Текст книги "О мастерах старинных 1714 – 1812"

Глава двадцать третья,

рассказывающая о разговоре фельдмаршала Кутузова с механиком десятого класса Павлом Захавой.

Кутузову шел шестьдесят восьмой год.

Люди, с которыми он начал жить, ушли из жизни с чинами, дарами, почестями, славой или разочарованием.

В молодости он славился искусным фехтованием и лихой ездой на коне, любил математику.

В молодости он водил полки на приступ, любил больше всего стрелковое оружие и линии егерей. Дважды он был ранен в голову. Сейчас он стариком сидел в избе села Тарутина и думал.

Он уступил Москву. Он не дал в ней сражение: хотел сберечь город, а французы сожгли Москву. Вот ему переслали рапорт директора Воспитательного дома. Москву сожгли французы по-новому – ракетами. Стреляли ракетами из пистолетов. Экий поджог обдуманный… Сгорела Москва… А он ее оставил.

Она сейчас черная от огня и седая от земли, а она верила ему, Кутузову, его седым волосам, его уму, его победам…

Эхо повторяет музыку в лесу.

Он был крив; оставшийся глаз уставал. У него была привычка закрывать его рукою.

Еще недавно увез он женщину, совсем молодую. Еще недавно он хотел так многого. Сейчас он хотел сидеть, закрывши глаз рукою.

Он думал, думал один за всех. Думал и должен был решать, а решивши – провести решение до конца.

Сердца его должно было хватить на решение, и надо было беречь его.

Он сидел в чисто вымытой избе. За окнами вечер.

В дальних полках играла музыка, духовая и роговая; играла согласно приказу, но вот слышны песни. Этого насильно не сделаешь. Значит, приказано было верно: войска верят победе и готовятся к ней.

По многим признакам разгадывал он состояние опытной, испробованной в бою наполеоновской армии.

Сегодня, проезжая в коляске мимо лавок шалашей тарутинского лагеря, видел пленных в знакомых мундирах.

Голубой гусар стоял возле малинового улана, кирасир в крылатом шишаке величался подле тощего итальянского стрелка. Гвардейский артиллерист в куньей шапке с презрением глядел на вестфальца. Француз с голландцем, испанец с поляком стояли рядом. Странная смесь европейских наций в одной толпе. Сами люди дивятся своему стечению, и общее у них – командные французские слова.

Вот они пришли через весь мир до Москвы, до Кремля.

Раздавали при Кутузове им суточную порцию. Одни, будучи еще не столь голодны, неохотно приняли скудный дар, иные просто покорялись необходимости, третьи горсть муки завертывали в тряпку, как драгоценность. Иные, имея на себе мундиры, мнят себя все еще военными. Но, принимая наш паек, понимают свою участь.

По письмам и по донесениям судя, наполеоновская армия созрела для поражения, пора наступать.

Вечер; желтый лист на березах пронизан лучами солнца.

Осеннее солнце. Погода тихая, приятная, дороги сейчас сухие.

Отголоски музыки повторяются эхом из леса.

Небось офицеры у костров сидят, на гитарах играют.

Верят седому фельдмаршалу, соразмеряя свою заботу с военною ответственностью и думая о ближайших на них лежащих делах.

Кутузов думал о Наполеоне: тот небось сидит за столом, думает, смотрит. Из московского окна он глядит?

Наполеон толстый уже человек: рано состарился. Говорят, он стал круглолицым… Привез с собою золотой ящик для мирного договора, нам позорного.

Фельдмаршал думал о Наполеоне. Похоже, мысли императора столь заняты Москвой, что потерял Бонапарт из виду все правила искусства и, оставив базис своих действий, от Смоленска армией выстрелил прямо в Москву. Это не поход, а дальний поиск – военная авантюра. Москва – только зажигательный фокус его бедствий. «Зачем он погнался целой армией за нами к Москве? Мог бы пустить Бонапарт за мною по большой дороге кавалерию с одним корпусом пехоты, самому идти сюда или на Тулу ударить, – и где бы я был тогда? И отделил бы он нас от сообщения с Чичаговым…»

Темна слава баталии, и много надо спокойствия, мудрости, чтобы оценить чужую ошибку как ошибку, а не как хитрость.

«А может быть, моя хитрость тоже ошибка? А может быть, Наполеон останется в Москве или прорвется на меня, хотя я и дал ему жестокий бой у Бородина, и потряс, надломил его армии?»

