Текст книги "Северные баллады"

Я никогда не мечтала о детях. Беременность, токсикоз, роды, возня с младенцами представлялись чем-то чуждым, что не должно было коснуться лично меня – как война, как авиакатастрофа… Я вовремя не доиграла собственное детство и потому ревновала к чужому, не хотела быть мамой. Став независимой благодаря возрасту, я создала себе новое, усовершенствованное детство и с наслаждением в нем резвилась. Я боялась, что его отнимут.

Ради чего я должна вновь его потерять? Ради того, чтобы неизвестные люди, которых я не выбирала, отнимали время, здоровье и всё немногое, что у меня есть? Чтобы я не могла заниматься тем, к чему лежит душа?

До тошноты, до ряби в глазах ухаживать за ними, следить, чтоб не расшибли свои черепушки и не засунули пальцы в розетку, в кипяток, в дверную щель… Похоронить свою личность, зная, что пришельцы не оценят мою жертву и даже не заметят ее… Нет! Меня всё это нисколько не умиляло. А требовать от детей благодарности, растить их, скрепя сердце, ради мифической старости смешно и глупо.

«Дети нужны тем, – полагала я, – кто ничего из себя не представляет и кому необходимо оправдать существование – хотя бы в собственных глазах. Я ничтожен, но я произведу на свет детей, и они…» И так бесконечно».

Я вспомнила ташкентскую пирамиду. Некие «они» непременно дотянутся до солнца! А кто сказал, что «они» – это не я, не мы с Алешей?

У кого не сложилась жизнь, кому нечем больше заняться, те с радостью заводят себе маленьких крикунов и возятся с ними. Для остальных это выматывание нервов и жил, затаенная печаль и обида на судьбу.

«Кроме того, забеременев, ты становишься инкубатором для вынашивания человека, – говорила я. – Людей интересует только, как они выражаются, плод, а ты сама – уже постольку-поскольку.

Ты превращаешься в племенную скотину. Оказываешься почти беспомощной и физически уже не можешь отстаивать свои интересы. Происходит оккупация твоего тела…

Дальше – больше. Едва пережив роды и всё, с ними связанное, ты окончательно пропадаешь: вместо заслуженного отдыха обязана кормить, одевать, учить, воспитывать. Обретаешь массу неведомых ранее проблем. Если ненароком что-то упустишь в отношении ребенка, тебя осудит общественность. И, в довершение – квартирный вопрос… Хорошо, если дети вырастают родительским утешением. Но вместо этого они зачастую морально добивают незадачливых предков. И подобное болото – мне, которая сама – ребенок?! Жизнерадостный и ранимый, эмоциональный и неуравновешенный?

Детей нужно рожать, когда того требует собственное сердце, чтобы после не упрекать их в своей несложившейся жизни. Не считать их грабителями и гирями на ногах… Не бывать ничему подобному», – категорически заявляла я.

Но сработала великая сила инстинкта. Либо – великая сила любви. Я испытала невыразимое счастье от того, что где-то во мне появился маленький комочек – Алёшин ребёнок.

Он не имел ничего общего с другими детьми – только потому, что был нашим. И к нему оказались неприменимыми все прошлые мысли о детях.

Я радовалась, но абсолютно не понимала, как это – быть маленькому пришельцу матерью. Я воспринимала его как великую ценность, как сокровище, но не как кого-то, кто может сказать мне «мама». Он был только непонятным другом.

И я чувствовала себя сказочными воротами, через которые он собирается прийти на землю. Мне снились сны, будто эти ворота, витиеватые и сверкающие золотом, стоят среди бело-розовых облаков.

Дети приходят в нашу жизнь через нас, но они – не часть нас. Они – часть другого мира, который никогда не удастся понять до конца. Как нам не понять миры наших родителей. Как никому не понять наш мир с Алёшей: в нем есть своё отдельное, тайное прошлое, своё настоящее, свои законы, причины и следствия… Свои праздники и печали.

