Текст книги "Северные баллады"

На подходе к маленькому пустынному Моту-Оне Скала с тревогой взглянул на запищавший ручной дозиметр. Цифры говорили об опасности.

Женя, механик, – худенький, с длинным серьезным веснушчатым лицом, – зачерпнул литровым ведром воду из-за борта, поднес к ней прибор и переглянулся с моряками: «Семнадцать пикокшри». Допустимый уровень загрязнения радием и плутонием был немного превышен.

В открытом океане показатели вернулись к норме. Сменявшие друг друга атоллы напоминали жемчужные бусы, прикрытые зеленью пальм. Я стояла на носу корабля в открытом алом купальнике, и белобрысый тридцатилетний штурман восхищенно кричал: «Бегущая по волнам!»

Почти не обращая на нас внимания, Скала и четвертый механик продолжали ворчать.

«При подземных испытаниях выброс радиации на поверхность считался незначительным, но это был миф», – говорил Алексей.

«Повышенный фон в месте взрыва получается не пятном, а кольцом, – горячился Женя. – Измерили в эпицентре – почти норма, а вокруг померить не догадались».

«Время полураспада – десятки лет, вот и получаем теперь высокую мощность излучения».

Бывшие полигоны охранялись нестрого, и маленький экипаж беспрепятственно продвигался вперед. Алеша был напряжен и серьезен. Всегда уверенный, властный, среди себе подобных он будто угас, стал одним с ними целым – настолько, что во мне шевельнулась ревность. Он находился в непосредственной близости, держал меня за руку, однако оставался частью стены, образованной сильным мужским союзом, и ни шагу не делал без сослуживцев. Соответственно, не делала и я, хотя меня мучительно манили безмятежные волны и песчаные отмели.

Летели дни. Нам встречались атоллы с очень маленькой территорией суши, но каждый полигон обязательно был полноценным – пусть даже совсем узким – кольцом вокруг обширной лагуны.

Опасность нарастала по мере приближения к Муруроа – единственному официальному полигону Полинезии – хотя он был еще далеко. Уровень радиации достигал двух-трех, а в некоторых местах – восьми миллирентген в час, то есть непозволительно превышал норму. Наконец загрязнение воды в одной из лагун Женя оценил в триста пикокюри на литр.

Все поглядели на меня, и я угадала их мысли.

«Здесь должно было быть чисто!» – Скала, резко отвернувшись, опустил голову. Старпом кивнул: «Идем на восток и высаживаем Олесю!»

Каждый нанесенный на их карту необитаемый остров оказывался бывшим полигоном либо кладбищем ядерных отходов. Фантазия рисовала, как вместе с благотворной влажностью, делавшей кожу восхитительно упругой, в меня попадает яд замедленного действия.

Официальные источники ободряюще говорили: «Муруроа отделяют от столицы сотни морских миль». Однако это были всего лишь сотни миль, наполненные множеством опасных объектов.

«Только сложилось у каннибалов раннеклассовое общество, как пришли повелевать европейцы, – задумчиво произнес Алексей. – Только стали считаться гражданами Франции, обрели права, как им тут же сделали ядерную клизму».

«А вы заметили, – проговорил старпом, – французов почти нет в Полинезии. Несмотря на то, что им принадлежит рай. Не суются рисковать здоровьем. И пожилых людей нет – никто не доживает даже до сорока. Половина моложе двадцати! Говорят, медицина у них развита. Еще бы! Мрут, бедняги, как мухи. Хорошо, что успевают размножаться. Заслуга природы».

«Лучший возраст – когда человек избавляется от юношеского максимализма, – сказала я, вздыхая. – Ему бы пожить всласть и на пользу обществу, а он умирает».

Холодок страха и сожаления пробегал по золотистой, тронутой загаром коже. Меня оставили – обещав, что на два дня, – на маленьком, отдаленном, и, по результатам измерений, безопасном атолле Тараваи, где жила всего одна семья: муж, жена и двое детей. Они занимались рыболовством и выращиванием фруктов. Раз в месяц к острову подходил пароход со всем необходимым.

