Текст книги "Doloroso"

* * *

Сомнамбула опять в сомнении,

Хотя не знает почему.

В глазах тоска, в груди теснение —

Все ждет, что грянет объяснение

И прояснение уму.

Сомнамбуле опять не пишется.

Тихонько ходит в темноте.

И что-то махонькое слышится,

И сердце бедное колышется

В невыносимой духоте.

Будь это детская инфекция —

Набухнет зев, прорвет сосуд.

Левосторонняя инспекция,

Потусторонняя инъекция.

Едва ли душеньку спасут

От духоты неназываемой,

От дурноты среди кино,

От боли непередаваемой,

От музыки неузнаваемой,

Но рвущей сердце, все равно.

Спаси, Господь, своих лунатиков,

Пока не начало светать.

Всех музыкантов, математиков,

Всех меланхоликов, флегматиков,

Не научившихся летать.

* * *

Я гремучее дерево. Голоса без лица.

Я присутствие дедово. Продолженье отца.

Тех мой свет не касается. Этих не ослепит.

Человечек терзается. Человечество спит.

И ничтожное взрослое искривление рта —

Невозможное прошлое, чернота, дурнота.

Я не сахар, прости меня, я такой ундервуд.

Мои письма без имени без меня проживут.

Но одно, предпоследнее, уж совсем ни о ком,

Совершенно не летнее, с подсоленым снежком,

Со смешком неоправданным, с юморком по уму…

Никогда не отправленным. Никуда. Никому.

* * *

Что ты знаешь обо мне? Очень мало.

Сорок бочек, сорок тонн арестантов.

Много знала обо мне моя мама.

Больше нет на всей Земле консультантов.

Мои маленькие ноги устали,

Но я же вижу, что стоянка нескоро.

Выясняется, что мы не из стали,

А, пожалуй, целиком из фарфора.

Мы фарфоровые детские люди.

Нам чудовищно важна пантомима,

Но не нужно подношений на блюде

И скандальных вечеров у камина.

Сколько было алебастровых устриц…

Сколько пробковых троянских лошадок!

Обещаний, утомительно утлых,

И пропитанных слезами тетрадок.

А что ты знаешь обо мне? Или знаешь,

Но прилежно, как учили, скрываешь?

Как слепому мотыльку, между клавиш

Ты мне, крылышки зажав, обрываешь.

Что ты знаешь обо мне? Очень мало.

Сорок бочек, сорок тонн арестантов.

Много знала обо мне моя мама.

А больше нет на всей Земле консультантов.

* * *

Никогда никому не рассказывай,

Сколько было мне лет той зимой…

О мой газовый, мой одноразовый,

Ключевой, ножевой. Боже мой.

Никогда никому, я прошу тебя,

Не читай мой печальный стишок.

Бесполезное, беспарашютное

Мое дело, как долгий прыжок.

Ты глухая далекая станция,

Я и вспомнить ее не могу,

Эта станция – разве дистанция

Для того, кто родился в снегу?

Никому ничего не рассказывай.

Кто не знал – тот, пойми, не терял.

Аметистовый ты мой, топазовый,

Темно-розовый мой минерал.

На прощанье поклонишься вежливо,

Сам дитя, сам пока однолюб.

Улыбнешься свинцово-насмешливо

Несгибаемой косточкой губ.

Никогда никому не рассказывай,

Сколько было мне лет той зимой.

Свет мой газовый. Шприц одноразовый.

Кистевой. Лучевой. Боже мой.

* * *

Триста дней, триста раз в году

Я надеюсь, что я найду

Те последние пятьдесят,

Чтоб любить моих поросят.

Поросята моей души

Мне повизгивают: спеши!

Не бросай весло-ремесло,

Пока всех нас не унесло.

Поросята моей души

Говорят мне: пиши стиши.

Не оглядывайся, оставь,

Как во сне, добирайся вплавь.

Поросята моей души

Говорят мне: пиши, спеши!

Нам с тобой еще повезло,

Триста лет еще не прошло.

Я не верю календарю.

Я с ним твердо поговорю.

Как там, где мои пятьдесят

Ослепительных поросят?

А уж эти-то пятьдесят

Пусть помедлят, поморосят,

Пока что-то со мной решат

Шестьдесят моих индюшат.

