Текст книги "Пурпур"

– Почему бы и нет? – ответила Анна, хотя и опасалась, что это не так.

– Он, наверное, – продолжала фантазировать Лукреция, – захотел посмотреть на лес, где повесился тот монах. Интересно же! А почему монах удавился?

Анна невольно усмехнулась. Все девочки обожают любовные драмы. Лукреция – не исключение.

– Монах полюбил Екатерину. Она, конечно, отвергла его. Тогда он решил убить ее во время мессы, но не смог этого сделать. Потеряв голову от безнадежной страсти, монах бросился в чащу, привязал к ветке веревку и…

– Он не хотел добиваться любви силой или обманом, – печально и задумчиво произнесла Лукреция. – Даже когда подглядел, как Екатерина купается в ручье.

Мелкая дрожь, снова сотрясавшая девочку, передалась Анне.

– Она тогда жила в монастыре Святой Агнессы, я помню, ты рассказывала, – продолжала Лукреция, – потому что мать бросила ее. Напрасно матушка так поступила с Екатериной. Она должна была о ней заботиться.

Анна поцеловала голову дочери и ощутила губами жесткость ее волос. Как будто после купания в серной воде.

– Ты была у источника? – строго спросила баронесса.

– Я ведь и раньше туда ходила. Иногда с тобой, иногда с кормилицей, а потом с Андрополусом.

– Вы купались вдвоем? Ты да он?

Лукреция кивнула. Вот она и призналась, что нарушила строгий запрет.

Анна постаралась сдержать недовольство.

– Екатерина тоже ходила к ручью без матери, – чуть помолчав, уверенно промолвила девочка, – и ничего плохого с ней не случилось, ведь правда?

. – Ее всегда сопровождали братья-монахи, – уточнила Анна, – следовали за ней повсюду и оберегали. Раймондо, Томазо делла Фонте, отшельник из Санто и еще другие. Они заботились о Екатерине, как Лиам – о тебе. Без них она – никуда, это точно.

– Даже купаться?

– Купаться, – после секундного замешательства ответила Анна, – она ходила с подругами.

– Они купались голые, как мы с тобой?

– Вы с Андрополусом баловались в источнике голышом, Лукреция? – вопросом на вопрос испуганно ответила баронесса.

– Нет, голышом я купаюсь только с тобой, матушка.

«Она обманывает меня, – подумала Анна. – Почему она не взяла с собой кормилицу или Лиама? Надо расспросить слуг. И зачем только я отправилась в Корсиньяно!»

– Ты говоришь о Екатерине так уверенно, словно знаешь о ней все. А вдруг тот подглядывавший монах все-таки попытался соблазнить дочь красильщика? – Лукреция наморщила в раздумье лоб. – Например, наобещал ей с три короба…

– Во-первых, ей ничего не было от него нужно. А во-вторых, Екатерина находилась под покровительством Папы Римского.

– Под покровительством! Монаху-то тому что до этого? Он ведь даже на убийство готов был решиться?

Анна не нашлась, что ответить. Наступила тишина, только канарейка в клетке продолжала петь свою песню.

– Погляди, как светятся пурпурные пятнышки в Рокка-ди-Тентенано! – восторженно прервала долгое молчание Лукреция. – Святая Екатерина улыбается мне! Тише! Тише! Ты слышишь, она говорит! Говорит, что мне нечего стыдиться. Господь пожелал, чтобы острие копья всегда было при мне. Значит, меня возьмут в крестовый поход. И Андрополус пойдет со мной!

Она резко тряхнула головой. Жесткие волосы хлестнули Анну по щекам. Глаза Лукреции покрылись поволокой, на лицо легла тень. Ее трясло как в лихорадке. Баронесса приложила ладонь ко лбу дочери – горит огнем. Девочка не сводила взгляда с замка.

– Пурпурные пятнышки, – прошептала она.

– О чем ты? – спросила Анна, тоже шепотом.

– Она – дочь красильщика, я – дочь красильщицы. Все одно к одному. – Лукреция вскочила на ноги, накинутое одеяло упало на землю. – Найди Андрополуса, матушка. Я хочу выкупить его вольную. Того, что есть в моем сундуке, на это хватит. Пусть мой раб всегда следует за мной, куда бы я ни шла.

