Текст книги "Пурпур"

В чем? – спросил пастух.

– Во всем. – Падре повернулся к кардиналу. Он пришел ко мне на восходе. Сказал, что видел ангела, опустившегося на оливу в саду. При этом одет был в женское платье и пытался влезть ко мне в постель.

– Боже милостивый! Содомский грех! – всплеснул руками кардинал. – У людей Махмуда это обычное дело, да падет чума на их головы!

– Падре говорит неправду! – отчаянно выкрикнул Андрополус. – Он…

– Итак, султан подослал тебя убить Папу Римского, – поспешно перебил приходской священник. – Лучше признайся сразу, не то отправишься в Сиену, где есть и дыба, и щипцы! – Лицо падре, полное угрозы, нависло над пастухом.

Он уже дважды встречал похожее выражение глаз. Впервые – давно, у евнухов Махмуда. Один из них склонился над Адрополусом и сделал ему обрезание. Движение острого ножа – и он стал таким же, как все магометане. Тогда Андрополуса вытошнило. Во второй раз его вырвало тоже. Человек со скальпелем пришел в этот подвал, чтобы голос пастуха сделался еще краше, чтобы папский хор кастратов, известный повсюду, прославился еще больше. Но обрезанная крайняя плоть пастуха обратила мысли любителей хорового пения в другую сторону. Действительно ли Его Святейшество желает иметь среди своих певцов мусульманина?

Тут же все забыли про его голос и вспомнили про копье.

– С какой целью ты залез на стену с оружием в руках? – спросил кардинал.

– Да я и не знал, что это копье. Я думал – пастуший посох. Больше никогда не возьму в руки ни копья, ни меча, пока живу в долине Орсия, клянусь. Я раб господина Лоренцо, простой пастух.

Слова падали в пустоту, словно он был в подвале один. Как хочется, чтобы все оказалось кошмарным сновидением! Но нет, это не сон. Сколько уже он томится здесь? За это время Папа Римский успел приехать в город. Через маленькое оконце Андрополус слышал громогласные приветствия и видел полы красной сутаны да еще туфли, когда Его Святейшество вылезал из своего паланкина. Потом Пий Второй покинул площадь и больше не появлялся. Ну да, ведь все говорят, что он очень болен.

Лежа на спине, Андрополус отвел в сторону правую руку. Так он делал в дупле дуба, чтобы Лукреции было куда положить голову. Но сейчас рука не приняла на себя знакомую приятную тяжесть. Лукреции здесь нет. И резных листьев, мягких, как ладони матери, нет. Ничего здесь нет.

Он, связанный, лежит на топчане в подвале папского дворца. Его хотят казнить за покушение на Папу Римского.

Я раб господина Лоренцо, я пасу его скот. Большего мне и не надо: ведь у меня есть крыша над головой, я ночую в дупле дуба, – произнес Андрополус как можно покорней и убедительней; может быть, они позовут барона, и все разъяснится?

Приходской священник поднес стеариновую свечу прямо к его глазам. Андрополус зажмурился.

– Что означало имя султана в твоих устах? – спросил падре, скривив губы в усмешке.

«Он поил меня вином, он надел на меня женское платье, он ласкал меня, а теперь желает мне смерти», – горько подумал Андрополус, а вслух сказал:

– Наверное, это случилось во сне.

– Во сне? – хмыкнул приходской священник. – Ты хочешь сказать, имя злейшего врага христиан навеяло тебе сновидение?

Но так на самом деле и было. Имя Махмуда прозвучало во сне.

Андрополусу снились тысячи тюльпанов и черепах. Он и вправду видел их однажды неподалеку от Константинополя – когда пробрался в охотничье поместье отца. Откуда ему было знать, что султан превратил отцовские угодья в огромное цветочное поле и устроил здесь весенний праздник для христиан, принявших мусульманство? Стояла ночь. Множество черепах, к панцирям которых прилепили зажженные свечи, ползали среди цветов, освещая только что распустившиеся тюльпаны, – пусть новообращенные в истинную веру видят, как земля Махмуда похожа на рай. Андрополус был на празднике чужим – христианин, попавший сюда случайно. Он спрятался среди цветов, но свет с панциря одной из черепах упал на его лицо. Солдаты схватили Андрополуса. Одни сочли его шпионом, другие решили, что он добровольно хочет пройти обряд обрезания, вот и пробрался незваным на праздник. Ну да это все равно.

