Текст книги "Doloroso"

* * *

Дыханье дали, влили силы,

Прогнали боль из головы

Каштаны с маминой могилы,

Как будто бы не из Москвы.

Здесь лица в рамках и без рамок

Глядят с теплом и без тепла.

Что, девочка, попала в замок?

Такого ль замка ты ждала?

Вот видишь атласы, архивы,

Фотоальбомы, словари.

Все буковки ясны и живы,

Подсвеченные изнутри.

Смотри не бойся, улыбайся,

Как улыбаются родне.

Да на море не увлекайся

Нырянием на глубине.

Прохладно, чинно, старомодно,

Москве вчерашней все подстать.

Так у ворот бесповоротно,

Что невозможно заплутать.

Каштаны ждут.

Простые с виду,

Приготовленья к сентябрю.

Я не ищу тут Атлантиду,

Я только с мамой говорю.

* * *

А пока я снимала, как Люк Бессон,

Молодых людей на Майорке,

Мой волшебник-дед постучал в мой сон,

Весь веснушчатый, в гимнастерке.

– Подымайся, бессовестная, – сказал, —

Ты не Шурочка в пелеринке.

Видишь: банк, телеграф, наконец вокзал

Аннексируем по старинке.

Не затем я шашкой махал в степи

И в Одессу входил с Котовским,

Чтобы ты писала одни стихи,

Хоть и с выговором московским.

Не затем окруженье, Якир, мятеж

Или Питер, зима, блокада,

И семь раз отмерь, а семью отрежь,

И смотри, отрежь кого надо.

Много сказок при свете полной луны

Я б тебе рассказал, босячке,

Чтобы тонны слюны в масштабах страны

Дали павловские собачки.

Подымайся, деточка, труд не велик!

Я устал говорить и сниться,

Пусть мой старший правнук духи «Лалик»

Сам привозит тебе из Ниццы.

Твоих глупых сверстников Карабас

Заставляет бежать по нитке.

Полюбуйся: твои Гайдар, Чубайс —

Оголтелые пережитки.

Дунь налево, направо – твой брат Шекспир,

Твой учитель, возможно, Лютер,

И не тронет тебя ни один вампир,

Если сядешь ты за компьютер.

Тринадцать бриллиантов

Как камни, недешевые камни – добывались стихи этого периода, они были зримые, даже увесистые, и они облучали меня, лечили, я становилась другой. Каждый декабрь я недоумеваю – почему ж не стоять среди Москвы, теперь такой сумрачной и даже редко припудренной снежком, маленьким палаткам – с красным, подогретым, с пряностями, вином? Как бы это всех нас украсило и согрело!

* * *

Машук, на Пушкинской снежок.

И никому стихов не надо.

Так вот, я шлю тебе стишок

Из сердца нашего Царьграда.

Гляди, опять у нас зима:

Обвалы в книжных магазинах,

В театрах давка… Ты сама

Все знаешь о московских зимах.

А я к началу января,

Измучив, исчертив блокноты,

Неясным пламенем горя,

Себя же втискиваю в ноты.

Мой день рожденья – анекдот,

Какой-то даже не забавный,

Бесцеремонный и бесславный,

Опять грядет, уже вот-вот.

Январь – дурацкая пора.

У нас каникулы в застенке.

Кто был ничем еще вчера

Тот спит, как Бог, обняв коленки.

Тверская, все занесено.

Спасайтесь и не вспоминайте,

Что Ингмар Бергман – все равно

Не Ингеборге Дапкунайте.

Машук, на Пушкинской снежок.

И никому стихов не надо.

Так вот, я шлю тебе стишок

Из сердца нашего Царьграда.

* * *

Дать человеку красного горячего вина,

Чтоб человек сразу же согрелся до дна.

Не скучно ему, пожалуй, не страшно ему, смотри.

И пусть бы одна дрожала струнка внутри.

Надо налить щедро горячего вина,

В котором видна цедра, корица слышна,

Чтобы легко ловилась вишенка на плаву,

Чтоб это все явилось нам наяву.

Я б разливала это горячее волшебство,

Можно в разгаре лета, но лучше под Рождество.

Напейся, да хоть залейся, хоть кто, хоть осел, хоть конь.

И был бы у нас Лейпциг или, не дай бог, Кельн.

Глиняная посуда, залог – пятачок,

Я никогда не буду твоей, дурачок.

А захочу так буду, все устрою сама.

Возьми-ка свою посуду, Святой Фома.