Анна побежала к дому вслед за дочерью. Та стояла возле клетки с канарейкой и перебирала упавшие птичьи перышки.

– Я хочу быть Екатериной, а не Лукрецией, – твердо сказала девочка, – Вашей Лукреции вообще никогда на свете не было.

* * *

Андрополус так и не появился в поместье, и Анна, прождав несколько дней, отправилась в Корсиньяно что-нибудь разузнать о нем. Ее сопровождал Лиам. Возле церкви Святого Франциска баронесса спешилась, велела прохлаждавшемуся у храма конюху постеречь коня, пока она будет у мессы, и заодно поинтересовалась, не видел ли он где Андрополуса.

– Спросили бы лучше у водоносов, – прозвучал неопределенный ответ.

Анна вышла из церкви вслед за Бернардо Росселино, еще до конца службы. Площадь, раскинувшаяся между церковью и папским дворцом, была почти безлюдна. Свет делил ее пополам – южная часть купалась в утренних лучах, а восточная лежала в тени: высокая башня ратуши загораживала солнце. Там, где тень, у стены дворца, рядом со своими лошадьми, жадно пьющими воду из известняковых чаш, стоял архитектор. Заметив, что он смотрит на нее, Анна отвернулась. Бездельничающие у колодца водоносы с любопытством поглядывали то на баронессу, то на Росселино. Она решила, что с расспросами об Андрополусе можно немного и подождать; застыв посреди площади, Анна ждала, когда же наконец Бернардо подойдет к ней. Лиам и его собака присоединились к пялящимся водоносам. Росселино выбирал подходящее седло, словно не знал дела важнее, и больше на Анну не смотрел. А ведь во время мессы их глаза не раз мимолетно встречались.

Она разглядывала стены дивных зданий, высившихся по сторонам. На площади было непривычно тихо: визг пил и стук молотков умолк – строительство закончилось. Новая церковь ожидала своего освящения Папой Римским.

Корсиньяно изменился, и прежним не быть ему никогда. Люди тоже стали не такими, как раньше, подумала Анна. Отныне они – экспонаты волшебного музея, рожденного воображением Папы Римского, необходимый декор лучшей в Италии архитектуры. Город построен. Строители и подмастерья разъехались кто куда. Теперь к отъезду готовится и Росселино. Он, кажется, рад – неудивительно: за время работ корсиньянцы не слишком старались скрыть недружелюбие к мастерам-флорентийцам.

Неужели он не подойдет попрощаться? Собака Лиама неспешно исследовала окрестности, обнюхивая камни.

Рядом с Анной прошумела стая голубей, села на рыбообразные терракотовые плитки, которыми выложили площадь. Раньше здесь была глинистая земля. Что же ты застыла, как статуя, баронесса, с нетерпением ожидая, когда едва знакомый мужчина посмотрит на тебя? Ей будет не хватать его.

Четкая черта, отделявшая солнечную сторону площади от теневой, легла прямо под ноги Анне. Солнце медленно наползало на башню ратуши. Над головой архитектора вспыхнул золотистый нимб. Из-за слепящих глаза лучей лицо Бернардо стало неразличимым для баронессы. Она сделала несколько шажков, перейдя на его, теневую сторону. Слуги Росселино седлали коней. Нетерпеливые удары копыт звучали по-своему весело.

– Как видите, намереваюсь уехать до окончания мессы, – негромко сказал архитектор, – иначе, боюсь, прощание может оказаться слишком горячим.

– Вы правы, – так же тихо ответила она. Он сказал «уехать», не «бежать». Гордый человек.

– Дурные предчувствия делают людей опасными. А местные жители опасаются, что огромные деньги, ушедшие на перестройку города, о которой они не просили, теперь выжмут из них новыми налогами, – вздохнул Бернардо.

– Чем вы собираетесь заняться? – спросила Анна и подумала: «Надеюсь, он не сочтет меня излишне любопытной».

– Попробую договориться с флорентийскими банкирами. Надеюсь получить кредит. Суммы, потраченные сверх оговоренной сметы, архитектор обязан возвратить из собственных средств, так уж водится. Я должен Ватикану целое состояние. Получу заем и буду ждать, пока Его Святейшество не призовет меня.