Островитяне удивились и обрадовались гостям.

«Надеюсь, что вы ее съедите», – подмигнул старпом хозяевам, выгружая на берег две канистры с питьевой водой, конфеты и мясные консервы. Его светло-зеленые глаза глядели на меня с сочувствием. Я хмурилась, уговаривая Скалу бросить измерения и вернуться в отель, но он прошептал: «Прости, малыш. Я иначе рассчитывал, но не могу отступить от задания. Ты в безопасности. Я скоро вернусь. Думай о хорошем, ведь мы в раю», – он прижал меня к груди. Увидев в глазах Алёши мольбу о повиновении, я ощутила гнет безжалостных сил…

Утлое суденышко скрылось за горизонтом. Мое недовольство было не той основательной смиренной грустью, когда любимый уходил в море на медлительном громоздком балкере. Теперь Скале угрожала явная опасность, и моя тревога переходила в тягучий, непроходящий страх за него. Венки из тиаре и побережье лагуны, гроздья кокосовых орехов и тропическое солнце стали моей тяжкой виной. Впрочем, мы сохранили свои обычные роли: Алёшу по-прежнему скрывала водная даль, а я ждала его на берегу. Только даль теперь не сулила хорошего, и под моими ногами были не скалы материка, а колючие кораллы.

На островке не работала телефонная связь. Когда я осознала, что не с кем поговорить по-русски, к страху прибавилась острая ностальгия. Рай оказался безысходным и тесным – шесть растянутых тонкой лентой квадратных километров!

Добродушные, непосредственные полинезийцы увели меня в отдельное бунгало и напоили настойкой из апельсиновых цветов. Потом хозяин – Тауато – принес на пальмовых листьях печеную рыбу и салат из папайи. «Не плачь, – сказал он. – Руахату – Владыка Бездны – сохранит Алекса, как хранит меня уже тридцать лет». Его полная фигура, большой живот и вальяжная походка странным образом добавляли уюта полудикому острову. Этот смуглый человек, несмотря на сложные условия жизни, был спокоен и напевал песни.

Незаметно для себя я уснула на постели из веток. Когда утром вышла из хижины, Тауато вскрывал кокосы, а хозяйка оборачивала рыбу банановыми листьями и опускала ее в земляную печь на раскаленные камни.

Высокой, тонкой, как прутик, полинезийке было двадцать два года, но она мучилась головными болями и смотрела на меня как на долгожительницу. Тауато говорил, что в голове Ины обнаружили опухоль. Год назад врачи предлагали лечение, но супруги отказались. «Мне нужны силы и ясный ум, – сказала Ина. – Я буду жить как нормальная женщина – сколько боги позволят».

Ина выросла недалеко от Муруроа – на атолле Лазарева, в крупном для Полинезии поселке с тремя сотнями жителей. Мало кто из них был здоров, но жизнерадостные островитяне не думали о смерти. Они любили друг друга, свой оскверненный рай, свою нехитрую работу и казались счастливыми.

Следующим утром я проснулась от грохота волн и сразу выскочила на берег. Ветер нещадно трепал лохматые головы пальм, вода перекатывалась через узкие полоски суши в лагуну. Высоко в воздух взлетала белая пена. Вскоре из океана хлынул сплошной поток, и вода быстро накрыла половину атолла. Волны отрывали глыбы кораллов и тащили их прочь. Я бросилась помогать хозяевам, которые перетаскивали вещи с берега в фаре, стоявшее на высоком участке рифа.

Час спустя мы впятером сгрудились в избушке. Плоские песчаные берега исчезли, и грозная стихия подступала все ближе к бунгало. Мне становилось жутко, а шестилетние близняшки весело кричали: «Царь Вздыбившегося Моря пришел!» И рассказывали, что всему виной рыбаки: они разозлили владыку, случайно сбив с его головы корону.