Дать человеку пряного горячего вина,

Чтобы душа прямо-таки поднялась со дна,

Чтобы она зарделась, чтобы она разделась,

Чтобы она согрелась и не была смешна.

* * *

Было со мной хорошо

И не я была хороша.

Но судьба приглашала в объятья

А я – прямиком в сугроб.

Что, неужели прошло?

И, затрудненно дыша,

Я перебираю платья,

Оглядываю гардероб.

Как, неужели финал?

И это «Полет шмеля»?

Или может быть «Песня Сольвейг»,

Хабанера, там, фуэте?

Да никто и не распинал,

И не обнимал, суля

Подиум или подвиг.

Никто. Ни эти. Ни те.

Сладко мне было жить.

Хоть были сны тяжелы,

Они наполняли жилы,

Напоминали любовь.

Лучше не ворошить

Тех углей, пепла, золы.

Я же не Ворошилов.

Я не расшибатель лбов.

Тонких платьев простых

Не сношу, так другим снесу.

Прощайте, гостиная, детская,

Густые краски земли.

Угрюмых братьев моих

Я выстрою на плацу.

Никакая я не Плисецкая,

Но смогу скомандовать «Пли!»

Было со мной хорошо

И не я была хороша.

Но судьба приглашала в объятья,

А я – прямиком в сугроб.

Что, неужели прошло?

И затрудненно дыша,

Я перебираю платья,

Оглядываю гардероб.

* * *

Тайный свет мой, дозвонюсь,

Непременно объяснюсь,

Как ни словом, ни словечком

Нипочем тебе не снюсь.

Мол, прости, мол, извини,

На дворе такие дни,

За окном такие годы —

Мы одиножды одни.

Тайный свет мой, тайный план:

Я закроюсь в свой чулан,

Я прилажу к телу крылья,

Будто я аэроплан.

А прилажу – прилечу.

Заночую где хочу:

В уголке твоей усадьбы

Или близенько к плечу.

Тайный свет мой, тайный жар,

Отчего ты губы сжал?

Ни о чем не беспокойся,

Там живи, куда сбежал.

Свет мой тайный, видный чуть,

Навсегда спокоен будь.

Не затем, чтоб сделать больно,

Я звоню когда-нибудь.

Могу еще мыть посуду,

Посуда мне по плечу.

Немного еще побуду,

Пока что не улечу.

Могу поддержать беседу,

Три-пять кружевных слоев.

И, видимо, не уеду

Из этих чумных краев.

Могу разобрать твой ранец

И вынести лишний сор,

Как будто ты иностранец,

А я постоялый двор.

Могу крахмальный передник

Напялить, хоть он и мал.

Такой уж ты привиредник —

Раз женщина, то крахмал.

Я знаю, что это значит.

Возможно, даром тружусь,

Но капелькой этих качеств

Когда-нибудь пригожусь.

Стишок мой, сынок – свидетель:

Работай и не зевай,

Но главная добродетель —

Посуда. Не забывай.

* * *

Когда, судьбу не одолев,

Скуля завяжешься в калачик,

Придет к тебе Небесный Лев —

Он покровитель всех собачек.

Глаза его желты как лед,

Как от грозы особый запах,

Покачиваясь он идет,

Пружиня на тяжелых лапах.

И рявкнет он: «Ты что, в живых

Остался, думаешь, в подарок,

Последний из сторожевых

Людьми покинутых овчарок?

К тому же это груды лбов,

Толкающиеся без счету.

Беги, покуда, как на львов,

На вас не начали охоту.

Летим, прижмись ко мне скорей,

Меж облаков свинцовых плотных,

Туда, где царствие зверей,

Невинных душ земных животных!..»

И на уснувший городок

Наступит, как на муравейник,

И разорвется поводок,

И расстегнется сам ошейник.

Когда, судьбу не одолев,

Скуля завяжешься в калачик,

Придет к тебе Небесный Лев —

Он покровитель всех собачек.

* * *

Она одна, она не замужем,

И снова, тридцать лет спустя,

Она оплакивает замысел,

Постанывает, как дитя.

Ее пиесы не окончены,

Поэмы не завершены.

Она сидит на подоконнике,

Окно выходит вглубь страны.

Писала бы стихи и музыку,

Пока других занятий нет,

Но строчки спят в корзине мусорной,

И тих, как космос, интернет.

Стада бутылочек безградусных,

Духов дешевых мелкий лес

И череда часов безрадостных

То с книжкою, то без.

Она одна, и ей не хочется

Пускаться ни в добро, ни в зло.