Он отвечал так спокойно и открыто, как будто речь шла не о крахе. А ведь ему прекрасно известно, что болтают и думают о нем в Корсиньяно.

– Все обойдется, – успокаивающе промолвила Анна и улыбнулась. – Папа Римский забудет про деньги, когда увидит, какое чудо выстроили вы для него. Я уверена.

Росселино помедлил, словно испытывая сомнения – говорить или не говорить? – а потом произнес напряженным голосом:

– Есть еще некоторые обстоятельства. Они до поры покрыты пологом тайны, рано или поздно она всплывет на поверхность.

– Пусть это случится сейчас, – попросила Анна.

Она видела перед собой достойнейшего человека, потерявшего уверенность в себе. Очевидно, он не знает, что Пий Второй приказал ей окрасить пурпуром бархатный плащ, который возложат на плечи архитектору – в том случае, конечно, если перестроенный город удовлетворит Его Святейшество.

– Дело в ангеле, – смущенно и проникновенно сказал Бернардо.

– В ангеле? В каком еще ангеле? – голос Анны дрогнул.

– В том, о котором бредил приходской священник, принесший мне алтарную картину. Меняющая цвет краска подсказала мне имя ангела. Я ждал встречи с вами.

– Так вы знаете… И знали уже тогда, когда образ святой Агаты рассматривали в алтаре?

– Разумеется. Великомученицу написал некий ангел, залетевший к нам с Севера. – Росселино быстро огляделся, проверяя, не подслушивают ли их. – Берегитесь падре. Он – доносчик и недоброжелательный соглядатай. Ваше творение пугает его – и не только его. Оно слишком смело и, следовательно, опасно для тех, кто всецело предан канону.

– А кому еще известно, что картину написала я?

– Пурпур сосков неизбежно выдает автора. Имя по сию пору не прозвучало только потому, что всем известна близость вашего мужа к Папе Римскому. Но будьте осторожны. Вам следует окружить себя опытными телохранителями.

Анна почувствовала озноб и все-таки, превозмогая себя, засмеялась:

– Не хотелось бы повсюду ходить в толпе до зубов вооруженных громил!

Архитектор ответил легкой улыбкой.

– Прекрасное утро, – сказал он, глядя пристально.

Она не сочла нужным поддержать новую тему. Молчание прервал Росселино:

– Мужчины непостоянны. Сегодня вас принимают за ангела, завтра сочтут сатаной.

Он отвернулся. Лицо его оказалось в тени. На плечах – коричневый бархатный плащ, на сапогах – золотые рыцарские шпоры.

Четыре года назад Лоренцо пригласил в свой замок Бернардо Росселино и Леона Баттисту Альберти. На обед подали stoccafisso. За столом Бернардо поинтересовался, откуда Анна родом. Он никогда не бывал на Севере, a stoccafisso только несколько раз пробовал в Венеции, ему очень понравилось. Как в Норвегии готовят треску для этого блюда? Она с удовольствием рассказала, что рыбу сушат на открытом морском берегу – сначала на камнях, потом подвешивают на специальных распялках; главное, чтобы не грянули морозы, а то вкус будет совсем не тот. Кожу выбеливают на весеннем солнце. Потом пошла беседа о том, как голодают норвежцы в неурожайные годы, когда дожди губят посевы, о зимней стуже, о выносливости местных жителей, о чуме в Бергене, которую, люди говорят, завозят английские матросы на своих шхунах.

Вот что было в их первую встречу.

После застолья Лоренцо сказал ей наедине, что гости хвалили угощение с неприличным восторгом, особенно Бернардо. Что их интерес к ганзейскому городу на гористом севере был неестественным. Что Анна слишком долго толковала с архитектором про сравнительные достоинства улиток нуселла и мурекс. Что она излишне громко смеялась над флорентийскими анекдотами в исполнении Росселино, который, ко всему прочему, еще и заснул прямо за столом, наевшись доброй еды и напившись молодого вина.

Анна возразила, что хозяин мог бы предложить гостю постель для послеобеденного отдыха, но Лоренцо буркнул:

– Ему и так неплохо!