Ненадежный патрульный кораблик попал в сильный шторм, продолжавшийся сутки. Свернувшись на мокром полу фаре, казалось, насквозь пропитанная солью, в бреду, я уже не понимала, вижу сон или явь. Передо мной стоял Алексей – с прежней огненной смешинкой и жаждой открытий в серых глазах, а потрепанную волнами и ветром избушку заливало золотое сияние.

Чудотворец

Оказавшись в самолете Мурманск-Петербург, я вздохнул с облегчением: очередной этап отдыха с массой проблем и переживаний остался позади. Море давало свободу и независимость, вселяло уверенность в завтрашнем дне, несмотря на определенные риски.

Работа соответствовала моему характеру и ставила ясные цели. Даже споры с самоуверенными суперинтендантами, желавшими сделать быстрый и дешевый ремонт главного двигателя, были борьбой за четкость графика движения и за безопасность экипажа.

По возвращении из рейса я был полным хозяином себе и жил в удовольствие, беспокоясь лишь о здоровье как инструменте благополучия. Постоянное пребывание в металлической коробке, работа сверхурочно, шторма и качка по полмесяца, постоянные переводы часов, когда уже ничего не хотелось, кроме как спать, безусловно, не шли никому на пользу. От воды из опреснителей сыпались зубы.

В этот раз, сделав прививки против малярии и жёлтой лихорадки, я отправился в Африку затем, чтобы выйти в море под чужим флагом. Я был патриотом и долго оставался верен родному Мурманскому Морскому Пароходству, но Российского флота уже практически не существовало. Суда, оставшиеся со времён Советского Союза, дорабатывали свой срок, а строительство давно прекратилось. Пять судов серии «Грумант», которые Пароходство позиционировало как новые, таковыми не являлись. Их корпуса взяли от старых судов ледового класса, врезали седьмые трюмы, заменили надстройки, главные двигатели, дизельгенераторы и вспомогательные механизмы, а на головном судне даже двигатель оставили старый.

Но меня это уже не касалось. Просидев почти год на суше, я был вынужден по примеру соратников написать заявление об увольнении. Деньги кончались, поэтому выбирать не приходилось: я согласился на должность третьего механика, что не соответствовало моей квалификации.

Побыв неделю свободным человеком, я связал свою судьбу с флагом Кипра.

Три пересадки – в Питере, Париже и Конакри – должны были привести меня в нужный гвинейский порт.

Меня ждал манящий теплом, жестокий и вечно неспокойный пиратский континент. Не стоит думать, что флибустьеры – романтическая принадлежность средневековья. Они существовали всегда, так как большая часть ценных грузов, начиная с нефти и заканчивая зерном, до сих пор перевозится по морю. Сегодняшние пираты вооружены ржавыми автоматами Калашникова, оставшимися в Африке с советских времен, и оснащены современными средствами связи и навигации, в том числе определителями данных кораблей. Пираты держат связь между собой и без труда выслеживают любое судно.

С недавних пор все суда были обязаны иметь на борту автоматический идентификатор, подающий сигналы о том, как называется корабль, куда идет, с какой скоростью, под каким флагом и в каких координатах находится. Пираты расшифровывали эти сигналы, узнавали подробности об интересующих их объектах и вычисляли, какое судно выгоднее брать. Проходя опасные районы, моряки старались отключать АИ.

Одним из опасных мест по-прежнему оставался Гвинейский залив, омывающий берега более десяти стран. На морскую транспортировку в этом регионе приходилось около двадцати процентов общемирового грузопотока и шестая часть танкерных перевозок нефти в мире. Последний год случаи пиратских нападений участились, но представители Военно-морских сил НАТО все еще заявляли, что обеспечивать безопасность судов в прибрежных водах должны власти западноафриканских государств, но те явно не справлялись со своими задачами.

Между пиратами из разных концов Африки пока наблюдалась разница. В Сомали, где около тридцати лет не существовало дееспособного правительства, была возможность держать захваченные корабли и множество заложников, что делало пиратство в Восточной Африке более доходным.