* * *

Москва, как вода, вымывает мой мозг.

Я пишу, давно уже, вкривь и вкось.

Все слова стали мягкими, будто воск.

Это даже досадно – я же не мозговая кость,

Чтоб меня высасывать до конца – до конца,

Чтобы дуть в меня, как в висок, как в свисток,

До последнего пальца. До пальца или кольца?

До кольца на пальце, обернутом в лоскуток.

Разверну, подую: да что за палец такой?

Отчего в кармане моем лежит без стыда?

Пусть хотя бы скажут, женский он или мужской?

Может, я уже и не песенник, а Синяя Борода?

Подержусь за палец: какой-то сухой, кривой.

Поверну колечко – конечно, стекло пестро.

Пилигрим, скиталец, наверное, неживой.

В антикварной лавке – не справочное бюро.

А она все тянет, вытягивает мой мозг.

Да возьми, конечно, не жалко, пока я жива.

Ты одна такая. Ведь нет же нескольких Москв.

…Так стоит и дует в каждый мой позвонок Москва.

* * *

Когда я вижу свои бедные ноги при взгляде вниз,

То меня пробирает такая старинная злость,

Что я хочу убежать туда, где Зеленый Мыс,

Или нет, лучше сразу туда, где Слоновая Кость!

Я прибегу, разыщу допотопный туземный клан,

Где варят мед бессмертья – котлы кипят, котелки…

Не то меня тут угробят, у них ведь на все есть план:

Тут биатлон, и все тут! Все лыжники, все стрелки.

Я поскачу, полечу, поеду туда, как мысль —

Где мои бедные ноги печалиться не должны.

Хотя я знаю неточно, где этот Зеленый Мыс?

И, если кость слоновья, то там ли еще слоны?

И вот я тут беспокоюсь, устроила сущий ад.

Но все кошусь на ноги: смогу ли еще унести?

Ну, пусть хотя бы готовятся, что ли —

зеленый грот там, слоновий сад…

И полетим, помчимся – а ты, биатлон, прости!

* * *

Сестра, живущая в Японии,

Не так уж страшно далека…

Не менее, но и не более,

Чем вытянутая рука.

Так что же руки, те, что тянутся

В нелепом, выспренном броске?

Они одни лишь и останутся,

Когда все почты на замке.

Да есть ли почта там, в Японии?

Да есть ли почва и трава?

Как можно противозаконнее

Выстраиваются слова.

Жуют ли там колючку ослики,

А может, кто-то всю сжевал?

Что шрамик твой, подобный оспинке?

Еще так долго заживал…

Так далеко уйти от стимула,

Чтоб тосковать о ерунде.

Не быть на дне рожденья Стивена,

Да, в общем-то, не быть нигде.

В стране конструкций равнобедренных

Так рано умирает пах!

Но есть любовь среди замедленных

Галапагосских черепах.

* * *

Моя дочка пишет диплом.

В каждой третьей строке – Беслан.

Поделом нам всем, поделом.

По делам нам всем, по делам.

Начинает главою «Зверь».

Погубил. Растерзал. Не верь.

Продолжает в разделе «Ложь»:

Ты там не был, ты не поймешь.

Раскрывает разделом «Боль»

То, чего мы не знаем с тобой.

Завершает главою «Стыд» —

Никогда. Никто. Не простит.

Моя дочка пишет диплом.

В каждой третьей строке – Беслан.

Мой студентик обыкновенный!

Мой корреспондентик военный.

* * *

Несколько строчек, несколько строчек

Для незадачливых одиночек.

Ну, и в придачу несколько строк

Тем, кто как будто бы не одинок.

Несколько строчек, несколько строчек.

Плохо заучен взрослый урочек.

Сколько ни плачь, ни скули, ни скрипи —

Ты не отличница, не ви-ай-пи.

Несколько строчек, несколько строчек.

Вот и закрылся тайный замочек.

Ключик потерян, клетка узка —

Чья-то с трудом проникает рука.

Несколько строчек, несколько строчек.

Мой сундучок, мой нетесный мирочек.

Как он далек от известных нам стран!

В нем никогда не родится тиран.

* * *

Мои скромнейшие условия

Всегда стоят у изголовия.

