Текст книги "Doloroso"

* * *

Ба-ба-ба-ба-бабушка Барто

Знала и про это, и про то.

Знала, никому не говорила.

Знала то, чего не знал никто!

Бросит зайку кто-нибудь в саду —

Бабушка Барто, скользя по льду,

Прибежит, обнимет, приголубит-

Одолеет зайкину беду.

Таня громко плачет? Ничего!

Бабушка Барто сильней всего:

Все на свете мячики поймает,

Переловит все до одного.

На ходу качается бычок,

Он как первоклассник-новичок.

Бабушка сейчас его подхватит

И укатит в Вышний Волочек.

Кто такая Бабушка Барто?

Пару лет назад или все сто?

Что она тогда такое знала,

Что потом не выяснил никто?

* * *

Жил-был Чудак, один чудак.

Один – но необыкновенный.

Такой никчемный господин,

Один, один во всей Вселенной.

Ты видел сам, как одиноко и печально

Проплывал он над Москвой.

Как проплывал он и задумчиво кивал

Своей большою головой…

Припомним чудака,

Знакомого до дыр.

О, как на чужака

Сердито смотрит мир…

Гляди, чудак, не знаем, как, летает круглый год!

А это непонятно и, в общем, неприятно.

А может, и наоборот?

Летал как Бог.

Летал как мог.

Летал, смотрел вполоборота.

Там города, там господа —

И все в тени его полета.

Ты видишь сам – как одиноко и беспечно

Вновь парит он над Москвой.

Как проплывает и застенчиво кивает

Он кудлатой головой…

Припомним Чудака!

Пиджак протерт до дыр.

В карманах пиджака

Рассыпан целый мир.

Опять чудак, не знаем как

Летает круглый год.

Все снова непонятно

И, в общем, неприятно,

Но, может, и наоборот?

Вот. Вот. Вот.

* * *

От заезжего Магеллана

Еще можно родить дитя.

От заблудшего маргинала

Тоже можно – лет пять спустя.

От китайского мандарина,

Сделав парочку виражей,

Не беря в расчет маргарина,

Молока и чуток дрожжей.

Много мистики, мало текста,

И волною – кудри до плеч.

Подходило любое тесто —

Лишь бы только поставить в печь.

Пусть не будет лишнего блеска —

Нас, таких как я, не смутить.

Одного небольшого всплеска

Очень даже могло хватить.

Много публики, мало солнца,

И начнет еще моросить.

Пробегающего марафонца —

На бегу же не раскусить…

Избегала, но не избегла,

И, пожалуй что, повезло:

Я была как печка, как пекло,

Выпекала стих как стекло.

* * *

Помолюсь я своим маленьким богам:

Дайте сил моим усталеньким ногам!

Дайте сил, уж я и так едва жива.

Ненадежная кружится голова.

Дайте сил! Я еле-еле ворожу,

У блокнотика страницы ворошу,

Поворачиваю их – отсель досель,

Голова моя поет как карусель…

Я спускаюсь по крутому бережку

К небольшому ледяному озерку.

Я пришла сюда, все видели, пешком,

Хоть не очень-то умею босиком.

Музыкальная шкатулка в голове —

Там особенная втулка, или две…

Мои ножки отдохнут на берегу

И опять пойдут, и через «не могу».

Говори, моя гитарка, говори.

Сорок раз, моя товарка, повтори:

И про то, как мои ноги не милы,

И про то, как стали боги столь малы.

Малы, малы, малы —

Малы, да мои собственные!

* * *

Отчего мне дорог

Даниэль Отой?

Может быть, он добрый?

Может быть, простой?

Может, не ценитель

Злата-серебра?

Он – озеленитель

Моего двора.

Двор мой пуст и черен.

Там уже давно

Не хватает зерен,

Не идет кино,

Не кружатся птицы,

Не растут цветы,

Облако клубится

Взрослой пустоты.

…Этот непортретный

Виноватый взгляд.