Никаких прежних примет в охотничьем поместье не осталось. Лишь муравейник да старый пчелиный улей на дереве. Стая гусей пролетела в небе – тем же путем, таким же строем, как и в пору счастливой жизни с отцом и матерью.

На рассвете следующего дня евнухи швырнули Андрополуса, связанного по рукам и ногам, на землю рядом с сотнями его ровесников. Все – со спущенными штанами. Оставалось только ждать.

Когда острие ножа отхватило крайнюю плоть, он проклял Махмуда. Но проклятие не принесло Андрополусу освобождения. Проклятия никого и никогда не освобождают. Вот такой был сон. Такая правда.

За стеной дворцового подвала разнеслись звуки молитвы. Он повернул голову к оконцу и увидел множество босых ног, но щиколотку укрытых белыми плащами. Процессия женщин наконец добралась до площади. Господи, спаси грешных жителей Тосканы! Убереги от чумы!

Водоносы у колодца как-то болтали о том, что содомские забавы стали в окрестностях делом обычным. Вот и пришла расплата. Андрополус не отказался бы узнать, что это за забавы такие. Вот и падре ужасался: «Содомский грех!» И кардинал о том же. Наверное, это самое страшное прегрешение, хуже не бывает.

Папа Римский недужен. Люди молятся, чтобы Бог дал ему здоровье и оградил Корсиньяно от чумы, поразившей уже и Витербо, и аббатство Сан-Сальваторе. Они молятся за Его Святейшество и за самих себя, не за пастуха.

Веревки больно врезались в лодыжки. За окном виднелся нижний ряд колодезной кладки. У колодца толпились водоносы, – он узнал их рваные сандалии. Должно быть, смотрят на молящихся и обсуждают их.

Андрополус и сам нередко стоял там, перебрасываясь с водоносами словами. Когда кого-нибудь собирались жечь на костре, нередко поминали и о содомском грехе. Андрополус стеснялся расспрашивать. Он что, маленький? Еще засмеют. Наверно, это как-то связано с Содомом и Гоморрой, думал он.

А теперь его самого сожгут за грех, который он если и совершил, то от неведения.

Те, кто знают и любят Андрополуса, сейчас далеко, между ними целое море. Хочется думать, что они живы. Он перевел взгляд на приходского священника и кардинала. Те задумчиво молчали, словно забыли про него. Но вот снова вспомнили.

– Какое дело привело тебя в наш город? – спросил кардинал.

– Я – пастух. Я никогда не надеваю женское платье. Это падре меня так обрядил.

В подвал вошел рослый человек с огромными кулаками. Он без раздумий ударил Андрополуса.

– Что ты делал у султана?

– Прятался среди тюльпанов, но черепахи осветили меня. И я попал в плен к Махмуду.

– Прятался за тюльпанными деревьями? – изумился приходской священник.

– Тюльпаны – не деревья, а цветы. Здесь они не растут.

– Не пытайся нас обмануть!

– Я не лгу. Когда расцветают по весне первые тюльпаны, султан устраивает праздник, на котором славят Аллаха.

– Вздор! – рявкнул рослый, и его кулак снова врезался в Андрополуса. Следом еще и еще раз. Вокруг смеялись.

Падре молитвенно прижал руки к груди. Кардинал предположил, что шпион лишился рассудка.

– Он тянет время, – не согласился приходской священник, – вот и потчует нас небылицами.

Внезапно Андрополуса охватило удивительное спокойствие. Он стал уверен в себе. Будь что будет.

– Я не лгу, – повторил пастух, – нельзя спрятаться там, где горят тысячи свечей.

Правда на его стороне. Значит, нельзя поддаваться слабости. Он – воин, такой же, как отец.

Его опять ударили. Изо рта потекла кровь. Разбитые губы делали речь невнятной.

– Я не понимаю, что он говорит, – сказал кардинал.

– Должно быть, просит, чтобы Аллах помог ему, – усмехнулся падре.

Снова хохот. Это даже к лучшему. Веселящийся не может быть слишком жестоким.