Немереное одиночество,

Пожалуй, даже ремесло.

Ни звука из себя не выдавит,

Но слушает глубинный шум,

А скажет слово – вот и выдала

Свой невеликий женский ум.

* * *

Кардинал еще молод, молод,

Ему минуло сорок шесть.

И закравшийся в сердце холод

Еще силы есть перенесть.

И судьба ему вышивает

Мягким крестиком швы манжет

И колючую пыль вдувает

В непорочный его сюжет.

Кардинал еще молод, молод,

Он не проклял еще любовь,

Что сорвется, как спелый желудь,

Облетит, как листва с дубов.

Королева ему смеется,

Там два принца, один – дурак,

Кардиналу все удается —

Шашки, шахматы и трик-трак.

Кардинал еще молод, молод,

Просит зеркало дать ответ:

Уголок, что слегка надколот,

Значит что-нибудь или нет?

Горьки, горьки дела земные,

Близко-близко Небесный Суд,

Так пускай зеркала иные

Из Венеции привезут.

Полногубый, румянолицый,

В итальянском тугом белье.

Ах, не вечно же будет длиться

В этом мире век Ришелье!

В перспективе прыжки природы,

Революции на глазах.

Кардинальские наши годы.

Предпоследние. Все в слезах.

* * *

Сегодня какое-то, видишь, особое утро

И воздух склубился в покой,

Но не прочный, не вечный.

Постой, никуда не ходи,

Это просто немудро.

Я видела сон тут,

Он был, без сомнения, вещий.

Вся без остатка, вся без остатка, вся без остатка,

И без следа.

Сделай мне сладко, сделай мне сладко,

Слаще, чем прежде,

Сильней, чем всегда.

Я видела сон.

Там неявный, невидимый кто-то

Взметнул эти простыни,

Эти помятые флаги.

А я вот лежу.

Распласталась, как свежее фото.

Как влажное фото

На новенькой фотобумаге.

Вся без остатка, вся без остатка, вся без остатка,

И без следа.

Сделай мне сладко, сделай мне сладко,

Слаще, чем прежде,

Сильней, чем всегда.

Я видела сон.

Нас волна подымала высоко

В каком-то подобьи густого слоистого пара,

В упор исподлобья следило недоброе око,

И в перьях парила живая, как мертвая, пара.

Вся без остатка, вся без остатка, вся без остатка,

И без следа.

Сделай мне сладко, сделай мне сладко,

Слаще, чем прежде,

Сильней, чем всегда.

* * *

Тринадцать бриллиантов

Он мне подарил,

Тринадцать бриллиантов.

Ах, лучше бы в замок ко мне пригласил

Он комедиантов.

Опустится мост и заполнится двор.

Виолы, волынки…

Пускай развернется волшебный ковер —

Покажет картинки.

Актеры читают, жонглеры поют,

Скользя по веревке,

И пьесу чудесную к ночи дают —

«Любовь в мышеловке».

Ту пьесу играют они испокон

Почти монотонно.

И я умоляю продать мне флакон,

Прости мне, Мадонна,

Тот самый, тот тайный, тот темный, как ночь,

Старинной чеканки,

Который купила бы графская дочь

У хитрой цыганки.

Сияет мой перстень,

Он дивно хорош

И редкостно дорог.

А где музыкантов сегодня найдешь,

Что ходят в наш город?

Тринадцать бриллиантов

Он мне подарил,

Тринадцать бриллиантов.

Ах, лучше бы в замок ко мне пригласил

Он комедиантов.

* * *

Гляди, почти рассыпалась скамья.

Рассохнется – ее в щепы порубят.

Здесь некогда жила одна семья,

Такая, где друг дружку сильно любят.

Здесь мама – доктор, папа – инженер

Колец не носят, на работу ездят.

Здесь нянюшка на сретенский манер,

Неграмотная, лоб украдкой крестит.

Здесь дети засыпают в западнях,

Качелях, гамаках, силках, тенетах.

Пристроились в июльских мягких днях

И спят, как ноты в нотах, пчелы в сотах.

Не трогай ничего, постой, замри!

Воланчик улетел – судьбе не сбыться.

Пусть мыльные восходят пузыри,

А стрекозе в сачке недолго биться.

Прощайте, все мы тут на миг сошлись.

Кто нас родил, тот и любил на деле.

И девочка и мальчик обнялись,

И вздрогнули, и снова полетели.

Да много ли увидишь с высоты:

Скамейка, дом, родные буратины…

О, пробочка хрустальная, хоть ты,

Хоть изредка показывай картины.