Бернардо проспал в столовой до самого утра и за завтраком неутомимо восторгался вареными яйцами и свежайшим оливковым маслом, лучшего он в жизни не пробовал. А пекорино! Что за сыр! Да уж, долина Орсия богата дарами! А нельзя ли купить усадьбу поблизости? Тут уж Лоренцо едва не вспылил. Только такого соседа ему недоставало!

Больше архитектора в замок не приглашали.

– Однажды вы уже называли меня северным ангелом, – улыбнулась Анна, – в тот день, когда мы ели stoccafisso.

– Я все надеялся быть приглашенным еще хоть раз. Незабываемый вкус! – Он рассмеялся.

Разговор легко приобрел шутливый оттенок, незримая преграда между ними рухнула, снесенная громким беспечным хохотом Бернардо. Пусть водоносы и конюхи видят, что баронесса и архитектор ведут ничего не значащую светскую беседу, меньше будет сплетен.

– К сожалению, мне пора, – прошептал Росселино сквозь смех, – месса вот-вот закончится, и народ, выйдя из церкви, еще вздернет меня, чего доброго, прямо на этих поводьях. Медлить нельзя. А вы берегитесь приходского священника.

Он вскочил в седло, пристально посмотрел на Анну и, прижав руку к сердцу, почтительно поклонился.

– За картиной, созданной вами, – будущее. Видит Бог, я сам хотел бы быть ее автором. Надеюсь, Его Святейшество окажется на вашей стороне. И на моей…

Зацокали копыта. Она так и не спросила, не попадался ли ему где маленький пастух с копьем. Андрополус прихватил копье у кузницы перед тем, как покинуть поместье, сказали ей слуги.

Лиам стоял рядом, но Анна, казалось, забыла про него. Монах молчал. Он был свидетелем всего их разговора, но не произнес ни слова.

Стук копыт удалялся по направлению к северным городским воротам. За ними Бернардо пустит коня галопом. Баронесса напряженно ждала. Наконец-то! Галоп! Спасен и свободен.

Скоро ли доведется услышать цокот этих копыт, приближающийся к ней?

Лиам смотрел на нее вопрошающе. Хватит медлить. Время заняться делом, ради которого она и пришла в Корсиньяно. Лукреция ждет.

Анна подошла к водоносам у колодца.

– Вы не видели Андрополуса?

Те лить безмолвно переглянулись. Баронесса бросила им несколько монет.

– Он забрался на стену и пел, – ответил один.

– А в руке – копье, – подхватил колченогий парнишка. – После никто его не видел. Говорят, пастуха заперли во дворце. Пока Папа Римский не приедет.

– Его посадили в тюрьму? – спросила Анна.

– Кто ж знает? Стены во дворце толстые. Оттуда не услышишь ни звука. Может, в тюрьму, а может, в постель затащили. Послушать, как он поет.

Водоносы захихикали.

– Почему вы сразу не сказали?

– Так ведь Андрополус больше не раб. Кому о нем докладывать? – пробубнил долговязый.

Водоносы повернулись к колодцу и стали тянуть из него веревку с тяжеленной бадьей.

Служба окончилась. Послышались шаги и голоса. Несколько пожилых женщин поклонились, подойдя с пустыми кувшинами, поставили их на землю и уселись на скамью перед папским дворцом. Взялись за иголки и нитки: нечего бездельничать – покуда достают воду, можно повышивать. То и дело сударушки склонялись друг к другу, перешептываясь и пересмеиваясь.

* * *

«Мой ангел-хранитель – матушка, – подумала Лукреция. – Кто день и ночь наблюдает за мной, сидя у кровати? Матушка. Ангел-хранитель. Другого нет?»

Болезнь была тяжелой. Жар накатывал волнами. Анна не отходила от дочери. Потом пришел падре. Он потребовал, чтобы его оставили с Лукрецией наедине для причастия и последнего помазания, иначе не будет ей пути в царствие небесное. Никто посторонний не должен присутствовать при покаянии. Анна не соглашалась, но пришлось уступить. Она погладила руку дочери и пообещала, что будет тут, за дверью.

– Вот так же и Господь погладит твою руку, – прошептала баронесса сквозь слезы и вышла из комнаты. Священник остался.