Ребенок войдет в наш с Алёшей мир только наполовину. Он будет обитать вместе с нами, но одновременно окажется в мире своих сверстников, своих собственных интересов и грёз, своей будущей любви. И не нужно ничего менять. Нужно принять стремящуюся вверх пирамиду. Радоваться тому, что твои частицы соединились с частицами любимого человека и создали новую жизнь – как новый цветок, как новый дом, как новую книгу… Только лучше.

Алексей догадался. Кружа меня над осенней травой, говорил, что мы – семья. Что ребенок от любимой женщины-это чудо и счастье. Не просто своя кровь, а существо важнее собственной души и собственной жизни, ведь в него вливаются эти душа и жизнь – вместе с душой и жизнью любимой женщины. Общее произведение, с которым нельзя сравнить ничего и никого.

Любимая наделена необъяснимой властью над более сильным и циничным существом – мужчиной, управляет его сердцем, умом и телом, и потому она – вечная загадка. С которой хочется слиться полностью, но нет другого способа сделать это, кроме детей… Вместе с которыми появляется главный смысл существования – создать и вырастить живой след своей любви.

«А какой смысл у тех, кто не встретил свою любовь или оказался отвергнутым, – подумала я, – или рожает детей только для продолжения рода, не имея в сердце теплого света? Или не может родить детей? Разве такие люди не имеют в жизни своих сияющих смыслов? Это очень опасная логика».

Мир бездонный.

Спрятаться от реальности не получилось, и в конце октября мы поехали к местам прописки. По возвращению из Вятки мои мысли переменились, как меняется театр при смене декораций. Я потерялась в собственных ощущениях и уже сомневалась, нужно ли беременной мечтательнице полугодовое морское приключение. И даже нужен ли мне союз со Скалой на берегу…

Уезжая, человек меняется, словно его прежняя сущность исчезает навсегда. Новые впечатления, общение, опыт проявляют неожиданные грани его характера. Путешественник смотрит на свою жизнь со стороны и зачастую меняет отношение к привычным и, казалось, несомненным вещам.

На этот раз камнем преткновения явилась Алешина дочь. Она была милой, симпатичной девочкой, однако ее рождение сделало меня обманутой в чем-то важном и стало вечным напоминанием о совершенных ошибках.

Сознательно или бездумно мы приводим детей в несовершенный мир. На нас лежит ответственность за распоряжение своими телами, а значит, за их судьбы. На нас так же лежит ответственность за боль любимого человека, который вынужден мириться с раздробленностью семьи.

Мы не можем изменить последствий своих ошибок. У меня не получалось смириться с существованием ребенка – вечного соединения плоти любимого с плотью другой женщины. Еще недавно я радовалась его близости среди неустроенности казахско-узбекских песков и в уральской деревне без электричества. Но проживание в Мурманске – по соседству с его малышкой – казалось мне невозможным. Скала усиливал мое раздражение тем, что больше слышать не хотел о совместной работе. «Одно дело – чувства и твои мечты, – говорил он, – и совсем другое – быт беременной женщины». Но я не желала из-за беременности ограничивать круг интересов, созерцать из окна однообразную серость надоевших улиц, ходить на занятия для будущих мам, казавшиеся невыносимо скучными.

Мне хотелось видеть бескрайние волны и далекие иностранные порты, чувствовать новизну вокруг, а не только в самой себе. Хотелось в конце концов увидеть Арктику! «Надо полагать, – думала я, – что беременность и роды – еще не конец света. И я не утрачу ни интересов, ни способностей, ни симпатичного вида… Может быть, даже познаю что-то необыкновенное».

«Не хочу сидеть на берегу, – сказала я в сердцах Алексею. – Не бывать этому». И, с силой захлопнув дверь, вышла на улицу. Он не догнал меня.