О, пробочка хрустальная, хоть ты,

Хоть изредка показывай картины.

* * *

Тут, на даче, мой институт.

Еж бежит, растенья растут.

Показалось, что мама тут, —

Оказалось, что мама тут.

Вот и нет трех треклятых лет,

Когда мамы со мною нет.

И вернулся на место мир,

Тот же самый на вкус и цвет.

Слава Богу, на месте мир.

Мирно «Курск» ведет командир.

Слава богу, ведь Бог не мог

Бы из моря устроить морг.

Слава Богу, на этот раз

Бог решил пощадить Кавказ —

Запретил, отменил резню,

Защитил, пожалел Чечню.

Бог в Америке побывал,

Всех нью-йоркцев расцеловал,

И отправил их спать, и впредь

Обещал за небом смотреть.

Тут, на даче, мой институт.

Львиный зев, пионы цветут.

Показалось, что мама тут,

Показалось, что папа тут…

* * *

В Москве нестерпимо жарко,

Об этом лишь говорим.

Возьму Матвея и Марка,

Умчу в выходные в Рим.

Не знаю, что я найду там,

Вдали от старой Москвы.

В ее животе раздутом,

Чего только нет, увы.

Летать высоко не худо,

А вот земля горяча —

Не теплая грудь, а груда

Разбитого кирпича.

«И все же не о Москве я», —

Скажу, отводя глаза.

Возьму я Марка, Матвея

И отнесу в небеса.

Скажите белой гусыне,

Пускай она не грустит.

Пускай об отце и сыне

Негромко поет, свистит.

Все дети желают чуда,

Все ждут верховных гостей.

Рим недалеко отсюда

И в Риме любят гусей.

Жаль, дома моя гитарка,

Да я не очень грущу.

Возьму Матвея и Марка

И хоть летать поучу.

А то и тоска, и скука,

К тому же еще и горим.

Беру и сынка, и внука,

Лечу в выходные в Рим.

* * *

Как магический кристалл

Та цветаевская проза —

И молитва, и угроза,

И могила без креста.

По пруду идут круги.

Шелестит листвой орешник…

Чьи-то тихие шаги

Проникают в мой скворечник.

Я читала на крыльце

Без конца и без начала

И дитя свое качала

Без печали на лице.

А еще один птенец

В тишине листает книги…

А когда-то наконец

Я припомню эти миги.

Ни разлуки, ни беды!

От крыльца ведет дорога,

И видны еще немного

Чьи-то давние следы.

И – сияние в ночи,

Озарение в ознобе!

И сидим, обнявшись, обе

У мерцающей свечи…

* * *

И не всегда ж я буду молодой —

С горящим взором, с поступью победной.

Помнишь себя хорошенькой, но бедной —

Запомнишься незрелой и седой.

А небо нависает высотой.

Головка вороная, точно птичья.

Помнишь себя исполненной величья —

Запомнишься бездумной и пустой.

Мерцание увидишь вдалеке.

Утоптана дорога и открыта.

Помнишь себя с лампадою в руке —

Запомнишься стоящей у корыта.

Без отдыха, без роздыха душе,

Взойдешь на старой ветке новой почкой.

Помнишь себя в раю и в шалаше —

Запомнишься единственною строчкой.

* * *

Боль сердца моего – сестра.

Мы с нею видимся нечасто.

И вот от этого несчастья

Моя любовь к ней так остра.

Когда мы с ней увидимся опять —

Предвижу, как я снова онемею.

Предчувствую, что снова не сумею

Ее нежнее прежнего обнять…

Кого в наш век бетона и стекла

Такая боль не гложет и не точит?

И мучаются все, и каждый хочет,

Чтоб эта боль неясная прошла.

А наша власть над жизнию чужой

Такие странные имеет формы!

Все – сами по себе, но до сих пор мы

К родной душе все тянемся душой!

Боль сердца моего – сестра.

А может, надо, чтоб болело?

И в очаге потухшем тлела

Зола ребячьего костра?

Когда потом привязанностей рой

Вкруг каждого запляшет и закружит —

Вдруг человек заплачет, обнаружив,

Как крепко связан с собственной сестрой.

* * *

Была луна, а вот безлунность.

Была любовь, а вот беда.

Зачем, куда умчалась юность?

Любовь – зачем? А жизнь – куда?

О чем молчишь, над чем хлопочешь,

Чего накликал, что предрек?