– Ладно, пусть тюльпаны будут цветами. Но ты-то зачем там оказался? – Они переглянулись.

– Раньше, до прихода Махмуда, та земля принадлежала моему отцу. Охотничьи угодья, понимаете? Я их наследник.

– При чем же здесь тюльпаны? – приходской священник задавал вопросы быстро и напористо.

– Их приказал посадить султан, чтобы райская красота бескрайнего цветочного поля заставляла людей восхищаться мудростью и могуществом мусульманского бога.

– Чушь!

– Я говорю, что знаю. Правду, как учит нас Господь.

Андрополус отер с губ кровь.

– Ты у меня доиграешься! Рассказывай искренне и подробно, не то пожалеешь!

Подробно так подробно. Его привела в охотничье поместье тоска по прежней жизни, по родителям. Но никаких следов прошлого, кроме муравейника и старого улья, он не наглел. Отцовские богатство и слава исчезли бесследно.

Про гусиную стаю, тянувшуюся к морю, Андрополус упоминать не стал.

Погрузившись в воспоминания, он закрыл глаза. Когда они были открыты, он видел за окошком только ноги; теперь же воображение превратило людей на площади в черепах. Тысячами они медленно кружили вокруг него, даже не подозревая о существовании Андрополуса, подступали волна за волной, и в их глазах светилась вся мудрость вселенной. У времени есть свои приливы и отливы, глухо шептали черепашьи волны, укачивая его, точно материнские объятия.

– Тебя взяли в детское войско султана?

– Да.

– Тебе приказывали кого-нибудь убить?

– Да. Моего отца.

Собственный голос звучал словно издалека, будто не Андрополус говорит, а Андрополусу. Как когда-то – отец: черепахи всегда идут на свет звезд, но порой обманываются, принимая за звездное мерцанье любой движущийся огонек. Мусульмане пользуются этим, прилепляя к черепашьим панцирям на весеннем празднике горящие свечи. Тогда черепахи становятся друг для друга звездами: эта ползет за той, а та за этой. Но Андрополус не расскажет тюремщикам, как просто обмануть черепах.

– А не учил ли тебя господин Лоренцо, – с присвистом прошептал приходской священник, пронзительно глядя на пастуха, – что между лопаток есть место, которое военные называют «игольным ушком»: попав туда, меч или копье без труда проходят до самого сердца? Не этим ли приемом ты намеревался воспользоваться, покушаясь на Папу Римского? Не барон ли подтолкнул тебя к богомерзкому замыслу?

– Господин Лоренцо ничему меня не учил. Я никогда никого не хотел убивать. Я был и остался христианином. Потому-то и убежал из детского войска султана, – твердо ответил Андрополус.

– Чепуха! – Падре обвел глазами собравшихся в подвале. – Вы слышали? За всей этой святотатственной затеей стоит барон Лоренцо. Он – тайный пособник Махмуда, а мальчишка – орудие в его руках. О Боже, мерзостью несет до самого неба! Из-за того на нас и ниспослана чума!

«Ничему Лоренцо меня не учил! – вновь мысленно вскричал Андрополус. – Действительно, мерзостью несет до самого неба, только от вас, падре, и чума от вас!»

Но вслух эти слова невозможно было выговорить.

– Умоляю всем святым, – заплакал Андрополус, – приведите господина барона! Делайте со мной, что хотите, но доставьте его сюда. Вместе мы сумеем оправдаться и доказать, что оба невиновны!

– Не дождешься, – отмахнулся приходской священник. – У Лоренцо и без тебя хватает забот. Он сегодня хоронит дочь. Убогая отдала Богу душу. И ты тоже умрешь, если не признаешься.

Все ушли. Дверь закрылась, Андрополус остался один. Он пошарил по топчану руками, словно надеялся найти рядом Лукрецию. Нет. Один. Один-одинешенек. Он не нашел ее вовремя. Надо было сначала отыскать ее, а потом уж скакать в город. Порыскать между винными бочками и на чердаке, среди сушащегося винограда. Сбегать к серному источнику…

Он вдруг вспомнил, что там они и собирались встретиться. Как можно было забыть? Лукреция купалась бы нагишом, а он смотрел. Они ведь договорились! Выходит, он обманул. Проклятое вино отшибло память. Пастух прошептал: «Лукреция!» – и она встала перед ним как живая. Неужели она утонула, купаясь?