Александр улыбается голубыми глазами своими трусливо. И в Петербурге боится. А если Беннигсен с Вильсоном заставят Александра снять его, Кутузова?..

Александр говорит, что Петербург беспокоится, а дело идет не о спокойствии, а о спасении родины, о конечном поражении кичливого врага.

«Я сижу здесь на фланге Наполеона. Пожелтели березы, туман пошел над полями, хлеб убран. Надо не тревожить Наполеона, притворяться слабым, нерешительным… Еще неделя, пока осыплются листья. Вчера, когда я проезжал по лагерю, видел – птицы летели на юг, к Туле. Скоро снег, дожди, заморозки.

Я заслоняю оружейный завод в Туле, я заслоняю Брянский литейный завод, но победы не достигаются обороной… Надо вооружать новые войска, заготовлять лошадей, вооружать платовских казаков, надо готовить все для контрнаступления, преследовать Наполеона параллельно, ускорять его бег, обгонять его казаками, быть всегда впереди него… Уже третья часть армии обращена в кавалерию… Сани надо заказать для легкой артиллерии… в Туле заказать… с железными подрезами. Надо для конницы приготовить подковы на шипах – все для преследования…»

Темнело.

Еще один день просидел Наполеон в Москве. «Надо не тревожить, надо гонца послать с каким-нибудь донесением: что, мол, атаман Платов бунтует. Пускай француз перехватит. Но поверит ли Наполеон, поймавши гонца? А вдруг засомневается?»

Вошел казак, зажег свечи, доложил:

– Тут, ваше сиятельство, туляк пришел, говорит, что коллежский секретарь, Захава по фамилии, от генерала Воронова. Сидит, говорит, что вы его все равно примете.

– Так… Захава… Павел… – сказал Кутузов. – Был такой! Зови!

Вошел человек, встал по флотски, не вытягиваясь. Помолчал. Фельдмаршал начал сам:

– Вода в Туле-реке есть?

– Натягиваем, ваша светлость. Мельницы наверху разорвем.

– Дельно. А ты из каких, Захава?

– Из черниговских. Дворянин.

– Как стал механиком?

– Возил железо с Урала на Черное море. Учился в мастерских черноморских, у адмирала Мордвинова. На Урале учился у Сабакина, здесь – у Сурнина.

– Хорошие учителя. Здесь давно?

– Шесть лет.

– Вот ты человек местный, как ты думаешь: снег будет скоро?

– По зайцам судя, – сказал Захава, – как старики мастера говорят, зима будет не сурова. Но ведь, ваша светлость, нам большой зимы не надо. Нам на них градусов пять, и чтоб греться им негде было.

– Вот, вот, так! Ты там как хочешь, но чтобы были пики, были ружья казачьи, были пистолеты, и это сверх тринадцати тысяч ружей, которые ваш завод должен сделать. Мне Наполеона из России провожать надо легкими войсками, чтобы его волки по дороге не съели, и чтобы он в лесу ночевать не мог, и чтобы в деревне остановиться не мог. Надо, как на облаве, гнать не сильно: пошуметь, покашлять, и если пойдет на облаву, не пустить. Тут нужен жестокий бой.

– Англичане очень нажимают, ваша светлость. Приказы есть – завод разбирать, везти. А наши станки – куда их повезу? Ведь они же больше дубовые. Их с места снять – одна щепа будет, а на месте работают они за сотни людей.

– Да вот, милый, а англичанин тридцать тысяч ружей в Кронштадт привез, да не выгружает, – знаем, что они без ремней, без штыков, без замков, одни стволы да приклады.

– Слыхали, – сказал Захава. – Знакомые аглицкие дела. Мне еще Сурнин рассказывал.

– Так вот что, милый, я тебе скажу – цель моя не токмо в том, чтобы злодея со всех сторон окружать, изнурять его лошадей и людей голодом, а в том она состоит, чтобы врагу ископать могилу на нашей земле. А ты, милый, для такого дела лопату готовь, за лопату с тебя взыск будет. Ружья будут?

– Будут!

– А почем их ставите?

– Восемнадцать рублей пятьдесят шесть копеек с одной шестнадцатой.

– А пики казачьи донские почем?

– По рублю тридцать четыре копейки с дробью.

– Такого оружия много нужно мне, друг, не токмо для войска, но и для почтенных крестьян, вооружившихся против супостата. Проявляют они расторопность, смелость и сметливость. Будет оружие?