Чего ты ждешь, чего ты хочешь,

Когда любовь не уберег?

Что ж горевать над колыбелью,

Коль нету дитятка внутри?

Теперь смотри тут за метелью

Да за лампадою смотри.

Смотри-смотри за черной тучей,

Как солнце станет исчезать.

Себя кори, себя и мучай.

А больше некому сказать.

Ах, горе, горе в черствых крошках,

Когда узду не удержал.

А ты же сам ее на дрожках

С одним гусаром провожал…

Весной тепло, зимою скучно,

И бубенца не услыхать.

Темно свече, огниву душно,

И скоро будет полыхать.

Песочек красный, день напрасный.

Такой не принесет вестей.

Смотритель грустный, зритель праздный

Чужих дорог, чужих путей.

Денек хмельной, а вечер бражный.

Еще денек, и два, и три…

Ездок вальяжный, кучер важный.

А ты смотритель – ты смотри.

* * *

Не помню, в каком году,

Не помню, в каком чаду,

Не помню, в каком дыму —

Я с вами была в Крыму.

Привет тебе, виноград!

Вокруг терраски лоза.

Прощай, Москва, Ленинград,

Неласковые глаза.

Там вечная мерзлота.

Пустынная всюду сушь.

Тут вечная простота,

Соцветие наших душ.

Прости-прощай, самолет,

Растаявший вдалеке.

Тут планер, как мотылек,

Лежит на божьей руке.

Сидим в тени шелковиц,

В плечо упершись плечом.

А после падаем ниц

Под золотистым лучом.

И жгучий сок алычи,

И нежный сок помидор.

И дорогие ключи

От наших тесных камор.

Да здравствуешь ты, мой друг!

Да здравствует свежесть уст!

Да здравствует крепость рук!

Да здравствует крепость уз!

Не помню, в каком году

Я с вами была в Крыму,

Друзья мои по письму,

По сердцу и по уму…

Фатрази

Фатрази – старинная область поэзии менестрелей. Настоящих, старо-французских. Такая область, стало быть, в которой предметы взлетают, люди перемещаются в пространстве, как пожелают, как птицы, что ли. Мир вертится, слова катятся, гротески громоздятся один за другим… Ну, плюс насмешки всякие: короли – негодные, епископы – лживые, женщины – лукавые, мужчины – трусливые…

Окаянный вольный дух – главный наполнитель, говорят, всему этому был. И вот эта зыбкая граница «подлинное – выдуманное, летающий – пешеходный, ничтожный – всемогущий», граница волшебного и простецкого, – это и есть, так сказать, фатрази.

Моя, стало быть, область.

Практически всем доступная.

Всем, у кого не отняли слух! Слушайте, слушайте! И не говорите потом, что вы не слышали.

Ваша Вероника Долина. 2004

* * *

По тем временам,

Как он меня вспоминал:

Будто понемножечку

Резал острым ножичком.

По тем временам,

Как он меня приминал.

А ведь я – художник,

А не подорожник.

По тем временам,

Как он меня разменял,

Были мы дебильные,

Но любвеобильные.

По тем временам

Это был не криминал —

Войти дважды в реку,

Крикнуть «Ку-ка-ре-ку!».

По тем временам,

Как по стременам,

Ох, как я тоскую!

Где ж любить такую…

* * *

Как Ламолю ноги ломали,

Как ломали ему виски…

В медальоне цветной эмали

Белокурые завитки.

Ах, любовь нетрудно угробить,

Обезглавить, ошеломить,

Уничтожить еще в утробе,

Просто голову проломить.

Ничего твой Ламоль не скажет,

Только всхлипнет: «Прощай, Марго» —

И уснет, соскользнет и ляжет

В темно-красное молоко.

Дворянину, бойцу, атлету

Жизнь не очень-то дорога.

У реки, впадающей в Лету,

Невысокие берега.

В Лангедоке так желт подсолнух,

Так вино бежит из мехов.

А откроешь глаза спросонок —

И полна тетрадка стихов.

Будто здесь никого не убили,

И цветет лаванда опять,

Будто здесь никогда не любили

Кровь пустить, с королевой спать.

* * *

Дурацкий сон, дурацкий.

Пиратский сон, пиратский.

Он пристальный, детальный,

Такой документальный.

Уродский сон, уродский,

Сиротский, идиотский.

Сценарий быстротечный,

Мотивчик бессердечный.

Проклятый сон, проклятый.

Пятьсот пятьдесят пятый.

Там женщины, мужчины

Почти неотличимы.