Дуться под окном было неприятно и холодно…

В ближайшем кинотеатре шел фильм «Желтый карлик». Режиссер словно прочел мои мысли и назвал любовь солнцем человеческой души, без которого нет счастья, нет зачатия новых людей, а значит – нет жизни на Земле. Однако начало начал, – солнце, к которому тянется цепочка поколений, – в астрономической системе светил выглядит убогой, ничтожной субстанцией. «Именно так происходит с любовью, – говорилось в фильме. – Она обманывает, предает и предстает перед нами в другой системе координат. Человек, освещавший жизнь, словно солнце, оказывается осклизлым светлячком – «желтым карликом». И однажды это случается со всеми. Каждый бывает предан любимым человеком, а после предает любящего, тоже становясь для него «карликом». В конце концов все люди оказываются подлыми, лживыми тварями. Совокупляются и цинично подбирают выгодные для себя варианты, прикрываясь красивыми словами…»

«Я люблю его. Как же я жить без него буду?» – плакала героиня фильма, а ее подруга пожимала плечами: «Как все». Мы тоже могли на всю жизнь погрязнуть в обманах. Я лгала мужу. Алексей, чтобы не выглядеть циничным, лгал своей девушке. «Неужели правда, все мы – «желтые карлики»? – появился спланированный режиссером вопрос.

«А то, – хмыкнул кто-то за спиной. – Крутимся, перебираем друг друга. И не верим в любовь и порядочность». Я не могла сдержать слез: «Мы – не «карлики». Да, мы лжем и предаем – от слабости, от страха, от недомыслия. Но это не значит, что не верим больше в любовь, что не чувствуем ее, не стремимся ввысь. Сила любви сметает всё. Мы готовы простить любимым даже обман, даже рождение побочного ребенка… Может быть, я даже полюблю эту девчонку когда-нибудь, ведь в ней течет кровь Скалы». Всхлипывая, я позвонила Алеше: «Неужели мы – подлые скоты, не способные быть порядочными людьми?» – «Мы с тобой живем внутри звезды, – ответил он. – Нам безразлично, как она классифицируется».

* * *

Недалеко от моего дома находился грузовой порт. На закрытой территории проводилось таможенное оформление грузов, транспортируемых балкерами на дальние расстояния. Проход туда был закрыт, и торчащие вдалеке, за заросшими пустырями, разноцветные краны интересовали меня не более, чем портящие обзор предметы. Теперь я начала присматриваться к ним. Воображение не подсказывало, чем я, историк, могу заниматься в море. Но главная сложность состояла в том, что беременных в плавание не брали. Живот еще не выделялся, и я решила попробовать пройти медкомиссию. Как ни странно, после долгой беготни по кабинетам и разговора с Алешиным капитаном мне повезло. Однако о наших отношениях я капитану не сообщила. Собираясь к отъезду, я позвала в гости приятельницу Олю – маленькую кудрявую студентку-заочницу. Я знала, что ей втайне нравился мой муж, и надеялась, что она успокоит Николая, когда тот вернется из очередной экспедиции. Мне хотелось чьей-то поддержки, но хмурая Оля не спешила радоваться и, укладывая в чемодан свитера, с осуждением говорила: «По рассказам, твой моряк слишком совершенен. А вдруг его идеальность вступит в противоречие с твоей неидеальностью?» – «Тебе еще и гарантии нужны! – смеялась я, думая про себя: «Не бойся, я не вернусь к Коле». – «Скучно, конечно, когда всё по плану, когда на все вопросы готов ответ из умных казенных фраз, – вздыхала я. – Зато он уравновешенный и верный. Может, это и есть мой мужчина». – «Он же неромантичен и далек от науки, – Оля никогда не одобряла авантюр. – Вы собираетесь строить отношения по принципу единства и борьбы противоположностей?» – «А что тут строить? – говорила я. – Он просто есть, и в этом счастье».

В прошлом мне не удавалось поладить с такими, как я, впечатлительными романтиками, увлеченными наукой или творчеством. Они пили, суицидничали и оказывались не в состоянии упорядочить даже собственную жизнь. А главное, они не были однолюбами. Когда-то похожим был Николай, но с возрастом он разобрался в себе и в мире, поутих и сделался неплохим мужем.