Западно-африканские – гвинейские – корсары, то есть нигерийцы и бенинцы, имели свой почерк. До последнего времени они не нападали на суда ради захвата заложников, интересуясь лишь деньгами и ценностями. Нигерийские «джентльмены удачи» прибегали к насилию и открывали огонь при малейшей попытке сопротивления. Бенинские корсары целенаправленно нападали на танкеры. Обычно они откачивали часть нефти с целью продажи на черном рынке после чего отпускали корабли.

Я предполагал, что их равнодушие к захвату заложников – лишь временное явление: пираты – типичные преступники, они должны были войти во вкус полнокровной деятельности и ни в чем не уступать коллегам из Сомали. Я оказался прав: последние происшествия говорили именно об этом. Возле берегов Экваториальной Гвинеи, в ста тридцати милях к юго-западу от порта Малабо, около полуночи по местному времени пираты ограбили контейнеровоз, шедший под флагом Либерии. Все, кто находился на судне, оказались в заложниках, и уже неделю о них ничего не было известно.

Днем позже греческий танкер с российским экипажем, приписанный к порту острова Мэн, был захвачен недалеко от столицы государства Того – города Ломе, несмотря на попытки береговой охраны этому воспрепятствовать. Произошла перестрелка, и пиратам удалось угнать судно. Двадцать четыре моряка, работавшие по долгосрочным контрактам с греческой стороной, уже неделю жили надеждой, что высококачественное дизельное топливо, находившееся в трюме танкера и стоившее дороже самого судна, сойдет за выкуп и позволит им вернуться домой.

Я пытался представить, как вел бы себя, оказавшись в пиратском плену. Был уверен, что не смог бы следовать инструкциям и ждать освобождения. Ярость заставила бы меня душить чужаков до последнего и быть расстрелянным.

Меня оскорблял запрет на личное оружие. При входе в каждый порт заполнялись таможенные декларации, и на борту не должно было находиться ничего подобного.

Охрана имела возможность затопить свое оружие перед высадкой и после получить новое, морякам же негде было его раздобыть. Поэтому в мыслях я был близок к нарушению закона, предполагая способы покупки его в Гвинее и место хранения на корабле.

Заторможенность чиновников ставила моряков в неподобающие условия и толкала на двусмысленные поступки. Каждый понимал, что судно должно защищаться, что на нем всегда есть место оружию, но оформить права на него в рамках международной конвенции не позволяли страховые компании – основные лоббисты статус кво о невооруженных судах. Их гонка за прибылью выглядела не лучше пиратства.

Таким образом, я кардинально поменял свою жизнь. Было жаль умиравшее Мурманское Морское Пароходство, но оно больше не давало возможности зарабатывать, и пришлось покинуть его.

Я был связан с ним с самого детства. Посещая по нескольку раз в неделю его музей, я помнил образы всех полярных капитанов и модели судов пароходства, знал наизусть выставку «От «Ермака» до атомных ледоколов». Подолгу рассматривал морские приборы, модели атомных реакторов и диораму «Освоение северного морского пути» со стоящим под разгрузкой судном и фигурками моряков на припайном льду. Слушал об участии моряков пароходства в полярных конвоях.

В восемь лет в зале, посвященном танкерам, меня принимали в пионеры.

В пароходстве работали отец и старший брат. После учебы в Питере туда поступил и я.

В Пулково-2, где я ждал регистрацию на рейс в Шарль-де-Голль, торопливо зашла Олеся, – по обыкновению красивая, сладко пахнувшая духами и рассеянная. Я говорил ей смотреть направо от входа, когда войдет, но она, секунду помешкав, пошла через пропускной пункт налево. Эскалатор контроля увез ее красную сумочку в другой конец зала. Не в силах ждать, когда она меня заметит, я бросился догонять любимую и с разбегу заключил в ее объятия, весело журя за привычную невнимательность. Я вдыхал фруктовый запах ее волос, с наслаждением прижимаясь всем телом к любимой плоти. Я настолько соскучился по Олесе, что почти не замечал ее теплого пальто и своей одежды… Но она – родная и прелестная – тотчас вырвалась и фыркнула: «Даже сейчас ты бухтишь!» Я поймал ее за руку и молча притянул обратно.