Он будет жить на ее могиле. Устроит склеп со скамьей и столом, отнесет туда ее любимые вещицы: чашку, из которой она пила, ложку, которой ела, положит на кружевную салфетку гребень и зеркало. Раковину морской улитки. Поставит на стол букет цветов. Под иконой Святой Девы будет всегда гореть свеча. Он будет жить там, рядом с ней.

До слуха Андрополуса продолжало доноситься с площади молитвенное пение. Женские голоса окутывали, обволакивали, усыпляли. Молились не за Лукрецию и не за него, за здоровье Папы Римского.

В коридоре подвала раздались другие голоса – мужские. Они гулко отдавались под низкими влажными сводами. Эхо множило топот ног. Кто-то громко потребовал, чтобы принесли кнут.

Женские и мужские голоса слились в меркнущем сознании Андрополуса. Общий хор согласно тянул страшные слова: «Повесить пастуха Лоренцо! Смерть ему! Смерть! Повесить, повесить…»

И вдруг из темноты в темноту, из ниоткуда в никуда ярким светом ворвался высокий девичий распев: «Не отчаивайся! Жди чудес!»

Лукреция!

Андрополус приподнялся на локтях и тщательно вытер кровь с губ, чтобы Лукреция, увидев его, не испугалась. Она где-то здесь, совсем близко. Почему же не подходит? Может быть, у нее повязка на глазах, вот она и не видит? И хорошо, что не видит его, лежащего на топчане, измазанном в крови и рвоте. «Я попал сюда, потому что хотел защитить ее», – с облегчением подумал Андрополус и начал молиться.

Голос Лукреции смолк и больше уже не звучал.

* * *

Папа Римский приехал, и с ним пришла чума. «Одни уже умерли, другие не доживут до конца лета», – слова мужа неотступно преследовали Анну, когда она стояла на коленях перед Его Святейшеством в алтаре новой церкви. Что ж, она и сама не отказалась бы умереть. Принимая причастие, баронесса заметила, что руки Пия Второго мелко дрожат. Он и впрямь еще болен. Бледная кожа, глубоко запавшие глаза. Но взгляд их чист и ясен, полон внимания и прозорливости.

Лоренцо держался поодаль, среди кардиналов и гвардейцев, делая вид, будто занят своим, однако полностью скрыть интерес к происходящему за спиной ему не удавалось: выдавали неестественный наклон головы и напряженно-сосредоточенное выражение лица. Но подойти ближе барон не решался, словно Анна, оставаясь рядом с Папой Римским, по праву заняла место телохранителя.

Пий Второй был рад встрече с ней и не желал этого скрывать. Анна и сама ощущала волнение. То и дело бросая на нее заинтересованный взгляд, Папа Римский вел свою красильщицу за руку вдоль ряда алтарных картин. Ее святой Агаты здесь не было.

Церковь еще не была освящена. Но Его Святейшество не хотел откладывать в долгий ящик благословение изображений и, осматривая алтарь, миропомазывал их одно за другим. Работа Веккьетты привела его в восторг. Именно об этом я и мечтал, сказал он. Картина написана буквально только что, а великомученица на холсте существует вне времени. Его не смутили даже груди святой Агаты, лежащие на блюде, как две сдобные булочки. Вот, значит, какой представляет себе святую Агату Папа Римский – похожей на предыдущие ее живописные воплощения. Каноникам нужен канон. Она уже видела эту картину. Давным-давно. Еще до смерти Лукреции.

Тогда Анну беспокоило, что скажут о написанной ею картине и как это отразится на ее собственной судьбе. Теперь она ни о чем не беспокоилась. На ней больше не лежит ответственность за жизнь невинной девочки, которой предстояло унаследовать тайну. Отныне тайна в другом: где сейчас Лукреция, каковы ее пути, и тайна сия глубока есть. Ежеминутно Анна мечтала о встрече, возможной только во сне. Или после смерти. Она засыпала, надеясь увидеть Лукрецию, а проснувшись, молилась об искуплении своих грехов. Ибо материнские прегрешения не позволяют маленькой душе прошедшей уже девять небесных сфер, открыть райские ворота и войти в крут ангелов – так снилось Анне. Мать всегда больше думала о пурпуре, чем о дочери; это грех. Возмездие за него пало на Лукрецию.