Дурацкий сон, дурацкий.

Жестокий, азиатский.

Сперва неотличимы,

Потом – неизлечимы.

Дурацкий сон, дурацкий.

Пиратский сон, пиратский.

Но пристальный, детальный.

И запах в нем миндальный.

* * *

Перед тем как судьбе разделиться

На женское и на мужское,

Прежде чем раздвоиться

На «она» и на «он»,

Разорвать язык, раскусить,

Распонять, что он есть такое,

Научусь и раскрыться, как раковина,

И захлопнуться, как медальон,

Не стеснять и не стискивать

Никого что было мочи,

Не обнимать исступленно,

Не целовать взахлеб.

Даже если однажды и выпадет

Познакомиться в Сочи,

То хотя бы тихонько, на выдохе,

А не резко, порывисто, в лоб.

Перед тем как судьба разобьет

Мое сердце о камни,

И оно, шевеля плавниками,

Задохнется, как маленький сом, —

Я заплачу о том,

Как же недостает языка мне,

Хоть, конечно же,

Дух невидим, слух невесом.

Плачь – не плачь,

Ясновидение не помогает

Разделить человеков

На женщин и на мужчин.

Кто не знал меня прежде —

Пропустит, проспит, проморгает.

Пусть хоть спит, хоть моргает —

Проснуться не вижу причин.

* * *

Тихо свистел под окном,

Птицею быть не боялся.

А я не встречала скворцов

В нашем Нескучном саду.

Так, между явью и сном,

Тот надо мною смеялся,

Кто прислонялся ко мне

В том небывалом году

На Воробьевых горах,

Солнце лениво всходило,

В клетчатой мягкой рубашке,

Весь между явью и сном.

Где эти клетки теперь?

Мне это необходимо.

Я перерыла весь город,

Перевернула вверх дном.

Все под собою круша,

Клейкая теплая лажа,

Что ты творила со мной,

И почему, почему?

Робко сдавалась душа

И не противилась даже,

Будто теленок мычала

Безрезультатное «му».

Тихо свистел под окном,

Птицею быть не боялся.

А я не встречала скворцов

В нашем Нескучном саду.

Там, между явью и сном,

Ты надо мною смеялся,

И прислонялся ко мне

В том небывалом году.

* * *

В тот год, когда погибли яблоки,

Когда огнем сгорели сливы,

Я не хотела быть на ярмарке:

Где шумно, мне всегда тоскливо.

Усадьбу, вмиг осиротевшую,

Закрыли, выпустили воду.

И не узнали мы осевшую,

Осунувшуюся породу.

Мне хочется вернуться в сумерки,

Где я «Отверженных» читаю.

С тех пор как мама с папой умерли,

Я не живу, я тайно таю.

Я – лист бумаги, туго сложенный.

Двойное дно, карман в кармане.

Я пересохший, обезвоженный,

Безвкусный эпизод в романе.

По поводу прекраснодушия:

Хотели жить, и жили скопом,

Без страха, но и без оружия,

Вот разве что с фонендоскопом.

Да, много нас таких отверженных,

Невидимых, разоруженных,

Невыдержанных и несдержанных —

Невыносимых, обожженных.

* * *

Папа мой, специалист по поиску,

По живой и мертвой воде.

Он умел живое от мертвого

Отличать всегда и везде.

И хотя второе от первого

Не так легко отличить,

Как, быть может, частицу от целого,

Или черное, скажем, от белого,

Но мой папа мог научить.

Папа был почитатель Швейка,

Но и Карлсона и Малыша,

И еще он был Златошвейка,

Шоколадница и Левша.

Он придумал средство от пресности,

Луноход пустил в том же году,

Что построил для нашей местности

Клинско-Дмитровскую гряду.

Папа был далек от политики

Нашей средне-степной полосы.

Детям мог подарить магнитики

Или крохотные весы.

Или вот еще, обязательно

Хоть кому-нибудь да везло —

Доставалось нам выжигательное

Зажигательное стекло.

Жизнь текла, холодная, черствая,

И вот именно-то тогда

Получились живая и мертвая,

Как он их называл, вода.

Оборудует все, обнародует

На небесных он берегах,

Тут и я прилечу опробовать

Наш неслыханный агрегат.

Папа мой, специалист по поиску,

По мертвой воде, по живой.

И живой воды было до пояса,

А мертвой воды – с головой.

И хотя второе от первого

Не так легко отличить,

Как, быть может, частицу от целого,

Или черное, скажем, от белого,

Но отец успел научить.