Сказывалась тревога ожидания: несмотря на восемь лет любви, каждая подобная встреча приносила немыслимые волнения. Краска румянца, учащенное дыхание и полные томной задумчивости глаза – все кричало о нежном волнении, царившем в ее груди.

Первым моим побуждением было найти удобный диванчик, но аэропорт состоял из стеклянных стен и перегородок, всюду сновали люди, поэтому мы отправились пить капуччино.

Ее светлый кружевной костюм был скромен, но несносно притягателен. Я сжимал ее теплую ладонь и не хотел слышать ее ироничных, насмешливых слов. Я не понимал, чем заслужил их, в то время как все делал лишь для ее счастья.

Мы не поладили по принципиальному вопросу: как жить дальше и как строить общую жизнь. Не совладав с самолюбием, я поставил ей ультиматум: либо она слушается меня, подчиняется мне полностью, не спорит и поддерживает меня во всем, либо никогда больше меня не увидит.

«Опять ты об этом! – воскликнула она разочарованно. – Я – не мусульманка! Я и так всегда смотрела тебе в рот, ловила каждое слово, восхищалась «Ах, мой Алеша!» Тебе мало, ты хочешь сделать из меня вещь».

«Значит, ты не летишь со мной? – тихо, срывающимся голосом уточнил я. – Вы жили бы на безопасном теплом берегу, в уютной квартире».

«Нет».

Она сказала это так просто и обыденно, словно отказалась от тарелки супа. Словно не понимала, что перечеркивает всё наше будущее.

Ее неустойчивая душа тянулась к силе мужчины, хотела чувствовать в спутнике стальной стержень, но не умела жить со мной в согласии. Дополнительно к нашей Олесе нужна была ее собственная, обособленная жизнь, ее родной Питер, ее непонятные мне друзья самых невообразимых профессий, ее работа гида-экскурсовода, приводившая меня в бешенство. Олеся оставляла Данилу родственникам и моталась по свету на автобусе в компании двух молодых водителей, рассказывая сказки восхищенным туристам, а по возвращении ее квартира была полна цветов и заграничных яств.

Она ходила в театры и на творческие вечера, что-то жарко обсуждала с друзьями, сидя в кафе… и не хотела жить в Африке.

«Хорошо, – ледяным тоном бросил я, – тогда это тебе на память», – и протянул ей бархатную бордовую коробочку.

Она в свою очередь протянула мне небольшой белый пакет, содержимое которого снаружи напоминало книгу. «Ты скажешь, что тебе это не нужно, но пусть будет, – прошептала она. – Я слишком боюсь за тебя, любимый!»

Я чувствовал: помедлив еще минуту, я не смогу расстаться с ней. Горло тисками сжимала жалость. Я порывисто чмокнул ее порозовевшую щеку: «Прощай». Она изумленно взглянула на меня, и, прежде чем успела что-либо сказать, я ушел в поле регистрации – туда, куда она не могла зайти.

Я наблюдал, как осторожно она открывала подарок, как округлялись и наполнялись слезами ее глаза. Я знал ее страсть к символическим вещам и с горьким наслаждением сыграл на ее чувствах. В коробке находился золотой кулон с бриллиантами: в виде изысканной, витиеватой буквы «А».

Она молча стояла возле белой колонны, испуганно и растерянно глядя то на кулон, то на меня, и ее большие зеленые глаза издали разрывали мне душу. Я знал: она долго будет плакать над моим подарком.

Я отвернулся и как можно скорее ушел, чтобы не смалодушничать и не остаться в ее гордом свободомыслящем городе.