– Будет.

– Поезжай, милый, время наше дорого!

Поехал Захава. Гудели в Туле станки, опускались грузы, приводя в движение автоматы: работали сразу над одним изделием несколько резцов, шумела вода под дубовыми колесами. Краснела рябина, желтела береза, падали листья на синие воды Упы, пестрела река, и пестрая вода гнала старые, тяжелые дубовые колеса и ревела, сверля железо.

Двадцать третьего октября пришли известия, что неприятель вышел с большими обозами из Москвы, отступая. Приказано было Наполеоном при отступлении взорвать кремлевские башни.

Ахнули взрывы. Взлетели вверх черепичные крыши. Из Арсенала взрывом вынесло архивные документы Приказа артиллерии. Собирали оставшиеся москвичи голубоватые грубые листки бумаги с пожелтевшими чернилами, ахали, смотря на разбитые стены.

Так бумаги тогда были разбросаны и частью утрачены; собранные же остальные положены в кладовую без малейшего порядка, так что нужно было пересмотреть бумаги эти по листочкам.

Подобрали бумаги, начали читать, чтобы подложить по переносам. Оказалось много бумаг про Тульский завод, упоминался в них какой-то солдат Батищев. Посланы были бумаги в Тулу для курьеза – в Туле разберут.

А река Упа бежала и крутила дубовые, построенные Батищевым колеса, и старые машины сверлили стволы для новой победы, работали сурнинские станки, работала вся Тула, и русские войска с тульским оружием слева и справа гнали Наполеона, перехватывали его с юга и с севера, наносили интервентам удары новым, превосходным оружием.

А в Москве уже строили, чинили стены Кремля, чистили улицы, и мало кто думал про Нартова, Батищева, Сурнина – о заводе помнил только Кутузов.

Эпилог

Герои моей книги жили долго, и старость многих из них была достойной старостью: они увидели мир, измененный временем, также и работой их самих.

Через несколько лет после отъезда Сурнина, в первом десятилетии XIX века, в Англии стали также делать станки с суппортом.

Станки с суппортом заменили в технике «…не какое-либо особенное орудие, а самую человеческую руку, которая создает определенную форму, направляя, подводя резец и т. д. к материалу труда, например, железу». Таким образом стало возможным придавать геометрические формы отдельным частям машин «с такой степенью легкости, точности и быстроты, которую не смогла бы обеспечить и самая опытная рука искуснейшего рабочего».[10]10
  «…не какое-либо особенное орудие…» – К. Маркс. Капитал, т. I (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2-е, т. 23. М., Госполитиздат, 1960, с. 396).


[Закрыть]

Машины Уатта начали делать легко и прочно. Машины эти ускорили промышленную революцию.

Уатт узнал славу и богатство. Он жил долго и пережил своих друзей, что многими почитается счастьем.

Заботы о паре и паровой машине ушли из его мыслей. Он жил на чердаке под черепичной кровлей, занимаясь слесарным и токарным мастерством, строя машину для копирования статуй, чиня музыкальные шкатулки.

Старики иногда впадают в детство: изобретатель Уатт в старости стал вновь ремесленником.

По вечерам читал он исторические романы Вальтера Скотта о старой Шотландии, о туманах и клетчатых пледах, и ему казалось, что мир неподвижен.

Умер Уатт в 1819 году, а через пять лет в Лондоне был открыт ему памятник.

Об этом замечательном англичанине написаны десятки книг.

Теперь попробуем объяснить, отчего мы так мало знали о русских изобретателях.

Для этого надо дать характеристику некоторых материалов по истории русской техники.

Одним из главнейших источников этой книги является «Описание Тульского оружейного завода в историческом и техническом отношении. Соч. И. Гамеля, коллежского советника, ордена св. Анны вт. степени с алм. зн. Кавалера, Доктора медицины и разных ученых Обществ Члена, с планами и изображениями оружия и машин на 42 листах, издано по высочайшему повелению» (Москва, 1826).

Этот труд, так же как и вторая книга, которой я пользовался, – «Материалы для истории артиллерийского управления в России. Приказ Артиллерии… 1701–1720 гг. H. E. Бранденбург» (СПб., 1876), – содержит в себе много фактов, но фактов, искаженных тенденцией. Особенно осторожно надо пользоваться книгой Гамеля. Ее издание приурочено было к посещению Николаем I Тулы; в предисловии рассказывается, и несколько раз, о том, как его величество вытиснил на поднесенных ему замочных досках: «…Тула» и год «1826».