Мне также не удавалось ужиться со спокойными и приземленными мужчинами. Они были надежными спутниками, отвечали всем моим запросам, кроме душевных, и наводили смертную тоску. В теории любимый Скала относился к их формату, и я тревожилась: что окажется в суровом быту? Не ждет ли меня тоска мягкой игрушки, которую залюбят и затискают досмерти, а оттенков души так и не увидят? Но я знала, что каждой слабой и хаотичной натуре нужна скала – субстанция твердая и непоколебимая. Оля, выпучив накрашенные голубые глаза, упорно раздувала мои сомнения. «Сейчас ты присела под скалой отдохнуть, – говорила она, с привычным кокетством поправляя короткую юбку. – Но потом непременно захочешь пойти дальше, и тебе придётся либо биться об эту скалу головой, пытаясь сдвинуть её с места, либо лечь под ней и умереть. Либо уйти вовсе. Либо – закрыть глаза и представлять себе движение, а на самом деле стоять, как поступают многие. Вот и все варианты, если ты не Магомет. Ты не сможешь жить с этим механиком так, как мечтаешь». – «Моя скала – плавучая», – отшучивалась я и обещала писать смс-ки.» В конце концов, разве тебе не страшно?» – в последний раз трясла меня за плечи Ольга. Ее длинные красные ногти впивались в кружевную блузку. Но мной уже овладело слепое упорство Виллема Баренца. Хотелось скорее оторваться от берега, побывать в Арктике, в Атлантике, чтобы жизнь считалась прожитой не зря, а дальше – будь что будет. Мне выпало счастье постичь краски необыкновенных ощущений, и отказаться от этого было немыслимо.

«По-настоящему развиваться можно только глядя в глаза неизвестности, – обняла я на прощанье Олю. – Не дрейфь. Личность рождается на свободных просторах, ее не взрастишь в рамках. Ее удел – перекрестки дорог внутри себя… и не только…»«Мне страшно за тебя, – прошептала девушка. – Не думай, что я тот час же брошусь к Коле, как ты уедешь. Я желаю тебе добра».

Алексей запрещал мне думать о море, но, узнав, что я тайно оформила документы, ссориться не стал. «Бог с тобой, золотая рыбка», – сказал он и даже, казалось, успокоился.

«Заключающие первый контракт женщины обязаны в период его действия ограничивать свои репродуктивные наклонности», – задумчиво прочитала я не замеченную ранее фразу, и испугалась. – Что же будет, когда узнают?» – «Оставят без денег, – рассмеялся Скала. – Ну и пес с ними».

Окончание срока действия моего договора приходилось на восьмой месяц беременности. Находясь на втором, я еще не подозревала о грядущих тяготах. Самочувствие радовало, и воображение живо рисовало мне новые уголки планеты. Я была уверена, что рядом со Скалой ничто плохое мне не грозит, и беспечно веселилась:

 
«Я хочу распустить паруса,
Оторвать якоря от причала,
Чтобы ветер гудел в небесах,
Чтобы песню волна напевала…»
 

Американки ради морской карьеры отказывались от семей, а многие русские шли в плавание на поиски своих половинок. И только я навязала себя морякам, чтобы быть рядом с любимым мужчиной. Впрочем, меня также жгла жажда странствий, а в душе росла гордость за флот… Разговоры о трудностях навигации лишь увеличивали энтузиазм.

Американки занимались в море медициной и связью, француженки – информатикой и финансами, итальянки становились психологами. Кроме того, они имели право на декретный отпуск. У меня не существовало подобных перспектив, и я была готова стать морской стюардессой, по совместительству – помощницей повара.

Словом, после долгих споров, слез, нудных оформлений, курсов безопасности на водах и курсов морских стюардесс я оказалась на корабле – единственной женщиной в экипаже, который принял меня скептически.

Морская бытность началась совсем не радужно. Я быстро поняла, почему знакомые и незнакомые люди, узнав о моем поступке, недоуменно вопрошали: «Зачем? Неужели ради денег?»