Тогда мне казалось, что это – единственно возможный ход событий. Я надеялся, что она понимает: слова и даже поступки ничего не значат. Важны лишь любящий взгляд, тайная слеза в покрасневших, саднящих глазах и давящая потребность забыть весь мир. Внутри разрасталась смертельночерная пустота, съедавшая обессиленную плоть. Невероятным казалось то, что два часа назад я был здоров и строил планы на будущее.

Я не отвечал на звонки Олеси, но, как лекарство, прижимал к груди вибрирующий телефон, представляя биение ее сердца и чувствуя, как с каждым прошедшим гудком она все более отчаивается.

Чтобы отвлечься от навалившейся боли, я начал вспоминать нашу поездку в деревню и огромное, – на четверть неба, – заходящее за озеро солнце. Ярко-желтые блики отражались в неподвижной плотной воде, а светлые волосы Олеси пахли после бани березовым дымом. Береговые черемухи бросали на ее разрумянившееся лицо легкие вечерние тени. Мы вновь и вновь тонули друг в друге, а в перерывах с азартом обсуждали, каким будет наш общий дом…

Дом давно существовал, но мы не смогли в нем ужиться. Им стала трехкомнатная петербургская квартира в Озерках, – просторная, модная, с двумя санузлами, один из которых я построил собственноручно.

Пока не закончился ремонт, нас с Олесей прочно объединяли разработки интерьера, выбор стройматериалов, обоев и кафеля, затем – поиск подходящих диванчиков и прочей мебели. Когда все закончилось и осталось лишь наслаждаться жизнью, на нас снежными комьями покатились неувязки. Олеся переключилась на другие виды созидания, не относившиеся к дому, и вернуть ее внимание мне не удавалось. «Да, да, любимый», – рассеянно говорила она, глядя сквозь меня, не слыша моих слов, и машинально лепила пирожки с мясом. Старалась скорее закончить текущие хлопоты по хозяйству, чтобы мы с Даней оставили ее в покое и она могла бы вернуться к своим – не касающимся нас – делам.

«А не начать ли новое строительство, – внезапно подумал я. – Мы не способны спокойно жить, зато отлично вместе создаем – дома… детей… сады…»

Эта успокоительная мысль понемногу начала возвращать меня к жизни, и следом я вспомнил, как год назад торопился на Таити.

Решение о свидании с Олесей в Полинезии я принял в Северном море, когда судно еще шло в Европу с грузом апатита.

Ветра практически не было, весеннее утро радовало глаз. Как обычно, я один стоял третью ночную вахту – с четырех до восьми утра. На мосту находились старший помощник капитана и ученик штурмана.

В механическом отсеке я занимался делами по своему заведованию, изредка заходил в ЦПУ покурить, глотнуть кофе и не замечал никаких толчков. В начале девятого сдал вахту четвертому механику Евгению и отправился в кают-компанию, где меня поджидал старпом. На завтраке мы обычно беседовали за жизнь, благо остальные члены экипажа подкреплялись раньше и отвлекать нас было некому.

Небольшого роста, разговорчивый здоровяк Константин обладал широкой душой, любил растекаться в длинных рассказах о своих необычных походах и всегда находил внимательных слушателей. Кроме того, он заметно тянулся к чудесному, верил в бога, в приметы, и я, глядя на его рыжие усы, с умилением вспоминал, как занятно болтала с ним Олеся – в дни, когда нам всем доводилось встречаться.

Тем утром старший помощник был нервозен и сразу спросил:

«Алексей, а можно ли, двигаясь полным ходом вперёд, дать полный назад?» Я устроил ему маленький ликбез, не придав, однако, значения вопросу.

Ближе к вечеру я наткнулся на штурманского ученика и поинтересовался, как проходят практические занятия. Тот рассказал, что на утренней вахте мы задели рыболовное судно.

Придя в порт назначения и спустившись на причал, на левой «скуле» корабля я отчётливо увидел обширную вмятину, имевшую опасно неровные края.