А еще матушка сказала, что ничего худого с Лукрецией не случится. А оно уже случилось. В тот день, когда Андрополус не пришел к источнику, как обещал. В тот день, когда Анна отправилась в Корсиньяно, совсем забыв о ней. Теперь матушка снова уйдет. Значит, худое случится опять. А ангел-хранитель никогда не уходит, он всегда с тобой, где бы ты ни находилась. В том-то и разница. Но ангела-хранителя тоже нет рядом. Он покинул ее. Она лишилась его покровительства. Он отдал ее священнику. Никого из заступников нет поблизости. Разве что кошка. Можно позвать на помощь Екатерину Сиенскую, но и она не в силах остановить ладонь священника, все выше щекотно поднимающуюся по ноге.

Кожа Лукреции покрылась мурашками. Озноб становился все сильнее.

Кошка жалобно мяукала, сидя в темном углу. При свете масляной лампы казалось, что ее глаза полны слез. Почему она не хочет подойти, лизнуть шершавым языком? Прижаться, ласковая, словно матушка? Пусть даже цапнет острыми когтями – все-таки менее опасными, чем жадные руки падре.

– Отпусти мне грехи мои, – бубнил священник, продолжая под одеялом оглаживать бедра Лукреции.

От этих прикосновений ее бросало то в жар, то в холод. Падре смотрел девочке прямо в глаза. Зрачки у него не такие, как у матушки и кошки: они не затуманены слезой. Он глядит, словно видит впервые, словно ничего не обещал, даже не хочет посмотреть, исчез ли осколок копья у нее из-под кожи, выпрямилась ли спина.

Священник вытащил ладонь из-под одеяла, перекрестился, молитвенно сложил руки и начал читать «Отче наш».

Когда Анна выходила из комнаты, он спросил, есть ли уверенность, что девочка не подхватила чуму.

Лукреция переменила положение. Лежать неподвижно не позволяла стреляющая боль в позвоночнике. Зачем матушка послушалась священника? Оставить дочь вдвоем с падре – это все равно что бросить ее умирать в одиночестве. Неужели она не понимает, как Лукреции тяжело? Нет, матушка – не ангел-хранитель и не Господь Бог. Те все понимают и читают чужие мысли, как открытую книгу. А мать за дверью о чем-то тихонько разговаривает с кормилицей.

Священник тоже не знает ее мыслей. Его молитвы не имеют никакого смысла. Они ни о чем.

Падре сорвал с нее одеяло. Вдруг все-таки чума? Осмотрев тело Лукреции и не найдя бубонов ни под мышками, ни в паху, святой отец запер дверь на задвижку, вернулся к постели и лег на девочку. Нет, его не столкнешь, не скинешь с себя. И помощи ждать не от кого, даже от Бога нельзя ждать помощи. Немигающий взгляд падре высасывает последние силы. Убежать бы! А еще лучше – улететь. Над землей, мимо дуплистого дуба, мимо источника с вьющимся плющом, туда, к корсиньянской церкви, к колодцу на площади, возле которого сидит Андрополус. Вот она опустилась рядом с ним, над ними звезды, и он смывает с ее тела липкий пот, черпая воду из глубокого колодца…

Кошка вспрыгнула на кровать и сбоку уставилась Лукреции в лицо. Глаза кошки и глаза падре – вот и все, что оставлено ей в одиночестве и темноте, окружающей со всех сторон. Темнота затягивает ее. Если не убежать и не улететь, то умереть бы!

– Клянись, что ни слова не скажешь матери! – глухо промолвил священник, встав на ноги. – Клянись на всех четырех Евангелиях!

Она не ответила, да он, кажется, этого и не ждал. Лукреция видела падре словно через предрассветный туман. Священник повернулся спиной, будто забыл о ней. Про нее все забыли.

Уже во второй раз падре приходит к ней, как ловец улиток. Матушка рассказывала: они раскрывают раковину и сильно сдавливают пальцами упругое тело. Раз, два и три. На третий раз из морской улитки сочится почти одна только кровь. Дважды он уже приходил.

Она отвернулась, чтобы не видеть его. Пусть причащает своего осла. Ей ничего не нужно от падре: ни слизи, ни крови, ни тела Христова. Она скоро умрет.