Книга должна была прямо изобразить, как об этом написано на странице XIX, что государь «…нашел тульский завод… неимоверным образом усовершенствованным по искусственной части».

Автор продолжает: «Для тех, которые содействовали улучшению сего отечественного заведения, может ли что-либо еще быть лестнее, как слышать таковой всемилостивейший отзыв из уст монарха!»

Кроме того, украшенный алмазами господин Гамель все время доказывает, что русская техника целиком создана иностранцами. Это достигается прежде всего путем возвеличения нового директора завода, англичанина механика Джона Джонса, и приписыванием ему того, что господин Джонс не делал. Например, изобретение штампования замка приписано Джонсу, и об этом пишется в книге Гамеля (на стр. 198–207), но тут же (на стр. 200) указывается: «…оружейник Василий Антонов Пастухов, уже лет двадцать назад сделал пресс, маховый рычаг которого имел более 120 пудов веса». К этому месту есть примечание: «Сей пресс, с таковым тяжелым маховым рычагом, и теперь еще видеть можно в Туле: оный лежит на дворе оружейника приборного цеха Маликова». На той же странице читаем: «На Сестрорецком заводе также сделан был для сего пресс, на котором посредством давления выглаживали почти совершенно уже откатанные вещи».

Таким образом, мы видим, что штамп для замка применялся тульскими оружейниками еще до Джонса и, кроме того, применялся в Сестрорецке.

Гамель пытался доказать также, что главные успехи тульского завода относятся ко времени с 1818 до 1826 года; все эти успехи приписаны механику англичанину Джону Джонсу, который в это время управлял заводом. Ему же приписывается изобретение станка для обточки ружейных стволов, причем говорится, что сделано это было в 1824 году.

Но в Тульском оружейном музее находятся две модели токарных станков, датированных 1809 годом. В одной из моделей на суппорте один резец, а в другой – три.

К моделям прикреплены медные дощечки, на которых выгравировано, что модели сделаны на Сестрорецком заводе при полковнике артиллерии Лерере.

Сестрорецкий станок является предшественником тульского станка, но тульский станок в том виде, в котором он существовал в 1813 году, мы не знаем. Приложенный к книге Гамеля чертеж изображает станок уже модернизированным, в 1826 году.

Теперь посмотрим, что пишет сам господин Гамель о тульском станке:

«Г. Берд в С.-Петербурге сделал еще в 1813 году двадцать токарных станков для Тульского завода, где часть оных и ныне находится. Первоначальное устройство сих станков было таково, что ствол обрезывался по всей длине конически; но впоследствии оные переделаны были так, что только задняя (казенная) часть выходит коническая, а остальная как следует для ствола. Ствол надевается на стальной прут, или стержень…, имеющий в концах углубление, коим насаживается в станке на острые стальные центры, придвигаемые винтами. Укрепляемый в коробке резец, посредством проходящего сквозь оную винта, двигается вдоль по корыту, от одного конца ствола к другому, и обрезывает вертящийся между тем около своей оси ствол. У казенного конца спиральное колесо, с навитою на оное цепочкою, разводя помощию двойного винта половинки коробки, постепенно удаляет резец от ствола, почему и обтачивается сия часть конически.

Весьма важный недостаток сих станков есть тот, что часто стволы выходят, особенно в средней части, с одной стороны тоньше, нежели с другой, так что потом, при пробе, таковые однобокие стволы, по причине неравной крепости в стенках, разрываются..» Тем более важно то, что Г. Джонс в 1824 году изобрел станок, который можно назвать совершенным… Стальной стержень, на который надет ствол, не укрепляется на центрах между винтами, как в прежних станках, отчего оные при сильном сжатии гнулись в середине, но, напротив того, натягивается гайкою так туго, что делается даже звонким, подобно струне, и уже погнуться никак не может».

Итак, ясно из текста, что механик Джонс только совершенствовал способ укрепления детали на станке и что способ Джонса довольно копотный.

Тульский станок во всем главном и основном является созданием русских изобретателей, работавших в Сестрорецке, Петербурге и Туле.

Дело в том, что суппорт тульского станка двигался автоматически. Приведу отрывок из гамелевского описания:

«Резец придвигается к надетой у дула ствола калиберной трубке и в сем положении укрепляется винтом, а вся коробка, с резцом, по краям корыта тащится от дула ствола вдоль по оному в казне, посредством хомутика, с завинтованными медными вкладышами, надетого на винт, вертящийся с помощью колес у шестерни».