Анна огляделась по сторонам: нет ли в церкви приходского священника. Ее бросало в дрожь при одной мысли о его присутствии. Странным образом баронесса чувствовала, что в обрушившемся несчастье виноват падре. Но это только чувство, тут ничего не докажешь, хотя в последние часы Лукреции священник был неприлично назойлив. Она не уберегла дочь и теперь, стоя на коленях, ждет, когда Папа Римский благословит отошедшую чистую душу, томящуюся ожиданием у райских ворот.

Духовные лица осматривали церковь, вполголоса оживленно обсуждая ее достоинства. То и дело слышалось имя Бернардо Росселино, появления которого ожидали с нетерпением: Его Святейшество велел архитектору прибыть, и все догадывались зачем. Слухи, конечно, но речь идет о суммах немалых, пора и рассчитаться с долгами, маэстро. Говорят, флорентийские банкиры отказались дать ему взаймы. Поэтому Росселино все нет и нет. Интересно посмотреть, как он станет выкручиваться.

Правду говоря, Папа Римский ничем не поощрял кровожадных ожиданий, охвативших сиенцев. Молча выслушивая обвинения в адрес Бернардо, он и не отвечал ни слова. Подробно осмотрев дворец и церковь от подвалов до чердаков, никакого мнения не высказал.

– Росселино первым узнает про свою судьбу – отвечал он тем, кто спрашивал впрямую.

Сноп солнечных лучей упал на алтарь, выложенный белоснежным известняком. Стоя на коленях, Анна ожидала, когда же наконец Его Святейшество благословит имя Лукреции.

– Нет ли у тебя каких-либо просьб ко мне, дочь моя? – спросил Папа Римский.

Анна недоуменно промедлила с ответом. Он так и не произнес этого имени. Или она не сумела расслышать? Собравшись с духом, баронесса поднялась и взглянула Пию Второму в глаза.

– Ходят слухи, что в подвале вашего дворца заперт пастух, его зовут Андрополус.

– Ты просишь за турецкого шпиона, который залез на стену, вооружась копьем? Мне доложили об этой истории. Я как раз думал сразу после мессы обсудить происшествие с Лоренцо. Ведь это барон привез мальчика из Константинополя в долину Орсия, не так ли, дочь моя?

– В руках Андрополуса копье не было оружием, – тихо сказала Анна, – он случайно взял его вместо пастушьего посоха.

– Этим неприятным эпизодом, кажется уже занимается кто-то из инквизиции. Кстати, пастух обрезан, как мусульманин.

– Лоренцо купил Андрополуса, когда ездил по вашему поручению с письмом к Махмуду.

Разговор явно не клеился. Что делать? Униженно умолять? Екатерина Сиенская, дочь красильщика, не умоляла Григория XI – она убеждала Папу Римского, сознавая свою правоту. Красильщица Анна поступит так же.

– Ради памяти Лукреции, – твердо произнесла она, – освободите Андрополуса и отдайте его мне. Он ни в чем не повинен. Лоренцо может подтвердить, что отец мальчика был христианином, приближенным византийского императора. Уверяю вас: Андрополус не мусульманин.

Папа Римский медлил с ответом. Глаза Анны заблестели от слез.

– Ваше Святейшество! Вы ведь прекрасно осведомлены, что султан силой отправляет христианских мальчиков в свое детское войско. Андрополус был лишь одним из тысяч этих несчастных. Те, кто не сумел спастись от Махмуда, еще встретятся вам во время крестового похода – славянские и греческие дети, наученные убивать своих близких, наводящие ужас янычары.

Пий Второй нервно сглотнул. Стоя бок о бок, Анна могла видеть каждое его движение, малейшую тень раздумья на лице, убеждать наместника Божьего взглядом, тоном, теплом своего тела, сутью произнесенных слов. Папа Римский слушал ее внимательно.

– Говорят, этот Андрополус дивно поет. Местный приходской священник выразился даже несколько выспренне: «Пение его заставляет людей обратить глаза к небу» – как-то так.