Я прочувствовала, что означают на практике отсутствие условий для службы дам и повышенные трудности, которыми пугали меня перед выходом в море. Я попала в царство мрака и нескончаемого ледяного ветра, непривычной и тяжелой дисциплины, циничной и грубой реальности, которой не знала на берегу. Стремясь к романтике, я получила монотонную работу в тяжелых условиях.

Не каждый человек может выдержать долгие месяцы пребывания в атмосфере тесного пространства, ограниченного бортами судна. Водные просторы становятся серьезным испытанием на физическую и психологическую прочность.

Кроме того, мое присутствие нервировало моряков. Проходы внутри корабля оказались настолько узкими, что, не прижимаясь друг к другу, разминуться было почти невозможно. И далеко не все сослуживцы имели манеры джентльменов.

Я смущалась и вспоминала Васко да Гама. При подготовке третьего плавания в Индию он заявил, что любая найденная на корабле женщина, даже сопровождающая мужа, будет публично высечена плетьми и отправлена домой. Я уже почти соглашалась с ним и не одобряла времена стюардесс…

«Ничего не бойся, – говорил, обнимая меня, Скала. – Я рядом».

Иногда Алеша настолько волновался за меня, что грозился выдать тайну и отправить меня на берег. Однако я знала, что он опасается оставлять меня одну: вдруг я снова не дождусь его из плавания. Жестоко и неразумно покидать на полгода беременную любимую, которая все еще числится женой другого…

Его Олеся называла себя презренным «желтым карликом». Наивная паникерша, она не умела противостоять трудностям в одиночку.

Находясь в море, Скала писал и звонил ей при каждой возможности. Теперь обеспечил бы ее и деньгами. Но ей требовалось большее: мужское плечо рядом.

В ней не было коварства. Она любила простодушно и искренне. Она причиняла боль, но на нее невозможно было злиться, как на цветок. Ее слабость заставляла тревожиться. Притягивала к себе, как ласковая, податливая вода… которая касается волной водоворота, и человек пропадает для привычного мира. Уходит на глубину и начинает понимать слова, казавшиеся раньше полоумными.

 
«… До ужаса сливаю жизнь мою,
Сливаю душу я с душой твоею…»
 

… Я надеялась, что на этот раз дурные мысли любимого сыграют мне на руку.

* * *

Алексей был не против остаться на берегу, но на рабочую рокировку требовался год, а природа не умеет ждать: где-то внутри меня уже сформировались крошечные ручки и ножки нашего малыша.

Я попала на корабль, но у меня не появилось возможности, как у средневековых мореплавательниц, вить на палубе семейное гнездо. Алексея определили в каюту механиков. Мы не были женаты, более того – в моем гражданском паспорте значился совсем другой муж, и у нас не находилось официального повода просить капитана об общем приюте.

Отправившись в море с любимым, я почти не видела его и работала вместе с чужими мужчинами. Училась выполнять поставленные передо мной стратегические задачи и была вынуждена обращаться к морякам с вопросами. Сдержанно улыбаясь, они терпеливо объясняли тонкости службы.

На столах каюты лежали их ноутбуки и телефоны, стояли смешные кружки с рисунками. На стене висели иконы Богородицы и Николая Мирликийского, покровителя моряков. И всё было бы ничего, если б не по-мужски спертый воздух – с запахом пролитой силы и несвежих носков.

Не об этом я мечтала, собираясь в море. Я могла заниматься со Скалой любовью среди неизвестных мне гигантских механизмов, в непонятных тесных комнатушках с иллюминаторами и на темной ветреной палубе. Но я не могла вдыхать воздух, который мне не нравился. Меня тошнило…

Убегая в сторону машинного отделения с намерением расплакаться на Алешином плече, я столкнулась с молодыми матросами. Я знала, что они любуются мной: новая синяя форма подчеркивала фигуру и природный румянец, оттеняла светлые волосы…

Я чувствовала их бьющую через край энергию. В сердце закралась эгоистичная радость: можно кокетничать со всеми сослуживцами сразу, и долгие месяцы их никто не отвлечет от моей персоны.