Мой инопланетный

Чужедальний брат!

Зимним днем и летним

Дворик мой пустой.

И над всем над этим —

Даниэль Отой.

* * *

Когда б ты шире понимал – быстрей разулся…

Тогда б наш церемониал не затянулся.

Пока ты плакал и юлил, на всех в обиде —

Бог нашу лодочку смолил в найлучшем виде.

Бог нам подмигивал, кивал, как злой подросток.

О, если б ты не задавал своих вопросов!

Когда б ты знал и понимал слова свободы —

Итак, наш церемониал тянулся годы…

* * *

Ах, говоришь, стихи приходят редко?

Ах, говоришь, все жестко, все неблизко?

На пишмашинке двигалась каретка —

Она и увозила в Сан-Франциско.

А в Калифорнии, на дне

Скучает сундучок пиратов.

Четыре пишем – три в уме,

Когда тебе звонят из Штатов.

Каретка благородная! Куда ты

Заехала, да как-то запропала?

Какой там год теперь? Какие даты?

Помяла нас дорога, потрепала.

А в Калифорнии-стране

Не строят люди казематов.

Четыре пишем – три в уме,

Хоть кто-то, да звонит из Штатов.

Каретка… И, слезами вмиг залившись,

Я вспомню окончанье анекдота:

Начальник мой, мой академик Лифшиц

Там диктовал немыслимое что-то.

А в Калифорнии, во сне —

Там розов дом, а свет – салатов.

О ты, кто помнит обо мне —

Хоть изредка звони из Штатов!

Хоть изредка. Хоть изредка!

Хоть изредка – звони.

* * *

Дай пальчик, хотя бы мизинчик.

Есть ужин у нас, и ночлег.

Пойдем-ка, мой зайчик, в музейчик —

Не школою жив человек.

А что нам с тобой эта школа?

Чуть свет – мы уже на ногах.

Вся пыль мирового помола —

На наших худых сапогах.

Дай пальчик, сыночек мой, братик.

Все ж палец – сильнее струны.

Ты видишь – вот это Арбатик.

А Сретенке мы не нужны.

Когда бы чего не случилось,

Все может случиться еще…

Мне улица эта лучилась

Мучительно и горячо.

Все слезные вижу потопы,

В гримасе открытые рты.

И честную старость Европы,

И вялость ее красоты.

И ты закаляй арбалетик,

Прилаживай туго стрелу —

Пока еще лишний билетик

Тут спрашивают на углу.

* * *

Не говори никому обо мне.

Мертвому другу. Ушедшей жене.

Не говори, не говори —

Я тут, внутри.

Не говори обо мне никому-

Людям, животным, себе самому.

Истопнику, ростовщику,

Телохранителю-здоровяку.

Если ж сорвешься, расскажешь – смотри,

Дикого зверя отвяжешь внутри.

Слабо скулит, бродит впотьмах

Кажется, родом из росомах.

Не говори ж никому про него.

Кроме него, больше нет ничего.

Другу. Жене. В яви. Во сне.

Только бы не, не, не…

* * *

Другой, как всем уж ясно, стал пейзаж.

Иные корабли, иные лодки.

Я все еще точу свой карандаш —

Что для отвода глаз, для их подводки.

И все еще, погоде вопреки,

В карманчике, в патрончике – помада.

Не каждый день являются стихи —

А кроме них, мне ничего не надо.

Какая всюду расстелилась спесь!

Дай, наугад пройдусь рукой по списку:

Он только буквой «Д» и дышит весь,

Покорный карандашному огрызку.

Коротенький как детская рука.

Скупой – как перевернутая чашка.

Соленый – как рубашка моряка,

Которого не дождалась милашка.

Я, видимо, такой же вот моряк:

Соленый пес, московская дворняга.

По струнке, с дребезжанием бряк-бряк —

Хоть слышит ухо, да неймет бумага.

Похоже, карандашик точит нас,

Химический, из прежних, всепогодных.