– На этот раз падре сказал чистую истину. Редкий случай. Он скверный человек, приходской священник.

Пусть Папа Римский знает.

Пий Второй испытующе посмотрел на Анну. Она испугалась, что он захочет прекратить разговор, но, как оказалось, напрасно.

– Падре сообщил следователям инквизиции, что твой Андрополус явился к нему, переодетый женщиной, с бровями, подведенными сурьмой, пришел ночью и пытался влезть к священнику в постель.

– Не совсем так. Святой отец сам обрядил мальчика в женскую ночную сорочку. А сорочка эта – моя.

– Твоя? – изумился Папа. – Не вмешивайся в запутанное дело, прошу тебя! Забудь и молчи. Кому нужна эта правда?

Но Анна продолжала:

– Рубашка сушилась на окне. Ее подхватил порыв ветра. Была ночь. Андрополус пас овец. Увидев летящую сорочку, он принял ее за ангела. Ангел опустился на оливу у дома священника. Падре снял сорочку с ветвей и унес к себе. Пастух пошел следом, чтобы поговорить с ангелом. Вот и все.

– Всё? – в сомненье приподнял брови Папа Римский.

– Андрополус решил, что ангел – вестник от отца, оставшегося в Константинополе. А приходской священник заставил мальчика натянуть мою сорочку, напоил вином и понуждал к содомскому греху.

Пий Второй отпрянул.

– Откуда тебе это известно? Ты что, была там?

– Мне рассказал Андрополус, когда мы возвращались домой, в поместье.

– Возвращались в поместье? Ты ходила за рабом к приходскому священнику?

– Я шла к нему не за этим. Я хотела, чтобы он освятил изображение святой Агаты, которое я написала для алтаря этой церкви. Для вас.

– Для меня? Я не знал, что ты владеешь кистью. Но зачем идти к падре, если картина предназначена мне?

– Лоренцо пригрозил сжечь ее. Он счел, что нарушены правила. Что не Бог водил моей рукой, а я сама, если не хуже. Я попросила приходского священника передать алтарный образ Бернардо Росселино, вы ведь были в Баньо-ди-Виньони, – ответила Анна. – Надеялась так спасти картину от огня.

– И попала из огня да в полымя. Да поможет тебе Господь. Не уверен, что это удастся мне.

На мгновение наступило напряженное молчание. Собравшиеся в церкви делали вид, будто не прислушиваются к их разговору.

– Что же сказал священник, когда ты к нему заявилась? Вероятно, как у тебя водится, без сопровождения, с одним только своим монахом, баронесса? Ну и зрелище!

– Со мной был не Лиам, а Антонио, телохранитель, приставленный мужем.

– Всегда задавался вопросом: кто должен сторожить стража женщины? Ладно, Антонио сможет подтвердить твои слова?

– Нет, я велела ему ждать у ручья, не хотела, чтобы он знал про картину.

– Так что сказал священник? Надеюсь, тебя он не домогался?

– Когда я пришла, он был вне в себя от возбуждения.

– От возбуждения? – вопросительно повторил Папа. – Ты застала сцену разврата?

В его глазах заплясали озорные огоньки. Он забыл, что говорит с женщиной, подумала Анна.

– Я имею в виду не плотское возбуждение. Даже не знаю, какие слова подобрать для того, с чем я столкнулась. Похоже, падре принял меня за нечто неземное. За ангела.

– Думается, женская сорочка временно помрачила разум священнослужителя, воспаленный долгим воздержанием. И тут появляешься ты! Какой сюжет!

Пий Второй устремил отсутствующий взгляд в никуда, но быстро собрался и деловито спросил:

– Ты своими глазами видела мальчика в ночной рубашке?

– Да. Я отдала алтарный образ приходскому священнику и попросила передать холст синьору Росселино.

– Вижу, ты доверяешь маэстро?

– А Ваше Святейшество разве нет?

– Как архитектору и скульптору – всецело. Но когда речь идет о женщинах или деньгах – не вполне. Тут никому из мужчин нельзя доверять.