Они слабы от малокровия,

Два вырожденца, два зверька.

Мои невинные объятия

Все ждут и ждут мероприятия.

Не воскрешения – так снятия

Не с крестовины, хоть с крюка.

Мои щенячие подробности,

Щемящие до неудобности,

На масле полной неспособности

Сопротивляться и рыдать…

Прими меня под покровительство!

Я буду чтить твое правительство.

Сменю лицо и место жительства,

Никем не буду обладать.

Сиротские дела, бумажные.

Невыгодные, невальяжные.

Все полотенца – вечно влажные,

Всегда сырое полотно…

Пусть сплетники сгорят от зависти —

Но, если уцелеют записи,

О, если уцелеют записи —

Все будет так, как быть должно.

* * *

Тяжелый локоть, грубый локоть

Мне в изголовье бьет опять.

Не спать – не сметь, не спать – не трогать.

Ни пить, ни есть, ни петь, ни спать.

«Ни дать, ни взять!» – свистит синица.

Свистит, топочет под окном.

Уснешь – кому-то будешь сниться

Тяжелым взрослым темным сном.

Потом проснешься петь и цокать,

Процеживая серебро.

Но тот же самый грубый локоть

Толкнет в лицо, прижмет ребро.

В своем бесстыдстве несуразный-

Он шепчет, что не повторишь:

Не спи – не смей – ни с кем не празднуй!

Уснешь – забудешься, сгоришь.

Уймись, уймись, ужасный локоть.

Все это вряд ли обо мне.

Плечом скрипеть, окошком хлопать?

Я не дитя – расти во сне.

И ты не колокол, а локоть,

Ночь раздвигающий опять:

Не спать – аукать, нет, аллокать.

Не спать, не сметь, не сметь не спать.

* * *

Когда придет Еврейский Новый год —

Его не встретит русский мой народ.

Не встретит, не заметит, не полюбит,

А может, даже и наоборот.

Зачем тут эти новые года,

Когда еще чуть-чуть, и холода

Ударят, как обычно, беспощадно.

А нам – что жар, что холод, то и ладно.

А хоть неладно – сонно да морозно?

Пришла чума, и носом шмыгать поздно.

Пришла за нами, в наши города.

Давно она стучалась в ворота.

Пять тыщ семьсот! Он противоположный,

Не глянцевый, искусно-каталожный,

А маленький, морщинистый, тревожный —

Сентябрьский шрам, неуходящий след.

Постой, чума. Не трогай этот город.

Он не хорош, но он нам странно дорог.

Как дорог дом тому, кому за сорок.

А также тем, кому пять тысяч лет.

* * *

Барышне Мелюзине

Замуж нельзя ходить.

Тетке ее, кузине.

Им еще – может быть.

Муж – непременно практик

И совершенно прост.

Некуда будет прятать

Свой раздвоенный хвост.

Барышне Мелюзине

Замуж нельзя идти!

Спать в бельевой корзине,

Коз да коров пасти.

Пусть бы пастух да олух,

Дерганый инженер…

Только бы не зоолог,

Не коллекционер.

Барышня ходит с книжкой.

Шорохи в тростнике.

Раковина под мышкой,

Зеркальце на руке.

Ни воркотни небесной,

Ни земной мелюзги.

Под чешуей железной —

Девичьи позвонки.

Барышне Мелюзине

Замуж нельзя ходить.

Тетке ее, кузине —

Им еще, может быть.

* * *

Невидимое, невесомое.

Не знаю, ночь ты или день.

Пожалуйста, погладь лицо мое.

Кольцо на палец мне надень.

Полупрозрачный камень выберу

Сама себе в разгар зимы.

А люди не узнают выговор

Земель, где долго жили мы.

Ты, невесомое, невидимо,

Хотя лежишь на дне груди.

Так просто, грустно и обыденно

Ты проступаешь впереди.

Неотменяемый, неистовый

Горит промасленный пучок.

Сухой, чернильный, аметистовый

Твой человеческий зрачок.