«Вот она, беда от женщины на борту, – подумала я. – Беда, потому что даже сама женщина поддается магии замкнутого пространства настолько, что забывает о лежащих впереди Шпицбергене и Испании. Потому что в каждой, даже самой скромной, сидит бес, заставляющий проверять действие женских чар… Волнующе и страшно – одна среди двадцати способных на дикую страсть мужчин».

Вокруг, с бешенством вырываясь из-подо льда, шумели беспощадные темные волны.

Вечером Скала фотографировал меня в образе пиратки на фоне корабельного борта. Суровое грохочущее море сливалось с мраком начавшейся полярной ночи.

Позирование перед камерой поднимало мне настроение. Распустив в свете фонаря волосы и оголив плечо, я держалась за холодивший пальцы моток каната и старалась замереть в эффектной позе, насколько позволяла качка. Порывы свирепого ветра забрасывали на палубу снег, но меня согревал жар легкого смущения и счастья.

Рядом курили двое приятелей: повар и молоденький матрос. Они шутили и советовали мне смотреть вдаль, чтобы скрыть красные от слез глаза.

«Стилисты», – ворчал Скала.

«Всегда к вашим услугам, – отвечал ему смуглый коренастый Игорь. Веселые темные глаза блестели в сумраке палубы. – Напрасно иронизируете: я могу не только варить макароны, но и заплетать косы. У меня две сестры».

Высокий рыжеволосый Стас смеялся, отклоняясь назад всем корпусом. Свет фонаря падал на его лицо, и я видела, как на бесцветных пушистых ресницах подрагивают снежинки.

Всё это было моим танцем жизни.

«Здесь режимное судно или база отдыха? – внезапно услышали мы суровый голос. – Давайте наберем в экипаж дам, понаставим камер и устроим новое телевизионное шоу «На корабле».

Это был капитан, – крепкий полноватый усач, – согласившийся взять меня в море. Стоявший рядом с ним первый помощник, беззвучно шевеля губами, отвел взгляд в сторону. Повисло молчание.

Я посмотрела в светло-голубые глаза капитана: Я буду соответствовать всем требованиям». Стас прикрыл ладонью рот. Его глаза по-прежнему смеялись.

«Оденьтесь по форме», – сердито бросил мне Александр Иваныч и повернулся к Скале, а я почувствовала, как к горлу снова подступает неодолимая тошнота. Пришлось перегибаться через борт.

Я понимала, что подрываю корабельный уклад, но организм жил собственной жизнью. Меня выворачивало наизнанку. Я смутно ощущала, как три пары сильных рук схватили мои плечи и ноги. Где-то над головой прозвучал голос любимого: «Виноват. Это не морская болезнь. Шахерезада беременна».

Надо полагать, капитан рассвирепел, потому как, придя в себя в теплом кубрике, я не обнаружила Алексея рядом.

Смуглые руки полоскали в ведре липкие пряди моих волос, а веснушчатые вытирали мне лицо мокрой салфеткой. Низкий вкрадчивый голос напевал популярную песню: «Ты ждешь ребенка… от меня… моя любовь…»

Я ощутила дикий стыд и заплакала в плечо сидевшего ближе Стаса.

«Тише, всё позади, – произнес тот. – Скажи лучше, почему Шахерезада?» – «Я – экскурсовод, – выдавила я, пытаясь выровнять голос. – И мы были на ее родине… Есть история, похожая на эту песню. Корабль Шахерезады разбился, а она выжила. На плоту родила ребенка». – «Неправильная история, – сказал Стас, выбрасывая салфетки. – Ребенок на корабле-к счастью, а они разбились». – «Как это к счастью? – обиженно хмыкнула я. – Вы все смотрите на меня как на беду».

Парни рассмеялись: «А кто знал? Мы завидуем Скале! Расскажи дальше». – «Из моря вылез спасшийся матрос, – я шутливо погрозила Стасу пальцем, – и молвил: «Дай мне над собою власть». – «Подожди, пока заснет дитя», – сказала она, но матрос бросил ребенка в море. Тут появилось чудовище и унесло злодея, а Шахерезада увидела вдали новое судно и на нем – свое дитя…»

«Почему чуть что – матрос?! – притворно нахмурился Стас. – Матросы всегда подлецы… А кто сейчас вытаскивал тебя из-за борта?»

