди, – вдруг холодно пробурчала она. – Сестра и брат, за которых ты хотел просить, будут жить хорошо. И вот еще, – шаманка вложила в мокрую от волнения ладонь Эйно гладкий белый камешек. – Когда понадобится помощь… Вообрази то, что тебе нужно, и брось его в глубокую воду. И не спеши: впереди тридцать три года».

Эйнар машинально побрел в направлении, которое указала колдунья, и долго перебирал в уме рифмы.

 
«Ушёл я из деревни далеко,
Где в чаще голубеет озерко…»
 

Он шел без дороги – то вдоль озерной глади, то уходя уходя в сырой лес. Очнулся, когда увидел перед собой на холме Палтаниеми и восходящее над ней солнце.

Возле крайней низенькой избенки сушились на лавке раскрашенные кем-то накануне глиняные игрушки – целый сказочный мир: корова с вытянутым туловищем и синими рогами, заяц с бубном, олень – весь в белых кругах с красными крестами.