Медальончик

Это дамский альбом. Даже очень. Может, я выхожу в дамы? Постепенно так…

Строчка «но в маленьком норманнском городке», она мне приснилась в техасском автобусе; я рассматривала эти степи, а потом появились рощи и кущи это было вроде не по-техасски… Но что мы знаем про Техас или Сретенку? Или городок в Нормандии – тот самый, где под ступеньками собора лежат косточки архиепископа Кошона (дал же Бог фамилию), казнителя Жанны д’Арк? Знаем-то очень мало. Если нам хотя бы интересно – мы молодцы, мы люди, мы не насекомые. В общем, изобильны тут пречистенки и сретенки, старая Книжка и бархатная маска, козий сыр и виноград.

Изобильны, я сказала? Вот уж нет. Все это крохотное, с ладонь, или меньше. Можно уместить в медальон, в ладанку.

Такой сегодня мой мир, невелик. За пределами этого медальона – очень много чужого. Зато внутри – все мое.

Ваша Вероника Долина.

Москва, сентябрь 2007

* * *

На Серебряном, на Сретенском крыльце

Мы сидели с первой мукой на лице.

С первой болью, как от жала стрекозы, —

Если б девочка бежала от грозы.

С первым зайчиком соседское окно.

С первым мальчиком недетское кино.

С первым братцем по грудному молоку…

Это вкратце. Тут длиннее не могу.

На Серебряном, на Сретенском крыльце

Мы лежали, как на сахарном яйце.

На пасхальном кумаче, почти в гробу,

Со звездою в высоко клейменом лбу.

На Серебряном, на Сретенском крыльце

Вот стоим как в эпилоге, как в конце.

Что мы можем тут, на берегу реки,

Где мы плавали, теченью вопреки?..

А мы можем, от беды на волосок,

Слышать Сретенки-старушки голосок.

Он звучит, почти невыносимо чист —

Мой мизинчик. Магазинчик «Букинист».

* * *

Где же ты, Мать-Благодать?

Что-то тебя не видать.

Что-то давно не слыхать,

Не буду брехать.

Впрочем, не грех и сбрехнуть —

Лишь бы перо отряхнуть.

Перышко хочет к бумаге

Хоть ненадолго прильнуть.

Что же ты, мать-перемать?

Как это все понимать?

Что ж теперь, зайцев пасти?

Бисер плести?

Бисер блеснул и потух.

Зайцам я слабый пастух.

Песни играю на слух,

Лапоть, лопух.

Но ты-то, Великая Мать?

Ты бы могла понимать:

Надо больных и негодных

Вовремя с рейса снимать.

Разве ж нам можно летать?

Божьи ресницы считать?

Разве ж нас можно спасти

Лет с десяти?

Ну, с двадцати…

Ну, пусть с тридцати?..

* * *

Плохие-плохие-плохие места.

Не та красота и не та простота.

Никто не откроет объятья —

Ни школа, ни сестры, ни братья.

Плохие-плохие-плохие края.

Мечта невоздушна, непрочна семья.

Неласково все, нелюбезно.

Убого, темно, затрапезно.

Мне быть невозможно, где стыдно живут.

Где так поцелуют, что рот разорвут.

И будешь от уха до уха

Смеяться, дурная старуха…

Флакончик, пробирочку, хоть бы щепоть —

Пошли мне, пожалуйста, милый господь,

Хоть самое малое диво!

Мне надо, чтоб было красиво…

Плохие-плохие-плохие места.

Не так красота и не та простота.

Никто не откроет объятья —

Ни школа, ни сестры, ни братья.

* * *

Девочкам пятидесяти лет

Никакой не нужен пистолет!

Если подкрадется душегубец,

Мы его свернем в свиной рулет.

Девочкам пятидесяти лет

Никакой не нужен амулет:

Подходи, набрасывайся, нечисть!

Мы ответим стуком кастаньет.

Девочкам пятидесяти лет

В основном не нравится балет:

Может быть, они еще могли бы,

А быть может, все-таки и нет…

Девочки пятидесяти лет —

Это космодиск, терможилет…

А не то, что кольца-бриллианты

Или небольшой мужской скелет.

…Небольшой скелет стоит в углу.

Девочка танцует на полу,

Босиком, в холодном коридоре,

Будто воин племени зулу.

Скоро уж устанет танцевать,

Вовсе перестанет напевать.

Небольшой скелетик спит и видит —

Как она устанет колдовать…

Спит и видит. Спит и видит,

Как она………………………

* * *

Почему я не пою по-польски?