Русские мастера стояли в строю мировой техники. И память о них должна быть поднята по мере их заслуг.

В создании Тульского, Ижевского заводов и завода Берда наши герои укрепили корни нашей индустрии, начав дело русского станкостроения и внедрив новые станки в производство.

В сорокатомном архиве Воронцовых сохранились письма о Сурнине, Леонтьеве и Сабакине, затерянные среди докладов, жалоб, высокого бахвальства и умелой чванливости.

Как бы в виде благодарности за сохранение архива вспомним о Воронцове.

Граф упорно проживал в Лондоне, он оставался там, когда император Павел поссорился с Англией. За это на имущество Воронцова в России было наложено запрещение; после смерти Павла запрещение сняли.

При Александре I Воронцов опять стал послом. Когда отношения России с Англией были вновь прерваны, Воронцов оставался в Англии, отдыхая на приморской даче.

Он увидал Александра I и атамана Платова летом 1814 года. Он увидал, как англичане целовали хвост казачьей лошади и выдергивали из того хвоста волосы на память.

Вскоре он увидал газовое освещение в Лондоне.

Он жил долго, увидал железные дороги, пароходы и умер в 1832 году на лестнице своей библиотеки.

Похоронил его отец Яков Смирнов, который жил еще дольше, вселяя этим во всех изумление.

О самих изобретателях станков мне осталось договорить не много.

О Сабакине сохранилось письмо, напечатанное в «Северной почте», которая называлась также «Новая Санкт-Петербургская газета». Вот что сообщено в № 82 от 11 декабря 1813 года:

«Из Перми, от 12 августа, сообщается, что:

На состоящихся в здешней Губернии Камско-Ижевских оружейных заводах скончался сего числа после долговременной болезни на 69-м году от роду г. надворный советник Л. Ф. Сабакин. Сей почтенный старец воспринял бытие свое в земледельческом состоянии, но, с самых юных лет имея превеликую склонность к механическим занятиям, через редкие природные дарования свои достиг наконец до отличных познаний в механике.

…Г. Сабакин по знаниям своим в земледелии и домостроительстве Санкт-Петербургским Вольным Экономическим Обществом принят в сочлены. В последние годы жизни своей находился он при вновь заводимом оружейном камско-ижевском заводе, где, из особенного усердия к казенной пользе, отрекся от положенного по штату полного жалованья 2000 рублей, а согласился только быть на 500-рублевом окладе. Будучи в сем заводе, изобрел он для заводского действия многие отличные, полезные и служащие к облегчению сил человеческих машины и наипаче так называемую шустовальную.

Признательность жителей завода к сему почтенному старцу ознаменована была наипаче при погребении его тела: благородное сословие приняло на себя труд нести гроб его до церкви, а из оной до кладбища. Словом, старец сей, отличный и дарованиями своими, и любовью к ближнему, оставил о себе приятное воспоминание у всех, с кем имел дела и кто его знал».

Только о смерти Льва Фомича сохранилась память.

Но не забыли в Туле до конца о том, что ездили тульские мастера в Англию, делали там какие-то важные дела, говорили с видными людьми и спорили с ними.

В Туле помнили о временах, когда мельник и часовщик только начинали создавать новую технику, когда мир дивился на хитрые маленькие автоматы.

Народная память смешала образ Леонтьева с памятью о Сурнине и создала легенду о Левше.

Н. С. Лесков в Туле и в Сестрорецке слышал что-то о том, что туляки мастера ездили в Англию и о чем-то с англичанами спорили. Его сын рассказывал, что отец собирал сведения о туляках, ездивших за границу, но до документов не добрался. Н. С. Лесков написал повесть «Левша» после крымского поражения, в годы народного горя, когда сказалась наша техническая отсталость.

Н. С. Лесков перенес действие повести из времен Екатерины и начала царствования Александра на конец царствования Александра и царствование Николая I. Эта повесть неполна.

На самом деле русская техника отличалась именно тем, что она решала всегда самые важные вопросы, ставя перед собой такие задачи, от которых зависит изменение основ производства.

Русские умельцы редко были инженерами – техническое образование в России начинается в XIX веке, – но они не отставали от мировой техники того времени. «Подкованная блоха» – это ирония Лескова – ирония, созданная крымским поражением, показавшим всю отсталость России.

1950