«Уже рассказывает байки! – послышался из полумрака довольный голос Алексея. – Пойдем, любимая, обживать каюту».

Через трое суток сумрачного пути, встреченный разноцветными сигнальными огнями наш корабль подошел к занесенному снегом архипелагу Свальбард.

Вскоре часть экипажа ступила на русско-норвежский остров Шпицберген: на время погрузочных работ нам дали свободное время.

Здесь не было деревьев и мела метель, нервными поземками вился колючий снег. Ветер дул с берега в море. На склоне сопки в свете фонарей виднелся памятник советского периода – со звездой и лозунгом «Миру – мир!»

Одетая в две теплые куртки, я вдыхала искрящийся воздух зимней Арктики. Казалось, что смерзается носоглотка. Жестокий мороз подбирался к телу сквозь толщу одежды.

До полюса оставалась жалкая тысяча километров, и моей радости не было предела. Уже не в воображении, а рука об руку с физически ощутимым любимым мужчиной я шагала по следам Баренца и других легендарных полярников.

Крылья сбывшейся мечты несли меня над заснеженной дорогой, более похожей на тропу. Однако чуда, о котором я когда-то фантазировала, не произошло: я не почувствовала дикой тяш к открытиям. И не смогла понять, что влекло сюда Баренца: ледяная романтика не показалась удовольствием, стоящим жизни. Для открытий требовался особенный азарт…

«Смотри, – говорил тем временем Скала, – русский город, по улицам которого бродят медведи, существует не только в представлении иностранцев. Он – здесь, и называется Баренцбург. Город, созданный вахтовиками далеко за полярным кругом».

«Белые медведи приходят в феврале, когда кончается полярная ночь, – сказал, догоняя нас, второй помощник капитана, он же корабельный доктор. – Охотятся на тюленей, но не брезгуют и людьми».

Моряки наблюдали мое удивление с удовольствием опытных гидов.

«Радио предупреждает: «Если вы плохо стреляете, не покидайте пределов города», – улыбался Алеша. – Жители ходят только группами. Спасатели выдают им карабины с боевыми патронами».

«Но стрелять можно только для самообороны, – добавил Юра. – Охота запрещена. Каждый выстрел расследует полиция».

«Жаль, мне не увидеть столь страшных зверей!» – усмехнулась я. Стояла полярная ночь.

«Увидишь на обратном пути. И даже оценишь мощь их зубов! – обнял меня Алеша. – Мишки подходят к кораблям и требуют угощения. Мы кидаем вниз банки сгущенки, они прокусывают их и выпивают. Брызгаются, рычат!»

Во времена холодной войны Баренцбург был важной стратегической точкой, и теперь каждое лето иностранцы посещали его как музей-заповедник, фотографировали остатки советской бытности и рыхлые многослойные скалы.

В двух близлежащих рудниках круглый год работали украинские и русские шахтеры: кризис угольной отрасли заставил их искать счастья в стране вечной мерзлоты. О довоенных обитателях острова напоминали лишь остатки некогда процветавшего китобойного промысла – печи для плавления китового жира.

В Баренцбурге не было коренных жителей. Людей тяготили оторванность от материка, отсутствие семей, растений и ярких красок. Но горожане не унывали и пытались создать себе в Арктике кусочек рая, рисуя огромные цветные плакаты, раскрашивая дома, устанавливая на улицах металлические и деревянные подсолнухи. На стене одного из зданий красовался лист фанеры с начертанными красной краской словами: «С днем рожденья, любимая!!!»

Мы отправились в кафе «78-я параллель» и попали на свадьбу темноволосого проходчика и юной поварихи. Взору предстало трезвое веселье, не характерное для славянских свадеб и морозного климата.