Лукреция заплакала. Как противно пахнет приходской священник! Скорее бы вернулся Андрополус и убил его пастушеским посохом! Лишь Андрополус может спасти. Лишь он ее понимает. Другие ждут помощи от отца; ей отец не поможет.

Священник открыл дверь. Анна вошла в комнату. Матушка снова около ложа, вокруг которого воняет стыдом и обманом, но она этого даже не замечает, видит больную Лукрецию – и только.

– Она не хочет исповедоваться, – покачал головой священник, вымученно улыбаясь, осенил себя крестным знамением и взял Анну за руку. – Строптивица!

Баронесса отшатнулась, вырвав руку, не желая, чтобы падре касался ее. Глаза Анны недобро блеснули.

Лукреция смотрела мимо матери в открытое окно. Там шумел сад, Гефсиманский сад, – так она стала называть его после оброненной матушкой фразы о том, что сам Христос любил бродить среди олив. В лунном свете между стволов плавно двигались ангелы. А это кто? Иисус? Ну конечно же, Иисус. Он ходит среди них. Он ищет то место, где Иуда предал его. Оливковые деревья там, за кустами, за фонтаном и беседкой, увитой розами. Какая красота! И как сильно от нее несет предательством!

– Я не буду исповедоваться никому, кроме Его Святейшества, – прошептала Лукреция. – Только от него приму благословение.

Язык едва ворочался во рту, словно лишившись крови. Наверное, он стал таким же, как у выпотрошенной рыбины: синим, негнущимся.

Падре вздрогнул. Он испугался. Если Папа Римский узнает, что творит приходской священник, пиши пропало.

– Его Святейшество еще не приехал в Корсиньяно, – вздохнула Анна.

– Тогда отвези меня к нему в аббатство. Ведь отец тоже там. Почему ему молено быть с Папой Римским, а мне – нет?

– Они уехали из Сан-Сальваторе. Говорят, там чума. Пия Второго ждут у нас со дня на день.

– А почему он не приехал раньше? Он ведь давно обещал!

Обещал! Лучше забыть об этом. Взять и забыть, как Пала Римский забыл о своей Лукреции. Ее для него больше нет. Она – лишь буквы на выцветших страницах в книге, обгрызенной крысами. Лукреция испарилась. Умерла.

О святая Катерина Сиенская! Унеси меня отсюда!

Безмолвная мольба не была услышана никем, даже матушкой, которой сама природа предначертала беречь и охранять дитя. Как тяжело нести груз непроизносимой постыдной тайны! Как мучительно бремя обмана! Падре обещал ей чудо Господне – вместо этого нагрянула болезнь. А потом пришел он сам и выжал последние капли жизни.

– Матушка! Натяни тетиву, стреляй! – вдруг выкрикнула Лукреция.

– Бредит, – сказал священник. – Вот дьявол!

Анна страшно побледнела.

– Не смейте упоминать имя нечистого у постели моей дочери! Клянусь, Его Святейшество узнает об этом!

– Я птица! – крикнула Лукреция, всхлипывая. – Но все перышки у меня выпали! Ой, как стыдно! Все другие птички смеются надо мной!

Кошка забилась в угол, распушив напружинившийся хвост. Кошка все поняла, потому что внимательно слушает. Сейчас прыгнет на постель – и хвать пташку по имени Лукреция, не слишком-то проворную. Кошка заметила превращение, а матушка – нет.

Лукреция сбросила одеяло. Смотрите, я птица, голая птица без перьев, а из пор выступает кровь!

– Бог все видит! – громко обратилась она к матери. – Даже кошка видит! А ты не видишь!

Она имеет право обвинять. Зубы мелко стучали, прикусывая онемевший язык, бессильно лежавший во рту комком сухого песка. Ее опять никто не услышал. А может быть, она и не кричала. Просто показалось.

Лукреция из последних сил подняла голову и кивнула в сторону олив.

Анна повернулась, следя за ее взглядом. Кошка вспрыгнула на кровать и ткнулась носом в дрожащие ресницы Лукреции. Она оттолкнула кошку. Еще рано закрывать глаза.

– Надо скорее соборовать! – засуетился священник. – Ноги уже пошли синими пятнами!

Теперь матушка стала все видеть насквозь, как Бог. Она и есть Бог. Они стали едины в трех лицах: матушка, Лукреция и Господь. Обернув девочку одеялом, Анна понесла ее в Гефсиманский сад.