Пейзаж сменился! Я не прячу глаз

Потухших, понимающих, подводных.

* * *

Мальчику с головными болями

Полагается долго ходить полями.

Полагается долго идти лесами,

Пока эти боли не кончатся сами.

Мальчику с неразбавленной кровью

Надо гостей не пускать к изголовью,

Особенно гостий! Приходят-уходят,

А эти боли никак не проходят.

Мальчику с измученными глазами

Надо учиться разговаривать с небесами.

Вот только научишься говорить с небесами —

Как эти боли уймутся сами.

* * *

Поубивалось столько народу нашего роду —

Что не могу ни читать, ни писать ни в какую погоду.

Что за погода, в которую Ирод, или как его – Херод,

Гарольд, Харальд, король окаянный,

Так и сидит, как влитой, как вылитый,

Как оловянный.

Поубивалось столько народу нашего году,

Что надо бы Ирода – да и за бороду,

Да и в кровь окунуть как в воду.

Может, он выучит «не укради»?

Вспомнит, как чудно размножаться?

Или это: припавши грудью к груди,

Животом к животу прижаться.

Поубивалось столько народу, столько народу.

За ни за что! Ни за любовь. Ни за грош.

Ни за вашу и нашу свободу.

Что говорить, если сколько бы ни убивало —

Остальным все же елось, пилось и спалось —

будто не убывало.

Поубивалось столько народу нашего роду —

Что не могу ни читать. Ни писать. Ни в какую погоду.

* * *

В Москве, говорят, снежно.

Но это, говорят, внешне.

И это неважно, неважно давно.

В Москве все теперь иное —

Пустынное, ледяное,

Невинное, неземное, немое кино.

Покуда там все спали —

В Москве объявился парень:

С разными глазами, с заячьей губой.

В Москве, говорит, пусто.

В Москве, говорит, тускло.

Да что ж у вас так грустно?

Да где же вся любовь?

В Текстильщиках тесно. На Пресне – пресно.

И как-то неинтересно, и все-то невслух.

А что человеку нужно? Хорошая служба!

Серьезная дружба, здоровый дух.

Москва не пошла стихами,

Кровавыми петухами,

Тягучими потрохами —

Никак не пошла.

Легла, будто бы уснула.

Лицо отвернула.

Не всхлипнула, не зевнула —

Да и померла.

На Трубной, говорят, слякоть.

На Сухаревской – мякоть.

И дети не могут плакать, а дико ревут.

В Москве, говорят, трудно.

В Москве, говорят, скудно. В Москве, говорят, нудно.

А люди – живут.

* * *

Посыплет снег крупой, и станет град державен

Весьма пушист и бел под божию рукой.

«Совсем я стал слепой, – сказал старик Коржавин. —

Совсем я стал слепой. Мир стал совсем другой!»

На птичьих правах. На прощальных словах.

По почте последнего дня —

Когда из Москвы уходили волхвы,

Зачем-то забыли меня.

С тех самых давних пор, что есть моя гитара,

Передо мной несут судьбы чистейший лист

Каспар и Мельхиор – два ветхих антиквара,

И с ними Балтазар – солидный букинист.

По адресам Москвы, где грубость выше спешки,

Где каждый сам с усам, себе в окошке свет…

Чеширской головы, коржавинской усмешки —

Хочу вам разослать, но не решаюсь, нет.

На птичьих правах. На прощальных словах.

По почте последнего дня —

Когда из Москвы уходили волхвы,

Зачем-то забыли меня.

* * *

Попрошу же я у Козочки

Хоть немного молока.

Козочка, она же добрая,

Она даст наверняка.

Наша беленькая Козочка,

Она вроде мне родня.

У ней тоненькая косточка —

Так же как и у меня.

У нее глаза навыкате.

В низеньких коленках дрожь.

Молоко – это на выходе.

А на входе, значит, что ж?

Вот когда попросит кто-нибудь

Хлеб и чашку молока —

Пусть оно найдется, господи,

У меня наверняка.