«Как так?» – спросила я шепотом. Оказалось, на руднике продавался литр водки на человека в месяц. И употреблять его следовало культурно, потому как дисциплину поддерживала норвежская военная часть. За пьянство штрафовали и высылали на материк.

«Скучно, – шутили мои спутники. – Высадка испорчена. Русский моряк на берегу – вечно молодой, вечно пьяный».

Уставшая от общества мужчин, я обрадовалась бледным укутанным баренцбурженкам. В светло-русые волосы невесты были вплетены белые шелковые цветы. Роль платья играла белая искусственная шубка. В ответ на мои поздравления девушка сказала: «Приезжайте весной на праздник Солнца, мы отмечаем его с норвежцами, проводим конкурс ледяных скульптур».

«Повсюду – стремление к солнцу! – подумала я. – Вот она – истина Земли!»

В тот вечер Алеша собирался показать мне центр норвежской островной округи – городок Лонгийербюен, находившийся в пятидесяти пяти километрах от Баренцбурга. «Там научные станции, – вспомнила я. – И в старой шахте на случай природных катаклизмов создается международный банк семян». – «Хранилище Судного дня, – улыбнулся Скала. – Семена всех растений Земли».

«Пойдем, нам пора», – добавил он, доставая валюту: российские рубли в Баренцбурге не принимались. Расплачиваться можно было норвежскими кронами или картой местного банка.

В Лоншер, как его называли островитяне, время от времени ходил городской автобус, но для полноты ощущений мы наняли собачью упряжку с вооруженным проводником.

Шесть голубоглазых собак залились приветственным лаем, когда мы направились к нартам. Это был не только традиционный вид транспорта: вверяя животным жизнь, я чувствовала, как между мной и собаками зарождается инстинктивный контакт, появляются чувства уважения и доверия.

Когда сани понеслись, казалось – полетели, словно перышко, по свежему искрящемуся снегу, я снова возблагодарила бога за то, что позволил родиться на свет. Скорость, легкий шорох полозьев, перехватывающий дыхание морозный воздух, нежные объятия Скалы под укрывавшей нас двоих толстой шкурой вызывали невыразимый восторг.

Еще недавно я помыслить не смела о любви Алексея – так же, как об Арктике. А теперь его обветренные губы горячо касались моей щеки, его сильные руки сжимали меня – осторожно, но крепко, словно уберегая от незримой опасности.

Казалось, мы летели по небу – навстречу огромным звездам, сквозь ледяную пустыню. Этот полет напоминал нашу любовь – стремительную, несомненную, захватывающую без остатка душу и тело. И не было нестыковки мироощущений, которой я когда-то боялась. Мы стали больше, чем семьей – единой звездой, сильным светилом, которое не может превратиться в «желтого карлика». Во всяком случае, мы никогда этого не заметим.

Несмотря на тёплые покрывала, мы замёрзли в пути, и всей компанией отправились в ресторан «Нансен». За аккуратным белым столиком моряки обсуждали национальное самомнение. Я слушала их, с бездумным блаженством опустив голову на Алёшину руку. «В шестнадцатом веке здесь жили поморы, и на русских картах архипелаг назывался «Святые русские острова», – говорил Скала, насыпая сахар в кофе. – Но в мире считается, что его открыл голландец Баренц». – «Да и бог с ним, с этим Шпицем, – проворчал, снимая вязаный шарф, согревшийся в тепле второй помощник, которого мне больше нравилось называть доктором. – Широкая русская душа с легкостью окрестила свой город Баренцбургом». – «Норвежскому сердцу милее не Баренц, а соотечественник Нансен, – сказала я. – Это его именем называют рестораны и улицы…» – «Вот верный подход! – сверкнули синие глаза Юры и тут же окатили меня укоризной. – Эй, детка, не ешь сладкое – от греха! Убери свои пирожные», – он резко отодвинул в сторону Алешину тарелку. «Началась оккупация, – обреченно вздохнула я. – Я – инкубатор, а не человек». Скала порывисто поцеловал меня в лоб: «Самый красивый инкубатор, зайка». – «Последнее слово техники», – подмигнул Юра.