Устранение неполадок сильно задержало нас на пути в Полинезию. Однако в подобных случаях я считаю, что нам повезло. Когда-то в Тонкинском заливе я видел, как подобный нашему балкер, нагруженный тремя тысячами тонн угля, затонул после столкновения с другим грузовым судном. До побережья оставалось двадцать пять миль, и мы приняли на борт чужих моряков.

Я решительно не понимал, каким образом подобные казусы могут происходить в век космических технологий – при использовании AIS, активного усилителя радарной цели и радарных датчиков! Но факты оставались фактами.

Самолет выровнялся после взлета, монотонно загудели моторы. Наткнувшись на белый пакет, я резким рывком разорвал его и замер от неожиданности: в руках оказалась икона хранителя моряков – Николая Чудотворца Мирликийскош.

Зачем Олеся подарила ее, зная, что я – атеист? Любившая поэтические образы, она предупреждала, что в пакете – нечто вроде волшебных защитных трав, которые в средневековье женщины собирали для своих мореходов. Она знала, что я не одену крест, но не выброшу икону. Быть может, даже положу ее под подушку как память о ней.

Олеся действительно боялась за мою жизнь и научилась молиться именно тогда, когда я забывал об опасностях…

Облака замерли внизу белой ангельской пеной.

«Нет, – упрямо билась во мне по-детски жгучая обида. – Те, кто любят, все делают, чтобы быть вместе. А она не любит меня…»

Прибытие в Африку увенчалось редким природным явлением: сильный ветер подхватил и выбросил на берег трехметровый слой морской пены, устлавшей все улицы небольшого городка. Это было следствие недавнего шторма, внезапно произошедшего после двухнедельной жары и повлекшего за собой наводнения. В прогретой воде размножились водоросли и микроорганизмы, которые и стали причиной вспенивания воды.

Я с улыбкой подумал о том, что сказала бы сейчас Олеся: «Новый знак. Наша энергетика, как всегда, сотрясает природу».

Гвинея была первой французской колонией, получившей независимость. Ее хитроумный народный лидер Секу Туре, ставший первым президентом страны, постоянно получал помощь от СССР и не давал ничего взамен – практически никаких преференций. Это не принесло Гвинее счастья: с тех пор, как не стало Союза, потеряло себя и африканское государство.

Начинался сухой сезон. С западной стороны города поднимались на внушительную высоту бирюзово-пурпурные горные отроги. Их контуры резко выделялись на светлом, прозрачном небе. У подножия гор просвечивали сквозь яркую зелень традиционные мавританские крыши.

Под сенью могучего сандалового дерева ютился скромный плетеный кабак. Рядом с ним торчал шест, на котором развевался флаг с изображением невнятных полос и звезд. Крупные яркие бабочки пытались сесть мне на лицо и на плечи. Под ногами – поверх яркой красно-оранжевой почвы – сплетались в живой ковер жесткие стелющиеся травы.

У дверей толклись люди. На их лицах не было обычных для приморских жителей невозмутимости и сонной безмятежности: в движениях и мимике проступали деловитость и беспокойство. Я начал выискивать глазами того, кто мог бы продать мне с оружие.

Рядом на скамье расположился пятидесятилетний человек с широким лицом, двойным подбородком и трубкой в зубах, читавший старую газету.

Суетливый, лохматый малый с оживленной мимикой озабоченно метался по всему трактиру, беспрерывно предлагая посетителям мешочки золотого песка. В Гвинее кто угодно мог легко оформить разрешение на добычу золота и получить надел земли, на котором разведаны запасы благородного металла.

В начале двухтысячных крупнейшие вклады в швейцарские банки были сделаны именно гражданами Гвинеи, однако большинство жителей страны оставались неграмотными и бедными.

Под видом золотого песка, скорее всего, продавалась обычная латунная стружка. Я не надеялся, что смогу распознать обман: африканцы были талантливыми мошенниками.