Летняя ночь была прохладной, с гор дул легкий ветерок. Листья олив шелестели, луна освещала Рокка-ди-Тентенано и вершину Амиаты. Кошка улеглась рядом с Лукрецией. Все понимали, что девочка умирает. Вокруг нее собрались домочадцы, только Андрополуса не было. Может быть, он отправился за Его Святейшеством?

Говорят, взял копье и ускакал, как настоящий воин. Он еще вернется за ней. Но она не сможет последовать за Андрополусом, даже если увидит его. Ее человеческая жизнь выжата до капли. Лукреция стала оливковым деревом. А матушке об этом знать незачем, а то она поймет, что дочери больше нет, и будет огорчаться.

– Не беспокойся, я ничего не сказала падре про пурпурный секрет, – одними губами шепнула Лукреция склонившейся к ней Анне.

Баронесса пристально посмотрела на приходского священника, подозвала Лиама, что-то тихонько сказала ему. Лиам приблизился к падре и попросил того удалиться.

Сквозь болезненную пелену, застилавшую взор, Лукреция видела, как священник идет вдоль живой изгороди из кустов розмарина, держа в руке масляную лампу, отбрасывающую качающиеся блики. Легкий стук ослиных копыт по сухой глине становился все глуше и вскоре затих. Отправился в Корсиньяно, будет там жаловаться, что ему не дали совершить обряд соборования, а он сам чист душой, словно младенец. Ну и пусть. Все равно он – вор, он украл ее жизнь, и теперь она должна умереть.

Матушка нежно улыбнулась. От этого сделалось еще горше, потому что улыбка была, может быть, последней, – скоро Лукреция будет далеко-далеко от матери, и эта мысль оказалась тяжелей, чем камень на шее.

– Ничего по-настоящему тайного ты и не могла рассказать, – сказала Анна, ласково гладя Лукрецию по щеке.

– Почему?

– Потому что не знаешь, как сделать пурпур живым и вечным. – Ладонь матери продолжала нежно прикасаться к коже дочери.

– А как?

Лукреция снова почувствовала себя обманутой. Она была хранительницей важной тайны, принадлежавшей только ей и матушке, тайны, которую нельзя разглашать ни при каких обстоятельствах, и вдруг оказалось, что самого главного ей не доверили, сочтя слишком маленькой и неразумной… Обида отозвалась физической болью. Ставшая непослушной голова беспомощно понурилась, словно держалась не на шее, а на тонкой ниточке. Вечная жизнь пурпура опять возвела преграду между матерью и дочерью.

Со слезами в голосе Лукреция спросила:

– Почему ты скрыла от меня, как делать мертвое живым?

Она сама услышала, что голос ее перешел в хрип, стал совсем незнакомым, чужим. Ну и что с того? Она всегда была для матушки чужой, их связывала только тайна, которую они обе хранили. Та есть Лукреция думала, будто обе.

Рука Анны покоилась на лбу дочери. От матушки пахнет лавандой. Матушка – сад, цветущий луг, так не хочется расставаться с этим ароматом!

Лукреция чувствовала, что ее существование подходит к концу. Она так и не узнала тайну краски, тайну вечной жизни. Вместо этого ее собственная жизнь, не вечная, стала добычей падре. И всем пурпур дороже чьей-то жизни.

Лукреция попыталась вытянуть скрюченную спину, распрямить то место, где засел осколок отцовского копья, и, подхваченная улыбкой святой Екатерины, закружилась в солнечном вихре.

* * *

Приходской священник думал о том, каким важным оказалось для него прикосновение – пусть минутное – к руке баронессы у постели умирающей девочки. Только это краткое пожатие и имело значение. Все остальное – мелочь и пустяки, о которых и вспоминать не пристало, тлен и прах, достояние мрачной могилы. Его рука коснулась ее руки; в тот миг луна мягким светом очерчивала заплаканное лицо Анны и ее нежные плечи.

Ему пришел на ум другой Божий человек, монах-доминиканец, воспылавший страстью к Екатерине, дочери красильщика. Она отвергла его, он вознамерился отомстить смертью, но, не в силах убить предмет своих вожделений, покончил с собственной жизнью. С ним подобное не случится. Он уходит, чтобы вернуться. Он уезжает на осле, но в следующий раз въедет в ворота поместья на коне, как триумфатор. Бог услышит его молитвы.