Не лечу по курсу корабля?

Было б от меня побольше пользы —

Как от чайки, как от журавля.

Почему я не пою по-польски,

Не шепчу шипучие слова?

Были бы стихи мои не плоски,

Меньше бы болела голова…

Почему я не пою по-польски?

Я еще могла бы быть нежна.

Правда, я звучу совсем по-свойски,

Но и на своем-то – не нужна.

Почему я не пою по-польски…

Не лечу по курсу корабля?

Было б от меня побольше пользы —

Как от чайки или журавля.

* * *

Даже не знаю, как быть

В этом вопросе конкретном,

Но не могу не любить

Дом в переулке Каретном.

Слышу тихий конский фырк,

Зов Москвы моей далекой…

Это там, где старый цирк,

Где Неглинка с Самотекой.

Чувствую всею душой

Это подобье укола:

Вот он, Каретный Большой!

Вот она, милая школа.

Время бежит, не беда,

Цокает твердой подковой

Мама и папа сюда

Топали вниз по Садовой.

Даже не знаю, как быть

В этом вопросе конкретном.

Нет, не могу позабыть

Дом в переулке Каретном.

* * *

Вот я тебя обрадую, послушай, посмотри!

Забудь, как мы несчастны и неловки.

Есть маленькое радио – оно всегда внутри

Играет и поет без остановки.

И нижнему, и верхнему покорна этажу —

Звучит тихонько музыка живая.

Есть маленькое зеркало – я так тебе скажу.

Заглядывай в него, не забывая.

Еще послушай капельку, пока уж нам дано:

Те голоса единственно не лживы.

Есть маленькая камерка – домашнее кино,

Она снимает нас, пока мы живы.

* * *

Кто любит снег, кто с музыкой знаком…

А кто в метро разглядывает лица.

А кто-то человечьим языком

Описывает оперенье птицы.

Она и не павлин, и не фазан,

Атласный хохолок, крыло из шелка.

Нисколько не бросается в глаза

Скромнейшая на свете перепелка.

Не знаю, сколько в мире синих птиц,

Но помнить и искать их – незапретно.

Не знаю, сколько в мире милых лиц —

Но милое бывает неприметно.

Ах, птица-перепелочка! Не жди,

Когда туристы выйдут из палаток.

Зови своих детишек, уводи

Через поля своих перепеляток!

* * *

Расскажу не по бумажке,

Что люблю не понаслышке:

Мои тоненькие чашки,

Мои старенькие книжки.

Нотка с ноткой, чай с печалью.

Высоко мое окошко.

По Остоженке скучаю,

По Пречистенке немножко.

Поневоле виноваты

Наши вещи с отпечатком:

Тонкий шарфик с ароматом

Или пуговка к перчаткам.

Если будет передышка —

Помечтаем по-девичьи.

А душа, она не книжка,

И поет себе по-птичьи.

* * *

Ах, не борись за свою независимость!

Все, что назначено, трижды исполнилось.

Где ты унизилась, где ты возвысилась —

Вряд ли самой тебе даже запомнилось.

И никакого особого мужества

У Коломбины под бархатной маскою.

Все, что прошло, проходило под музыку.

Внучке расскажешь – представится сказкою.

Ах, не транжирь ты свои откровения!

Не хлопочи над задачками трудными.

Все это были чудные мгновения —

Но и они теперь кажутся чудными.

Ах, не кори ты себя, бестолковую.

Ах, не терзай себя больше длиннотами.

Жизнь оказалась подругой суровою,

Но и она вся записана нотами…

* * *

И только козье молоко, и только козы

Нас проведут легко-легко сквозь кровь и слезы.

У них рога из хрусталя, копыта с медом.

На них и держится Земля, и год за годом.

Лишь только козье молоко, со вкусом дыма,

Прольется страшно далеко, в пещерах Крыма —

Родится новая коза, коленки с мехом,

Во лбу седая полоса и голос с эхом…

Услышишь козий тот мотив, прогорклый, млечный —

И спишь, себя же обхватив в тоске сердечной.

Во сне приходят пустяки, знамений ворох…

Лишь козы знают, где стихи, где сыр, где творог.