Тощий, больного вида субъект, карманы которого были набиты желтыми объявлениями, громко разглагольствовал о гражданских правах, о свободе нации и войсках мирового сообщества. Несколько человек грубо возражали ему, упоминая концерн «Русский алюминий» и его недавний программный документ под названием «Анализ и план действий по ситуации на глинозёмном заводе «Фригия», Гвинея», где был описан сценарий физического уничтожения лидеров беспорядков и, фактически, захвата власти в стране.

Нищая Гвинея, имевшая богатые запасы полезных ископаемых, вновь оказалась на грани переворота, тайно готовившегося главным работодателем края. Президент страны требовал от главы «Русала» денежных компенсаций за неэкологичное производство и коррупционные схемы приватизации заводов – миллиард долларов в бюджет страны, не учитывая, что революция в Гвинее стоила бы в сотню раз меньше. Таким образом в стране создавались революционные настроения и акции против президента, а оплачивал их русский миллиардер. Неожиданно я почувствовал солидарность с ним, словно земляк всего лишь отыгрался за проделки Секу Туре.

Шум сборища казался вавилонским смешением языков. Мое появление в трактире, моя новая, чистая европейская одежда немедленно привлекли внимание завсегдатаев. Они обступили меня и стали пристально разглядывать с головы до ног. Я пожалел, что не оделся в камуфляж, который сыграл бы роль формы и придал бы мне вид военного советника, отводя лишние неприятности.

Не успел я с ними заговорить, как низкорослый юркий гвинеец дернул меня за рукав, поднялся на носки и зашептал на ломаном английском – вернее, на его местном варианте, – пиджин-инглиш: «Моряк? Я знаю, что надо». Мы обменялись рукопожатием, поняли друг друга по взглядам и тотчас пробились к выходу.

С другой стороны городка, возле порта, вздымались отвесные скалы. Сверху легкими пучками брызг низвергался поток, падавший в глубокий темно-синий водоем, укутанный шапками красных цветов. Сквозь прозрачную воду проглядывали кустики кораллов, напоминавших диковинные кактусы.

Рядом с лотка продавались очищенные апельсины. Ожидавшие меня уставшие от жары моряки прокусывали оставшуюся на них белую кожуру и выдавливали сочную мякоть в рот.

Песок на ровном, как доска, побережье Гвинейского залива был серым и крупным. Светло-синие волны с шумом накатывали на берег и с тихим стоном отходили назад. Сквозь резные листья пальм синели кусочки неба, по редким ветвям прыгала стая небольших разноцветных попугаев. Справа от порта сохранились здания девятнадцатого века и среди них – объединённая церковь.

Мне тут же сообщили, что по курсу нашего следования – в ста восьмидесяти километрах от Порт-Харкорта – час назад было совершено нападение на британский сухогруз. В заложники попали три члена экипажа: гражданин Румынии и двое россиян.

Практически вся территория Гвинеи была месторождением бокситов, алмазов, золота, урана и нефти. Заводы не останавливались, и работа у моряков имелась в избытке. Несмотря на напряженную обстановку, мы вышли в море на следующий день.

Балкер не представлял для пиратов особого интереса: у нас был непригодный для разграбления насыпной груз, – в отличие от контейнеровозов, где находились обыкновенные дорогие товары, которые можно было растащить и продать, переправив на черный рынок и получив десятки миллионов долларов.

В течение первого месяца практически на наших глазах пираты, спортивные темнокожие парни примерно от двадцати до тридцати пяти лет – захватили два контейнеровоза: немецкий и американский. Немецкий брали очень грубо: впрямую расстреляли из гранатометов, после чего на нем выгорело две палубы в жилых надстройках.

ВМС еще не были готовы к освобождению захваченных контейнеровозов: эти суда были отличны от захватываемых ими ранее. Немцы также не собирались штурмовать свой контейнеровоз: это было рискованно для экипажа. Пираты не знали, что им делать: начинать разворовывать груз или договориться, как обычно, о выкупе, который, однако, в этом случае намечался совсем другой: не два-три миллиона долларов, как обычно, а гораздо крупнее из-за более привлекательных товаров.