Падре облегченно рассмеялся. Не мытьем, так катаньем он добьется ответного чувства. Он знает, как это сделать. Если надо, станет воином инквизиции и страхом внушит любовь.

Баронесса, столь соблазнительно изобразившая грудь святой Агаты, будет принадлежать ему. Девчонка умерла, и слава Господу. Бог дал, Бог взял. Незачем ей жить, слишком уж много она знала, слишком стала опасна. Из-за нее обещанный Папой сан епископа был под угрозой. Анну, конечно, жаль, но в будущем она будет плакать только по нему. Никто не должен стоять между ними. А Лукреция все равно была не жилица, калека с кривой шеей.

Падре то и дело осаживал ретивого осла и оборачивался назад, в ту сторону, откуда, как мнилось, смотрели ему в спину немигающие глаза умершей девочки. Чего ей от него надо? Ничего, скоро этот взгляд окончательно потухнет. Ведь яснее ясного, что она ничего не рассказала матери, иначе баронесса не оставила бы их в комнате наедине. «Наедине…» Как сладко звучит это слово в черной ночи!

– Я – тайный агент инквизиции в Корсиньяно, – внятно сказал приходской священник.

А может быть, он – тот монах, так и не добившийся Екатерины? Но уж Анна будет принадлежать ему, это точно!

Вокруг распласталась кромешная тьма, В ней неразличимы ни для кого его темные мысли. Многое и многое поглотил мрак этой долины.

Папа Римский приказал устроить в Корсиньяно тюрьму. Из Сиены уже везут, должно быть, пыточный инструмент. Кажется, он даже слышит бряцание на Виа-Кассия. Всех безбожников и еретиков ждет настоящий застенок, где падре сумеет вырвать из них слова чистосердечных признаний.

В день Иоанна Крестителя Корсиньяно примет множество гостей. Паломников, преступников, досужих ротозеев. Кто-то должен будет отделить агнцев от козлищ. Освятив город, Пий Второй вернется в Рим, а приходской священник останется казнить и миловать в Корсиньяно.

У городских ворот ему преградило дорогу шествие женщин, громко моливших Господа отвести чуму. Боже, прости тосканцам их прегрешения, вольные и невольные! Коптящие факелы двигались по главной улице к церкви и дворцу. Люди толпились у домов, глядя на долгополые белоснежные плащи участниц процессии и большие распятия в их руках. Боже, прости тосканцам грех блудодеяния! Сердце падре гулко забилось. Блуд – вот грех, из-за которого ниспослано на Сиену моровое поветрие! Шествие тянулось босоного, как ходят пилигримы, на белых плащах ярко выделялись ленты нашитых красных крестов, из-под широких капюшонов едва виднелись глаза. Да продлит Всевышний годы наместника Своего на Земле! Значит, Папа Римский со свитой уже прибыл в город. Он и чуму, наверное, привез. Падре уверенно пробирался сквозь толпу к подвалу папского дворца.

– Ты шпион султана Махмуда, – свистящим шепотом произнес приходской священник.

Андрополус со связанными ногами лежал на жестком топчане, окаменев в предчувствии неизбежного и страшного. Зачем к нему пришел падре? Неужели падре и есть палач? Для чего вместе с приходским священником явился старый кардинал, обслюнявивший давеча Андрополусу щеку в саду папского дворца?

– Ты – шпион, а никакой не певец. Пение – отвлекающая хитрость, чтобы поближе подобраться со смертоносным копьем к Его Святейшеству. Ловко придумано, ничего не скажешь. И перестань играть в молчанку!

Теперь падре говорил с ним совсем не так, как в прошлый раз, когда принял за женщину.

– Он забрался на стену и пел ангельским голосом, – рассказывал кардинал, – поэтому мы решили определить его в хор кастратов. А потом кое-что заставило нас задуматься. Кроме того, он произнес имя султана.

– Мы должны выяснить всю правду до начала празднеств, – сказал приходской священник, и Андрополус с ужасом увидел радость на его лице. – Признавайся!