Он пристально посмотрел на нее и добавил доверительно и проникновенно:

– Что ты натворила, дочь моя, неразумное дитя Божие! Взялась за картину, не доверяясь всецело воле Господней. Хотела собственным разумом отыскать новые пути? Не есть ли это шаг в сторону лукавого? Помнишь ли ты, что сказано во Второй книге Моисеевой, глава четырнадцатая, стих четырнадцатый: «Господь будет поборать за вас, а вы будьте спокойны»?

– Я не могу быть спокойна. Как и вы не могли, Ваше Святейшество, когда были моложе и отдавались писательству.

– Ты говоришь об «Истории Базельского Собора?» – Он слегка покраснел.

– Нет, о другой истории. Про Лукрецию.

– Лоренцо разрешил тебе прочесть эту повесть?

– Я читала ее украдкой. Слава Господу, поборающему за нас, но и у людей есть свои права. Смелая книга вдохновила меня на смелую живопись.

– Забудь Энеа и его юношеские писания. Помни лить Пия. Так будет вернее. – В голосе Папы Римского прозвучало явное раздражение.

– Как можно забыть? Да и зачем? Даже если сжечь теперь строки, продиктованные молодостью, они будут передаваться из уст в уста. Книга живет во мне и во всех других, кто ее читал, Ваше Святейшество.

– Не забывайся. Сегодня я – глава Церкви, я не Эней Пикколомини, ослепленный высокомерием и безрассудством. И не вспоминай о нем, это может плохо кончиться, в особенности для женщины.

– Никто не может уничтожить то, что создал. Оно останется навсегда, независимо от нашего желания.

Он не пожелал продолжать эту тему:

– Я хочу видеть твою картину, бросающую вызов Богу.

Анна, и без того зашедшая слишком далеко, без колебаний возразила:

– Я не бросала вызов. Святая Агата сама явилась мне и повелела изобразить ее мучения, свидетельствовать о них перед вами и перед всем остальным миром.

– Стало быть, она просила тебя об одолжении – как ты просишь освободить пастуха? Анна промолчала. Безмолвствовал и он. «Больше не хочет со мной говорить, – подумала баронесса, – оно и понятно: уже много лет не доводилось ему ни с кем вести столь откровенных разговоров. Не излишне ли я была резка в суждениях? Впрочем, поздно размышлять об этом. Я высказывала одну лишь правду.

Пусть так будет и дальше».

Молчание затянулось.

– Инквизиция, – наконец промолвил Папа, – может тобой заинтересоваться. Если, конечно, узнает о твоем образе мыслей. Например, возникает такой вопрос: откуда известно, что святая Агата явилась тебе по воле Божией?

– Неужели у вас есть в этом сомнения? Мы знакомы не первый год. Вы научили меня всему. Как же я могу не отличить руку Господню от дьявольской?

Он пронзительно взглянул на нее. Она не отвела глаз.

– Что вселяет в тебя такую уверенность, дочь моя?

Нежная детская кожа. Неукротимое желание вновь прикоснуться к теплой детской щеке неумолимо ведет ее на костер. Причиной болезни и смерти Лукреции был священник. Сам Господь после этого не заставит ее быть спокойной.

– Закончим на этом, – решительно отрезал Пий Второй. – Ты мне нужна. Без тебя нет пурпура – кровавого копья, направленного в сердце Махмуда. Столетиями ведется благородная борьба во имя объединения Европы Иисусовой верой. Ты дала нам верное оружие. Султан трепещет. Зная, что нигде, кроме красилен императора Византии, давным-давно уже не умеют производить пурпурную краску из секрета морских улиток, зная, что только император Константин подписывался пурпурными чернилами, он мечется в смятении: «Византийский монарх жив, хоть и мертв». Благодаря тебе душа Махмуда не знает покоя. Твой пурпур преумножает наше могущество.

Поняв, что время пришло, Анна тут же, в алтаре вручила Его Святейшеству склянку с Долгожданными чернилами. В голове бурлили несвязные мысли о пурпуре и связанных с ним сплетнях, про которые рассказывал ей Андрополус. Звон мечей папских гвардейцев звучал на фоне этих дум угрожающе.

Папа Римский поднял руку для благословения. Что ему до сплетен? В церкви воцарилась тишина; Анне она показалась невыносимо пугающей.