* * *

Застывши над белым листом,

Поймешь, что и это награда.

Вот женщина с тонким лицом

Исследует кисть винограда.

Пускай виноград на нее

Таращит янтарные глазки.

А женщину ждет забытье,

Где без поцелуя, без ласки

Она ненароком уснет,

Словечко найдет и запишет.

Всем телом, всем весом прильнет —

Да как-то никто не услышит.

Ну, что для нее виноград,

Надуманный витиевато?

Ей чуть пестроват Петроград.

Немного Москва кривовата…

Последнее снимешь, отдашь

Свое – деревенской сестричке.

Точеный живет карандаш

В пустой боевой косметичке.

Бездушен ее парфюмер.

Ее парикмахер бездумен.

А мог целовать, например,

Ее сорок восемь изюмин.

* * *

Как говорят в провинции: живи,

Пока тебя не видел император!

С монашками не заводи любви,

Раз в пару лет меняй аккумулятор.

Как новенький, бежит твой драндулет.

Тут и бензин-то яблоком пропитан.

Будь благодарен, стань благовоспитан,

Оплачивай парковочный билет.

Попробуй говорить на языке,

Который с детства в рот тебе положен.

Замешан на кефире, молоке —

Будь осторожен! Что-то он створожен…

Но тихо пискнет: ты не исполин.

Старайся прятать робкую надрывность.

Не слишком напрягайся: инсулин

Способен измельчить любую живность.

Как говорят в провинции: Вот-вот,

Поддерживай в себе режим поблажки.

Не заводи с монашкой хоровод,

Хоть для того и созданы монашки.

Послушайся природы: пусть уже

Неблагодарные следят по титрам,

Как ты искал убежища душе,

И находил – возле кувшина с сидром.

* * *

Муж может молчать как мышь

И пахнуть как можжевельник.

И слушать, как ты хамишь

С субботы по понедельник.

И пялиться в пустоту

С решительностью солдата,

А видеть тебя, но ту,

Какой ты была когда-то.

Муж может листать журнал,

И пусть подождет посуда…

Он вычитал, он узнал

Тринадцать рецептов чуда.

Несладко, нехорошо

Ты в зеркало поглядела,

Но, кажется, он нашел

То самое, в чем все дело.

Откроется коридор.

Захлопнется с визгом дверца.

Он держит, как валидол,

Твое запасное сердце.

Так вот же: все впереди!

Он вырежет твой талантик

И вставит середь груди

Мигающий бриллиантик.

* * *

Давно чудес не видели, давно

На суше, в поднебесьи и в кино.

Давно самих себя не замечали:

Что день, что ночь – все стало все равно.

Но в маленьком нормандском городке,

Куда я приезжаю налегке,

Иду от электрички до таблички,

Потрепываемая по щеке.

Без позолоты это волшебство.

Не полиглоты мы, но ничего:

Как суслики, как кролики, как люди,

Как люди – и не более того.

И вот-те на, Москвы апологет,

Несу под мышкой свеженький багет,

Отламываю – пахнет как ребенок,

Пока к нему не ходит логопед.

Под языком найдется язычок:

До времени не знаешь, дурачок.

Там тонкая калитка, темный лес.

Дитя зевнуло – логопед пролез!

Игрушечный нормандский городок,

Карманный, как картонный коробок…

Пугливый, как светящийся фонарик,

Пытливый, как катящийся клубок.

Не говори со мной о ерунде.

О доме, о стихах – они везде.

Да, уродились, да не пригодились!

Могли б лежать в дорожной борозде.

Но в маленьком нормандском городке —

Карманном, но норманнам по руке, —

Мне так, как будто в маминой перчатке

Нашелся медальончик на шнурке.

Головокружение

Головокружение – это чуть-чуть Хичкока, капельку. Это наивные комнаты детства и душные отсеки взрослости. Рассказчица все меньше спит, все больше беспокоится. Выходит на улицу – и кружится голова, реальность еще грубее, почва еще скользче.

Она вспоминает: то пустяшный стишок, то детскую песенку. Она – архимедик. Сидит, чертит себе на песке, а тут уже и чужие тени. И она негромко говорит: «Не тронь мои чертежи». Вот так примерно.

С приветом – ваша В. Долина

2008 – 2009