Лоренцо стоял поодаль, но не сводил глаз с Анны. Она ощущала это не глядя, спиной, пробуравленной пристальным взглядом, и чувствовала, как боязнь темноты, давно не отпускавшая мужа, перерастает в панический страх.

Папа что-то прошептал – так тихо, что расслышала только она, остальные и не заметили отступления от ритуальных слов. Да и Анна скорее по движению губ благословлявшего ее угадала еле слышно произнесенное имя: «Дидона». Имя женщины, полюбившей Энея и в знак своей любви подарившей ему пурпурный плащ. Энеа – Эней, основатель Рима, Анна – Дидона, его страсть, вот что он хотел сказать. Поэт Пикколомини вспомнил поэта Вергилия.

Ее охватило смущение. Птичка попалась в стихотворный силок. Хорошо еще, что никто ничего не слышал и не понял. И без того среди людей посвященных веет слушком, будто красильщица мешает Папе Римскому быть в полном смысле слова главой истинной Церкви, пробуждая в нем поэтические мечтания, – и до такой степени, что порой он сам затрудняется определить, кому в большей мере служит: Христу или Аполлону. Сплетни, сплетни, сплетни.

Никуда от них не денешься. Апостол Павел обратил ко Христу Лидию из города Фиатир, торговавшую пурпуром.[22]22
  «И одна женщина из города Фиатир, именем Лидия, торговавшая багряницею, чтущая Бога, слушала; и Господь отверз сердце ее внимать тому, что говорил Павел» (Деян., 16, 14). – Ред.


[Закрыть] А недоброжелатели пустили слух, будто Лидия подкупила апостола, подарив ему кусок окрашенного шелка, и так стала считаться одной из первых учениц Христовых.

Не удивительно, что кое-кто видит в Анне вдохновительницу крестового похода. Дескать, не будь пурпура, безнадежная идея не захватила бы Пия Второго так, что он перестал, отдавшись поэтическим мечтаниям, отличать желаемое от действительного, перо от копья, и готов вести христианское воинство на верную гибель.

Интриги, борьба за место у папского престола. Из-за этого между ней и остальным миром воздвиглась незримая стена. Их всего двое, живущих среди вымышленных образов: Папа Римский и она. Он поймал ее сачком, как бабочку, – попробуй, освободись! Никто не слышал, как Пий Второй прошептал: «Дидона!» Все в церкви думают, наверное, что он молится о душе бедной Лукреции.

Папа взял Анну за руку. Она почувствовала себя прилюдно оказавшейся в его объятиях. Но как же она при этом одинока! Такого одиночества сердце долго не вынесет.

Встретившись глазами с Лоренцо, Анна поспешно отвела взгляд, но успела заметить его тревогу и озабоченность. Знает ли муж, что она – Дидона? Папа Римский, откровенничая по укоренившейся привычке со старым другом, вполне мог проговориться. Ему и самому уже не разобраться, где жизнь, а где Вергилий, где подлинные, а где вымышленные лица, и это толкает его на опасные поступки. Как и ее. Но вот того, что порой ночами перед Анной возникает лицо Бернардо, Лоренцо никогда не узнает.

Папа Римский стиснул ее ладонь. Анне мучительно хотелось вырвать руку.

Он все-таки мужчина. И мечтатель. Для него она – мечта о женщине, ожившая книжная страница. А еще он наместник Иисуса Христа. Он сам волен решать, кого ему, когда и где держать за руку. Такова плата за его любовь.

Но не больше. Анна вскинула голову. Хватит, она покидает поэму Вергилия. Она не героиня – во всяком случае, не героиня поэмы.

– Отныне я не смогу поставлять Вашему Святейшеству пурпур. Сегодня я отдала все, что есть. Остальное ушло на окраску плаща для Бернардо Росселино.

Он разжал ладонь. Взгляд вновь обрел сосредоточенность, стал острым и проницательным.

Вот так и теряют покровительство сильных мира сего. Красильщица без краски – какой в ней толк?

Среди собравшихся в церкви кардиналов, гвардейцев, телохранителей, дворян и служек Анна была единственной женщиной, не считая монахинь. Папа широко повел рукой, приглашая всех вернуться к осмотру алтарных картин. Послышалось позвякивание шпаг и шуршание кардинальских мантий.